Мои родители.
В начале 30 годов двадцатого века моя мама жила в Минусинске.
Это при впадении реки Минуса, в судоходную притоку Енисея.
Видимо там она и вышла замуж за первого своего мужа Попова, от которого у нее было две дочери, Галя тридцатого года рождения и Валя, тридцать второго года рождения. Жили бедно, в стране был голод, и люди умирали прямо на улицах. Из рассказов мамы я помню случай на рынке Минусинска, когда нищий, голодный мужик долго стоял у длинного стола, за которым продавец меда из большого медного котла наливал поварешкой мед покупателям. Мужик глотал слюни и ждал. И вот, наконец – то, когда продавец отвернулся, нищий сунул в котел руку и стал быстро ее облизывать. Продавец пока оббегал длинный стол и пока бил его, мужик все облизывал и облизывал руку. Потом он убежал избитый и довольный, что вдоволь наелся меду. Это мне так врезалось в память, кода я был еще совсем маленький, что я запомнил рассказ мамы на всю жизнь. Но продолжим нашу историю о моих родителях.
Мама со своим мужем Поповым и двумя дочерьми переезжают на северный Сахалин где – то в середине 30 годов. Советское правительство объявило вербовку жителей России на освоение и заселение необжитых районов острова. Потому как там жили тогда катаржане и дикие племена айнов и нивхов. Таким образом, моя мама с двумя детьми оказалась в стойбище айнов, которые занимались ловлей лососи в Татарском проливе и охотой. Постепенно там образовался рыбный порт, где шла добыча кеты, горбуши и крабов. Первый муж моей мамы был очень ревнивый человек и избивал ее при первой возможности по поводу и без всякого повода.
Однажды, после сильного избиения, когда маму положили в больницу, соседи написали об этом в милицию и его посадили в тюрьму на два года. Вот тут – то и появился мой папа, в этот трудный и далекий период строительства социализма. Мой папа был уже трижды женат и от всех жен у него были дети. От дочери купца третьей гильдии под Москвой, сын Федор двадцать пятого года рождения, от сельской красавицы под Новосибирском в Ордынском районе три дочери, причем третья девочка была еще в пузе на седьмом месяце и родившись, так и не увидела своего любимого папу. И вот, когда он узнал, что появится третий ребенок, рванул на Сахалин по вербовке, где то в 36 или 37 году, чтобы затеряться в дремучих лесах и болотах от любимых жен и детей и не платить элементы. На Сахалине он женился в третий раз и уже до того как я родился, по Най – Найским улицам без штанов бегал его сын от третьей жены. Моя мама была четвертой женой и первый ребенок, мой братик, в возрасте одного года, почему то умер. И, вот, по какой – то нелепой случайности в августе сорок второго года, когда шли ожесточенные бои за Сталинград родился я. Я был для отца тем ребенком, которого он мог также бросить, как бросил всех тех детей от своих жен. Я родился не желанным ребенком, и отец, не проявляя ко мне ни каких родственных чувств, ушел сражаться за Родину. Он так ожесточенно стрелял из своего окопа по японцам за своих жен и брошенных детей, что ему дали медаль. С войны он вернулся больной, злой, и не довольный тем, что у него так много жен, которые без конца ему рожают. Мама, умерла в возрасте 57 лет, и отец уже на второй день привел в дом новую жену. Прожив с ней десять лет, он снова женился, продал дом, лишив пеня наследства, уехал в Вологду, где и умер в возрасте 93 лет.
Год 1945 детство
Из воспоминаний моего детства
Я ковырял пальцем лед и дул ,чтобы оттаять дырочку в стекле .За окном выл ветер и бросал хлопья снега в мое окно. А я все дул и скоблил ногтем стекло. Я видал, как папа скоблил лед на стекле и даже ,где у него был нос ,лед таял и там появлялась дырочка. Я ковырял, ковырял, дул, дул и у меня появилась дырочка. Я посмотрел в нее одним глазом и увидал, как ветер несет холодный снег по сугробам и бросает в мое окно. Я смотрел в дырочку и думал, ветер не знает, что у меня в комнате есть горячая печка. Ветер думает, что все замерзло кругом. А я могу стянуть папино одеяло, затолкать лавку к печке и залезть на печку гретца. Папа сделал табуретку и лавку, и я могу залезть куда угодно, даже вон на ту верхнюю полку, где стоит ведро. Я посмотрел, посмотрел и сразу вспомнил, что мама клала туда яйца. Мама всегда собирает яйца к празднику. Я подумал, что яиц в ведре много, может быть полное ведро, и почему бы не залезть и не посмотреть. Ведь это от меня его так высоко спрятали. А, в углу, прямо у самого потолка, была еще одна полка, но она была пустая. Может яиц, больше не было, а может, ведер больше не было. В общим, там ничего не было, а вот ниже на полке стояло ведро. Я подтащил широкую лавку, затолкал на лавку табуретку и долго залазил, но наконец, залез. Я заглянул в ведро. Ого! Знали бы вы, как я обрадовался. Белые и здоровые Куринные яйца смотрели на меня так, как будто хотели выпрыгнуть из ведра и полететь как птицы в дальнюю даль. Я взял одно яйцо, пошептал ему ласковые слова, погладил и кинул. Яйцо полетело, полетело как на крыльях. Но крыльев у него не было, и оно долетело до двери и разбилось, а две яичные сопли, и еще одна желтая потекли до самого порога. Я бросил выше, прямо чуть не на потолок и скользкая сопля повисла над дверью, а желтая попала между дверной доской и спряталась там. Я стал кидать в то место еще, чтобы щель между доской и стеной наполнилась. И вот когда она наполнилась, над дверями повисло сразу много соплей, и желтых и белых. И я стал кидать их в разные места. На папину шинель, на папино одеяло, даже в папин военный сапог попал. Но я не успел даже половину ведра раскидать, как дверь отворилась, и вошел папа а за ним мама. Папа даже не остановился и не полюбовался, как висят яйца. Он сразу полетел ко мне и вцепился в мое ухо. Он с войны такой сердитый и все время хватает меня за ухо, как японца. Он даже снял свой солдатский ремень, чтобы меня жогнуть. Но тут подскочила мама. Она схватила меня обоими руками и закрыла собой, как японскую амбразуру. Папа рассказывал про нее. Мама закричала, нельзя меня бить и что я еще маленький. И папа бросил ремень в угол матерясь, а меня опять схватил за ухо и стал водить во круг ведра и дергать, дергать и дергать. Мы собирали, собирали, собирали, а ты разбил, раскидал, разбросал. Говнюк, сопляк, засраниц. Но папа не мог долго рвать мои уши, потому, что ему надо было есть борщ и квашеную капусту с картошкой и идти на работу. Он дал мне подзатыльник, встал на лавку и засунул ведро с яйцами на самую верхнюю полку, прямо под потолок и погрозил мне кулаком. Ууух шпингалет, чтоб ты провалился. Прибью, оторву, раздавлю, сказал он зло, когда поел. А мама целовала меня и шептала в горячее ухо. Не балуйся сынок, играйся и жди нас. Мы скоро придем. Ага, жди, жди, а вас нет и нет. Я потрогал ухо и ойкнул. Оно больно стрельнуло и обожгло. Прямо так защипало, как будто папа опять схватил его своими огромными пальцами. Я посмотрел на полку с ведром. Как будто не достану, обиженно прошептал я. А мама все равно не даст меня бить, она меня любит. А папа, он не любит, он меня даже на колено не садит. Наверно ему японцы коленку отбили, и уши нарвали, а может и ремнем били. Не зря он их всегда вспоминает и плюется. Я подтащил лавку, а потом подумал. Нет, лавка слишком мала. Я с нее не достану, даже если и затащу на нее табуретку. А вот если я затолкаю стол! Я вцепился в ногу стола. Дергал, дергал. Тянул, толкал. Но стол стоял как будто папа держал его за ноги. Но я то знал, что папы нет дома. Я уперся ногами в стену и руками ухватился за ножку стола. Нога сдвинулась, а другие задергались и тоже сдвинулись. Ну вот! А папа сказал маме, что я не сдвину стол ни за какие сопли. И я опять уперся ногами в стену. Стол дергался, мелко подпрыгивал на досках, но потихоньку двигался. Я даже положил лавку, чтобы упираться в нее ногами. И вот мы ехали, ехали и наконец, приехали. Стол стоит, а над ним ведро с яйцами. Я глядел на ведро и думал. И почему я такой маленький, а потолок такой высокий. Но ведь я на лавку затащил табуретку и почему бы с лавки не затолкать табуретку на стол. Я наверно долго толкал ее, потому что совсем устал. И когда я поднялся под самый потолок, мне уже не охота было кидать яйца. Я засунул в ведро руку и подавил их кулаком. Я так долго толкал назад этот папин стол, что весь взмок. Но все же, я поставил, все как было, и уснул на папином одеяле.
Папа сказал, что этот гадкий, противный ребенок ни за какие пироги не сдвинет стол. Он пилил, стучал, прибивал со всех сторон доски, а вовнутрь затолкал мешок с мукой. Во, подергал он стол. Сдвинь! Чертово отродье, Яйца теперь стояли в кладовке, потому, что папа сказал, что в доме тепло. И не фиг им тут парится. а эта камикадза чертова, которая везде ползает и ходит уже , ни как не доберется до них. Кладовка за дверью, а на двери замок. Я толкал уже дверь, но она ни как не открывалась. Игрушек не было, качеля порвалась, потому что папа сказал веревка гнилая и он больше не будет ее привязывать. Я залез в стол, посидел, порылся в мешке с мукой и вылез. Мама сказала, что праздник на носу, вспомнил я, а печка не чищена и дымит. Я задумался. Папа ловит рыбу в море, мама все время на работе, она больных лечит. Я взял кочергу. Папа сказал, что печка забита сажей и надо чистить трубу. И если бы не замок, который висит с той стороны, я полез бы и почистил. А еще у меня был печкин савок, папа вытаскивал им золу и сажу. Я смотрел, смотрел в печку и решил, что печкину золу я почищу сам. Кочергой я нагреб уже целую кучу золы. Но и за маленькой дверцей было много. Ого! Воскликнул я. Вот почему печка дымит! Я выгребал, выгребал и совком носил под кровать, на папин стол, на папино одеяло и в папины военные сапоги. Везде хватило. Савок был легкий и я не отходя от печки раскидывал золу в разные стороны. Печка не будет дымить, мама напечет блинов на праздник. И папа не полезет на крышу, через трубу чистить печку, шептал я. Когда я почистил печку и руками выгреб все, что там оставалось, я подумал, что надо спрятотца. И спрятотца так, чтобы меня не нашли. Я залез в стол и забрался в мешок с мукой. Скоро придет мама и папа, а меня тю, тю. Я ногами проковырял муку до самого дна и притрусил голову. Сквозь сон я услышал, что кто-то плачет. Когда я прислушался, то понял, что это мама зовет меня. Папа не будит тебя бить и дергать за ухо. Только откликнись, где ты делся? Мы все облазили. И в столе тебя нет, и в шкафу нет, и в печке нет, и под кроватью нет, и папа полез на крышу кричать тебе в трубу. Мама причитала и звала и умоляла и опять плакала. Я вылез из мешка в то время, когда папа зашел в дом и один глаз смотрел у него на меня, а второй на мешок в столе. Гавнюк сахалинский, заорал он! Но мама схватила меня в обои руки и целовала и обнимала и гладила, пересыпанную мукой голову и целовала русые
волосы.
Я родился на Сахалине, в распадке не высоких гор. Район так и назывался, Широкопаденский. То есть широкая падь. Падь выходила к морю, а вокруг была тайга, горы и горные реки. Среди ярких цветов герани, которые стояли на подоконнике я смотрел в окно на деревья, на дорогу, на ворону, которая прыгала возле нашего дома и что-то клевала. Еще лежал снег, но на дороге уже стояла талая вода, и солнце через стекло грело мою маленькую русую голову. Я так сидел, сидел, смотрел на дорогу, по которой ушел папа и думал. Почему из той сопки, про которую папа рассказывал, идет дым. Из печки идет дым, это понятно. Папа туда дрова накладывает и они горят. А кто ложит дрова в сопку, это не понятно. Значит, в сопке есть печка, подумал я, и она дымит. А посреди комнаты лежала большая куча белья. Такая большая, наверно, как та сопка. Я уже залазил на нее. Я даже хотел залезть в кучу и посмотреть, что там внутри, но так и не смог, потому что залез в папины кальсоны. Но куча это совсем и не куча, а большая гора, сказал я. Папа рассказывал, что на Камчатке есть большая гора, которую называют вулкан и он дымит как наша печка. И я подумал, что если на Камчатке кто-то в гору подкладывает дрова, то может и в нашу гору положить дрова и у нас будит свой вулкан. Я слез с лавки. Надоело смотреть на ворону. Прыгает и прыгает, даже не разу не каркнула. Я посмотрел в печку. Дрова давно прогорели, но в самом конце печки лежали два маленьких уголька. Я подтащил их кочергой и положил в савок. Сейчас будит и у нас вулкан, как на Камчатке. Я положил маленькие угольки под папины кальсоны и стал дуть. Я видел, как папа дул в печку. Я дул, дул и пошел дым. Я захлопал в ладошки, папины кальсоны задымили. Я побежал к дверям и принес большой папин сапог и поставил его на самый верх. Пусть будет как труба. Когда разгорится вулкан, из трубы пойдет дым. Мама рассказывала потом, когда папа открыл дверь, вулкан вспыхнул огромным пламенем и папа вилами вытаскивал всю эту кучу на улицу. Меня долго искали в кромешном дыму, пока не вытащили из под кровати. Меня вытащили и положили на снег. Я уже почти не дышал и я не помню, дергал меня папа за ухо или нет. Ведь сгорели все его штаны, кальсоны и один сапог. И если опять начнется война с узкоглазыми японцами, то папе придется воевать в одном сапоге и без кальсон.
Папа три года сидел в окопе и ел ржавую селедку. Он так обозлился, что потом три месяца бегал к японцам, бил их винтовкой и колол штыком. Папа отобрал у них Южный Сахалин и Курильскую гряду. Он даже в какой-то Манчжурии хотел хунхузам надавать, но последний раз, когда он побежал к японцам, ему там сильно надавали и он еле живой приехал в мамину больницу. Она лечила его, а потом забрала домой и поила травой и корнями шиповника. Мама говорила, что папе сильно надавали и он весь измученный и больной. Папа пил, пил траву, и перестал мучиться. Он пошел на корабль и стал ловить рыбу. Мама говорила, что папа даже отъел морду и чтобы морда была еще больше, она принесла трех куриц и стала поить его сырыми яйцами без соли. Папа даже стал смеяться. Но он часто плевал в ведро и ругался. Выпьет яйца и ругается на чем свет стоит. Он даже отматерил петуха, которого мама хотела принести. Но мама сказала, что петуха она принесет, потому, что без петуха яйца под курицу нельзя ложить. И папу она будет поить настоящими петушинными яйцами. Куры жили в клетке. Пели, квохтали, искали вшей в перьях и все время клевали что-то. А, с низу мама подсовывала им банку и поила. И вот когда я курам рассказывал, как папа воевал с японцами и ходил в штыковую атаку, а они меня внимательно слушали, я увидал, что в банке совсем нет воды. Я вытащил ее, покрутил, повертел, показал, что банка пустая и сказал. Сейчас я вас буду поить прямо в клюв. На лавке стояло два ведра воды, и сбегать с ковшиком было не далеко. Я начал лить им на клюв, а они начали прятать голову и убегать. Я гонялся за ними во круг клетки. Но поить было не удобно, они мешали друг другу, лезли друг на друга, прятали клюв и я подумал, что в их них куриных мозгах, совсем нету ума. Я вас все равно напою и стал бегать еще быстрее. Одна курица подскользнулась, и упала, а другие наступили ей на клюв. Тут - то я и вылил ей в открытый клюв целый ковшик. Она пила лежа, а когда напилась, закрыла глаза. Я уже устал бегать с ковшиком, а две бестолковые курицы все ни как не могли напиться. И вот когда они тесно прижались друг к другу, раскрыв клюв, и ждали, когда я буду их поить, открылась дверь и появились мама и папа с петухом. Мама почему-то взмолилась. Она сказала, господи! И потом говорила что-то еще. Но папа! Он ведь три года ел ржавую селедку в окопе, и у него была изжога! Он бросил петуха на пол и вцепился в мое ухо. Он сначала рвал одно ухо, но потом вцепился в оба. И пока мама не отобрала меня, он рвал сразу два уха, водил меня вокруг клетки по мокрому полу и кричал. Ты хуже всех японцев в мире, даже если их собрать в одну большую японскую кучу!
Мы переехали на Южный Сахалин в 1946 году. Уже год как закончилась война, и мне было уже четыре года. Та зима мне запомнилась суровой и снежной. Мы жили в одной большой палатке. Пять семей, переехавших с северного Сахалина. Посредине палатки стояла большая железная печка, и она все время топилась, но в палатке все равно было холодно. Под новый год был штормовой циклон и пять дней бушевал ураганный ветер. Палатку занесло снегом до самого верха, и только когда успокоился ветер, мы смогли выбраться на поверхность. Весь город утонул в снегу, и домов не было видно. Весной нас переселили в японскую саклю, и пока отец строил, мы жили в японском доме. Зимовать пришлось опять в холоде, потому что потолок, стены и пол были из камыша. Первый дом отец построил фаршированный. Так назывались дома, стены которых засыпались шлаком или опилками. В нем мы жили до 1951 года, пока отец не построил настоящий бревенчатый дом прямо на берегу небольшого озера, за которым было болото. Этот рубленый дом и посей день стоит там, только в нем живут совершенно чужие люди.
Что же делать? Думал папа. Он принес зарплату и сунул ее под матрац. Он долго глядел на меня думая, видел я или не видел. Он задумчиво ходил, задумчиво ел, задумчиво пил. Чесал свой затылок. Но потом все же решил, что я ни чего не видел. Съел борьщ с жареной картошкой, потрепал мою голову, будто хотел схватить за ухо и ушел на работу. Не видел. Хы, хмыкнул я. Так уж и не видел. Прям вот так взял и не увидел. Будто я слепой и не вижу, как папа прячет деньги! Я запустил туда руку и нащупал целую кучу красивых хрустящих бумажек. Я раскидал их по всему полу, дул на них, мел веником, подбрасывал к потолку и снова сметал в кучу. Куча стала большая, и я сначала хотел ее поджечь, но потом подумал и решил продать на базаре. Я ходил с мамой на базар и видел, как мама продавала лук, яйца, огурцы. Я обулся, одел рубашку, затолкал в сумку всю кучу папиных денег, и пошел на базар. Базар был далеко, но я все же нашел его и сел у самых ворот. Мимо проходили люди. Несли рыбу, несли огурцы, капусту, крабов. Один кореец тащил осьминога с большими круглыми щупальцами на длинных лапах.
А другой кореец вел за поводок большую серую собаку. Наверно тоже купил, чтобы съесть. Он подошел ко мне и улыбаясь спросил, что я тут делаю? Я уже разложил вокруг себя красивые большие бумажки и не терпеливо ждал, кто же их купит. Он спросил. Что ты их разложил? Я сказал, продаю. Кореец дал мне длинную сладкую конфету, и я дал ему большую, красивую бумажку. Кореец постоял, потоптался возле меня, но тут подошла тетя и спросила, что это за деньги я тут разложил? Я сказал, продаю. Она заулыбалась и сразу стала звать военного дядю. Милиционера. Военный дядя отдал мне честь. И я ему тоже отдал. Ты где живешь, мальчик? Я? Далеко. А деньги чьи? Папины. А дорогу домой знаешь? Знаю. Ну тогда пошли. Дядя милиционер собрал все деньги в мою сумку и повел меня домой. А может я его повел, он ведь не знает дорогу. Мы пришли и вскоре пришел папа. Это ваши деньги, спросил милиционер? Папа поднял матрац. Скрутил, раскрутил, будто хотел найти там еще столько же. Но их там не было. И папа сказал милиционеру , что это его деньги. Милиционер перещитал, написал протокол и отдал их папе. Одной бумажки не хватало. Когда дядя милиционер ушел, папа дал мне пинка, и я со всего размаху полетел на нары. Я наверно летел как те яйца, которые кидал из ведра. Я ударился об стенку, немного поплакал, закрылся всеми подушками и стал ждать маму. Мама меня ни когда не била. Она меня всегда целовала, чего бы я не натворил. С тех пор прошло почти семьдесят лет, но я до сих пор помню этот удар ногою. Я вырастил троих сыновей, которые проказничали и баловались. Но я ни когда не позволял себе бить их. И вам, внукам моим и правнукам - наказываю! Ни когда не бейте своих детей! На всю жизнь остается не забываемое чувство обиды Противоположность тому моя мама. Она прощала мне все мои проказы. Она любила меня всегда. И это чувство любви и радости хранится в моей душе всегда и наполняет мое сердце любовью.
Год 1959, весна.
Я закинул портфель под кровать и посмотрел на увитую плющем стену. Скоро открывается охота. Патронов бы еще зарядить. Я снял ружье и переломил стволы, они отливали вороненой сталью, тускло поблескивая оружейной смазкой внутри. Павлик, иди кушать! Мама с улыбкой зашла в комнату. Я тебе такой борщ сварила, пойдем. Зашел Васька Чижов. Собираешься? О, Василий, пойдем за стол там и поговорим. Сегодня борщ, ты такого еще не ел. Мама, налей ему, пожалуйста. Василий не торопливо сел. Скоро корюшка пойдет, где будем ловить в Мицелевке или в Дачном? Посмотрим. Ты узнавал, когда охота откроется? Угу, тридцатого. Точно? Да, я спрашивал у Сухоноса. Он в гос ахот инспекции работает. Ты не знал? Нет. А ты за охотничий билет заплатил? Заплатил, осталось только в погранзаставе отметиться. Ели с аппетитом вкусный наваристый борщ. Мама в сторонке стояла и улыбалась. Что вы только об охоте, да о рыбалке думаете? Лучше бы об учебе поговорили. Экзамены ведь на носу. Мама, я пойду на работу. Сынок, тебе же еще и семнадцати нету! Ну и что мама. Я уже ходил на рудоремонтный завод и мне сказали, меня возьмут. Эх, горе вы мое, работнички. Наработаетесь еще, помяните мои слова. У вас еще вся жизнь впереди. Выучились бы, да сидели где – ни будь, писали. Мам, если все будут писать, кто же будет работать? Друзья весело улыбались. Я хочу, что бы у нас были деньги и ты бросила бы наконец возится с этими грядками. Стоять на рынке продавать молоко. Ну сколько можно ходить в поле, доить корову, кормить свиней, курей. В окно постучал отец. Мать, у тебя квас поспел? Сынок, ты бы пошел отцу помог. Он сегодня все утро навоз да торф перекидывает. Пришел и рук не может поднять. Ребята встали из – за стола. Ну вот, опять этот навоз. То копай, то коси, то навоз убирай. А мы с Васькой хотели кривду сделать. Корюшка пройдет, морская красноперка пойдет, потом горбуша, потом кета. Лови, не хочу. Я уже и сеть достал. В огороде за стайкой выглядывала огромная куча мерзлого навоза. Отец прокапывал борозды между грядками. Он был в высоких резиновых сапогах, и жидкая торфяная земля доставала ему до щиколоток. Он с трудом вытаскивал лопату и кидал торф на грядки. Здравствуйте дядя Вася, поздоровался Васька. А, тезка! Василий Артемович с трудом вытащил завязшую ногу.. Здорово, здорово! Вот так каждый год и мучаемся. Болото, а воду отводить не куда. Просто беда. Василий Артемович вытер с лица пот. Болото надо осушать, а кто это будет делать? У власти свои заботы: дороги, дома, заводы. Тут ведь все разрушено войной.
1960 год, сентябрь.
Утка небольшими стаями налетала как ветер и скрывалась за камышами не давая взять ее на прицел. В стороне стреляли. Я сел на сухой пенек и достал сигареты, всматриваясь в темные сумерки уходящего вечера. Подошел Василий. Я, по моему, сбил одну, но где ты ее сейчас найдешь. Он положил ружье на рюкзак и присел рядом. Давай костер жечь, а то уже темно совсем. Освещая фонариком, собрали сухих палок , коряг и хворосту. И на старуху бывает проруха, Васька блеснул золотой фиксой. Он всегда улыбался и эта добрая и приветливая улыбка поддерживала хорошее настроение и надежду. Не сегодня, так по утрянке возьмем. Костер разгорелся, озаряя темноту ярким пламенем. Искры с треском полетели в звездное небо. Темнота раздвинулась и вдали показались одинокие разлапистые деревья. Пронеслась стая чирков и совсем рядом у заросшего водоема закрякала утка. Паха, за водой бы сходить? Ага, за одно, и пару лягушат с пиявками прихвати. Я не буду варить в этой воде. Василий спорить не стал. Не будим так не будим. Тогда я чяйник поставлю, а картошку будем есть печеную. Он вытащил десяток картофелин и высыпал их в костер. Опять с шумом пронеслась стая. Во как разлетались! Над самыми головами. Ищет, где бы на ночевку приземлится. У тебя же манок есть, покрякай. Может придет какая - нибудь кряква. Здрасте скажет, съеште меня с печеной картошкой! Васька заулыбался, пошевеливая горящие угли. Я достал черную картофелину, перекидывая ее с руки на руку. Аааай, на, подержи! Да брось ты ее! Она же еще не испеклась! Ты что, сырую есть будешь? Буду. Горячая значит спеклась. Ты что, ни когда не ел горячую картошку? Ел, но зачем ее есть сырую? А я ем всякую, когда жрать охота. Я помолчал немного и улыбаясь добавил. На залив бы мотонуть. Что? Прямо сейчас что ли? Как пойдем по такой темени? Глаз выколи, ни чего не видать! Василий снял чайник с костра. Чай будешь с пиявками? Нет, пей сам, я такой не пью. А по мне лишь бы горячий был. Темнота, это пока у костра сидишь. Посмотри, какая луна! Два часа и мы на месте. Василий налил кружку, и она поднялась пеной. Выплесни ты эту гадость! Ты что в натуре! Вон у меня в рюкзаке фляжка с водой. Я потер черные от картошки руки. Ну, так что? Где по тропе, где по кочкам. По кимарим у костра, и в залив. Языки пламени вдруг на секунду осветили Васькино озадаченное лицо. Подумать надо. Я развалился на мягкой душистой траве. Чего тут думать, суши портянки и включаем передачу. Ох, как люблю я у костра, Васька смачно высморкался на горящие угли. Лес, запах травы, звезды… И картошка с соплями, добавил я. Чай с пиявками и картошка с соплями. Ни когда не сморкайся в костер. Огонь этого не любит. Василий приветливо улыбнулся. Паха, не серчай, я думал мы уже поели. Извини. Ладно, проехали. Так что? Тут ночуем, или на залив? Васькины глаза блеснули яркими огоньками, и отвечая доброй и веселой улыбкой, он тихо сказал. Да пойдем. Тут не понятно что, а там утрянка наверняка. И кряква, и шелохвость, и чернь морская. Только успевай, перезаряжай стволы. Васька шел впереди.
В черной непроглядной тьме гулко шумел прибой. Приятно повеяло соленой морской прохладой. Хоть глаз выколи, ни чего не видать, в залив бы не упасть с разбегу. Среди не ровных кочек, гнилых коряг, покрытых мягким зеленым мохом, тропинка то появлялась, то исчезала в тусклом свете электрического фонарика. Васька, осторожно ощупывая взглядом дорогу, свернул в лево и скрылся в мелком кустарнике. Квакнула лягушка, разбудившая во круг лягушачье царство и прямо подо мной раздался всплеск и глухое фырканье. Отпрянув на шаг, я раздвинул кусты и в свете огромной луны, вышедшей из - за тучь, посмотрел в низ, в темную живую тину. Васька, Васька! Ты где? Заглушая морской прибой и не сметное лягушачье кваканье раздалась страшная матершина. В гроб, в кровину, в падлу и всех пидорасов на свете. Я сейчас утону в в этом говне, в кровину твою мать. Тут дна нету и какая - то вонючая, лягушачья каша. Ой дай руку скорее, тону. Я сбросил рюкзак и наклонился над заросшим кустами берегом. Ружье, ружье возьми! А фонарик то где? Где, где ! Утонул фонарик. Ну что за невезуха! Патроны наверно промокли. Я ухватился за мокрый и скользкий воротник. Цепляйся за кусты, а то я тебя не вытащу. Ууу, взвыл Васька харкаясь и плюясь в зелнный кустарник. Во рту что - то шевелится. Руку, руку давай. Я с трудом выволок мокрое и тяжелое тело. Отдышавшись, он поднял ноги к верху и из сапог полилась вонючая, густая жижа. Смахивая пиявок и тину, густо облепившую лицо и руки, Васька с досадой произнес; патроны промокли. Он отстегнул патронташ и кое - как снял болотные сапоги. Я ухватил его за мокрое плечо. Не гони лошадей Василий! Погоди расчехлятся. Справа должны быть копны, отожмись немного и пойдем. Тут не далеко. Помнишь в прошлом году мы где - то здесь ночевали. Василий тяжело поднялся и как танк не разбирая дороги попер в сторону покоса, где в прошлом году стояли копна сена. Шли молча, спотыкаясь о кочки и коряги, наконец уже в полночь наткнулись на небольшую копешку. Василий тяжело опустился на сухое душистое сено и вытащил мокрую пачку сигарет. Паха, дай закурить а то у меня сейчас челюсть сведет. Ну что за невезуха. Вот ты сухой а я мокрый как последняя сука. Он бросил патронташ к ногам. Да ладно, успокойся, не ты, так я бы влетел. Вот только ты что - то быстро вынырнул. Чего там тебе не понравилось? Пиявки, жабы, опять же вонь, как будто из дерьма вылез. Паха, хватит трепаться! Давай костер, я продрог как собака. Костер горел уже через пару минут. Раздетый до трусов, Васька протягивал к нему озябшие руки. Тут не далеко коряга лежит, я чуть не перелетел через нее, принеси, а то так мы все сено сожгем. Ладно, схожу, а ты пока одень мою куртку. Я приволок корягу и развязал рюкзак. По такому поводу не грех и по стакану опрокинуть и я сильным ударом об ладонь выбил пробку. Ну давай, за удачу. Закусывая консервой, я развязал Васькин рюкзак. Ну вот! А ты дурочка боялась, говорил же не больно будет. В рюкзаке то сухо! Ты же не долго в том балоте был. И патроны сухие и продукты и тряпки. У тебя тут к стати запасные портянки, ты что не знал? Видно мать сунула. Так что через час обсохнешь и на боковую. В пятом часу на востоке забрезжил нежный, румянный рассвет. Звезды слегка потускнели, временами закрываясь обрывками рваных тучь. Залив гулко шумел черным, холодным прибоем. В этот день как никогда все было кругом глубоко. И прибрежные ручьи и кюветы и болотистые низины и русла рек были заполнены до отказу. Смотри как далеко подошла вода. Не мудрено, что вчера нас так занесло в болото. Вот будет потеха если вернемся с пустыми подвесками. Батя как всегда будет подкалывать, да подтрунивать. Я ведь говорил вам, что ее надо было сначала привязать за ноги. Да вот где. Да что, да как. Да ведь она еще и летает. Заря разгоралась огромным красно - огненным пламенем. Тучи черными лохматыми стаями свисали над горизонтом и холодный пронизывающий ветер вдруг налетал и подняв рябь на воде , затихал где - то в соленом прибое. Ветер дул северный, холодный. Он гнал воду к прибою и когда уже почти рассвело, вода в заливе заметно упала. Мы шли медленно, тяжело передвигая ноги и каждый шаг глубоко утопал в вязком морском иле. Около пяти выбрались на небольшой голый остров. Он был весь еще мокрый и блестел в свете алой зари. Кругом лежала морская трава, неровно разбросанная длинными, зелеными лентами. Закурили. Пойдем на прибой ко второй речке. Я молча кивнул. С лева шумно заплескалась вода. Смотри, показал Васька. Я круто повернулся и взвел курки. Тихо, присядь. Они пройдут над нами, прошептал Васька не оборачиваясь ко мне. Шум наростал с невероятной силой. Со свистом рассекая встречный морской ветер, налетела огромная стая. Она была так плотно сжата, что не было ни одного белого просвета. Не целясь выстрелили, перезарядили снова выстрелили. Побежали по мутной, мелкой воде, высоко поднимая ноги. Подобрал одну, вторую. Впереди из последних сил кружил на одном месте подранок. Одно крыло мертво висело, и утка крутила серой маленькой головой испуганно крякая и беспрерывно ныряя в мелкую, холодную воду. Вторая с права быстро уплывала в глубину залива. Добил подранка и, на ходу перезаряжая ружье мелкой дробью, побежал за вторым подранком. Не уйдешь, прошептал я и увидал как в сером блеске воды дробь шапкой накрыла уже нырнувшую в глубину утку. На остров вернулись мокрые, уставшие, но довольные. Васька снял с подвески крупного, тяжелого селезня. Положу в рюкзак, а то не удобно бегать за подранком. Селезень сверкал ярко - синим отливом в лучах восходящего солнца. Да у тебя тоже круто, Васька весело приподнял мою добычу. Я несколько раз стрелял по тому подранку, развязывая рюкзак, рассказывал я. Я по ней, она в воду, прицелюсь, а она опять в воду. Так и ушла подранком. Глубоко, дальше я не пошел. Я протянул сигареты. Пойдем к прибою, даже от сюда видно, сколько там утки. Это она кормится на большой волне. Где рыба, там и утка, завязывая рюкзак сказал Васька. Но большие стаи отрываются, а впереди у нас еще целый день. Я показал на часы. Ты не забыл? Что не забыл? Не понял Василий. В четыре часа надо делать ноги и рулить к берегу, а то можем и не успеть. Вода прибывает быстро. Хорошо что напомнил, только на часы можно и не смотреть. Вода сама покажет, когда драпать надо. Ну, ну не смотри, в прошлом году один не посмотрел и не добежал. Паха, хорош пугать. Слыхал я про этого бухарика. Пьяный он был. Ну ладно, пошли что ли. Вода совсем спала, только не большие мелкие и глубокие озера и русла рек поблескивали в свете холодного багрового солнца. Прибой чернел беспрерывно перелетавшими стаями. Они то поднимались, то опять садились на большой волне, покачиваясь и шумно взмахивая крыльями улетали к далекому берегу. Через полчаса Васька остановился у огромной разлапистой коряги. Я здесь останусь. Он сел, снимая со спины вещмешок. Вода не глубокая, расставлю резиновых чирков и подожду за корягой. Василий достал манок и покрякал. Ну как? Я повесил на большой сук ружье. Перекусим и разойдемся. Я пойду вон к тому руслу реки, а через пару часов встретимся на этом месте. Идет? Васька достал камуфляж резиновых уток и стал рассаживать их на не большом озере. Я пожевал хлеб с солониной. Хорошая погодка, и ветер северный, тихо сказал я. Может после обеда будим отходить к берегу? Василий махнул рукой, там видно будет. Давай! Через пару часов встретимся! Я потер обветренную щеку и быстро пошел к реке. Далеко не уходи, крикнул он вдогонку!
Пройдя полдороги к реке, я резко остановился. Стоп! В дали, метров сто от меня небольшая стая кряквы приземлилась на почти сухой ствол коряги. Устали бедолаги, прошептал я, сейчас я вам дроби немножко на завтрак подкину. Я медленно взвел курки . Может метров двадцать еще подпустят. Я почти не дышал. Шел медленно и быстро прицелясь, выстрелил дуплетом. Есть. Я четко увидал, как плотная стая дроби смахнула с бревна пару уток. Ну вот, теперь у меня на одну больше. Не добегая, добил подранка и довольный урча и напевая индийскую песню бродяга я, закрепил на подвесках две кряквы. В голове четко звучала музыка и песня Радж Капура. Хороший сегодня денек, подумал я и посмотрел на тот берег реки. Противоположный берег реки просматривался хорошо, но был довольно далеко и я насчитал примерно с десяток охотников. Пройдя метров триста вдоль русла, я уже собрался было повернуть назад, но на той стороне открылась такая стрельба, что я невольно обернулся. Утка налетела с прибоя и металась стаями, не находя себе места. Стреляли и на моей стороне и на той стороне и не найдя где приземлится, утка ушла на большую высоту. Ну вот, попробуй возьми ее. Но вдруг, я заметил, что с того берега в мою сторону, теряя высоту летит подранок и я невольно присел. Утка упала примерно метрах в десяти от меня и я, подбежав, подвесил ее к своей добыче. Кто - то орал с того берега, но я быстро удалялся от реки, показывая через плече фигу.