В деревушке на берегу моря только и было разговоров, что о танцах, которые устраивает в воскресенье О’Донналл. Урожай давно собран, началась пора праздников и свадеб. О’Донналл решил отпраздновать день своего рождения и теперь объезжал деревню на старой тележке, приглашая на танцы каждого встречного. Он был известен как парень щедрый, поэтому его приглашение с радостью принимали все. Молодежь предвкушала танцы до упаду, а те, кто постарше, надеялись на увлекательную беседу друг с другом за кружкой пенящегося пива.
Тележка О’Донналла остановилась около небольшого бедного дома на окраине деревни, и старая желтая кобыла привычным жестом опустила голову, собирая губами чахлую траву. У ворот сидел парень, ровесник О’Донналла, и точил нож. У его ног в корзине серебрилась недавно пойманная рыба. При каждом движении большой руки темно-рыжая челка парня вздрагивала и падала на белый лоб и серо-зеленые глаза.
- Привет, Патрик, - окликнул его О’Донналл. - Это твой улов?
Патрик взглянул на гостя сквозь упавшую на глаза челку и молча продолжил свое занятие.
- Давно не видел такой большой сельди, - заметил О’Донналл.
- Я знаю, где ее ловить, - ответил Патрик и вновь углубился в свою работу.
О’Донналла, который хорошо знал Патрика, не смутила его неразговорчивость.
- В воскресенье я устраиваю танцы. Придешь?
- Приду, раз приглашаешь, - нехотя ответил Патрик.
- Будем танцевать, пить пиво, мать зажарит огромного быка. Я и Эйлин пригласил. Она сказала, что хочет потанцевать, - без всякой, казалось бы, связи с предыдущими словами заметил О’Донналл.
Патрик снова внимательно посмотрел на приятеля, а потом встал и подошел к тележке.
- Так и сказала? - спросил он, откидывая с лица рыжую челку.
- Так и сказала, клянусь святой Бригитой, - ответил О’Донналл.
Бледное лицо Патрика осветилось широкой улыбкой.
- Я приду, - сказал он.
- Вот и хорошо, - отозвался О’Донналл, собирая вожжи. - Славно повеселимся. Вперед, старушка!
Кобыла покорно подняла голову и нехотя двинулась вперед.
Начинался декабрь. Густая трава потускнела и приобрела сероватый оттенок, а далекие горы целыми днями скрывались за пеленой тумана, которую не мог развеять даже сильный пронизывающий ветер, дувший с моря. Небо постоянно хмурилось, ледяной дождь сменялся мокрым снегом. Как ярко и уютно светились в такие дни окна небольших деревенских домов, где семьи собирались у очага, хозяйки старались удивить своих домочадцев вкусной едой, хозяева отдыхали после уборки урожая, а для юношей и девушек начиналась пора свадеб, танцев и веселья.
В воскресенье в большом доме О’Донналла собралась почти вся деревня. Виновник торжества радушно встречал гостей во дворе, украшенном гирляндами из плюща, и провожал в дом, откуда слышались смех и звуки музыки. Брат О’Донналла стоял рядом с ним и подавал прибывшим гостям кружки с пивом, которые те осушали с благодарностью и пожеланиями добра гостеприимному хозяину. О’Донналл с веселой почтительностью кланялся старикам, пришедшим выпить пива и посплетничать, добродушно подтрунивал над местными красавицами, которые кутались от осеннего холода в теплые плащи, подшитые мехом, по-дружески крепко пожимал руки парням, не делая различий между теми, кто приезжал на крепких мохноногих лошадках, и теми, кто приходил пешком. Среди последних был и Патрик, чьи обычно бледные щеки порозовели от долгой ходьбы.
- Привет, Патрик, - приветствовал О’Донналл друга, пожимая ему руку. - Я рад, что ты пришел.
- Поздравляю тебя с днем рождения, - сказал Патрик. - Счастья твоему дому, а тебе - удачи. Да будет над тобой Господне благословение.
О’Донналл молча наклонил голову в ответ на поздравление друга. В этот момент во дворе появилась высокая девушка в темно-синем плаще и меховой шапочке на русых волосах. Она остановилась позади Патрика, бросив на него насмешливый взгляд, и громко проговорила:
- Да благословит тебя святой Патрик, О’Донналл.
Патрик вздрогнул от неожиданности и повернулся к девушке, которая теперь даже не смотрела в его сторону.
- Благодарю тебя за доброе пожелание, Эйлин, - ответил О’Донналл, как и полагалось учтивому хозяину.- Он уже благословил меня дружбой с тем, кто носит его имя.
Эйлин обернулась к Патрику, словно только что заметила его.
- А, Патрик. Я не ожидала увидеть тебя здесь, ведь обычно тебя на танцах и не встретишь.
- Я пришел поздравить своего друга, Эйлин, - ответил Патрик, выпрямляясь под насмешливым взглядом девушки. - У меня много дел и без того, чтобы каждую неделю торчать на танцах, словно какой-нибудь волынщик.
Услышав эти слова, Эйлин покраснела и удалилась в дом, оскорбленно вскинув голову.
- Неужели тебя задели слова девушки? - удивился О’Донналл. - Хотя вижу, что словам Эйлин ты придаешь больше значения, чем всем остальным.
- Вовсе нет, - уныло ответил Патрик, глядя вслед Эйлин.
- Иди и пригласи ее на танец, - посоветовал О’Донналл. - Может быть, тогда она посмотрит на тебя ласковей.
- Вряд ли, - покачал головой Патрик. - Но все же попробую.
Юноша оставил друга и вслед за Эйлин вошел в дом.
- И чем ей не нравится Патрик? - спросила одна из стоявших рядом с О’Донналлом девушек. - Он хороший парень, трудолюбивый, добрый. Беден, правда, а Эйлин, видно, нужен богач.
- Никто ей не нужен, - заметила ее подруга. - Ей просто хочется, чтобы все по ней с ума сходили.
- Если хотите знать, - сказала третья девушка, - ей нравится Тимоти, волынщик. Только из-за него она и пришла на танцы.
О’Донналл, слышавший разговор девушек, от души пожалел своего друга, который уже давно не смотрел ни на кого, кроме насмешливой Эйлин.
В доме уже вовсю веселились гости, играла музыка. Гости постарше сидели за столами, расставленными вдоль стен, и слушали, как старый Шон О’Донналл рассуждает о политике. Матушка О’Донналл в пестрой шали и разноцветных юбках разносила блюда с жарким и огромные кружки пива, из которых белыми хлопьями выплескивалась пена. Четыре брата О’Донналла присоединились к бурным спорам стариков о судьбе Ирландии, а их жены, собравшись в пеструю стайку, обсуждали наряды и рецепты травяных настоев. Пятеро сестер О’Донналла помогали матушке разносить подносы с едой и весело перебрасывались шутками с гостями. Мужья сестер, которые были моложе братьев О’Донналла, в дальнем углу обсуждали рыбалку и охоту. Самая младшая сестра О’Донналла Кэтлин следила за веселыми играми маленьких племянников. Если кто-нибудь из детей начинал драться или капризничать, Кэтлин подзывала его к себе, ласково уговаривала, давала со стола что-нибудь сладкое и отпускала обратно. Даже сам О’Донналл не помнил, сколько же у него племянников, хотя точно знал, что больше двадцати. Сейчас к ним присоединились дети других гостей, и все они бегали и кричали. Управиться с такой оравой было нелегко, и О’Донналл удивлялся проницательности своей сестры, потому что сам он никак не мог определить, когда они кончают играть и начинают драться.
Несмотря на множество гостей, посреди просторной комнаты оставалось свободное место для танцев. У стены сидели деревенские музыканты. Здесь был старый Нед-флейтист, который мог развеселить своей игрой даже самого загрустившего слушателя, потому что извлекал из своей флейты все звуки, кроме тех, какие из нее положено извлекать; был арфист Фингал, который происходил из рода древних певцов-филидов, и гордился этим, хоть был ужасно беден; был барабанщик, имя которого никто не мог запомнить, да и сам он давно его забыл; и, конечно, Красавчик Тимоти - тот самый волынщик Тимоти, высокий широкоплечий парень, который мог заставить любую волынку заиграть так, что ноги слушателей сами пускались в пляс. Кроме этого удивительного мастерства, которое он унаследовал от своих отца и деда, тоже волынщиков, Тимоти был знаменит своими шутками. Он мог шутить не переставая и по любому поводу, и нетрудно понять, почему все девушки считали Тимоти лучшим парнем в деревне, почему все с радостью приглашали его на свои праздники и почему Эйлин, покоренная его волынкой и шутками, совсем перестала обращать внимание на Патрика.
По знаку О’Донналла музыканты заиграли веселый рил, и все пустились в пляс. Эйлин пригласили мгновенно, и она легко скользила, почти не касаясь пола, бросая задорные взгляды на Тимоти, который изо всех сил старался переиграть старого Неда. После каждой следующей кружки пива Нед начинал играть все громче, а пил он в каждую паузу, поэтому заглушить его флейту было нелегким делом.
Рил сменялся рилом, а Патрик все стоял у стены. Со свойственным ему ирландским упрямством он решил, что будет танцевать только с Эйлин, а та еще не пропустила ни единого танца. Русые косы девушки растрепались, щеки разрумянились, и она стала такой хорошенькой, что Тимоти не вытерпел, велел друзьям сыграть один рил без него, и пригласил Эйлин на танец. Патрик помрачнел: Эйлин никогда не улыбалась ему так, как улыбается сейчас этому волынщику. Неожиданно перед ним появилась Кэтлин, младшая сестра О’Донналла.
- Я хочу танцевать, - заявила она.
- Я не танцую, - ответил Патрик. - Пригласи кого-нибудь другого.
- Хочу танцевать с тобой, - девчонке тоже было свойственно ирландское упрямство.
Патрик промолчал и еще сильнее нахмурился.
- Ты моему брату друг? - спросила девочка.
- Друг, - нехотя ответил Патрик.
- Значит, и мне друг?
- И тебе.
- Почему же ты не хочешь со мной танцевать?
Патрик опять не ответил, только отвел глаза. Его сердце ныло от обиды, нанесенной ему Эйлин.
- Понимаешь, - объяснила Кэтлин, - я тоже хочу танцевать, но все говорят мне, что я маленькая.
Большие темные глаза девочки требовательно смотрели на Патрика, и он неожиданно согласился. Обрадованная Кэтлин схватила его за руку и потащила за собой в круг танцующих. Несмотря на то, что Патрик танцевал редко, танцором он слыл неплохим. Кэтлин и он являли собой такую живописную и красивую пару, что затмили собой даже Эйлин и Тимоти. Черные кудряшки Кэт выбились из прически, темные глаза сияли, а темно-рыжая челка Патрика все время падала ему на глаза, из которых понемногу начали исчезать грусть и обида.
- Ты хорошо танцуешь, - запыхавшись, проговорила Кэт, когда кончился танец, - куда лучше этого длинного волынщика, он ужасно неуклюжий.
Эти слова несколько утешили Патрика.
В это время к ним подошла матушка О’Донналл, шурша разноцветными юбками.
- Несносная девчонка, - сказала она Кэт. - Как тебе не стыдно! Думаешь, Патрику очень хочется с тобой танцевать?
- Что вы, миссис О’Донналл, - поторопился заметить Патрик. - Я уж решил сегодня вовсе не танцевать, но с Кэтлин сплясал с удовольствием, и могу поклясться святым Патриком, что она танцует лучше всех.
Кэт и ее матушка просияли, но, к несчастью, эти слова услышала проходившая мимо Эйлин. Красавица остановилась совсем недалеко от Патрика и налила себе немного вина из кувшина, стоявшего на столике. За ней тенью следовал Тимоти, который в тот день довольно нерадиво относился к своим обязанностям музыканта.
- Эйлин-арун , - проговорил он, - станцуешь со мной еще один рил? Кроме тебя, мне ни с кем и танцевать не хочется.
- Конечно, Тимоти, - громко ответила Эйлин, полуобернувшись к Патрику. - Не всем же танцевать с маленькими девчонками.
Тимоти взял Эйлин под руку и повел ее к танцевальной площадке.
Серо-зеленые глаза Патрика снова померкли.
- Дорогая миссис О’Донналл, - обратился он к хозяйке. – Чудный был вечер, но, боюсь, что мне пора идти.
- Так рано, Патрик? - изумилась добродушная хозяйка. - Еще даже не стемнело!
- И ты не послушал мою песню, - добавила Кэт. - Я ведь выучила новую песню, и хочу ее спеть.
- Хорошо, песню я послушаю, - уступил Патрик.
Кэтлин, проворно пробравшись между гостей, подбежала к брату, потянула его за рукав и что-то прошептала на ухо. О’Донналл кивнул и хлопнул в ладоши, прося внимания. Шум стих.
- Дорогие гости, - громко объявил он. - Моя младшая сестренка Кэтлин выучила новую песню и хочет спеть ее для вас.
Эти слова были встречены гулом одобрения: слушать песни ирландцы всегда любили. Брат поставил Кэтлин на стол и подал ей маленькую арфу, на которой девочка научилась играть у старого Фингала. Гости устроились поудобнее, оперлись подбородками на руки и устремили глаза на маленькую певицу, которая сосредоточенно нахмурилась и положила пальцы на струны. Патрик незаметно отошел к двери, чтобы потом быстро уйти, и прислонился к широкому косяку. Кэт нежно тронула струны и запела старинную балладу. Странно было слышать из уст девочки «Песню старухи» о женщине из рода фениев, которая пережила всех, кого знала и любила.
Патрик, склонив голову, слушал чистый и глубокий голос Кэтлин. Мелодия песни, неторопливая и бесконечная, напоминала ему волны ветра, колышущие высокие травы на полях Ирландии. Перед его мысленным взором вставали серо-голубые просторы равнин, сливающиеся с темным морем и вечно хмурым небом, пустынные побережья с вылизанными прибоем камнями, скалистые холмы, укутанные белесым влажным туманом. Словно призрак, возникал перед ним облик Эйлин с длинными русыми косами и задумчивым взглядом светлых глаз, отражающих серо-голубую даль. Затем ее облик рассеивался, и Патрик вновь видел бескрайние равнины, над которыми пел ветер.
«Все, кого любила я, умерли странниками в чужой земле», - пела Кэтлин. Патрик ясно увидел перед собой эту старуху, живое воплощение одиночества и бесприютности. Ветер шевелил ее ветхие одежды и седые волосы. Почему она осталась одна? Ответ на этот вопрос знают только ветер, море и земля.
Кэтлин допела песню. В комнате стояла тишина. Дрова в большом камине трещали, словно шепотом повторяли только что отзвучавшие слова.
Наконец, тишину нарушил чей-то вздох, все разом заговорили, дружно выпили за здоровье звонкоголосой Кэт, и веселье продолжилось своим чередом. Кэтлин соскочила со стола, выбралась из тесного круга гостей, ловко увернувшись от похвал и поздравлений, и подбежала к Патрику.
- Тебе понравилось? - спросила она.
- Очень понравилось, - серьезно ответил Патрик. - Я унесу твою песню с собой.
- Все-таки уходишь? - голосок Кэт стал жалобным.
- Мне пора, - кивнул Патрик, который не мог больше смотреть, как прекрасная Эйлин улыбается другому. Ему хотелось, чтобы песня Кэт осталась единственным воспоминанием об этом вечере.
Патрик вышел из гостеприимного дома О’Донналла и погрузился в сумеречную зябкую сырость. Но домой он не спешил. Эта серо-зеленая вечерняя мгла таила в себе извечную грусть и в то же время умиротворенность. В душе Патрика все еще звучала печальная песня Кэт. Он побрел в сторону моря, прислушиваясь к однообразному и глухому шуму, похожему на гул ветра в травах - к шуму отдаленного прибоя.
Когда Патрик вышел к гавани, то увидел, что у причала стоит корабль, показавшийся парню кораблем-призраком из старых легенд: сумерки запутались в парусах и снастях, и на палубе не горел ни один фонарь. Люди, возившиеся на причале, тоже казались безмолвными призраками - ветер уносил их голоса в другую сторону.
Патрик сел на камень и задумался. Неужели нужно быть музыкантом, чтобы понравиться девушке? Но он беден, и у него не хватит денег на волынку, к тому же теперь ее гнусавый звук до конца жизни будет напоминать Патрику о длинном волынщике. Нужно забыть Эйлин. Но как это сделать? Каждая песня ветра в траве будет напоминать о ней…
Внезапно за его спиной раздался странный звук, напоминающий человеческий стон или голос измученного сердца. Патрик испуганно оглянулся и увидел матроса, который, прижав к плечу необычный деревянный ящичек с натянутыми на него струнами, пытался провести по ним странной длинной тростью. Отвечая на изумленный взгляд Патрика, матрос с усмешкой сказал:
- Подумать только, целый корабль вот таких вещиц! Да ни один здравомыслящий человек в руки это не возьмет, вот что я тебе скажу! Какая тут может быть музыка!
- Что это? - спросил Патрик, чувствуя, что у него почему-то забилось сердце.
- Скрипка, - голосом, полным презрения, ответил матрос. - Как будто не хватает нам волынок и арф! Да на этом даже рил не сыграешь!
- Можно посмотреть? - спросил Патрик, подходя к матросу.
- Забирай насовсем, - человек протянул скрипку Патрику и вытер руки о куртку. - Чем играть на этакой штуковине, я лучше найду на берегу ракушку и буду в нее дуть, вот что я тебе скажу.
Матрос неровной покачивающейся походкой направился в деревню.
- Подожди, - окликнул его Патрик. - Кто-нибудь умеет на ней играть?
- Ни один здравомыслящий человек, - издали крикнул матрос. - Не место этой штуковине в старой доброй Ирландии, вот что я тебе скажу. Только выживший из ума старый пьяница О’Магони и умеет на ней пиликать.
Матрос скрылся в сумерках, а Патрик остался на берегу, сжимая в руках скрипку. Она показалась ему хрупкой и изящной, словно застенчивая девушка. Переливчатые деревянные деки напоминали своим цветом русые волосы Эйлин. Да и сама скрипка была похожа на Эйлин, но не насмешливую и уверенную, а на задумчивую Эйлин из его снов, с глазами, напоминающими своим цветом даль полей, уходящую в небо. В скрипке было что-то природное, естественное, дикое. Гладкий завиток головки казался изгибом морской раковины, над которой тысячелетиями работали соленые волны, а потом, окончив работу, играли, пока не оставили ее на прибрежном песке, а в линиях корпуса таилась та неуловимая поэзия, которая отличает изящные очертания легкого корабля. В скрипке жили песни волн, звучащие в морских просторах, жила песня ветра в траве.
Удивленный и взволнованный своей находкой, Патрик не сразу обратил внимание на то, что ветер усиливается, что сумеречное небо затянули тяжелые низкие тучи, что прибой захлестывает пеной причал, а трава на равнинах клонится к земле. Бережно завернув скрипку в свою куртку, Патрик широкими шагами направился к дому старого О’Магони, чувствуя, что не может ждать до утра. Между тем непогода все усиливалась: ветер яростными порывами едва не сбивал Патрика с ног, трепал его рыжие волосы, гудел в ушах. Упрямо наклонив голову и сжимая в руках свое сокровище, Патрик шел к заветной цели, к ветхому дому старого О’Магони, огонек в окне которого уже показался в темноте осенней ночи. И тут хлынул ледяной дождь. Его капли холодными остриями царапали лицо и руки, но Патрик не обращал на это внимания. Дом О’Магони был все ближе, и наконец Патрик постучал в покосившуюся, но еще крепкую дверь.
Старый О’Магони отворил дверь, впустил позднего гостя и со свойственной ему невозмутимостью смотрел, как посреди комнаты, освещенной только огнем в камине, Патрик отряхивается от воды. Тусклые глаза старика прояснились только тогда, когда Патрик развернул куртку и достал из нее скрипку.
- Зачем ты принес ее сюда? - голосом, похожим на карканье ворона, спросил старик.
- Я хочу научиться на ней играть, - ответил Патрик.
Они стояли и в упор смотрели друг на друга: старик, который нисколько не удивился, впустив ночью к себе в дом промокшего незнакомца со скрипкой, и парень, который ночью пришел в дом к незнакомому старику, чтобы научиться играть на инструменте, увиденном им сегодня впервые в жизни. Их глаза, одинакового серо-зеленого цвета, как у многих ирландцев, умели выражать взглядом одновременно всё и ничего. О’Магони спокойно покуривал трубку и разглядывал бледное лицо Патрика, покрытое каплями дождя.
- Это трудно, - полувопросительно заметил старик.
Патрик не ответил, словно не расслышал этих слов.
Тогда О’Магони подошел к Патрику и велел:
- Покажи мне свою руку.
Патрик протянул ему свою замерзшую, онемевшую от ледяного дождя руку. О’Магони наклонился над ней с видом цыганки-гадалки.
- Идет, - наконец проговорил старик, прищурившись и пуская к потолку колечки дыма из трубки.
- Хочу научиться до Дня святого Патрика, - сказал Патрик.
В тусклых глазах старика мелькнуло что-то, похожее на веселые искорки.
- Это уж как получится, - прокаркал он, отвернувшись и глядя в камин.
Только сейчас Патрик вспомнил об одной немаловажной вещи.
- Мне нечем платить за уроки, - как любой ирландец, он произнес эти слова со скрытым вызовом.
О’Магони медленно обернулся.
- Нечем за уроки платить, а собрался жениться, - хмыкнул он.
Патрик сначала оторопел, а потом рассердился. Какое имеет право этот старик лезть в его дела, да еще смеяться над ним? Патрику мучительно захотелось развернуться и уйти, хлопнув дверью, но тепло желтого дерева под рукой заставило его передумать. Если он уйдет туда, в ночь, ему не видать больше ни скрипки, ни Эйлин. Патрик опустил голову и опять почувствовал себя глубоко несчастным.
О’Магони молча наблюдал за юношей, покуривая трубку.
- Как зовут? - наконец спросил он.
- Патрик Эохайд О’Лери, - ответил юноша.
О’Магони снова отвернулся от Парика и помешал кочергой угли в камине.
- Переночуй здесь, Патрик Эохайд, - сказал он. - Завтра с утра начнем.
Патрик замер, не смея поверить своим ушам. Неужели все так просто, и не нужно будет долго упрашивать упрямого старика? Неужели завтра утром он прикоснется к скрипке, уже не как вежливый незнакомец, а как ласковый друг? Неужели струны будут послушны его пальцам?
Лежа на чердаке без сна и слушая шум дождя, Патрик рисовал в своих мечтах счастливые картины. В день святого Патрика, когда в воздухе упоительно запахнет свежей землей и клевером, он будет играть на скрипке рилы, все будут слушать и удивляться, а Эйлин впервые внимательно взглянет на него своими серо-голубыми глазами, взглянет сначала с недоверием, потом с интересом, а потом, может быть, и с нежностью…
Патрик проснулся еще до рассвета и сразу спустился вниз. Серые лучи нехотя встающего солнца уже проникли в дом старика О’Магони, тесный и пыльный, но имеющий свою душу и свою историю. Когда-то давным-давно О’Магони был матросом на корабле, который ходил в дальние земли. Именно оттуда, из заморских краев, и привез он скрипку, на которой научился играть. Скрипка не принесла счастья своему владельцу: соседи подняли его на смех и начали упрекать за то, что он с утра до вечера терзает им уши своей музыкой. О’Магони пришлось построить себе домик вдали от деревни, поближе к морскому берегу. Он был одинок, у него остались только скрипка и воспоминания о смелой юности, проведенной в странствиях. Сидя у окна и глядя на море, которое стало ему единственной родиной, старик играл на скрипке и вспоминал свои приключения и своих друзей. Он тосковал от одиночества, хотя ни за что не признался бы себе в этом. Люди не понимали О’Магони с его скрипкой и вечной задумчивостью. Они не понимали, почему так печален его вечно устремленный вдаль взгляд. Прожив всю жизнь на земле, они так и не поняли, что для старика воспоминания о море неразделимы с мечтами о несбывшемся, и окрестили О’Магони пьяницей и чудаком. За несколько лет до прихода к нему Патрика у О’Магони случилось несчастье – его скрипка разбилась. Лишившись своего последнего утешения, старик почти перестал общаться с людьми. Что заставило его пустить к себе Патрика, он и сам не знал. Должно быть, то непонятное чувство, которое заставляет моряка угадывать приближение шторма и время прилива.
Дом О’Магони был полон странных вещей. Здесь были старые карты, модели кораблей в бутылках, на стене висели штурвал и неисправный компас; в углу, нахохлившись, стояло чучело пеликана, а на камине помещалась целая коллекция морских звезд и ракушек. Когда Патрик вошел в комнату, О’Магони держал в руках его скрипку и разглядывал ее, как разглядывают друга, с которым не виделись много лет.
- Доброе утро, - несколько робко поприветствовал его Патрик.
- Завтракать нечем, - ответил старик. - Ты правда хочешь на ней играть?
- Хочу, - твердо ответил Патрик.
- Только из-за девушки? - О’Магони поднял на него глаза.
Патрик задумался. Ощутив вчера в руках теплое дерево скрипки, он словно пообещал себе научиться играть на ней. Возможно, он все равно бы захотел извлечь из нее хотя бы несколько звуков, даже если бы и не было в его жизни Эйлин.
- Не только, - признался он старику.
О’Магони поднял скрипку к плечу и заиграл. Это была песня «Бриджит О’Малли», которую играли на каждом празднике и пели в каждом доме, но теперь в ней появилось что-то удивительно новое: скрипка звучала словно нежный, чуть надтреснутый женский голос, поющий о страданиях человеческого сердца, и казалось, если внимательно прислушаться к нему, можно даже различить слова. Куда там волынке и трубе! Повинуясь старым рукам моряка, скрипка пела и страдала, но в ее страданиях было что-то светлое и задумчивое. Звуки трепетали и переливались, будто слезы в голубых девичьих глазах.
Патрик стоял как громом пораженный. Простой деревянный корпус скрипки таил в себе живую душу, а руки старика - животворную силу. Услышанное окончательно убедило Патрика в том, что он хочет играть на скрипке, и теперь никому на свете не удалось бы переубедить его.
Потянулись дни учебы. Патрик остался жить у старика, и лишь изредка забегал в свой дом, чтобы повидаться с родными. Учеба давалась гораздо сложнее, чем он представлял себе. Целых две недели О’Магони учил юношу держать в руках скрипку и смычок. Старик сидел у камина и курил трубку, наблюдая за тщетными попытками Патрика провести смычком по струне, а тот, сжав зубы в молчаливом ирландском упрямстве, способном свернуть горы, час за часом проделывал одно и то же движение. К концу дня Патрик начинал ненавидеть весь мир и старика О’Магони в придачу, но его удерживала мысль об Эйлин и дне святого Патрика. Старик же, как нарочно, испытывал терпение юноши своим непоколебимым спокойствием и кажущимся безразличием. Когда через шесть часов бесполезных занятий Патрик готов был навсегда сбежать из этого дома и покончить со скрипкой, О’Магони вынимал изо рта трубку и говорил:
- Сходи на берег, проветрись, а потом еще позанимаешься. - Или: - На кухне лежит холодный окорок, можешь пообедать.
Патрик убегал к морю, где в немом отчаянии смотрел на неутомимо бегущие к берегу волны, а затем возвращался к старику, брал скрипку и снова начинал свои занятия. В деревне на Патрика начали неодобрительно коситься и шептаться за его спиной, а Эйлин при встрече делала вид, что не замечает юношу.
Накануне Рождества землю устлал чистый белоснежный покров, сияющий разноцветными искорками. В праздник Патрик со стариком отправились в церковь. Слушая величественную проповедь священника и глядя на Эйлин, склонившую над молитвенником свою русую головку, Патрик обратился с горячей молитвой к своему покровителю, святому Патрику.
- Помоги мне научиться играть на скрипке, - молился юноша, - помоги мне, и если я смогу сыграть на празднике в честь дня святого Патрика, то пожертвую в церковь большой кусок самого лучшего зеленого шелка.
На следующее утро отчаявшийся уже Патрик к своему великому изумлению извлек, наконец, из скрипки длинную и ровную ноту. Старик О’Магони достал изо рта трубку, посмотрел на ученика и сказал, как будто ничего не произошло:
- А теперь поставь на струну один палец.
Снова потянулись недели занятий. У Патрика очень болели пальцы левой руки, но вдохновленный своей первой удачей, он не думал об этом. Старик О’Магони указывал ученику на недостатки и помогал исправлять их, а по вечерам играл на скрипке сам. Он по-своему привязался и привык к Патрику.
Однажды вечером в начале февраля Патрик в одиночестве сидел со скрипкой у камина и тихонько наигрывал свои ежедневные упражнения. О’Магони ушел в гости к старому приятелю, а после обеда разыгралась такая метель, что он, видно, решил остаться там на ночь. Патрик сидел в темноте, водил по скрипке смычком и, глядя на угольки в камине, думал об Эйлин. Сейчас он думал о ней не с болью и обидой, а ласково и светло, как среди зимы думают о букете ландышей. Неожиданно скрипка под пальцами пропела мелодию, которая показалась Патрику знакомой. Он повторил ее еще раз и понял: это была «Песня старухи». Патрик попытался сыграть ее до конца, и это ему удалось. Он сидел у потухающего камина и все играл и играл «Песню старухи». Скрипка нежно и вполголоса пела, отзываясь на каждое движение его рук и души.
Так Патрик поднялся на еще одну недоступную прежде ступеньку мастерства. Утомительные упражнения остались позади: теперь дом О’Магони целыми днями звенел, словно пчелиный улей, от всевозможных рилов, песен и медленных мелодий, просторных и бесконечных, как равнины Ирландии. У юноши оказался хороший слух, а его длинные гибкие пальцы стали проворными от непрерывных упражнений. Все звуки мира он воспринимал теперь ушами музыканта, все настроения и мысли он мог превратить в звуки.
И вот наступил день, которого юноша так ждал. Начался этот день весьма обычно: Патрик сидел у окна и, наблюдая за восходом набиравшего весеннюю силу солнца, наигрывал английскую джигу, которой научил его старик, бывавший в Англии. Старик О’Магони подошел к ученику и проговорил, словно разговаривая сам с собой:
- Сегодня уже десятое марта.
Патрик промолчал.
- Через неделю день святого Патрика, - О’Магони пристально посмотрел на юношу.
Патрик опустил скрипку. Почти полгода он с трепетом и надеждой ждал этого дня, и вот до него осталась всего неделя. Он поднял глаза на учителя, и О’Магони заметил в серо-зеленых глазах своего ученика растерянность и тревогу.
- Я думаю, ты вполне смог бы сыграть в харчевне пару рилов, чтобы понять, способен ли ты играть для людей, - заметил О’Магони.
- Когда? - от волнения бледные щеки Патрика порозовели.
- Сегодня, - невозмутимо закуривая трубку, ответил старик.
- Сегодня? - Патрик вскочил со стула. - Я не смогу.
- Не можешь сегодня, значит, и через неделю не сможешь, - заключил О’Магони.
Патрик вдруг понял, что ужасно боится. Боится не того, что он плохо сыграет, а того, что его и скрипку поднимут на смех, и тогда он уже никогда не сможет взглянуть в глаза Эйлин.
- Боишься? - неожиданно спросил О’Магони, хитро гладя на юношу.
- Нет, конечно, - оскорбленно вскинул подбородок Патрик.
- Пойдешь сегодня в харчевню и не струсишь?
- Пойду, клянусь святым Патриком!
Неожиданно старик положил руку на плечо Патрика и сказал:
- Ты хороший парень, Патрик. Я рад, что смог научить тебя тому, что умел, а тому, чего не умел я, ты научился сам. Ты лучший и, возможно, единственный скрипач в Ирландии. Я обещаю тебе, что когда-нибудь скрипка заставит и трубу, и арфу, и волынку признать свое бессилие. Я рад, что ты учился у меня, хотя, признаться, жалею, что учился ты лишь ради белокурой вертихвостки.
Патрику не понравилось, как отозвался учитель об Эйлин, но его бесконечно растрогали слова старика.
- Учитель, - проговорил он, - теперь я стал совсем другим человеком. Я смог услышать звуки, на которые раньше не обращал внимания, я увидел весь мир другими глазами. Я могу оставить память о себе в людских сердцах, а не к этому ли стремится каждый человек? Да благословит вас Господь, учитель, да будет ваша жизнь счастливой!
- Иди, Патрик Эохайд, - проговорил О’Магони. - Иди.
- Прощайте, учитель.
Патрик положил скрипку в небольшой холщовый мешок, перекинул его через плечо, и, еще раз взглянув на старика, вышел из дома и зашагал по тропинке к деревушке. О’Магони смотрел ему вслед, покуривая трубку и пуская к потолку колечки дыма.
В харчевне, где собрались отдохнуть после дневных трудов фермеры, хозяйка миссис Фергюсон рассказывала гостям страшные вещи:
- Представляете, - говорила она, поправляя на голове чепец с оборками, - сегодня утром я ходила в гости к бедняжке миссис МакМюррей, у которой, как вы знаете, в прошлом году умер муж, да будет ему земля пухом, и проходила как раз мимо дома сумасшедшего старика О’Магони. И скажу я вам, такое там услыхала, что пустилась бежать без оглядки, и никогда больше, клянусь всеми святыми, не пойду я по той тропинке.
- Что же ты услыхала, сестрица? - спросил ее старый фермер, который за соседним столом потягивал эль.
- И не спрашивайте меня, люди добрые, - покачала головой миссис Фергюсон, не скрывая, как ей хочется рассказать об этом. - Такое услыхала, что до конца своей жизни не забуду.
- Должно быть, старик пел матросские песни, не предназначенные для женских ушей, - предположил незнакомый миссис Фергюсон парень с озорно блестящими серо-зелеными глазами и длинной темно-рыжей челкой, падавшей на глаза.
- Матросские песни я бы еще стерпела, - возразила миссис Фергюсон. - Мне показалось, что в его дом слетелись все ведьмы и призраки умерших без покаяния. Дом ходил ходуном от песен, которые пели нечеловеческие голоса, словно издеваясь над нашими ирландскими обычаями, потом закаркали какие-то чудовищные птицы, а под конец хрипло и громко прокричал петух, и все стихло.
Достойная миссис Фергюсон замолчала, наслаждаясь произведенным впечатлением. Фермеры, сидевшие в харчевне, переглядывались друг с другом.
- И что же ты думаешь об этом, сестрица? - осведомился старый фермер.
- А думаю я вот что: старик знается с нечистой силой, - торжественно изрекла миссис Фергюсон.
Парень с рыжей челкой весело фыркнул в кулак, что заставило миссис повнимательнее приглядеться к нему.
- Кто ты такой будешь, сынок? - спросила она. - Из наших мест или странник?
- Я здешний, но давно здесь не бывал, - честно ответил парень. - Я Патрик Эохайд О’Лери, сын старого Эохайда О’Лери по прозвищу Рыжий.
- Знавала я твоего отца, - ответила миссис Фергюсон, которой понравился вежливый ответ Патрика. - Хороший был человек, хотя волосы на голове у него словно горели ярким пламенем. Повезло тебе, что ты не такой рыжий. Что это у тебя в мешке, сынок?
- Скрипка, - ответил Патрик, осторожно кладя руку на лежавший рядом мешок.
- Что? - не поняла миссис.
- Слыхал я о скрипке, - проговорил старый фермер. - Мне брат мой рассказывал, что сейчас в Лондоне живет. Говорит, когда на ней играют джигу, ноги сами в пляс пускаются, да только, скажем, если какую ирландскую песню на ней сыграть, ничего не получится.
- У меня получится, - уверенно проговорил Патрик.
- Мой брат всегда говорит правду, - нахмурился фермер. - Если сказал, что не получится, то уж так оно и есть.
Вместо ответа Патрик развязал мешок и достал скрипку.
- Спорим на кружку эля, - сказал он фермеру, - что я сыграю «Бриджит О’Малли» не хуже, чем длинный Тимоти на своей волынке.
- Готов поспорить хоть на бочку эля, - откликнулся фермер.
Спорщиков обступили люди. Даже миссис Фергюсон подошла поближе, чтобы ничего не пропустить.
Патрик поднял скрипку и заиграл. Сначала он видел на лицах, окруживших его, недоверчивые улыбки, которые потом исчезли, сменившись недоумением, изумлением, а затем сладкой легкой задумчивостью, с какой ирландцы всегда слушают свои песни. Ни единый звук не нарушил бесконечную мелодию песни о юноше, у которого умерла невеста. Слов не было, но каждый звук был полон тоской и любовью юноши, которую не уменьшила даже смерть.
Патрик снял с плеча скрипку и обвел неподвижных слушателей мягкими серо-зелеными глазами.
- Клянусь святым Колумом, - проговорил старый фермер, - провалиться мне на этом месте, длинный Тимоти никогда не сможет так сыграть на своей волынке. Кружка эля твоя, парень.
- Кто бы подумал, что на этой деревяшке со струнами можно так сыграть? - растерянно добавил другой фермер.
В тишине раздался всхлип. Плакала миссис Фергюсон.
- Ну что с тобой, сестрица? - спросил фермер.
- Эту песню пел мне мой покойный муж, - объяснила миссис, - после того, как я отказалась выйти за него. Он приходил под мое окно каждый вечер и пел эту песню, и через неделю я согласилась стать его женой.
Патрик со светлой улыбкой смотрел на людей, которым понравилась его игра. Значит, он учился не напрасно. Его сердце забилось, когда он подумал об Эйлин. Что она скажет?
- А теперь сыграй-ка нам рил, парень, - велел фермер и, встав из-за стола, подал руку миссис Фергюсон.
Патрик заиграл рил, и вскоре вся харчевня кружилась и прыгала под веселый ритм. Когда запыхавшиеся танцоры сели, или, вернее, упали на свои места, Патрик снова заиграл песню, а один из молодых фермеров, Томас О’Нил, у которого был звонкий, чистый голос, принялся подпевать. Сначала по просьбе миссис Фергюсон они спели ее любимую песню:
Вот едет невеста, она всех милей,
Она едет первая, гости за ней,
И я за ней в церковь с печалью в душе -
Выходит она за другого.
А потом по просьбе старого фермера:
Это правда, что женщины хуже мужчин?
Правда-правда, фол-тидди фол-лей,
Правда-правда, фол-тидди фол-лол,
Фол-ди-дол, лол-ди-дол, лол-ди-лей.
Когда большие часы в углу харчевни пробили десять часов вечера, старый фермер с сожалением поднялся.
- Пора домой, - проговорил он. - Жаль мне уходить отсюда, но делать нечего. Жена просила не задерживаться допоздна.
- И мне пора, - отозвался другой фермер. - Спасибо тебе, парень, давно я так не веселился.
Патрик кивнул в ответ. Ему и самому давно не было так весело и радостно.
Потихоньку разошлись все гости. Миссис Фергюсон гасила свечи, а служанка убирала со столов пустые кружки. К Патрику подошел Томас О’Нил и сел рядом. Юноши переглянулись и улыбнулись друг другу. Томас был невысоким белобрысым пареньком, чей голос звучал чисто и звонко, словно пение малиновки, но почему-то никто и никогда не принимал Томаса всерьез - ни девушки, ни друзья. К счастью для него, он прекрасно обходился без друзей и девушек.
- Тебе понравилась скрипка? - спросил у Томаса Патрик, укладывая свой инструмент в мешок.
- Это что-то необыкновенное, - немного хрипло ответил тот.
- Почему хрипишь? Простудился?
- Попробуй-ка столько петь, - улыбнулся Томас. - Мой голос устал и теперь отказывается разговаривать.
- А мои пальцы отказываются завязать узел на веревке. Но все равно: давно мне не было так хорошо. Почему я только сегодня услышал, как ты поешь?
- Я пою нечасто, - ответил Томас. - Я всю жизнь был фермером, как все мои родственники, а пою только для удовольствия.
К Патрику подошла миссис Фергюсон и грузно опустилась на скамью.
- Через неделю день святого Патрика, - сказала она. – Хочешь поиграть у меня в харчевне? И ты, Томас, приходи. Если выручка будет хорошая, я с вами поделюсь, а эль и пиво для таких музыкантов у меня всегда найдется.
Патрик не верил своим ушам. То, о чем он мечтал, сбывается так просто, что ему ничего не надо для этого делать. Он взглянул на Томаса.
- Я еще не знаю, - ответил тот.
- А я согласен, - поспешно сказал Патрик.
- Вот и славно, - воскликнула миссис Фергюсон. - И вот что я вам скажу, мальчики: если вам дорога жизнь, не ходите по тропинке мимо дома старого О’Магони. Он с нечистой силой знается, не иначе.
В день святого Патрика в Ирландии окончательно воцарилась весна. В воздухе пахло землей, вчерашним дождем и свежей зеленью, луга пестрели облаками хрупких первых цветов, птицы звонко щебетали, и в зеленоватых глазах ирландцев блестели солнечные искорки. В этот день Патрик проснулся с бьющимся сердцем: сегодня решится его судьба. Если Эйлин только взглянет на него, значит, он не напрасно провел почти полгода в добровольном затворничестве со скрипкой в руках.
Когда Патрик с приколотой к груди веточкой трилистника вошел в харчевню миссис Фергюсон, Томаса еще не было. Скрипача радостно поприветствовали и потребовали сыграть рил. Патрик взобрался на стол, чтобы его не сбили с ног резвые танцоры, и заиграл самый быстрый из всех знакомых ему рилов.
Играя танец за танцем, он заметил, что харчевня, полупустая утром, наполняется людьми. Люди в одеждах, украшенных трилистником, стояли в дверях, у стен, заглядывали снаружи в окна и с изумлением слушали скрипку. В перерывах между танцами Патрику танцоры подносили кружку эля и наперебой кричали:
- Сыграй «Цветы яблони»!
- Нет, лучше «Горы Килгари»!
- Не слушай их, парень! Сыграй «Фрегат фениев»!
Патрик смеялся и играл все, что просили. Скрипка заставляла людей танцевать и радоваться, а сам он чувствовал себя волшебником, исполняющим желания людей. Вскоре харчевня переполнилась, люди начали толкаться, чтобы получше разглядеть удивительного музыканта.
- Пойдем на улицу, парень! - крикнул кто-то. - Пойдем, попляшем на свежем воздухе!
Это предложение дружно поддержали, и Патрика почти на руках вынесли на улицу.
На невысоком холме за деревушкой собрались на праздничные гулянья жители. Там были сооружены беседки, увитые плющом, на ветвях деревьев висели разноцветные фонарики, которые еще пока не горели. Вокруг холма расположились яркие палатки, где продавали эль и пиво, горячие пирожки, пряники и сладости, игрушки для детей, красивые ткани и узорные платки. Между палатками прохаживались веселые и смеющиеся мужчины и женщины в нарядных одеждах, юноши, расположенные хорошенько повеселиться, девушки, румяные от удовольствия, в разноцветных юбках и свободных плащах, дети, прыгающие вокруг взрослых с надеждой выпросить подарок и пугающиеся веселых толстых лепреконов и драконов с крыльями из бумаги, которые неожиданно выпрыгивали из палаток. Везде виднелся зеленый трилистник, символ святого Патрика и старой доброй Ирландии. Трилистник зеленел на шляпах мужчин, на корсажах женщин и в косах девушек.
В дальней палатке играли уже знакомые нам старый Фингал, Нед-флейтист и длинный Тимоти, поэтому Патрика привели на самый холм, в беседку из плюща. Быстрее, чем Патрик дошел от харчевни до холма, донеслась до празднующих молва о скрипаче, и Патрика ждали с нетерпением. И он опять заиграл, и играл все подряд, перемежая рилы песнями, чтобы танцоры могли отдохнуть: и «Цветы яблони», и «Бриджит О’Малли», и «Холмы Коннемары», и «Дочери Эрина», и «Поминки по Финнегану». Вскоре появился Томас О’Нил, и его звонкий голос стал вторить скрипке.
Над холмом медленно сгущались прозрачные сумерки недолгого еще весеннего дня. Небесная даль нежно желтела, а даль земную вечер раскрасил в грустно-лиловые, мечтательно-голубые и загадочно-синие цвета. С лугов веяли сладкие ароматы цветущих трав и весенних цветов, влажных от вечерней росы. В беседках и на деревьях зажглись фонарики. Тогда Патрик заиграл свою любимую «Песню старухи». В этой старой, как мир, песне жили просторы старой доброй Ирландии, в чуть надтреснутом голосе скрипки было слышно, как пробегают волны ветра по высокой серо-зеленой траве, в которой где-то далеко звенит кузнечик. В песне ощущались запахи свежего хлеба и поросших водорослями прибрежных камней, слышались человеческий голос и клекот диких птиц, шум морского прибоя и тишина ветра, напоенного ароматом вереска. Взгляд серо-голубых глаз сливался с простором равнин, человеческие слезы - с кристально-чистым горным ручьем, а одиночество человека, который счастлив сам собой и Божьим миром - с безбрежностью океана, который дышит свежестью и рождает новые ветры, полные новых песен.
Окружившие Патрика люди молчали, внимая его скрипке. Патрик, играя, обводил взглядом их лица, незнакомые ему, но такие родные в их светлой задумчивости, когда его взгляд натолкнулся на белевшее в сумерках лицо Эйлин. Патрик играл и смотрел на Эйлин, и никогда девушка не казалась ему такой прекрасной, как сейчас. Ее лицо белело в сумерках, словно ночной цветок, а огромные серо-голубые глаза казались каплями росы, отражающими небо. Они смотрели прямо на Патрика, с выражением удивленным, задумчивым и ласковым. Да, Эйлин смотрела на Патрика, хотя неподалеку от нее стоял длинный Тимоти - смотрела на Патрика и не отводила глаз. Патрик тоже смотрел на Эйлин, и мелодия скрипки протянулась от него к ней, словно тонкий мост из серебристых нитей над темной рекой, словно радужный пристальный луч от одной звезды до другой. Небо темнело, с полей веяло благоуханной ночной прохладой, с неба в океан падали звезды, оставляя за собой светлые полосы, словно следы от слез. Песня скрипки поднималась от деревянной трепетной деки в ночное небо, откуда люди, живущие на земле, кажутся совсем маленькими, как нам кажутся маленькими блестящие в небе звезды…
Патрик проснулся, когда небо на востоке только начало бледнеть. Душу его охватило огромное невыразимое счастье, светлое и спокойное, как океан. Рядом на низком столике лежала скрипка, словно вынесенная прибоем ракушка. За окном вдалеке пел соловей.
Патрик вспомнил о своем обете и решил отправиться в церковь. Он шел по пустынным улочкам деревни, вслушиваясь в звенящую тишину рассвета. Над домами словно еще витали сны, и каждый сон казался удивительной мелодией. Патрик слышал сны молодых девушек, звенящие переборами арфы, сны мужчин и мальчиков, звучавшие отдаленными сигналами труб, сны матерей, похожие на ласковые колыбельные, сны маленьких девочек, чистые и непонятные, как звуки дудочек из тростника. Но скрипка не звучала ни в одном из снов – только в душе Патрика, идущего мимо спящих домов.
Церковь была еще закрыта. Тогда он сел у подножия стоявшего у ворот каменного креста, который называли «Крестом святого Патрика». Крест, вписанный в круг, обозначавший солнце, был покрыт удивительно тонкой резьбой, похожей на старые желтоватые кружева, и сейчас по ним скользили робкие розоватые лучи рассвета, предшествующие появлению солнца. За каменной оградой, в кустах шиповника на старом маленьком кладбище пела малиновка. Мир был объят покоем, величественным и неподвижным, готовым отступить под натиском первых солнечных лучей.
Вскоре церковный сторож открыл двери, и Патрик, как в детстве, робея, вошел внутрь. В холодной полутьме неясно светились на каменном полу разноцветные блики от витражных окон. Патрик склонился перед статуей святого Патрика, своего покровителя, и положил к ее подножию большой отрезок зеленого шелка, переливающегося, как вода в лесном озере. Юноша, крепко сжав руки, горячо благодарил святого за помощь, глядя на изваянный из мрамора лик, который в полутьме церкви совсем не был похож на каменный и казался живым и бледным.
Церковный сторож, проходя по церкви, с любопытством смотрел на юношу, стоящего на коленях перед статуей святого Патрика. Юноша опустил голову так, что темно-рыжая челка почти совсем скрыла его лоб и глаза. Он, казалось, прислушивался к чему-то, а святой, глядя на него сверху, будто что-то тихо говорил ему.
Патрик же действительно услышал голос, повторявший его собственные мысли, такие неожиданные, что он прислушивался к ним с изумлением и трепетом:
«Святой Патрик дал тебе в руки скрипку. Он помог тебе научиться на ней играть. Он научил тебя радовать людей и заставлять их задуматься. Он сделал тебя творцом, свободным, как певчая птица. Ради чего? Подумай, ради чего?»
- Ради чего? - прошептал в смятении Патрик, вглядываясь в мраморный лик святого Патрика. - Скажи мне, прошу тебя.
В эту минуту ярко вспыхнули и обрели форму и цвет блики витражных окон на полу. Казалось, посреди церкви расцвели огромные диковинные цветы. Это за стенами, над зелеными равнинами, начиная новый день, взошло солнце, Патрик, высоко подняв голову, смотрел вверх, на витражные окна, за которыми ангелами метались ласточки, и вслушивался в мелодию утра, пытаясь услышать повеление. И когда лучи солнца коснулись лица Патрика, заставив его волосы вспыхнуть медным пламенем, он его услышал.
Эйлин стояла на холме, в тени беседки, обвитой плющом, и вглядывалась в лица проходивших мимо людей. Празднование дня святого Патрика редко обходилось одним днем, поэтому сегодня ожидалось продолжение веселья.
- Что-то Эйлин сегодня взволнована, - заметила одна из девушек, проходивших мимо.
- И Красавчика Тимоти нигде не видно, - добавила вторая.
Эйлин и правда волновалась. Ее голубые глаза с нетерпеливым ожиданием перескакивали с одного лица на другое, а руки теребили концы темно-голубого платка, наброшенного на плечи. На ее лице вспыхивала и исчезала робкая улыбка, словно предчувствие счастья. Эйлин была очень хороша сегодня, хотя единственным украшением ее была веточка трилистника, приколотая к русой косе.
- Кого ждешь, красавица? - обратилась к ней миссис Фергюсон, которая приходилась Эйлин какой-то очень дальней родственницей. - Уж не Красавчика ли Тимоти?
- Нет, тетушка, - ответила девушка. - Мне до смерти надоела волынка.
- И волынщик, - закончила за нее миссис Фергюсон. - Волынка - дело прошлое, я с тобой согласна, вот скрипка – это дело другое.
Эйлин не ответила, но слегка покраснела.
- Неправду говорите, достопочтенная миссис Фергюсон, - вмешался старый Нед-флейтист, который вертелся неподалеку. - Ну какое будущее может быть у этого куска дерева с четырьмя струнами? Это увлечение быстро пройдет, а волынка, флейта и арфа вечны, как сама Ирландия.
- Не скажите, сосед, - возразила миссис Фергюсон. - пусть они и вечны, но почему бы скрипке тоже не стать вечной?
- Не будет этого никогда, - изрек старый Нед. - Волынке и флейте сотни лет, на них еще наши славные предки играли.
- А на скрипке играют предки наших потомков! - не совсем понятно воскликнула миссис Фергюсон.
Нед не нашел, что возразить, и присоединился к Фингалу и Тимоти, которые пили в харчевне за долгую жизнь волынки и за скорое исчезновение скрипки.
Налетел теплый пахнущий травами ветер, зашевелил волосы людей и донес до их слуха звонкую и легкую скрипичную мелодию «Бриджит О’Малли». Эйлин вздрогнула и обернулась на звук, с нетерпением отыскивая глазами невидимого скрипача. Обернулась и миссис Фергюсон, и все, кто ждал появления Патрика со скрипкой. Его еще не было видно, но скрипка пела беззаботно и светло, как будто в ее звуке смешались песни жаворонка и счастливого человека. Песня пахла вереском, цветочным медом и теплыми волнами моря.
- Смотрите, вот он! - крикнул кто-то.
Патрик шел по дороге, вьющейся вдали, среди высоких трав, которые волновал ветер. За его плечами висел полупустой мешок. Патрик уходил налегке, унося из родных мест только скрипку и знакомые с детства песни. Темно-рыжая челка вздрагивала в такт широким шагам. Патрик играл на скрипке, и в музыке не было слышно ни сожаления, ни грусти, только беззаботность спокойного и счастливого человека.
Патрик скрылся из глаз провожавших его людей, исчез за высокой стеной травы, там, куда убегала желтая лента дороги. Лишь мелодия скрипки еще витала в воздухе, как легкокрылый мотылек. Потом исчезла и она, и в теплом весеннем воздухе теперь звучала только песня ветра в высокой траве.
(Отправной точкой рассказа послужила летописная запись о появлении в гавани Корка корабля со скрипками и смычками. Дата его прибытия - 11 декабря 1793 года - считается днем рождения скрипки в Ирландии, и именно это событие послужило благодатной почвой для множества захватывающих ирландских легенд о "первых в истории Зеленого острова скрипачах", к невероятному числу которых я рискнула добавить свою. Рассказ является частью трилогии об ирландских скрипачах, которая носит то же название - "Песня ветра в траве")
2006, Пермь