Море было неспокойно. Медленные серые валы качали на своих спинах маленькую шхуну, а до низкого пасмурного неба, казалось, можно было достать с марсовой площадки. Все вокруг было серым, и лишь суетливые чайки нарушали однообразие своим белоснежным оперением. Шхуна поскрипывала, словно жалуясь на что-то, но никто не внимал ее стонам: матросы занимались своими делами, а капитан обедал в каюте. На палубе находились лишь двое: шкипер у штурвала, куривший трубку, и мальчик четырнадцати лет, стоявший у борта и во все глаза вглядывавшийся в морской простор. Он был бледен, потому что в тех местах, где он рос, солнце очень редко проглядывает сквозь пелену туч. У мальчика были кудрявые темные волосы и задумчивые глаза цвета лесного ручья.
- Не устал еще стоять здесь, сынок? - хриплым голосом осведомился шкипер.
- Нет, сэр, - вежливо отозвался мальчик. - Я люблю смотреть на море. Когда мы доберемся до Англии, сэр?
- К утру, если погода не испортится, - задумчиво заметил шкипер, вглядываясь в небо. - По дому-то не скучаешь?
- Немного, сэр, - ответил мальчик. Он не любил разговаривать.
Мальчика звали Джеймс. Он был родом из маленькой бедной ирландской деревушки, где все жители приходились друг другу дальними родственниками, и где все мальчики, когда вырастали, становились рыбаками и фермерами. Изредка кто-нибудь из мальчиков уезжал в чужие края и через несколько лет возвращался пастором или доктором, но Джеймс всегда знал, что станет скрипачом. Да и все в деревне знали это – с того момента, когда семилетним мальчиком он впервые взял в руки скрипку.
С восьми лет маленький Джемми уже начал играть на всех деревенских праздниках, и маленькая скрипка, вырезанная из древесины ели и клена, в руках мальчугана становилась орудием волшебства. Простые мелодии, вылетающие из-под его пальцев, заставляли усталых танцевать, скучающих - смеяться, утирали слезы несчастным, дарили радость одиноким и исцеляли больных. Соседи очень любили Джеймса, всегда серьезного и доброжелательного. Никто и слышать не хотел, чтобы Джеймс уехал на поиски другой, счастливой или богатой жизни, как о том мечтал отец мальчика. Изменилось все неожиданно.
Обычно, когда кто-нибудь в деревне тяжело заболевал, родственники больного звали доктора, священника и Джеймса. Доктор, веселый толстый человек, ничего не смысливший в медицине, шутил, что скрипка Джеймса может поднять на ноги даже умирающего. Так и было: несколько мелодий, сыгранных мальчиком, заменяли больному тарелку куриного бульона и месячную дозу рыбьего жира: в распоряжении доктора были только эти проверенные временем чудодейственные средства.
В тот раз заболел мистер Браун, один из самых удачливых фермеров. Вызванный его женой доктор поставил свой диагноз: лихорадка.
- И это сейчас, когда пора сеять пшеницу, - раздраженно посетовал мистер Браун.
- Что же делать, друг мой, - сочувственно отозвался доктор и философски добавил, - лихорадка не спрашивает нас, когда нам удобнее ею заболеть. Я приложу все свои старания…
- Уж постарайтесь, доктор, - не совсем вежливо перебил его мистер Браун. - А я постараюсь, чтобы за ваши старания у вас появился толстый поросенок.
Доктор просиял и хотел было уже приступить к своим обязанностям, когда в дверь робко постучали.
- Что там такое? - несколько нервно спросил больной. - Извините, доктор: я не спал уже несколько ночей.
Дверь медленно отворилась, и в комнату вошел Джеймс с футляром под мышкой. На лице мальчика застыло подобающее случаю печальное и торжественное выражение.
- Добрый день, мистер Браун, - поздоровался он.
- А, это ты, мальчик, - проворчал больной. - Не знаю, зачем Мэри позвала тебя. Я сейчас совсем не расположен слушать скрипку.
- Если вы хотите знать, что я пропишу вам… - начал доктор.
- Для этого обычно и приглашают докторов, - заметил мистер Браун довольно язвительно, но доктор не обратил внимания на грубость пациента:
- Я пропишу вам кровопускание, холодный компресс на лоб и полный покой… а также «Мою буренку», «Разговор с рыцарем эльфов» и «Прощай, Нэнси».
Мистер Браун презрительно фыркнул, но покорился – с врачами спорить не принято. Пока доктор готовил свой ланцет, Джеймс достал из футляра скрипку и настроил ее. Стараясь не смотреть, как доктор делает больному кровопускание, мальчик играл необходимые для лечения песни, а «Прощай, Нэнси» ему пришлось повторить дважды, пока доктор бинтовал руку мистера Брауна и давал наставления его жене.
Внимание Джеймса привлекла дочка мистера Брауна, двенадцатилетняя Рози. Она сидела на лестнице, ведущей на второй этаж, и сквозь перила внимательно наблюдала за доктором, отцом и мальчиком. Это была молчаливая худая девочка с острыми коленками и локтями. Сквозь длинную, как у пони, челку ярко сверкали два круглых черных глаза. Джеймсу часто казалось, что Рози - не дочь мистера Брауна, а подкидыш фэйри, потому что у обыкновенных людей не бывает таких черных глаз. Может быть, потому, что Рози была из фэйри, она так слушала музыку: склонив голову набок и думая о чем-то своем, о чем даже не догадывались язвительный мистер Браун и его нерешительная жена – в этом Джеймс мог бы поклясться.
Как только смолкла последняя нота, Рози встала и бесшумно исчезла, а Джеймс оглянулся на больного. К изумлению мальчика, тот крепко спал, посапывая во сне и по-детски подложив под щеку руку.
- Он спит, - шепотом заметил мальчик, дернув доктора за полу камзола.
- Слава Богу, - с облегчением вздохнула миссис Браун. - Он не мог заснуть со вторника, а сегодня уже пятница.
- Что я говорил, - подмигнул Джеймсу доктор. - Мое лекарство никогда меня не подводило. Идите домой, коллега, уже поздно.
Когда Джеймс, плотнее закутавшись в плащ, вышел в промозглые весенние сумерки, его догнала миссис Браун и сунула ему в руки сверток.
- Там десяток яиц и кусок колбасы, - проговорила она. - Да благословит тебя Бог.
И мальчик, радуясь, что заработал ужин для своих многочисленных братьев и сестер, побежал домой.
Через неделю после этого случая миссис Браун навестила отца и мать Джеймса и пробыла у них довольно долго. Проводив гостью, отец вышел во двор и сел рядом с мальчиком, который в это время любовался закатом.
- Знаешь, Джемми, зачем она приходила? - спросил отец, задумчиво глядя куда-то вдаль.
Джеймс покачал головой.
- Она предложила отправить тебя учиться. Сказала, что соседи помогут нам, если не хватит денег. Ты можешь поехать в Лондон и поступить в консерваторию.
Голос отца ничего не выражал, но Джеймс знал, что тот давно мечтает об этом.
- А как же вы? - нерешительно спросил Джеймс.
- Билл в этом году хочет жениться и обзавестись фермой. Джон - хороший рыболов, а Дженет неплохо вяжет. Как-нибудь проживем.
Джеймс думал недолго. Он засмеялся и обнял отца.
- Тогда я поеду в консерваторию.
- Вот и славно, - спокойно отозвался отец и отправился по своим делам.
Все в деревушке были рады за Джеймса, кроме доктора, которого новость повергла в глубочайшее уныние.
- Теперь у меня не будет самого сильнодействующего лекарства. Смертность в деревне повысится, и моя врачебная совесть будет неспокойна.
- Я уезжаю всего на пять лет, - утешал его Джеймс. - Я обещаю навещать вас каждое лето, и моя скрипка будет в вашем распоряжении.
Поэтому-то в это утро Джеймс и стоял на палубе шхуны, любуясь Ирландским морем. Когда в его глазах зарябило от пляски волн, он отошел от борта, достал из футляра скрипку и начал наигрывать какой-то бесконечный напев, который сам собой рождался под его смычком. Над шхуной сгущались сумерки, укрывая скрипача и его скрипку и оставляя только напев, напоминающий о мрачных древних преданиях, связанных с морскими призраками, утонувшими кораблями и вечным прибоем.
Шкипер был суеверным человеком, поэтому от тоскливых звуков скрипки по его спине начали бегать холодные мурашки.
- Эй, парень, - слабым голосом окликнул он Джеймса. - Сыграл бы ты что-нибудь повеселее.
Джеймс с готовностью перешел на рилы и горнпайпы . Заслышав веселые звуки, на верхнюю палубу поднялось несколько матросов.
- У вас тут что, праздник? - осведомился рыжий веснушчатый юнга.
- Да вот, Джеймс на своей скрипке пиликает, - объяснил шкипер.
Вскоре на палубе собрались матросы, обрадованные неожиданной возможностью потанцевать. Джеймс играл все быстрее и быстрее, матросы прыгали все выше и выше, но веселье неожиданно прервалось появлением капитана.
- За работу! - рявкнул он, обводя гневным взглядом резвящуюся команду.
- Он не любит танцы? - шепотом осведомился Джеймс у юнги.
- Он англичанин, - так же шепотом ответил тот.
- И что? - не понял Джеймс.
- Скоро узнаешь, - пообещал юнга.
Джеймс с сожалением смотрел на капитана. Человек, который не любит плясать! Должно быть, он болен. Неожиданно мальчика осенило: ведь англичане танцуют не под рилы, а под джиги! Он робко начал наигрывать джигу, внимательно следя за капитаном. Тот, наконец, прислушался к звукам скрипки.
- Чтоб меня рыбы сожрали, ведь это настоящая английская джига! А ну, парень, играй громче.
Джеймс заиграл громче. Капитан слушал с явным одобрением, щелкая пальцами в такт, а затем спросил:
- «Пьяного матроса» знаешь?
- Нет, сэр, - ответил Джеймс, стараясь говорить так же четко и громко, как матросы. - Но я быстро учу, сэр.
«Пьяный матрос» оказался гораздо проще, чем «Прощай, Нэнси», и Джеймс услаждал слух капитана его любимой песней до тех пор, пока на палубу не спустилась ночь. А на следующее утро мальчика разбудил крик:
- Англия! На горизонте Англия!
За несколько месяцев Джеймс так привык к Англии, что чувствовал себя свободно и легко, хотя еще не очень хорошо понимал английскую речь. Конечно, жизнь в центре шумного города сильно отличалась от жизни в маленькой деревушке, но в этих различиях Джеймс находил много нового и интересного. Он полюбил в свободные минуты гулять по лондонским улицам, разглядывая экипажи, лошадей, великолепные особняки, дам и джентльменов в красивых нарядах. Изредка, когда ему случалось совершать долгие прогулки, он видел бедные кварталы, шумные рынки и людей, отдаленно напоминавших его соотечественников. Среди лондонцев встречались важные доктора в пенсне, похожие на доктора из его родной деревни, торговки в чепцах, напоминающие миссис Браун, голодные ребятишки, такие же проворные, как братья и сестры Джеймса. В узких улочках пахло капустой и сыром, а с крыш и водосточных труб постоянно капала вода, потому что здесь целыми днями шел дождь.
Джеймсу нравилось, что по утрам улицы застилает туман, сквозь который с трудом пробивается свет газовых фонарей. Когда мальчик выходил их дома, зажав под мышкой футляр со скрипкой, то погружался в эту бледно-молочную влажность, которая пахла морем, и плыл в ней до самой консерватории. Ее большое серое здание, наполненное по-утреннему робкими и хриплыми звуками, медленно появлялось из белой пелены и надвигалось на Джеймса со всей неумолимостью судьбы.
Профессор Гарланд, у которого начал учиться Джеймс, считался в то время одним из лучших профессоров Англии. Сначала он не хотел брать в свой класс маленького ирландца, но затем решил устроить ему прослушивание. Джеймс хорошо запомнил тот день, когда он предстал перед профессором, высоким худощавым джентльменом в очках, и его коллегой-пианистом.
- Ну что же, юноша, - сухо заметил профессор, постукивая по столу длинными нервными пальцами, - мы готовы выслушать вас.
Джеймс нисколько не волновался, и это несколько удивило почтенного мистера Гарланда. Обычно молодые люди, приезжавшие со всех концов Англии, Шотландии, Ирландии и Уэльса и спорившие за честь поступить в его класс, очень нервничали, играя перед ним. Профессор привык к дрожащим влажным рукам, бледным лицам, ужасу в глазах, а этот деревенский мальчик спокоен, как будто собирается выступать перед своими односельчанами на празднике урожая. Джеймс не видел оснований для волнения: со свойственной юности уверенностью он считал, что если человек хочет учиться, то обязательно найдет себе учителя. На двух профессоров он смотрел как на людей, пришедших порадоваться его музыке. Опытным глазом Джеймс разглядел в них болезни, которые с его помощью раньше успешно лечил доктор.
«У профессора Гарланда, должно быть, часто бывают мигрени, - думал мальчик, - а его коллега, наверное, страдает болями в желудке и приступами черной меланхолии. Что бы сказал мой доктор, окажись он здесь? Он сказал бы, что «Лондондерри» для первого и «Дружок Вилли» для второго пришлись бы очень кстати».
Поставив таким образом диагноз, Джеймс приступил к лечению. Двое музыкантов слушали его, вполголоса переговариваясь.
- Удивительно, коллега, - говорил пианист профессору Гарланду. - Я давно не слышал такого чистого и в то же время богатого тона. Вы говорили, что этого юного дикаря никогда не учили?
- Он сам так сказал мне. То есть его учил какой-то там О’Нил, но вы же понимаете, что это не образование.
- Тогда ваш ирландец – настоящая находка. Это алмаз, из которого вы, коллега, с вашим преподавательским талантом сделаете бриллиант.
- Не знаю, не знаю, - бормотал профессор больше себе, чем собеседнику. - Но, возможно, стоит попытаться. Мой юный друг, - обратился он к Джеймсу, жестом останавливая его игру. - Что вы играете кроме этих ваших песен и рилов?
- Ничего, сэр, пока ничего, - учтиво ответил тот.
- Пока? - на худом лице профессора мелькнуло что-то вроде улыбки. - Хорошо, жду вас завтра в десять часов. Постарайтесь не опаздывать.
Таким образом Джеймс был зачислен в класс к профессору Гарланду.
Учеба давалась старательному мальчику легко. Нотную грамоту он освоил быстро и воздал должное выдумке хитроумного Гвидо Д’Ареццо. Теперь, если бы ему понадобилось выучить «Пьяного матроса», ему не пришлось бы вслушиваться в фальшивое пение капитана. Что же касается аппликатуры и штрихов, Джеймс не смог согласиться с тем, что это хорошая идея. Однажды в ноябре, показывая профессору разбор нового этюда, Джеймс выложил все, что думал об этом.
- Для многих это подходит, сэр, - горячо доказывал мальчик, - но для меня - не очень. Я могу придумать аппликатуру удобнее, а штрихи - выразительнее. Вот, например, здесь.
И Джеймс сыграл несколько тактов, поменяв не только штрихи и аппликатуру, но и оттенки.
- Мой юный друг, - заговорил профессор, - очень хорошо, что вы размышляете над произведением, но в таких вопросах нужно полагаться на замысел композитора, на пометки редактора. Они знали, что хотели написать, поверьте мне.
- Разве главное то, что они написали, а не то, что я хочу сыграть? - изумился Джеймс.
- Прошу вас, Джеймс, следуйте указаниям в нотах. По крайней мере, до тех пор, пока не станете зрелым музыкантом, способным мыслить творчески.
На этом разговор с профессором был закончен. Джеймс, вздохнув, ушел, а профессор взял свою скрипку, поставил перед собой ноты этюда и сыграл оба варианта: композитора и Джеймса.
- Поразительно, - пробормотал он. - Это просто поразительно.
С тех пор каждый лист нотного текста стал для Джеймса чем-то вроде огороженного двора для прогулок узников. Мальчик привык играть все время по-разному, исходя из собственного настроения и нужд слушателя. Играть всегда одинаково один и тот же этюд было для него мучительно. Композитор же, как нарочно, расставил по своему усмотрению не только штрихи и аппликатуру, но и оттенки, и паузы, и даже форшлаги!
Однажды вечером Джеймс занимался в своей комнате, которую снимал у одной старушки. Жилье с ним делил студент-правовед по имени Дэвид. В тот вечер Дэвид сидел, ссутулившись, у окна и при свете заходящего солнца читал один из своих толстых пыльных учебников. Он был хилым юношей, который постоянно простужался, но Джеймс нашел в нем верного друга и умного собеседника.
- В который раз ты играешь этот этюд, - проговорил Дэвид, поднимая на скрипача усталые глаза, - и каждый раз я с трудом узнаю его. Сначала в нем звучала бешеная скачка, потом - ритм аллеманды, а теперь и вообще какой-то плач фениев.
- Какая разница, - печально отозвался Джеймс, опуская скрипку. - Я не должен так играть. Это против правил.
- Чепуха, - пренебрежительно отозвался Дэвид. - В английском судопроизводстве еще могут быть правила, но в музыке…
- Эти композиторы думают только о себе, - сердито сказал Джеймс. - Знаешь, в нашей деревне был такой случай: у одной молодой фермерши умер муж. Она снова собралась замуж, за того парня, который ей нравился. Перед смертью ее покойный муж разрешил ей выйти замуж за того, кого хочется, но при этом взял с нее обещание, что она выберет себе мужа старше сорока лет, но младше шестидесяти, у которого будет большая ферма, стадо овец, лошадь и ежегодный доход. В нашей деревне такой человек был только один. Вот тебе и свобода выбора! Мне кажется, композиторы поступают точно так же.
- Не расстраивайся, - сказал Дэвид. - Пойдем прогуляемся, я покажу тебе Вестминстерское аббатство. От него так же веет древностью, как от твоих ирландских мелодий.
Кроме Дэвида, друзей у Джеймса не было. Как он ни старался, ни один из студентов-музыкантов не стал ему другом. Все смотрели на ирландца сверху вниз, посмеивались над его ошибками и не всегда правильным английским выговором. Одни не обращали на него внимания, другие его дразнили. Главный солист класса Энтони Джонсон просто не замечал Джеймса. Только лишь трубач из Шотландии, Ангус МакДоннах, относился к Джеймсу спокойно, но рослый горец был слишком взрослым, чтобы стать ему другом. Особенно доставалось Джеймсу от одного виолончелиста, побывавшего в Ирландии.
- Эй, скрипач, давно ли ты фидл на скрипку сменил? Фидл бы больше подошел твоей простонародной игре. Теперь я понимаю, почему в Англии, когда хотят сказать «мрачное лицо», говорят «лицо, длинное, как фидл», - иронизировал он.
- А что такое фидл? - спрашивал валторнист, вечно что-то жующий.
- Ирландская скрипка, похожая на грушу, - отвечал кто-нибудь, и все покатывались со смеху, словно услышав новую остроумную шутку.
Джеймс не обращал на них внимания, тем более что Ангус, большой авторитет среди товарищей, заступался за ирландские инструменты.
Дэвид показывал Джеймсу свои любимые места в Лондоне. Так ирландец познакомился с громадным Тауэром, с собором святого Павла, с набережной Темзы и колонной Нельсона. Больше всего Джеймсу нравилось сидеть у Темзы и вдыхать запах воды, напоминающий ему о доме. Приближалось Рождество, и Джеймс начал тосковать по Ирландии.
Однажды утром в консерватории, пока в классе никого не было, и свет еще не зажгли, Джеймс встал у окна и, глядя на расползающийся по улицам туман, заиграл «Дочь эмигранта». Только сейчас, когда рассеялось его восхищение лондонскими улицами и особняками, он понял, как скучает по зеленым просторам родного Эрина. Джеймс играл так, как привык играть дома: не думая о штрихах и оттенках, делая паузы и форшлаги там, где хочется. Душа его пела в унисон со скрипкой.
Неожиданно скрипнула дверь. Джеймс обернулся. Перед ним стоял Энтони, светловолосый виртуоз с надменным взглядом бесцветных глаз. Сейчас его глаза были широко раскрыты и внимательно изучали ирландца.
- Ты забыл, чему тебя учил профессор, - Энтони первым нарушил молчание. - Тебя посвящают в тайны величайшего в мире искусства, а ты все не можешь забыть свою деревенскую манеру.
- Мне такая манера тоже нравится, - почти дружелюбно ответил Джеймс. - Почему я не могу играть и по-своему, и так, как учит профессор?
- Если бы я делал все так, как хочу, то никогда не стал бы первым скрипачом класса, - высокомерно объяснил Энтони.
- Разве мы играем на скрипке для того, чтобы быть лучше кого-то? - спросил Джеймс.
- Ты или глуп, или прикидываешься, - прищурился Энтони. - Зачем ты приехал из своей деревни? Неужели я поверю, что ты приехал учиться? Учиться ты как раз и не хочешь. Тебе нужны почести, слава! Но пока я первый скрипач, тебе им не стать!
Джеймс растерялся, но тут же овладел собой:
- Судя по твоему лицу, тебе сейчас не помешает «Певчая птичка» и «Скажу маме».
- Что? - не понял Энтони.
- Мой доктор сказал бы, что у тебя больная печень: ты что-то пожелтел, - объяснил Джеймс и быстро вышел из класса.
Джеймс никак не мог понять разницу между лондонской зимой и лондонской весной. Ему казалось, что весной становится даже холоднее. Рождество давно миновало. Родители не смогли навестить Джеймса, но прислали ему в подарок посылку с большим жареным окороком и выпечкой, поэтому Джеймс и Дэвид отлично провели праздники. В консерватории все обстояло по-прежнему. Однокурсники все так же не обращали на него внимания, Энтони все так же презрительно щурился, глядя на Джеймса и вспоминая последнюю встречу.
Джеймс продолжал знакомиться с классическим скрипичным репертуаром, но ему мало что нравилось. Гендель казался ему тяжеловесным, Моцарт - слишком воздушным, Виотти утомлял своей яркостью, а Паганини ставил в тупик силой и страстностью. Единственным другом Джеймса стал Бах, который при всех достоинствах не стеснял исполнителя своими прихотями: никаких штрихов, совсем немного оттенков и полная свобода думать во время игры о чем-то своем.
- Знаешь, - говорил Джеймс Дэвиду, - Бах напоминает мне одного органиста из нашей церкви. Однажды ему сказали, что мистер Дорриган не ходит в церковь потому, что считает церковную музыку слишком скучной. Тогда наш органист взял и сочинил хорал на тему «Веселого мельника». Старая миссис О’Лири потом ужасно возмущалась и говорила, что это – неуважение к церкви, но ничего не могла поделать: ведь это был настоящий хорал! Мне кажется, Бах поступает точно так же.
Джеймс уже почти привык к нотам, итальянским терминам и медлительному аккомпаниатору, который мертвым грузом тянул его ко дну. Только одно омрачало жизнь юного скрипача – необходимость играть гаммы.
Профессор однажды сказал:
- Чтобы стать настоящим виртуозом, нужно каждый день по несколько часов играть гаммы. Это - лестница к успеху, который непременно ждет тебя, мой мальчик.
Профессор уже называл ученика «мой мальчик». Такой чести, кроме Джеймса, удостаивался лишь Энтони.
С тех пор гаммы, как маленькие, но злобные крылатые драконы, кружили вокруг скрипача. Бедняга Дэвид, зажав уши, отправлялся читать свои учебники в кухню. Хозяйка укоризненно качала головой, а глаза хозяйской кошки Китти становились совсем безумными. Однажды после занятий Джеймс глянул на себя в зеркало и понял, что еще немного – и его глаза станут такими же, как у Китти. Тогда он отправился к профессору: тот разрешал Джеймсу приходить к себе домой в любое время дня.
- Я не могу больше, сэр, - горячо сказал ему мальчик. - Гаммы и этюды – это не музыка. Я словно хожу вокруг пня.
- Терпение, мой мальчик, - проговорил профессор. - Ты на верном пути. Еще немного усердных занятий, и ты будешь готов выступить на ежегодном концерте консерватории, который состоится в мае.
В глубокой задумчивости Джеймс вышел из дома профессора и отправился домой. Какая-то мысль не давала ему покоя. Он пытался облечь ее в слова, но не мог найти их.
В комнате у окна, ссутулившись над книгой и обмотав больное горло шарфом, сидел снова простудившийся Дэвид, Он обернулся и поприветствовал друга.
- Ты какой-то скучный сегодня, - прохрипел он.
- Мелкие неприятности, - неохотно ответил Джеймс. Не говорить же, что уже много месяцев он шел по тропинке, огороженной высокими стенами, а сегодня понял, что она никуда не ведет.
Джеймс сел на кровать, посмотрел в окно, за которым быстро темнело, и неожиданно сказал:
- Знаешь, в Ирландии, живет одна девочка по имени Рози. У нее такие черные глаза, что мне иногда кажется, будто она - одна из фэйри.
- Кто такие фэйри? - спросил Дэвид. - Я ничего про них не слышал.
- В Лондоне их и нет, - усмехнулся Джеймс. - Это волшебный народ, который живет на зеленых лугах Ирландии. Говорят, что иногда фэйри подбрасывают своих детей людям, и мне кажется, что Рози - одна из них. Что бы она сказала, услышав, как я сейчас играю?
- На мой взгляд, ты совсем неплохо играешь, - сказал Дэвид.
- Это не музыка, - покачал головой Джеймс. - Весенний луг и гербарий не похожи друг на друга. Одни и те же цветы, но между ними нет ничего общего.
Настал май, и влажный лондонский воздух потеплел. Сквозь облака изредка робко проглядывало солнце. Чернота газонов сменилась яркой зеленью первой травы. Джеймс жалел эту траву: она совсем не походила на высокие вольные травы его родины, которые росли весело и быстро, к тому же хозяева этих газонов сразу начинали ровнять ее равнять и подстригать. Но мальчик уже понял, что здесь, в Англии, все равняют по линейке: и траву, и дороги, и даже сонаты. Джеймс готовил к концерту две части старинной сонаты и добросовестно учил их. Если бы Дэвид разбудил его ночью и спросил, какой нюанс стоит в пятнадцатом такте первой части, он бы немедленно ответил: piano, потом crescendo во второй части такта. Профессор был доволен тем, как занимается его ученик, и часто ставил его в пример остальным.
Чем ближе становился концерт, тем больше волновались его участники. С раннего утра и до позднего вечера консерватория оглашалась звуками музыки: студенты занимались в классах, на лестницах, в коридорах, на чердаке, где хранились старые инструменты, и даже в подвале, где помещалась нотная библиотека. Одни бледнели и говорили, что ничего не смогут сыграть, другие храбрились, хотя и у них на душе скребли кошки. Но Джеймс, думая о приближавшемся концерте, оставался совершенно спокойным, и на него сыпались все новые насмешки:
- Посмотрите-ка на нашего гениального скрипача, - говорил что-нибудь, когда Джеймс шел по коридору. - Для него такой пустяковый концерт ничего не значит.
- А зачем ему волноваться? Он и так уверен, что ничего не сыграет, - ядовито отзывался другой.
Ангусу теперь некогда было заступаться за Джеймса: он целыми днями занимался на чердаке. Медный чистый звук трубы, вырываясь из слуховых окон, взмывал над черепичными крышами Лондона. Когда по утрам Джеймс подходил к консерватории, ему казалось, что в тумане трубят рога фэйри, напоминая ему об Ирландии и Рози.
В день концерта даже Дэвид был потрясен невозмутимостью Джеймса.
- Может быть, тебе стоит чуточку поволноваться? - спрашивал он у друга. - Ведь это твой первый концерт. В зале будет сидеть тысяча слушателей. Неужели тебе не страшно?
- Слушатели не станут меня бить, даже если я ошибусь, - заметил Джеймс и поправил бабочку, глядя на свое отражение в кофейнике. - Тем более что ошибаться я и не собираюсь.
- А я буду очень за тебя переживать. Буду сидеть в зале и дрожать, - пообещал Дэвид.
Когда друзья подходили к консерватории, над крышами опять запела труба.
- Слышишь? - улыбнулся Джеймс. - Это звуки Волшебной страны.
- И что это значит? Фэйри хотят что-то тебе сказать? - Дэвид уже успел разузнать все о фэйри и их обычаях.
- Они обещают помочь мне на концерте. Они очаруют слушателей, и тем покажется, что я играл лучше всех.
Джеймс и Дэвид весело рассмеялись, заслужив злой взгляд Энтони, который стоял на крыльце.
- Эй, фидл, - окликнул тот Джеймса. - Знаешь, что ребята заключили пари? Пирс, Уэстер и Ангус поставили по десять шиллингов на то, что ты ни разу не ошибешься.
- Если так, то я тоже поставлю, - сказал Дэвид.
- Проиграешь, - пообещал Энтони.
В консерваторских коридорах вдруг стало многолюдно: церемонно приветствуя друг друга, прогуливались дамы в изысканных нарядах, джентльмены с моноклями, старички и старушки, любящие музыку. Проводив Дэвида в зал, Джеймс поднялся в классы. Музыканты готовились к выступлению: одни растирали руки шерстяными шарфами, другие в сотый раз повторяли один и тот же пассаж, третьи натирали смычки канифолью. К Джеймсу подошел его аккомпаниатор:
- Мы выступаем третьим номером. Перед нами арфистка и баритон. Если не хочешь разыгрываться, пойдем за кулисы.
Только сейчас Джеймс почувствовал волнение, но выросло оно не из страха, а из предвкушения торжественности и важности момента. Наверное, то же самое ощущали древние герои - фении, -когда им приходилось откладывать в сторону оружие и соревноваться в сочинении стихов и песен. Отец говорил, что их род ведет свое начало от одного из таких фениев, и Джеймс всегда этим гордился. Сейчас, на сцене лондонской консерватории, он должен поддержать славу своего рода.
- Хочешь взглянуть? - окликнул его аккомпаниатор, когда они стояли около приоткрытой двери, ведущей на сцену.
Джеймс осторожно выглянул: зал был полон. Под потолком сияла большая хрустальная люстра, непривычно ярко освещая всегда строгий и темный зал. Джеймс разглядывал слушателей и думал:
- Наверняка, дамы обсуждают наряды и драгоценности, а джентльмены толкуют о гольфе и славном прошлом консерватории. Никто из них ничего не знает о фениях и Ирландии! Сами завоевали половину моего острова, а ничего о нас не знают! Они никогда не слышали ни о короле Бране, ни о святом Патрике!
Джеймс размышлял об этом, пока играла арфистка, а когда заканчивал свою арию баритон, мальчик пришел к мысли, что он должен попробовать рассказать обо всем слушателям своей игрой.
- Ты готов? - спросил аккомпаниатор, и Джеймсу бросилась в глаза его рука, нервно теребившая уголок нотной страницы.
- Помнешь ноты, - сказал он. - Да, я готов.
Путь на сцену оказался длинным и медленным, как дорога в гору. Джеймс уже не различал лиц слушателей, да и хрустальные огоньки люстры слились в один сияющий шар. Скрипач даже не оглянулся на аккомпаниатора: он знал, что тот уже сидит за роялем и расправляет на пюпитре ноты. Вот пианист опустил руки на клавиши и заиграл вступление. Джеймс положил на плечо скрипку - и началось волшебство, которое обещали мальчику фэйри.
Скрипач забыл, что он стоит на сцене консерватории перед тысячей слушателей. Ему казалось, что он находится на вершине самого высокого утеса, нависшего над серыми волнами Ирландского моря. Далеко внизу простирались равнины, покрытые бархатом серебристых трав. Бледное солнце ненадолго вырвалось из плена облаков, и его яркий свет, отражаясь от ребристой поверхности моря, ослепил Джеймса. В лицо ему дул сильный свежий морской ветер, теребивший волосы и одежду. Мальчик закрыл глаза, и ему казалось, что он летит, подхваченный светом и морским ветром. Чарующие звуки скрипки, казалось, были напоены запахом трав. Они рассказывали слушателям о необъятных просторах, о темных глубоких пещерах, где в старину находили прибежище мудрые друиды; о каменных утесах, на которых жили фении, сильные люди с глазами, похожими на звезды; о древних молчаливых лесах, пронизанных лучами света, где таился Волшебный народ; о маленьких деревнях с улыбчивыми и гостеприимными жителями. У прозрачных холодных ручьев собирались на водопой пятнистые олени, на деревьях зрели дикие яблоки, а маленькие румяные девочки собирали в свои фартуки спелые лесные орехи. Если под каменным резным крестом у дороги появлялся усталый путник, который следовал за перелетными птицами в дальние страны, он всегда находил приют и ночлег в ближней деревушке, а на следующее утро продолжал свой путь, слагая новые песни про Зеленый Эрин.
Сегодня в старинной сонате, словно в книге, украшенной витиеватыми кельтскими орнаментами, жили фермеры, воины, друиды, короли и певцы. Плакала Дейрдре, чья красота напоминала поэтам о звездном сиянии, вслушивался в сказания поэтов король Бран с волосами чернее воронова крыла, а волшебник и арфист Талиесин замедлял звуками своей арфы ход времен и движение светил. Где-то в волшебном лесу трубили трубы фэйри, пробуждая в душах смертных желание навсегда уйти в страну, откуда нет возврата, в страну, где из земли бьют кристальные родники, а по вечерам мерцают в траве светлячки.
Музыка кончилась. Туман рассеялся, и Джеймс словно вернулся в зал лондонской консерватории, зал, который сейчас аплодировал ему, мальчику в черном фраке со скрипкой в руках. Джеймс неловко поклонился и торопливо ушел со сцены.
Один джентльмен спросил другого:
- Что он играл?
- Да ведь это та самая соната, которую всегда играют студенты Гарланда, - ответил другой.
- Неужели? Она звучала как-то необычно.
- Возможно, потому, что мальчик - ирландец.
- Наверное. Эти ирландцы все делают по-своему.
В коридоре Джеймса ждал профессор Гарланд.
- Поздравляю тебя, мой мальчик, - профессор сиял. - Теперь ты знаменитость. Может быть, кто-нибудь из богатых джентльменов захочет помочь тебе материально, тогда в следующем году тебе будет гораздо легче учиться.
Джеймс не понимал, о чем говорит профессор. Он все еще был в Волшебной стране.
- Вам понравилось, как я играл?
- Конечно, мой мальчик. Ты играл лучше, чем на последнем уроке, хотя в пятой цифре забыл сделать crescendo. Я волновался за двойные ноты, но ты справился с ними довольно успешно. Соната тебе удалась. Правда, Энтони играл ее в прошлом году более продуманно и классически, но тебе еще рано равняться с Энтони. Он выше всяких похвал. В следующем году мы еще поработаем с тобой над старинными сонатами. А теперь убери скрипку в футляр и приходи послушать Энтони, тебе это будет полезно.
Профессор ушел, а Джеймс остался стоять в коридоре. Ему стало так тоскливо и скучно, как не было еще никогда в жизни. Профессор не услышал рог фэйри, не услышал далекий зов Волшебной страны. Он слышал только двойные ноты.
- Эй, фидл, - зло сказал кто-то у него за спиной. Это был Энтони со скрипкой в руках. - Думаешь, если ты не наврал в сонате, то сразу стал великим скрипачом? Не задирай нос. После моего каприса Паганини никто и не вспомнит, что ты выступал.
Джеймс, не говоря ни слова, повернулся и пошел в класс. Там он бережно уложил скрипку в футляр, накинул на плечи пальто. Может быть, все-таки послушать Энтони, как советовал профессор? Нет, только не сейчас. Джеймс толкнул дверь консерватории и оказался на улице, в гуще белесого тумана. Туман молчал, умолкли и фэйри, словно обиделись на Джеймса. Так в безмолвии Джеймс и шел по улице, и во всем Лондоне не было более одинокого и несчастного человека.
Этой ночью Джеймс не мог заснуть. Тихо, чтобы не скрипнул пол, он подошел к столу, на котором лежала скрипка, взял ее в руки и еле слышно заиграл самую древнюю из всех ирландских песен. Она сотни раз меняла свое название и свои слова, потеряла свою скорбь и стала бесстрастной, лишь немного грустной. Столько сердец плакало под ее звуки, что в ней уже не осталось боли. Столько глаз закрылось под ее напев, что она уже не замечала смерти. Столько рук соединилось под ее покровом, что она стала бесконечно одинокой. Склонив голову, Джеймс играл так, как он когда-то умел, и как его никогда не учили.
В дверях замер Дэвид, боясь хоть одним движением нарушить древнее волшебство. Но песня кончилась, непреклонно и бесповоротно.
- Мне кажется, что ты сам тоже из фэйри, - негромко сказал Дэвид.
- Это не я, это музыка, - ответил Джеймс. Он сел на кровать, и его глаза неожиданно вспыхнули. - Я не понимаю, Дэвид, не понимаю… Сотни лет музыка была той осью, на которой держался мир. Тот, кто понимал музыку, понимал все: устройство мира, тайны природы, волшебство, язык животных, сердца людей. В музыке скрывалось столько знания, столько причастности ко всем тайнам этого мира, что, казалось, стоит только прислушаться, и ты узнаешь, отчего растет трава, отчего светят звезды и отчего солона морская вода. Музыка была дана для того, чтобы люди на земле вспоминали о рае. Разве это не так? Слушая музыку и следуя движениям своего сердца, мы могли бы достичь неизведанного и многое понять! А что было сегодня на концерте? Тысячи чужих друг другу людей пришли послушать музыку, которую слушали разумом, а не сердцем! Я играл то, чего никто не услышал! Зачем же я это играл? Сзади в меня упирались злые взгляды тех, кто боялся, что я буду лучше них, а из зала смотрели любопытствующие или равнодушные глаза, для которых я был всего лишь новеньким учеником профессора. Я полгода играл гаммы, чтобы подняться по лестнице к тому, чего нет! Зачем мне такой успех, от которого пустеет сердце? Зачем музыка, если я ничего не могу понять?
Джеймс был несчастен. Его мир рушился. Дэвид сел рядом и обнял друга за плечи.
- Ты сам говорил, что музыка - это тропинка. Ты зашел в тупик, но пойми: чтобы выйти из тупика, нужно пойти вспять, вернуться на прежний путь и начать все сначала. Нам не хватает невежества, чтобы понять то, что сокрыто от нас в нашем совершенстве. Не думай о них, об их музыке: у тебя есть своя, настоящая музыка! У тебя она есть!
Дэвид уже ушел, а Джеймс все еще сидел и размышлял. Он снова и снова вспоминал слова друга: пойти вспять… вернуться на прежний путь… вернуться…
Джеймс с футляром в руках медленно шел по песчаному берегу. Его ноги еще неверно ступали по земле, голова немного кружилась, но это не мешало ему, высоко подняв голову, любоваться закатным небом и чайками, парящими над морем. В деревне зажигались огоньки, где-то далеко блеяли овцы.
Впереди на берегу показался маленький яркий костер, около которого на бревне сидели три темные фигуры. Джеймс поспешил к ним, надеясь встретить друзей. Когда под его шагами захрустел песок, они обернулись, и мальчик увидел толстого доктора, голубые глаза его маленькой дочки и черные глаза Рози.
- Добрый вечер, - поздоровался он, как будто они расстались только вчера.
Рози молча подвинулась, освобождая место у костра. Она всегда молчала, и это очень нравилось Джеймсу.
- Ну что, доктор, - сказал Джеймс, присаживаясь на бревно, - как поживает миссис О’Нил? Ее все так же беспокоит ревматизм?
- «Дружок Вилли» и «Красотка из Балиндерри» - и все будет в порядке, - жизнерадостно отозвался доктор.
(Рассказ входит в трилогию "Песня ветра в траве", посвященную ирландским скрипачам)
2006, Пермь