Чем же я занимался? Прежде всего мне поручали две обязанности – заготовка дров для отопления и караульная служба. Первое меня вполне устраивало. Дров расходовалось много. На санях свозились сухие стволы обожжённых деревьев. Припомнились виленские времена, всё припомнилось. Вся пуща была уставлена секретами. И не только снаружи, но и внутри, на всех дорогах, на перекрёстках стояли караульные посты. Рядом обычно землянка для смены. Шли 3-4 часовых с командиром на 24 часа. Нужно было на месте приготовить еду, скучно не было, работы вдоволь. Обычно сам и готовил. На посту стояли по 2 часа. Любил дежурить в лунные ночи. Сначала определял место на небе, в которое должна переместиться луна через 2 часа. Затем доставал молитвенник и, размышляя над каждой главой, читал одну часть в течение всей смены. В следующую смену читал крёстный путь. Днём же во славу Богородицы. Читал молитвы и так проходило время. Какое-то время пост был рядом с крестом, на котором у распятия была обломана рука. Много там возникало явлений милости. Редко ошибался в определении времени смены караула. Поднимался сразу же, принимая каждое распоряжение как волю Бога. Поэтому пользовался расположением и капитана и командира взвода лейтенанта Фёдорова, который однажды привёл меня в пример как образец послушания и ответственности. Почему пишу это? Всё это неизмеримо облегчило мои отношения с партизанами при моих необычных для них взглядах. И это благодаря моей вере. Они знали об этом, я ничего от них не утаивал. Иногда, очень редко, проводили дискуссии на религиозные темы. Для дискуссий у них был слишком низкий уровень, хоть и были среди них люди со средним образованием. Знал, что относились ко мне с уважением по поводу моих убеждений.
В боевых операциях участвовал редко, собственно 2 раза за всё время пребывания в лесу. Один раз со всем отрядом, а другой – с тремя партизанами на подрыве железнодорожной линии. Но даже и в этом случае не участвовал непосредственно, потому что остался с другим партизаном у телеги, а двое подкладывали мину. Взорвалась ли? Не знаю, потому что спокойно спал. Они, когда под утро вернулись, утверждали, что взорвалась. Несколько раз доходило до стычек с полицией и немцами во время хозяйственных операций, в которых тоже принимал участие. Это было для меня самым ужасным. Помню, как однажды мать с сыном плакали над последней коровой. Не помогли слёзы и крики, что это их последняя кормилица. Ничего другого люди так не жалели, как коров. Хотя было и по-разному. Однажды женщина, охраняя корову, в голос молила Бога, чтобы защитил её от нас. Имел безжалостное сердце, не только не смягчился, но ещё и богохульствовал против Бога и святой Богородицы, и забрал корову из сарая. Я её должен был увести на верёвке. Она рванула меня за собой и, мигом пролетев между двумя заборами, поволокла по узкой тропинке, свалила с ног и какое-то время волокла за собой, затем вырвалась и исчезла. Потом вернулась домой. Хоть болели у меня помятые кости, радовался в душе и молил Бога, за то, что молитва женщины была услышана. Об этом и похожих случаях не могу больше писать, потому что больно. Хоть речь идёт о старых делах, поймёт эту утрату каждый, кто знает, что представляет собой корова для многочисленной семьи с детьми, которую уже обобрали, отняв сало, крупу, зерно. Наиболее обеспеченные сёла имели по нескольку коров, молоком которых делились, другие не имели ни одной. А ведь при порядочном и разумном хозяйствовании хватило бы и нам и им. В лесу в нашем отряде коров через несколько дней резали. Особенно летом, когда мясо портилось, а хранить его было негде. Ели трижды в день мясо с овощами или хлебом. Овощи были изредка, хлеба хватало. Женщины пекли его из привозной муки. Для офицерской столовой – и такая была у партизан – готовили отдельно. Вкусные блюда из тех же продуктов, иногда с добавлением молока и масла (от ожидающих своей участи коров), лука, кислой капусты, сахара и других деликатесов.
Ни на какую работу не вызывался добровольно: в составе лагеря – предпочитал подчиняться Божьей воле. Когда меня всё-таки назначили в хозяйственную операцию, сам соглашался быть часовым. Сознаюсь здесь, может и в похвалу себе, что большинство изъявляло желание ходить по хатам и грабить – может и для себя что-то найдётся. Стоять в охране на дороге или на краю села не рвались. Поэтому охотно принимали моё предложение, а я был счастлив, что не приходилось видеть слёзы и слушать вблизи горестные крики, которые издали доносились до меня. Однажды во время такого выезда забрели в окрестности Мира. Задержались на ночь у знакомого старосты. Утром разглядывал помещение, увидел Писание, и даже в двух экземплярах – одно католическое, а другое – еретическое, кажется Британского библейского общества. Спросил хозяина, не уступит ли мне одно. Он охотно предложил на выбор. Выбрал некатолическое, считая, что ему не место в католическом доме, а мне не повредит. Считал, может ошибочно, но со спокойной совестью, что лучше иметь при себе это издание, чем никакое. Объяснений никаких не было, за исключением стереотипных, например, что «пресвитеры» – это старшины. Но я уже знал, о чём говорится. Сделал себе в ватнике карман на сердце и носил там Писание, часто читал сам, иногда другим, если хотели слушать. Матушка (сестра Эузебия Бартковяк) сожгла его после моего возвращения из леса. Было немного жаль – по тем временам это было моим утешением.
С двумя молодыми евреями подружился. Один был моим ровесником, ходил раньше в раввинскую школу и сказал мне однажды в приступе откровения, что совершил бы добрый поступок по еврейскому закону, если бы лишил меня жизни. Жили в согласии, я пытался его обратить – бесполезно. Погиб он от рук немцев, скрывавшихся в лесах, уже после освобождения советскими войсками, накануне выхода из пущи.
Другой, думаю, живёт где-то в Польше, может в Лодзи. Он был из Лодзи, старше меня на три года, женат, был у нас вместе с женой. Ребёнка убили на её глазах в Минске. Любили друг друга, хотя она была некрасивой. Он мне сначала тоже не нравился, потом подружились. Обычно разговаривали на польском, а с ним на идиш, он был до войны коммунистом и вольнодумцем. Иисуса Христа почитал может как человека, но не мог принять милости Бога на фоне того, что видел. Этот упрёк я чаще всего слышал от евреев в пуще и после неё – претензии к Господу Богу, что допустил такие страшные преступления. И другой упрёк – что совершали их христиане, верующие… Часто читал с ним Святое Писание. Даже молодой жене лейтенанта Фёдорова, красивой еврейке, которую убивало раннее замужество с необычным человеком. Она сбежала от него сразу после освобождения. Думаю, что это не было преступлением, потому что связалась она с ним по воле отца из крайней необходимости. Отец тоже был в этом отряде. Почтенный еврей, верующий, работящий, но слабый духом, оппортунист. Любил со мной беседовать, хотя и сторонился из боязни перед другими, потому что считался верующим. (Женщины, было их больше двадцати человек, избрали меня, единственного мужчину, в почётный комитет во время празднования женского дня). Из моего миссионерства окончательно ничего не вышло – оно провалилось.