Первый день лета, как последний день осени...

18+

Аннотация:
   Четыре человека, крестообразно покончившие с жизнью друг друга, ищут в замкнутых кругах ада
перерождение, вмещаясь погибшими стремлениями в одном из четырёх трупов, в случайном порядке.
   Сюрреалистический роман о запутанных амбициях людей, чьи метасоциальные фантазмы вылились в грязную картину, не имеющую ни начала, ни окончания. В основе повествования - шизофрения образов, искалеченные преломленным воображением ценности человечества. Судьбы, искорёженные безысходной ответной реакцией реального мира.
   И не станет известно до конца - фантасмагория происходит в мире героев романа, или в реальности читателя.

Первый день лета, как последний день осени. Напоминание.

Глава 1


  «Эффект умалишённой мозаики.
   Моя судьба – квинтэссенция ссаного тряпья, одетого на бездушное, неудержимое существо, катающееся взад-вперёд в центрифуге мягких людских конечностей закупоренного, бетонного вакуума. Оно безустанно орёт, в дёсны впивается толчёный порошок мнимой обиды, гортань скользко разрывается и воняет сальными сгустками тошноты, из-за тебя.
   Каждый случай ведёт нас к почётному событию. Мы привыкли увядать под лимфоузлами бесплодной провокации, пока считаем, что жизнь кончена, пока каждый второй приводит нас к себе домой, кормит и напаивает, затем **** нас в жопу, забрызгивая гортанной спермой прогнивший позвоночник. Ты и я, как следствие.
   Комната. Постоялый запах неуравновешенных кровоизлияний. Морская капуста на искорёженном кишечнике. Хлеб для набора веса. Моя милая, сегодня мы дома. Оставь свои заплаканные глазницы нам на завтрак.
   Грудные железы раздуваются, как замазанная скрипом спица. Похороны всеобщей забавы, площадь, скользящая в антителах насекомого, притворившегося галактикой. Будь осторожна. Потребуется ещё погнутость, ещё одно твоё отрицание».
   В комнате было душно - воздух был сдавлен до такой степени, что почти невозможным представлялось вздохнуть полной грудью. Однако этот плотный вакуум ровным счётом никак не мешал пробиваться золотисто-розовым лучам поднимающегося солнца сквозь мутное стекло окна к глазам девушки, лежащей на двуспальной кровати с бежевой простынью. Девушка поморщилась, открыла глаза, и, оглядев комнату, потянулась с такой сладостью, что руки и ноги её онемели. Попытавшись вздохнуть, ей стало ясно, насколько не хватает того самого летнего воздуха, тёплого и свежего, роднящегося с ровными летними лучами. Она встала, подошла к окну и открыла форточку. В её полное сном, с улыбкой новому дню и ямочками на щеках, лицо, хлынул поток свежести, уличного шума и истеричного щебетания неугомонных с самого утра птиц.
   Как же восхитителен и разнообразен ненавистный всем сердцем проспект за окном! Столбы, проводящие электричество по чёрным, местами треснувшим проводам, такие серые, что вчерашний туман уже в глубинах воспоминаний кажется цветным и долгожданным, словно радуга майским, тёплым вечером. Бегущие, вечно спешащие, спотыкающиеся, недовольные, матерящие друг друга, заплёвывающие и без того дырявый в оскорблениях асфальт, сами же боящиеся на эти плевки встать своими вычищенными чёрными и красными лакированными туфельками, опустившие голову вниз, чтобы очередной раз скрыть ложь и лицемерие, похотливые люди из каменных муравейников. Автомобили, засоряющие, как известно, окружающую среду, четверг и пятницу, выхлопными газами, курящими без остановки водителями, такими же кретинами, как и пешеходы. Зелёные деревья с побеленными низами стволов, посаженные по периметру сквера напротив шестнадцатиэтажного дома, что растут из трупного яда живности, умиравшей веками на чёртовом прямоугольнике ландшафта.
   «Я вижу тебя по четырнадцать часов в сутки. Я одержим тобой, как ты одержима манией манипуляции своими голосовыми связками».
   Девушка вздохнула. Отойдя от окна, и достав из шкафа махровое голубое полотенце, украшенное чёрными китайскими иероглифами по обеим сторонам, она подошла к двери в ванную комнату. За дверью - журчание воды, напевание знакомой песни.
   - Ты скоро? – хриплым, высохшим за ночь голосом спросила она.
   - Может, зайдёшь? – пробасил в ответ сквозь шум текущей из-под крана воды мужчина в ванной.
   - Только если ты соизволишь открыть дверь.
   Щёлкнул шпингалет, дверь приотворилась.
   - Доброе утро, медвежонища! – улыбнулось приветствие мужчины.
   - Сам ты… - протянула девушка, зевнув,- медвежонище.
   - Да без вопросов,- приветствие рассмеялось и повернулось к зеркалу над раковиной,- так и быть тому, богиня! Только с такой жопой, извини меня, конечно, как у тебя, на сурового индюка ты смахиваешь больше.
   - Оставь глупости,- снова зевнул ответ.
   - Что сегодня делаем? Куда сегодня пойдём?
   - Сейчас приму душ, и поговорим. Ты брейся пока, я поставлю кофе.
   - Я всё! Не утруждайся, я поставлю сам.
   «Влажные губы, липкий пластилин объятий, он охватывает, как призма прямолинейного созерцания противозачаточных трений. Я одержим мыслью выпотрошить из тебя все яйцеклетки».
   Кухонный стол, стеклянная пепельница, метроном и пустая хлебница, уже несколько минут как впитывали в себя кофейный аромат, в то время как девушка, укутанная в голубое полотенце с китайскими иероглифами, вышла из ванной комнаты.
   - И снова доброе утро! – мужчина сидел за столом, пуская неровные кольца сигаретного дыма.
   - Дай мне кружку.
   - Катя, извини, что он холодный, но такова диета. Тебе пора заняться собой. Ты слегка похожа на мешок.
   - Ты сделаешь всё, чтобы утро стало добрым. Да ты сам мешок!
   Тошнота недосказанности, приуроченная к бытовому исполнению. Та самая утренняя драма, которая предугадывает весь следующий день. Настроение Кати поменялось ровно в одну секунду. «Сколько можно терпеть? – спрашивает себя она,- Насколько хватит ещё этого гнусного подонка, когда же он перестанет гнобить меня…».
   «Я концентрируюсь… я скоро кончу…»
   Но она говорит:
   - Как бы там ни было - сегодня нас ждут приключения, надеюсь! Будем искать новую квартиру! Мне кажется, что эту не потянем, слишком много наш многоуважаемый Захарович за неё требует с этого месяца… картины, вот, только класть некуда будет, все чехлы исчезли из кладовки. Больной идиот повышает плату и копается в грёбаной кладовке. В целлофан завернуть, разве что. Так могут потереться, или ещё чего... надо придумать что-нибудь.
   «Скажи мне хотя бы одно слово… я абстрагируюсь от твоих млечных утробов…»
   - Чего это мы не потянем? – опомнившись от переглядывания с метрономом, сказал мужчина,- Не так уж и дорого он берёт за неё, а в кладовку он вряд ли даже заглядывал, знать не знаю что ещё за чехлы. Вид из окна – прелесть, ты мне сама об этом каждый день говоришь. Да и…
   - Какой-то маньяк, слышишь! – вздрогнула Катя,- Какой-то тип уже третий раз за неделю смотрит к нам в окно! В одно и то же время, сидит и пялится! И сегодня то же самое!
   - Какой маньяк?
   - Ну как, какой?! – удивилась Катя,- Обыкновенный! Всё что-то смотрит, выглядывает! В сквере сидит, на лавочке! Смотрит! Я боюсь!
    - Ты издеваешься! До сквера от наших окон метров сто пятьдесят! И ты считаешь, что кто-то смотрит именно сюда, на седьмой этаж, в наши окна, на тебя? В одно время?
   - Ну… да! – покраснела Екатерина.
   - Неимоверная чепуха и полнейшая ***та! Никуда мы отсюда не съедем, слышишь?! Мы в центре города! Магазинов – тьма, кинотеатр - рядом, работа – недалеко, а ты ересь какую-то...
   - Мне здесь не по душе! - глядя на кофейное пятно, оставшееся от дна кружки на столе, вскриком перебила Катя,- Ну, что-то не то… как-то… неправильно, что ли…
   - Издевайся, давай! Интуиции ещё не хватало твоей бабской! Не припомню, чтобы она всегда работала толково - вспомни сраный Новый год! Только с точностью до наоборот работает! Где там твой маньяк, ****ь?!
   - Сам смотри… - поникшим голосом ответила Катя.
  Мужчина встал и вышел из кухни.
  Катя закрыла глаза. Она видела того, кто наблюдал за ней.
  В ванной комнате что-то упало в раковину. Грохот и всплеск воды.
  Человек, который останется человеком - не нужен. У всех теперь абсолютно другая жизнь. Работа, картины, муж, два выходных в неделю, цель, карьера, планы на год вперёд, записанные в ежедневнике, создание семьи. Что есть у ненужного человека? Рубцы, гарь выжженных перьев, воспоминания, зрительная компенсация, принимаемая за манию. На человека нет времени, потому что только ему невообразимо жутко перед настоящим, его первобытный страх – наживка для забвения с самого утра. Цветы на полотне, композиции переговоров о несбыточных реалиях, пока она писала картины. Человек не нужен. Только выведенное пастелью в горьких, пьяных слезах, над газовой плитой, гласит об обратном:
   «Секунду спустя проясняется небо,
   Сердоболью нет места во ржи и морях…».
   - Исповедь? – почти шёпотом повторяла Катя самой себе, - Исповедь?!
   «Вот она – благодарность за прошлое. Обморок и высокомерие. Ты ведь могла стать такой же реальной, Екатерина. Очередная шлюха».
    Стены начинают своё упрямое, ровное, устрашающе безмолвное движение друг к другу. Слышны звуки громоздкого, словно башенные часы, метронома, стоящего перед Катей на столе. Окно, выходящее во двор с детской площадкой возле дома, приближается к девушке, ровно и неспешно, так же, как стены. Тик-так, тик-так - нервно гласит метроном. Катя роняет из рук кружку кофе. Тик-так, тик-так. Окно становится больше и больше, стены глухо приникают вплоть к ушам девушки, в которых судорожно и в такт стучит метроном. Тик-так, тик-так. Катя задыхается. Стекло окна трескается, проплывая осколками по лучам восходящего солнца. Из-под стола раздаётся детский смех. Метроном смолкает. На смену ему кукует кукушка, сидящая на голове у белобрысого ребёнка. Кукушка облизывает мягкое темечко.
   - Кукуська, кукуська, – кричит, захлёбываясь смехом, девочка на полу, ударяя своими маленькими ручонками по коленям Кати,- скофька мне остафась сить?!
  «Время от времени, сука».
   Гортань высушена подступившей истерикой и готова разорваться на части. Катя смотрит вниз, видит у ног маленькую девочку с зашитыми синей хирургической нитью, глазами. На головке ребёнка кукушка лижет резиновым клювом мягкое темечко. Стена продавливает нос Кати, девочку под столом забрызгивает струёй рвотной пены и крови. Кукушка пробивает насквозь родничок ребёнка, достаёт оттуда извивающегося, блестящего красно-оранжевыми оттенками кольцевого червя, причмокивает, и глотает его. Ребёнок продолжает смеяться. Катю бросает в адское пламя жара, её кости глухо хрустят от плотного давления стен. Волна судороги порвала кожу Кати, словно бумагу. Кишечник - стальная стружка, выходит через пупок, разрывая кожный покров будто скальпелем.
  «Сколько ты отдашь за чувство, шлюха? Сколько ещё грязного солнца?»
   Невесть откуда слышимый, но уже точно не со стола, метроном, начал снова гудеть в голове, громче, неудержимее – тик-так, тик-так. Смех ребёнка испарился в крике Кати, что в порыве отчаянья осознала абсолютную беспомощность.
   Первая вспышка. Коричневая, со стразами, отблёскивающими, словно вода, свет севших на дно фонарей. Первая в жизни вспышка.
   Перед собственным безумием, проводящим по осознанию реальность, стояла лишь тьма и запах сырости подземной шахты. Под ногами девушки лежало что-то холодное, мягкое и влажное.
   «Снег».
   - Здесь есть кто-нибудь? – спросила Катя, не услышав собственного голоса.
   Откуда-то сверху, глухо, через неотступающее давление, протяжно и низко мычал мужской голос.
   Катя стиснула зубы от резкой, острой боли в мышцах вагины. Она, навзничь упав, скрутилась в калачики, и, выплюнув накопившуюся у глотки рвоту себе на ноги, начала сосать большой палец правой руки, роняя слёзы себе на волосы и, стонами в такт поющему откуда-то сверху, из кромешной темноты, уже более разборчивому голосу, подпевала: «-Падал снег, падал снег…»
  Перед глазами девушки вальсировали снежинки, падая на старую, разрушенную мельницу, стоящую возле розово-зелёного, но местами с остатками природной, привычной синевы, озера. На него спокойно ложатся снежинки, тут же и самовозгораются, оставляя после себя нить серой дымки.
   «Туда, где стоит мельница. Стоит, и наводит тоску на каждого, кто стоит возле неё. Но стоял ли кто-нибудь? Все поспешно проходили мимо. Потому что она не ворошит предательство. Помнишь? Ты сама создала это».
   - Падал… снег… падал… снег…- причмокивая пальцем, продолжала тянуть стонами песню девушка, слыша эхо голоса, доносящегося со стороны мельницы и дрожа от перемешанного с сыростью и железом рвотного запаха.
   «Там, где стоит мельница. Стоит, и наводит беспамятство на любого, кто прошёл мимо неё… такие живые и радостные. Идеализированный толпами взгляд. Ты сама принесла его сюда».
   - Столько… лет… столько… лет… - хрипела Катя, пытаясь вписаться в мотив песни, продолжая чмокать пальцем, покашливая, сжимаясь от страха, боли и вязкого, холодного снега.
   Все внутренности скрутило в едином, пульсирующем ритме боли, тело кололо со скоростью иглы швейной машины. Бросало то в жар, то в холод. Глаза слезились и высыхали. Пар изо рта покрыл инеем кончики волос, лежавших на мокрых щеках.
   Пейзаж прервался. Коричневая блестящая вспышка, рвущая усталые моногамные притязания и лопнувшие в боли запястья.
   Катя зажмурилась с такой силой, что, замёрзшие ресницы её оборвались и покатились двумя маленькими кусочками льда по холодной, крахмальной в электричестве земле.
   Исключено желания побега, паниковать не представлялось возможным, согласие витало позади всего происходящего. Лишь тошнота. Лишь желудочный сок.
   «Смерть?! Какая ещё, ****ь, смерть?! Здесь есть лишь только боль и вакуум пустоты. Страх и необъятная сфера дрожи, ты её чувствуешь? Рвотная, сырая атмосфера и расчленённые нервы, слёзы и гневный поток холода, услышь этот поцелуй, сука, ведь таково твоё собственное понимание. Здесь нет места для смерти!».
   Сложив руки на груди, Катя лежала на песчаном пляже, на голубом полотенце с чёрными иероглифами, потягивая сладкий ветер, кислород, пропитанный хмелем и табачным дымом. Просто жизнь. Великолепное настоящее.
   Всё становится на свои места, когда происходит нечто неповторимое. Только следы красных лопнувших пятен перед глазами давал понять, что именно она только что пережила. Лицо - чистое, свежее, после крепкого сна на свежем воздухе. Тёмные волосы аккуратно зачёсаны. Только немного тянуло спину, а руки немного подрагивали.  Беспокойство отступило. На запястьях синие печати силуэтов мельниц, вокруг которых выведены странные слова – «здесь… происходит… надеюсь…».
   «Ты – моя. Я глубоко нуждаюсь в тебе.
   Ты видишь мою сдавленную тревогу?! Ты же могла избавить нас от этого. Дать нам прошедший, слабо исписанный лист пороков каждой живой амбициозной шлюхи, окружающей тебя и твои прекрасные волосы. Да, я знаю, что ты могла. Что листаешь постоянные. Что режешь нас ради всеобщего блага и скоро уйдёшь в мои любвеобильные десерты… скоро… регулярное изучение библии важно для семьи… просторечье полощет мои струпья глубоким идеалом…
   К чему твоя игривая походка? К чему ты говоришь, что умеешь извлекать инструменты до их проникновения в тело?! Я помню, что каждый, кто распознал твои нравы, после считал тебя накрученной, ****олизной сукой, выкуривая заглавное стаккато! Поцарапан поцарапанным. Не стоит благодарности… ненавижу тебя и всех вас! Ненавижу тебя и всех вас! Ненавижу тебя и всех вас!!! Аминь, ****ина!!!
   Часы, отрыгивая потоки касторки, оливкового масла и мазута со стороны мраморного, исторического согрешения, остановились?! Ты допустила это… я утратил веру! Я глотнул этого суеверия! Аминь, срань подхалима!
   Наполнен! Наполнен беспорядочным сплетением клеток и провидцев! Наполнен тресками твоими и ранимыми лесками на пальцах твоих, твоими ласками благими! Аминь, шалава!
   О, дай же мне кончить на твои ресницы! Дай мне семенем измазать и залить твои розовые, с белыми манжетами, вены, твои карие глаза и руки твои! Дай мне ещё три недели, дай мне их, паскуда! Аминь, ****ище!
   Я не могу жить ни секунды без твоих изъяснений, без твоей вонючей задницы! Без твоих разногласий, россказней и табака! Без приписки тебя в святые, старых пролежней твоих во страхах! Аминь, тварь!
   Мне было плевать! Мне было… плевать…»
   - Хм… - безо всяких эмоций, Катя, прослезилась, - Мне бы такое счастье… мне бы сейчас вернуться туда… встретить любимое… поговорить… кажется, что меня недопоняли… а если бы не твой характер… я бы вернулась… но я хочу туда… где нет… места твоей искренности?

                *          *         *

   «Сквер, напротив шестнадцатиэтажного дома номер четырнадцать наполнялся невыносимым шумом, исходящим из довольных глоток пьяных и, пока ещё не успевших нажраться, людей. Гремели взрывами разноцветные и разнокалиберные салюты, взрывались картонные и бумажные хлопушки, чёрные мощные петарды, натягивая нервы под самый корень предела своим неожиданным всплеском ударных волн. Ну, и тому подобная дрянь исключительно китайского происхождения тоже взрывалась, стучала, неистовствовала.
   Это был самое тёплое преддверие Нового года за всю историю существования города. Было около двенадцати градусов выше ноля, по Цельсию. Пьяные, весёлые люди, надев в радости весенние клетчатые, модные пальто, счастливо орали и пили, и взрывали всё, что могло взорваться, от собственных одинаково длинных шапок до пустых, уже абсолютно бесполезных, разномастных литражей, бутылок.
   Катя со своим мужем тоже были здесь, у южного входа в сквер, ближайшего к их дому. Девушка держала на руках что-то, завернутое в синтетическую ткань, закрепленное огромным красным бантом. Нет, это был не ребёнок, не ситуация выкидыша, ни его последствия, и даже не расчлененный младенец. Словом, это был вовсе не младенец, ведь история эта совершенно не криминальная. Муж Кати, несмотря на категорическую бескриминальность этой истории, крутил в руках совковую лопату и весело напевал что-то себе под нос.
  Сегодняшним поздним вечером, воспользовавшись условиями погоды и шума, они все-таки решились сделать то, из-за чего тряслись и немножко поругивались несколько вечеров – похоронить мёртвую собаку. Именно в сквере, именно сейчас, потому что разлагающийся пёс начал издавать довольно ядовитый запах. Новогодняя, радостная общественно-массовая попойка, всегда отличавшаяся хорошо вообразимым шумом и слепым отношением друг к другу – это хороший повод для похорон домашнего животного. Криминала здесь нет.
   - ****ь, чертовщина какая-то выходит, честное слово! Ты вообще сама уверена?! Может быть, отвезём в лес, всё-таки? Это безумие! Вашу ж мать-то!
   Мужчина с лопатой кричал сквозь шум пьяного сброда людей и многочисленных взрывов китайского ширпотреба трясущейся в лихорадке возбуждения, Кате.
   - Рокси любила здесь гулять… - ответила девушка тихо, по слогам, после чего вопросов в её сторону решено было не задавать, ибо без ругани проводить время нужно.
   Катя покачивала мёртвого пса. Она застыла на месте и действительно старалась не привлекать внимания. Лицо её, обезумевшее, бледно-жёлтое в цвет сальной шерсти собаки, выпучившее красные и влажные от слёз глаза, с размазанной по щекам тушью, с толком не причёсанными волосами, торчащими в разные стороны, было похоже на любое лицо этого доброго вечера. Но объективность нужно сохранять, при таком бешеном повороте событий. Всплакнув снова в безудержном порыве, она буквально сразу же прикрылась методом опускания головы, чтобы зеваки, проходящие мимо них, не навыдумывали всякого и не предложили выпивать с ними. Не время.
   Идея новогодних похорон была настолько навязчивой, что, Катя, схватив завёрнутую в ткань собаку (пластом валявшуюся на балконе) и лопату из-под ванной (изначально предназначение инструмента определялось для раскопки могильной ямы Рокси где-нибудь в лесу), просто начала тащить всё это на улицу.
   - Я согласился помочь во имя любви,- мужчина смотрел на Катю, удовлетворённый тем, что удалось не задать вопроса, и сказанной фразой своей, разумеется, от чистого сердца, тоже удовлетворился.
   - Рокси, сейчас мы с Сашей отнесём тебя туда, где ты любила отдыхать после прогулки… - шептала Катя трупу собаки,- сейчас, подожди, хорошая моя…
   Весёлый народ! Улюлюкал, салютовал, и не обращал даже и взгляда на странную пару, надвигающуюся в сторону самого старого вяза в сквере, туда, где после пробежки Рокси любила покопать ямы (для себя так и не удалось ей откопать), изнемогая в инстинктах и прихотях, а после лечь на бок, громко попыхтеть, высунуть язык, в блаженстве предвкушая, что её, грязную и дурно пахнущую, погладят. Несомненно, погладят! Нас всех погладят, пока мы не разложились окончательно!
   Как и подразумевалось, возле ветхого и треснувшего вдоль вяза стояло несколько человек. Пьяные граждане распевали благие русские частушки, от которых, казалось, бедный вяз склоняется к земле всё ниже и ниже.
   - Катька, там люди стоят, ну! – Саша остановился, достал у себя из-за уха сигарету.
   Откуда не возьмись, поднялся сильный ветер. Весьма странно. Вроде бы местные пророки, просящие милостыню на опохмел, и синоптики, незнамо зачем вообще существующие, штормового предупреждения не оглашали.
   - Да вижу я…
   Катя огорчённо вздохнула, но идти к дереву, почти склонившемуся ветвями к земле, не перестала. Она жестом попросила лопату.
   - Может, я? – недоумевающим голосом спросил Саша,- не зря же я шёл сюда, во имя любви же!
   - Давай, хорошо… - согласилась Катя, принявшись разворачивать труп собаки, приговаривая шепотом,- прости… сегодня за тебя покопает Саша… прости…
   - Собакой больше, собакой меньше! – крикнул кто-то из толпы распевающих частушки.
   Саша показал весьма неприличный жест кричащему (хотя тот уже обернулся к своим допевать частушку под водочку и гармошку), выбросил докуренную сигарету в дупло дерева, и принялся копать. Катя прислонилась спиной к дереву, сжав прикрытый синтетикой труп под мышкой.
   «Что-то изменилось…»
   Ветер колышет волосы дрожащей веками Екатерины. Совковая лопата в руках Александра отбрасывает талый чернозём недалеко в сторону. Высохший вяз начинает скрипеть ветвями. Ветви обрываются и падают на головы поющих пьяных людей, довольных погодой и вечерком, занятых, в свою очередь, лишь срыванием голосовых связок и взрывами с водкой.
   «Всё становится на свои места…»
   На шоссе «Необъятное», в автомобильной аварии умерли все пассажиры маршрутного такси – водитель был выпивший, как позже покажет экспертиза, а водителя грузовика, участвовавшего в той самой аварии, не найдут в течение двух недель. Он же, крича телерепортёру, ни в чём виноват не был. Его опросят о чём следует, дадут условный срок. Потом купят ещё стопку бумаги для других описей – налогами горожане за неё заплатят. Шило на мыло - есть суть патриотизма мизантропа и активиста. В обоих случаях – всё равно.
   В маршрутном такси, по стечению обстоятельств ехала жена водителя грузовика. Он примет извинения и соболезнования. И напьется с прокурором, адвокатом и судьей, и поведет их к себе домой. И они встретят старый Новый год. Забудут выключить газовую конфорку. А рабочие забастуют, и газ перекроют на несколько часов, как ни странно, во всём районе. Копил на валенки – купил водки. Хоть убей, изменений не предвидеться. Жив будет тот, кому это удалось. На авось.
   «Отношение изменилось…»
   А сейчас, ровно через семь минут, наступит очередной Новый год. По истечении этого же времени будет закопана Рокси. Под сотнями красных и жёлтых, зелёных и оранжевых огней салюта. Под умирающим на ветру и в дыме вязом. Под реквием, в лице добренных матерных частушек.
   Новый год не такой уж и долгожданный теперь, как было раньше. Хотя на пороге у Кати уже стоят выпившие знакомые, с шампанским и водкой, четырьмя тортами, бодрыми глазами и дружеской любовью. Те, которые приехали на том же маршрутном такси, что существует теперь только на бумагах, в протоколе, под замком. Знакомые, с любовью по-дружески, которые налили целый стакан недорогого кисловатого шампанского, что залпом был прикончен непьющим водителем со слабым сердцем. Со слабым характером.
   Дружеская любовь. Лирическая, извращённая, являющаяся разменной монетой для контингента обманутых. Любовь, которая закопана возле такого же мёртвого, высохшего вяза. Первый круг ада, который нужно пройти в комнатных тапочках и домашнем розовом халате. Это слишком важно, чтобы упустить. Это можно считать началом».


                *      *      *


   Как же ей хочется сорваться, накричать на саму себя! Но сегодня - умиротворение. Что-то из прошлого настигло с таким фанатизмом, что стало немного стыдно за высохшую кровь на руках. Не нужно отвлекаться. Скоро пройдёт.
   Глухо, но не без выразительной радости, Екатерина внезапно услышала знакомый голос:
   - Катюша, милая… это всё. Катюша, миленькая, я с тобой… я люблю тебя, Катюша… я очень тебя люблю… не уходи, пожалуйста, успокойся…
   - Где… я… - то ли вопрос, то ли утверждение выдвинула девушка сонно.
   - Катенька, ты же меня слышишь… у тебя… - Саша заикался от радости,- Катенька, всё хорошо… ты так кричала… так кричала… что… Господи милосердный… Катюша… так кричала… что же это такое…
   - Снова…
   Катя пыталась пошевелить отёкшими, от обездвижения пальцами обеих рук, но ничего не вышло.
   Было довольно темно, разве что молния дырявила через деревья окна с решётками, падая на потрескавшийся потолок и побеленные стены, тем самым рисуя…
   «…вальяжные образы. Они напоминали мне длинные, рваные рукава карточного игрока…».
   Слышалось тихое сопение справа от Екатерины. Саша, который, склоняясь над девушкой с левой стороны, гладил её рукой по щеке и что-то по привычке напевал.
   - Давно я… здесь?.. – глубоко дыша, изменила подачу интонации Катя, чтобы было возможным уловить, что она задаёт вопрос.
   - Я пошёл к окну, тогда, с утра, пошёл к окну! В общем я… чёрт бы побрал… пришёл на кухню, а там… ты, с пеной изо рта!.. так испугала меня!..- голос мужчины стал повышаться, но услышав недовольные бормотание лежащей на кровати проснувшейся пациентки, стал говорить тише,- ты… у тебя снова, пойми… снова эта дрянь… скоро всё пройдёт… скоро она тебя спасёт…
   - Иди домой, Сашенька… приходи позже, хорошо? И… так, наверное, целый день тут?
   - Всё в порядке, я останусь, побуду с тобой, Катюша… ты меня слышишь… как хорошо, что ты дышишь…
   - Спасибо, Саша, но… иди домой, выспись…
   - Я останусь! – неестественно нервно пробасил Александр,- останусь!
   - Эй… - послышался женский, прокуренный голос, доносившийся со стороны кровати, стоящей возле окна,- Ромео, твою мать! Ночь на дворе, спать пора пациентам… если б ты тут серенады под окнами распевал, я бы послушала с удовольствием это дерьмо, да ещё и пропела бы своим ангельским вокалом. А так – или говори тише, или я сейчас позову того идиота, который разрешил тебе остаться здесь, и напишу…
   - Извините, пожалуйста,- синхронно прошептали Саша и Катя.
   - Ничего-ничего. Заткнитесь только.
   Мгновение спустя пациентка снова начала сопеть.
   - Саша, давай, иди.
   - Катенька, я приду завтра. Я с тобой, Катенька… приду днём, и мы будем… снова вместе.
   Встав, размяв отёкшую спину, Саша вышел за дверь, оставив её приоткрытой.
   Из палаты было слышно, как он с кем-то ещё разговаривал в коридоре о пациентке с дефектом речи. Затем в коридоре что-то с грохотом упало на пол, после чего наступила полная тишина, нарушал которую лишь посвистывающий сквозняк в коридоре вперемешку с сопением соседки по палате.
   Екатерина не спала…
   «…я обусловил это тем, что мимолётно побаивался темноты. Позабытый детский страх. Я разглядывал всё новые и новые силуэты, чернящиеся на потолке светом бегущих, на короткую дистанцию, фар по подвалу. Я видел перед собой самые, что ни на есть ординарные и постановочные из года в год, картины. Нефритовые покрышки, умилённо катящиеся по раскидному письмецу, а…»
   …она прослезилась и всхлипнула…
   «…вспомнив головы в соломенных шляпах, с висящими на жёваных струнах глазами, чьи-то ампутированные руки с лопнувшими и местами отёкшими клетками-венами, канистры с дымящимися субстанциями, жестикуляции половых членов пронырливых в своём безобразии обезвоженных животных, стоящую возле стены молодую, срущую сухим дерьмом, проститутку, обвешанную купюрами и достоинством в одного увядшего мертвеца, ураганы сухого табака, пепла и зубного налёта, и, наконец…»
   …жалея саму себя, оказавшуюся, с какого-то чёрта, на потолке.
   Странно было то, что мыслей как таковых не было совершенно. Всё, что снилось целый день, совсем не запомнилось. Влияние палаты номер сорок два. Или её не влияние. Даже маленького намёка Катя, возлежав на потолке, не находит. Никакой связи, никакой концепции, никакого оправдания пустой голове. Пахнет какими-то травяными препаратами и спиртом. Так, наверное, пахнет бессонница.
   «…прекрати оправдываться, я вижу тебя насквозь…»
   Катя в госпитале номер двадцать два, расположенном по правой стороне шоссе «Необъятное», растянувшимся по северной стороне от города. Возможно, по этому шоссе никто, и никогда не ездил.



Глава 2
   


   В коридоре послышался треск телефонного диска.
   - Кто-то из дежурных решил позвонить,- заявил прокуренный баритон соседки у окна, которая будто чувствовала, что не только ей этой ночью не спится. Её храп был фальшивым.
   Кате никак не удавалось разглядеть лица страшного голоса, в палате - сущий мрак, пробиваемый разве что полоской света из приоткрытой двери. Молнии, призвав дождь, вышли из города.
   - Догадываюсь, кто это,- жуткий хрип безустанно навязывал разговор.
   Совершенно не представляя каким образом начать поддерживать беседу, Катя перевернулась с живота на спину, и начала пристально вглядываться в потолок. Не спалось ей уже несколько часов. Так же и не думалось.
   Из коридора теперь доносился телефонный разговор дежурного с кем-то на повышенных тонах: 
   - Да, алло! Да, добрый!.. я уговорил их отпустить этого ублюдка под залог!.. да, я… ага, пообещал вернуть его скоро!.. ну, сначала, чтобы узнать кое-что, а потом… да! Все сбережения угрохал на пидараса!.. конечно, соврал!!! У меня эта мысль только и была! Посадил его в машину, и стал расспрашивать, что же ещё?! Грубо! Грубо отвечал! Да, и это, и что не моё это дело, представь! - дежурный стал говорить тише,- это стало моим окончательным делом… долго ехали, потом в овраг заехали… да, ****ил его… меня его невежество…
   Соседка Кати чихнула, простонав при этом от боли. От боли в прокуренных лёгких.
  - Подожди, я перезвоню,- с грохотом швырнув трубку, дежурный пошагал в сторону услышанного стона.
   Войдя в палату и не включив свет, взбешённый дежурный от всей души начал высказывать:
   - Какого, извини меня, ***, эта чёртова дверь, будь она четырежды проклята и оттрахана в замочную скважину, открыта?! В следующий раз закрою на замок, чтоб ссалась под себя, тварь!
   Помолчав некоторое время, будто предполагая ответ, и, будто не дождавшись его, вразумительного, он прибавил:
   - Лизонька, хули дверь открыта, спрашиваю? Это, насколько я знаю, написано в правилах, а то, что написано в правилах соблюдаться должно, ибо мы, ****ь, не в частной клинике!
   - Извините, Николай,- саркастично, сквозь постанывания, прохрипела пациентка у окна,- только это, ёб твою мать, твоя работа! Мужичок её не закрыл, такого не повторится, Вы же знаете!
  - Мужичок с ноготок, что ли, ****ь? Твою мать, а…- дежурный выдавил кривейшую улыбку, прикрывая входную дверь, и добавил вполголоса,- спокойной ночи, любезные!
  - Не пугайся, Катюша,- тщетно стараясь смягчить хрип шёпотом, сказала Лиза,- этот человек... гм… меня перевозят просто из одной палаты в другую, почти… каждый день… он только пришёл на смену – не знал, пойми, что и ты здесь! Так бы не зашёл... мой… бывший муж... знаешь, такая любовь была… а я…
   Катя, ошарашенная хамством дежурного, как можно более вежливо сообщила соседке о своём желании выспаться, но на всякий случай спросила, откуда та знает её имя.
   - Так твой же тебя называл… хм… странная жизнь, какая… ещё вчера я не подозревала, что найду себя у окна… в этой конченой палате…
   Через несколько секунд после сказанного, Лиза засопела ровнее, а будильник на тумбочке, возле её кровати, оповестил унылым щелчком о втором часе ночи. По окну нервозно постукивали капли дождя.
   «Ты - полная луна… мельчайшая монета по форме и материальной ценности, если смотреть из орального прочерка… целое состояние, если подлететь на сантиметр вплотную… пористая мембрана… механизм порабощения… слюна умалишённых… обменяй меня на бледнолицые вещества ретроградного движения… между мной и окном… привет, створчатая луна…»
   На «Необъятное» обрушилась очередная авария, автомобиль занесло на территорию госпиталя, в палату номер сорок два проник свет фар. Катя, открыв заспанные глаза, привстала. Прислонившись к спинке кровати, она начала присматриваться к интерьеру.
   Светлые стены – размазанная кое-как побелка, лампочка на потолке – без люстры, а для сидящей на полу маленькой девочки, держащей в руках куклу - подходящий фон.
   Во рту у Кати пересохло. Моментально вспомнился утренний кошмар. Всё повторяется - перед Катей была та самая девочка с зашитыми синей хирургической нитью глазами.
   Кукла девочки была схожа с чучелом изуродованного парнокопытного животного. Эта кукла, словно способное мыслить умерщвленное млекопитающее, желающее напоследок, перед уходом в мир иной, ещё подвигать неугомонными конечностями, улыбалась, подобно человеку, увидевшему младенца на руках у кормящей матери.
   Девочка была одета в серый, подобно густому туману, сарафан с яркими кружевами, напоминающими январские, самые белоснежно-белые снежинки. Поглаживая корявую куклу, украдкой облизывая пересохшие, треснувшие губки, девочка не без стеснения виновато ухмылялась и жмурилась.
   - У меня теперь есть волосы,- тихо шептала облачённая в серое платье, – длинные, пышные настолько, что!.. что если бы не ваши заботы, то можно было бы мне и позавидовать! Они вьются, морские волны! Русые волны! Они русые! Я так люблю их… так люблю оранжевых… хи-хи…
   - Кто ты?.. – просипела Екатерина, пытаясь сконцентрироваться на мысли о происходящем жутком кошмаре, - меня разбудят… Лиза!.. меня… разбудят…
   - Кто… ты… - кривлялась, оторвав кукле голову и бросив её перед собой, девочка, затем протянула руку, указывая направо от Кати, - за окном кто-то есть…
   Из горла уродливой игрушки стали выплёскиваться струйки кислотно-оранжевой, вязкой субстанции, заливающей волосы девочки, сжигая их до корня. Екатерина опасливо перекидывала взгляд то в сторону окна, где видела лишь ветви деревьев, то на дымящуюся голову девочки.
   - Я пошутила! – смеялась облысевшая девочка,- Тебя даже там нет!
   У Кати закололо в руках, шея затекла. Высохшие губы не могли сомкнуться. Девушка не могла даже повернуть от страха голову, чтобы посмотреть на смеющегося лысого ребёнка.
   Перед глазами проходит несколько вечностей - коротких, уже утраченных вечностей. В дверь сознания врезался резкий запах нашатырного спирта, вернув всё на свои прежние места.
   «Расширь пределы застоя крови до тошнотворной точки сугубого, точного в своей раздельности, образца… не слезай со стены, пока твои пальцы перебирают мою чёрствую плоть… я усваиваю твои равенства перед чистокровным падением нерешимости…»
   Чувства обострились, на это явились свои, невероятные объяснения: во-первых – второе появление моря, во-вторых - прикосновения приятного, тёплого ветра, на этот раз без привкуса алкоголя и дыма, к лицу. Солнце, рисовавшее до самого берега жёлто-розоватую, мельтешащую линию, уже наполовину скрылось за морским горизонтом. Маяк, гордо возвысившийся с южной стороны песчаного пляжа, откуда дул ветер, отправлял мореплавателям визуальные сигналы своего присутствия. Чёрный морской буксир, видневшийся на горизонте небольшой каплей ртути, совсем не вписываясь своей окраской в палитры цитрусового солнца, громко оповещал о своей радости спасения очередного корабля гулким эхом трубы.
   - Ты знаешь, я сейчас расскажу тебе о свободе, Катюша… о моей свободе…
   Упёршись локтями в нагревшееся на тёплом песке полотенце с чёрными иероглифами, Екатерина приподнимает голову. Она смотрит на ту, которая лежит рядом, на её улыбающиеся зубы. Сказать что-либо трудно из-за боли в скулах, поэтому в ответ она лишь одобрительно кивает.
   - Извини за ту ночь, Катюша. Мне приписали лекарства, от которых мой голос кажется таким, знаешь ли, больше туберкулёзным, нежели женственным. Хи-хи… я же знаю - это немного тебя смущало тогда… эх… я нашла себя возле окна…
   Он блестел! Он блестел и нагревался от температуры моего тела, великолепно! Цинковый, холодный стол. Меня положили на него какие-то люди, странные, безобразные мерзавцы! Особых, вот, примет этих людей, ну, или жестов там каких-нибудь, или манер разговора… ну, не помню – люди, как люди! Мерзкие! Вот странные, но, кажется, такие, которые с полными карманами безмятежности ходят! По метрополитенам, или по подземным переходам… потому, наверное, и не замечают никого на своём пути. Спешат куда-то вечно, толкаются, оправдываются потом! Хотя, знаешь, только вот некоторые могут стоять и наблюдать за всем этим движением, держа в руках гитару или скрипку, гармонь, там… или аккордеон! Хи-хи… или шляпу с шапкой. Напевают при этом на свой лад «цыганочку» какую-нибудь… хи-хи… но, опять же, итог всегда один – выручка. Материальная вся из себя, в основном. Ценности им нужны! Наблюдают-то не за тем, чтобы разглядеть в прохожем некое светлое, а чтоб повысить голос да успеть крикнуть «спасибо» летящим… э-э-э-э… в головной убор монетам! Или бумажкам! И обязательно перекрестят доброго, но, к сожалению, серого смертного! Хи-хи… ладно, отвлеклась я…
   Блестящий стол – это не всё, что запомнилось мне в той комнате. Там, просто, стены были чрезмерно, понимаешь ли, интригующими. По крайней мере, для отдающего себе отчёт в трезвости и сознании, человека. Я понятно изъясняюсь?.. хи-хи…
   Катя опять кивает. Ей наконец-таки удаётся разглядеть столь разговорчивую особу при вполне приличном, а главное цветном освещении.
   Этим человеком оказалась Лиза, пациентка палаты номер сорок два. Она довольно высокого роста, лежит на песке в больничном халате с расстёгнутыми пуговицами, что даёт возможность разглядеть её загорелое, женственное тело. Между её грудей розовый послеоперационный шрам. Она подложила обе руки под голову, её белые волосы сливаются с песком. Глаза её ясны и беспечны, как у ребёнка. Она улыбается, смотрит на безоблачное, чистое небо и на ругающихся друг на друга чаек и снегирей. Голос её больше не имеет никаких дефектов – он чист, живуч, ровен. Она часто покашливает, но выдаёт это за весёлые, милые смешки.
   - Так вот,- продолжила Лиза,- та комната была увешана светящимися рентгенограммами. Просто не припомнила бы случая, когда слышала бы о таком количестве снимков… хи-хи… о таком количестве рентгеновских снимков вагин в одной комнате, за переднюю внутреннюю стенку которых зацепилась хирургическая игла... это ж над сколькими бедняжками нужно так надругаться, дабы такую галерею устроить?! Я уверяю, что… хи-хи… это не одной особы вагина была, размеры таза разномастные были, ещё там подписи всякие… хи-хи… насторожила меня эта коллекция больше, чем сам факт попадания в руки к каким-то странным профессорам, сидящим спиной ко мне по разные стороны, да ещё громко спорившими друг с другом! Фу-у-ух! При этом, с омерзительным хрустом и чваканьем что-то или кого-то ковыряя за своими таинственными столиками. Один из них сипло орал, как резаный, не оборачиваясь к своему сотруднику уже долгое время. Говорит, мол, ты знаешь каково это - каждый день дышать известью и солью, жрать протеин вместо обычной, сука, говорит, еды? Тебе платят там только за то, чтобы, мол, ты тут следил за этими балаболами, и всё! Представляешь, Катюша?.. спрашивает – счастлив? Пятьдесят тысяч за неделю, мол, не каждый кретин, с таким, как у тебя, образованием столько получает. И ты здесь сидишь, говорит, сраных несколько часов! Иди ты, ублюдок, и так далее... невоспитанный такой мужик, нервный…
   Второй только припевал какую-то очень, знаешь ли, знакомую песню, таким же сиплым, но не таким низким басом, как у первого… хе-хе… ещё чем-то прищёлкивая в такт. А потом говорит, мол, подожди-ка, а, вот чего это ты не покончишь с работой этой? Ну, тот, что нервничал, снова обозвал его идиотом и педерастом, вроде как… хм, извини, чокнутым на всю рожу и попу… начал объяснять не русскими словами о каких-то тенденциях алчности, непонятные слова впихивал, потом латинские, или какие-то такие ещё. Не запомнила дословно, о чём он там доказывал...
   Затем, через какое-то время, что-то грохотнуло сверху. По потолку, да! Тут-то один из мужиков, ну, с нервами который, замолчал. Я давай себе, значит, шевелиться да копошиться. И, знаешь, чувствую, как будто под этим… азотным наркозом находилась несколько недель! Очень похожие ощущения! Ах, да, я погружалась в море не раз. В коме потом однажды была несколько месяцев, чуть не умерла. Уверяю - эффект пробуждения схож. Я внимание на определённых вещах заостряла. К примеру, тогда – рентгенограммами удовлетворялась… хи-хи... логика, как таковая, не работала вовсе. Да и размышляла я о них больше как настоящий ценитель живописи на закрытом показе, нежели как о снимках проткнутых иглой вагин… ха-ха… но загадка присутствовала, как всегда, будь она проклята… такой наркоз, то есть тот, что азотный, может только на определённой глубине действовать, да и способствовать его появлению определённый… не подумай, что я умничаю! Ох, ну ладно… так вот, я тогда почувствовала, что мои зубы источены! Оказывается, что кормили меня какой-то наркотической дрянью, даже можно догадаться какой и в каком количестве! Тебя точно такой напичкивали. А на уровне синтетических инстинктов я скрежетала, значится, зубами! Начиная потихоньку понимать всё это, всё-таки некогда медициной интересовалась… хи-хи… ну, поверхностно! А, так вот заметила, что собеседники-то, профессора, хоть и заткнулись со своими разговорами пошлыми, но с каким-то непонятным бульканьем во тьме продолжали излагать что-то несуразное. Снимки ещё рентгеновские погасли. Тьма, да...
   Моя голова просто взрывалась! Как будто мозгу стало тесно в черепной коробке! Привкус сахара ещё во рту появился, как из-за угла, ха-ха… ну или я до этого его попросту не замечала. Не столь важно, в принципе. Важно, что стало очень тепло, когда темень та возникла. Тело онемело до такой степени, что я не была уверена – есть ли оно у меня вообще! Есть-то оно, есть, да. Вот только… гм… не могла я сфокусироваться на том, какие речи кричат те два человека. Речи кричат… хих… а, вместо этого слышу шум с треском, будто из рации! Ещё бульканье. Как будто засор в раковине случился. Продолжалась эта чокнутая канитель довольно немалое время.
   До меня что-то дотронулось. Вскользь… в смысле, дотронулось! В области груди. Я не успела почувствовать, что до меня дотронулось! В смысле я поняла это, но не придала значения, как таковому, прикосновению к груди, поняла, что это было, но что это было именно… стой, я запуталась…
   Лиза нахмуривает брови, задумывается. Девушки неподвижны.
   Чайки со снегирями уже клюют друг друга в головы, при этом, по очереди падают на песок, окрашивая его из пустых глазниц струйками алой крови и коричневатой жижи.
   - Шум исчез в один момент с пропажей мрака,- после нескольких минут молчания продолжает Елизавета,- навевая мысль о наступлении лирической ситуации, да…
   Я моментально, точнее сказать, рефлекторно зажмурила глаза. Но, кое-как смирившись с этой ошеломительной ситуацией, я приоткрыла глаза, и увидела следующее…
   Всё, всё стало красным! Несмотря даже на то, что со стен свисали лампы только дневного освещения! Надо мной, в воздухе, застыло гравитационно, по всей видимости, непослушное лицо с кислородной маской!
   Помимо летающей рожи, эдакими рисованными пастелью буквами, возникло два вопроса. Первый - «что происходит?», а второй - «в чём дело?».  Я попыталась кричать, ха-ха… но изо рта только лишь вынырнули несколько пузырей и врезались в лицо, плавающее надо мной! Да, именно плавающее! Оно не воображало себя Икаром, самолётом, так скажем, или дельтапланом, хи-хи… оно, чтоб его за печень, не в воздухе застряло! Оно – в воде плавало! И, так уж вышло и оказалось – я, значит, тоже была в воде! Снова пыталась крикнуть – снова не вышло… снова пузыри воздуха… снова эти пузыри столкнулись с лицом трупа профессора.  И вот тогда я заметила окончательно важную деталь – я без кислородной маски, и дышу под водой. Я начала, прям, извиваться в панике, хи-хи... но элегантные эти движения были тщетны, к сожалению. Не знаю, чего можно было от них ожидать, но то, что я туго привязана ремнями – было очевидно. Здесь больше играл опять-таки инстинкт самосохранения. Ясно это так же, как и то, что сжимают мои конечности тугие ремни, хи-хи… я чувствовала вкус железа и, чтоб его за свёклу, сахара! Или вкус крови вообще... а люди-то – погибли! И кровоточили – красная вода сама по себе быть не может!
   Лиза начинает бесшумно смеяться, сдавливает руками живот. Её глаза слезятся от смеха, превращаясь в подобие поверхности моря – становятся блестящими, солёными и ещё более глубоко голубыми, отражая небо. Катя не двигается с тех пор, как началось повествование. Только улыбается. Она всё слышит. И понимает.
   Над девушками теперь летает только один оставшийся в живых снегирь. Он гадит на трупы птиц, посылая, судя по странному, несвойственному снегирям, да и всему царству птиц в целом, щебетанию, проклятия на каждую чайку, заселяющую планету.
   - Сопротивляюсь, значит, всем телом,- говорит и смеётся Лиза,- давящим меня ремням, и, смотря в выпученные от, наверное, давления, глазёнки трупа, всё-таки понемногу начала внедряться, так скажем, в происходящее, ха-ха-ха!.. я же просто сплю! Это же сон! Потому что я не чувствовала даже стука собственного сердца! Скажешь, моя очередная эйфория! Лучшая, ко всем бы её бесам, фантазия, проявленная эйфоретиками?! Отнюдь! Ведь последнее, что я почувствовала, перед тем как упасть за пределы сознания, – это ослабившиеся ремни, и то, как я приподнялась ближе к плавающему надо мной трупу! Почувствовала!
   Наступает молчание. Кате тревожно, она чувствует, что знает к чему ведёт Лиза и её история, но продолжение наступает спустя лишь несколько минут, когда Елизавета встаёт на ноги, скидывает с себя халат и протягивает обе руки к горизонту. Её формы совершенны. Катя чувствует некую вибрацию внизу живота. Она плавно проводит рукой от грудей до бёдер. На горизонте всё ещё доносится гудящие возгласы буксира. Катя мастурбирует, смотря на бёдра Лизы, которая кричит изо всех сил: 
   - Ведь блестит он великолепно! Этот пляжный песочек! Отражает всё могущество и сухость летнего солнца! Он придаёт нужную температуру для поддержания любой жизни! Я лежу на песке, ловлю каждый луч солнышка, каждой отдельной клеточкой тела! – Лиза смотрит на закат, он висит перед ней укутанным в паутину улеем, измазанным слоями спермицидной смазки,- Не каждый человек способен таким образом чувствовать свободу, Катюша! Серые цвета поглощают их мягонькие нравы, их мистическое предназначение! Только поэтому они используют лучи солнца как средство для загара, как красоту своего самокопания! Как же это кощунственно по отношению к матерям! Им плевать на свободу, которое дарит солнце!
   Елизавета опускает руки, подходит к лежащей на полотенце с иероглифами девушке. Она перекидывает через неё одну ногу, затем осторожно садится Кате на живот. Катя вскидывает руки в стороны. Между ног у Лизы течёт сласть. Лиза сгибается, и целует Кате шею, крепко прижимая к себе пахнущее сыростью и влагалищным соком, тело.
   Чувство свободы ни с чем несравнимо и ничему не противопоставлено. Такое чувство освобождает от обязательств перед любовью. От грязи, столько лет измерявшей каждый сделанный и выдуманный поступок. От своих грёз и забот, кружащих вокруг да около чести и справедливости. От того времени, когда свобода считалась свободой.
   Лёгкие, неспешные прикосновения пальцев руки Лизы к пальцам Кати освобождают обеих девушек от любого состояния, подразумевающего неправильное, ложное или запрещённое поведение, придаёт вкус величия жизни, её соблазн и безмятежность. Дыхание друг другу в лицо буквально обжигает дрожащих от возбуждения ангелов на небесах. Стук двух сердец учащается, сливается в единый ритм. Вот какова цена свободы сегодня.
   Лиза стонет, играя пальцами у Кати внутри:
   - Несколько…  несколько месяцев назад… да… Катюша… несколько месяцев назад… я узнала, что на самом деле… да… со мной случилось…
    Лиза, отвлекаясь на глубокие вдохи и смешки, кусает губы Кати, лижет ей шею и суёт язык в ноздри, облизывает её глаза.
   - Меня ужалила морская оса… это… ядовитая медуза… она… да… она опасна... я занималась… Катюша… в то время… я занималась тогда… под водой… я плавала… да… сыграла «в ящик» ... умерла...  после моей смерти… что принесла мне оса… меня спасли… спасли… меня отправили… спустили… в лабораторию… где ставили эксперименты... над людьми… меня спасли... тот человек… Катюша… тот человек, что мёртвым… что мёртвым плавал надо мной… он был… Катюша… он стал моим отцом… он работал… да… он работал… над моей жизнью… четырнадцать лет… до того, как я умерла… он пересадил мне… пересадил мне вместо сердца… Катюша… ту самую морскую осу… ту ядовитую медузу…  я отблагодарила его… лишь пузырями… страхом… я знаю… я знаю, что представляет… из себя… свобода… благодаря ему… я дряблая… да… как и каждый… но я не теряю… не теряю своей формы… ядовитая… как и все… но… я не испускаю яд… на каждого встречного… или… или на ближнего… я ем… сырую рыбу… как и любой… но… Катюша… я перед этим… никогда… не забочусь о ней… я – единственная… единственная на планете медуза… которая нуждается… в солнце… в солнечном… Катюша… свете… медуза… да… которая может растаять в плаче… в плаче, ради него… ради солнца… и ради тебя… ради нашей свободы… прими меня… прими, Катюша… да… ты… ты моя… спутница… в рай… после… после второго круга… ада…
   - Я… я принимаю… тебя… - отвечает, задыхаясь от ветра, девушка.
   Лиза вытягивает руку и кладёт влажные пальцы со вкусом секреции и железа в рот Кати.
   Ветер доносит запах разлагающихся на жаре птиц, помёта и крови, обостряет напряжение момента посадки почти скрывшегося за горизонтом солнца.
   Одинокий снегирь всё ещё кружит в воздухе, подобно стервятнику. Он ожидает воскрешения мёртвых собратьев. Не хочется улетать одному. Не хочется кружиться в громовых скатах, спотыкаться о тяжёлые, набухшие каплями дождя, облака. Он, напоследок, делает в воздухе ещё два круга, затем летит на поиски попутчика в сторону маяка.
   - Готова, Катюша?
   - Да, я готова…
   Изо рта освобождены пальцы, Катя делает глубокий вдох. Лиза целует любовницу в губы, привстаёт на колени, и проводит двумя мокрыми пальцами вокруг своего шрама между грудей. После этого она отправляет пальцы себе в рот. Ей необходимо вызвать рвотные спазмы путём щекотания глотки. Рефлекс не срабатывает.
   - Скажи, что любишь меня, Катюша…
   - Я люблю тебя, Лизонька… я сильно люблю тебя… здесь... происходит... надеюсь...
   Ещё чуть-чуть. Елизавета дотягивается пальцами до корня языка.
   - Давай же, я прошу тебя, любимая… - стонет Екатерина, - прошу тебя… да, я чувствую… скоро… сейчас!..
   - Открой… рот… - отвечает Лиза, протягивая гласные из-за подступающей рвоты.
   Её рвёт бесцветной, желеобразной субстанцией вперемешку с синими шерстяными нитями. Она заливает этой смесью всё лицо и ротовую полость послушной любовницы. Катю тоже тошнит, она отрыгивает, из её носа льётся жёлтая жидкость.
   Снегирь находит себе пару голубей за маяком. Он, вместе с новыми сизыми друзьями, начинает биться о фонарь маяка крыльями и головой. Несколько секунд спустя фонарь вспыхивает, залив глаза девушек ярко-жёлтым светом.
   Лиза руками стирает с лица Кати рвотную массу, затем просит облизать её ладони. Катя полощет рот рвотой, улыбается, и проглатывает.
   - У тебя, Катюша… мы, как минимум, живы…
   Остатки рвоты на ладонях Лиза слизывает сама. Поглощаются стуки сердца в районе обоих запястий.
   - На свободу нет цены, Катюша…
   «Многоликая короста охватила прежний плавник задумчивого поката меридиана…»
   - Живая… - сказал один из людей, засмотревшихся на девушку, плашмя лежащую посреди дороги.
   На тротуаре лежала Катя. Она получала взгляды недоумевающих прохожих, греясь на жгучем солнце первого дня лета. Её взгляд угасал, вцепившись мёртвой хваткой в угол неба. Лицо девушки абсолютно белое, подобно январскому полуденному снегу. Мешки под глазами блестели от слёз. Руки были раскиданы в стороны, ожидая некие объятия.
   Смысл. Во всём и всегда, она, живая, видела смысл. В блеске страз утренней росы, что собирала руками в детстве. В стакане с томатным соком с солью, что мгновенно отрезвлял своим пустым вкусом. Сейчас даже эти две вещи терзали лицо Кати своей надобностью. Их отсутствие чуть ли не сводило с ума. Не жаждой. Желанием.
   Желание. Она, живая, несколько дней назад стояла на сыром чернозёме, опустив голову вниз. Плотный, серый туман в радиусе двух метров закрывал весь обзор, тем самым предоставляя преимущество раздумьям.
   Раздумья. О, как это выводило живую из себя! Она постоянно о чём-то думала, даже во время полудрёма, осознанного сна! Но с другой стороны - это ведь первый полёт в саму себя.
   Замкнутость. Только два сизых голубя и снегирь, разрывая позавчерашний туман, истерично урча и разрывая тишину хлопаньем крыльев, немного отвлекали от нирваны, цель которой была узнать, что хранит в себе земля.
   Земля. Дорога нагрелась, наконец, дождавшись первого дня лета! Кровь на лице у живой Кати уже засохла. Некоторые прохожие ненадолго останавливались, некоторые проходили мимо. Не выпадало ещё случая, чтобы живая доверяла прохожим.
   Недоверие. Роса не оставалась в ладонях у девочки, испаряясь через считанные секунды. Наверное, ей хотелось познакомиться с солнцем поближе, пройдя через круговорот в природе. А томатный сок быстро улетучивался своим пустым вкусом тупыми коликами в животе.
   Безболезненно. Три птицы крыльями касались плеч живой, толкаясь. Они пытались привлечь к себе внимание, дабы получить ещё крошек хлеба. Хотя бы простой, умиротворённый взгляд. Этого не случилось. Есть лишь чернозём, тысячи костей и призраки.
   Призраки. А может быть на тротуаре лежит призрак? Исключено, её видят все, кто проходит по проспекту. Её замечают. Это значит – жива.
   Жива. И, пока, может это осознать. Не зря, ведь, стояла на ободке крыши, воплощающего образ мыса.
   Море. Спускались косые капли. Не было ни единого облака. Поэтому, будучи живой, она помнила это.
   Живая. Она останется живой. Сквозь красную, но прозрачную, свободную, но погибшую любовную сферу, она отправится к берегу, лёжа на тротуаре, слушая возгласы мёртвых, но обречённых на жизнь людей.
   Её звали по имени, охватывая тленным теплом живой организм, у затылка приятно пульсировали мысли, ведь благодаря этой пульсации она осознавала всю глубину и мощность голосов, топчущих слух вскрикиванием её имени, как надобность. Неописуемо хотелось слышать заново всё, что накрывало когда-то водянистой, тёплой дрожью, ещё несколько минут назад, а сейчас – не совсем. Она свыклась с этим. Довольно быстро.


                *    *    *

   Единственный исписанный лист в записной книжке. Дата утрачена.
   «Мне нужно спешить на работу, люди нуждаются во мне. Я заметил, что сегодня две луны. Одна на лобовом стекле машины, а другая висит в небе. Я надеюсь, висит… ведь отражение не может существовать без оригинала. НИХУЯ!!! Может!
   Я понял многое. Достаточно, думаю, чтобы отозваться о слове «многое», как подобает иррациональному идиоту. Гуманному идиоту.
   Триста тридцать три грамма невежества. Всё, чем я одержим…».
   Надорванная открытка с изображением одного из экспонатов местного краеведческого музея. Дата подписана - семнадцатое мая.
   «Многие умирали на операционных столах, многие выписывались не долеченными, многие сбегали из госпиталя, а поступление избитой девушки в больницу – это не ново, по крайней мере, для меня.
   Пациентка была на шестом месяце беременности. Мне кажется, что в её глазах было столько отчаяния, сколько невозможно было бы передать даже игрой любого годного, на твой выбор, киноактёра.
   Я разыскал ее родителей, поговорил с ними. Разузнав некоторые факты из биографии пациентки, для меня стало кое-что проясняться. К примеру, она не косила глазами еще несколько дней назад. Вот почему приобретенное косоглазие от произведённого удара в висок показалось мне…».
   Блокнот, найденный в канистре с бензином. Чернила размыты, из-за чего некоторые предложения и слова представляются невозможными для прочтения. Даты указаны.
   Дата – девятнадцатое мая.
   «…девушка открыла глаза… солнечный свет… потянулась и бесшумно зевнула… она не заметила меня, будто… грубо говоря – мне так показалось… мышцы скрутило судорогой, она начала стонать… когда подбежал к ней… вколол ей пару кубов ********а, она немедленно отключилась… до вечера я стоял возле неё… она не просыпалась…».
   Дата – двадцать первое мая.
   «…он много пил. Орал на меня всё время, пока я был там. Он даже из-за решетки пытался угрожать каждому, кто с ним заговорит. Окрестили его «невежей» … говорил, что любит её, но она не давала спокойно заниматься какими-то делами… тронуло ещё тем, что он орал даже на свою мать, стоящую рядом со мной… грязной мандой… плачущую… несчастная… судебное разбирательство через несколько месяцев…».
   Дата – двадцать четвертое мая.
   «…УЗИ девушке… не делала раньше, боялась повредить зрение малыша… уговорил ее… у плода обнаружили… темечко… плакала, кинула стул в окно, решетки… несколько часов успокаивал её… внутривенные лекарства не помогали, я был поражён… так возбуждена…предложил избавиться от ребенка… через несколько часов она решилась…».
   Дата – двадцать шестое мая.
   «…стены были запачканы тем, что вышло из неё… в крови, липкой… рвало, и весь пол был в её рвоте и экскрементах…она сказала, что на неё выпрыгнул из зеркала кто-то, или что-то, с лицом… пока она избавлялась от плода… начал душить… я впервые обнял её… говорил, что всё будет хорошо… она улыбнулась мне… я надеюсь, что мне…»
   Дата – тридцатое мая.
   «…услышали грохот стекол из её палаты… мы побежали туда, но дверь была завалена. Оказалось, что это был стул, который я забыл отнести после нашей с ней беседы. Мы… через некоторое время мы выбили дверь… буквально несколько секунд… в её горле торчал осколок стекла… тело… в конвульсиях… я думал, что она всё ещё жива. Да, потом настал момент абсурда – я начал кричать ей о своей влюблённости, целуя её в пока ещё горячий лоб… я вырвал, когда меня начали оттаскивать от неё… на стене было написано кровью… она успела… я не понял ничего тогда… «без трёхсот тридцати шести грамм» … ».
   Дата – ночь на первое июня.
   «Я уговорил нескольких влиятельных людей отпустить этого пидараса… из заключения… я пообещал вернуть его через несколько часов… кое-что выяснив… отдал им все свои деньги, которые копил несколько… да, я соврал… у меня была только одна мысль… посадил его в автомобиль, стал расспрашивать о его жизни, о его занятии… грубо… не моего ума дело… он ошибался… теперь только моё дело… окончательное… мы доехали до оврага… пустынного… я вытолкнул его из машины… долго бил… его невежество поражало меня… он, весь в крови, извиваясь и корчась, как траханая сука, от боли, клялся, что убьёт меня… «Всё выходит наоборот»… сказал, перед тем как достать скальпель… ему в затылок…».

                *    *    *

   - Катюша… привет, Катюша… - Александр наклонился и поцеловал девушку.
   - Зачем ты пришёл? – отворачиваясь, спросила Екатерина.
   Александр присел рядом, на край кровати.
   - Вот уже семь часов вечера, а ты всё не со мной. Я так скучаю по тебе. Звонила мама, сказала, что скоро приедет…
   - Я знаю, что сейчас семь часов вечера. Мне плевать. Уходи! - Катя закрыла глаза.
   -  … ты знаешь, я ещё никогда её так не ждал как сегодня…- продолжал мужчина, проигнорировав негостеприимность жены, - вообще никогда! Она волнуется очень, сказала, что любит тебя, и голос у неё такой был радостный! Кстати, донора уже увезли, через несколько часов приступят уже.
   - Какого донора?! Что ты мелишь, выродок?! Уходи отсюда! Оставь меня в покое!
   - Через несколько часов займутся тобой, и ты снова будешь с нами…
   Дверь в палату номер сорок два открылась. Зашёл сутулый мужчина в белом халате и длинными соломенными волосами, держа в руке бумажный конверт.
   - Шурик, здоров- промямлил вошедший человек, на ходу протягивая конверт Александру,- это тебе.
   - Что это?
   - Да мне знать откуда?
   - Спасибо. Как там донор?
   - Ну, наркоз зарядили, яду добавили, сейчас пилить ещё, короче, скоро начнём. А как жёнушка твоя?
   - Так же, вроде бы, не знаю. Хуже уже некуда. Разве что…
   - Да ну, успокойся! К ночи всё устроим, починим её, да будет вам счастье. А ты не кипишуй. А то вон, какой сухой,- напел последнюю фразу мужчина, и удалился.
   Екатерина, посмотрев на оставленную открытой дверь, с долей жалости к самой себе решилась высказаться: 
   - Во-первых, почему этот тип говорил обо мне, как о машине, лишённой хоть каких-нибудь чувств, во-вторых, какого хрена вы надо мной издеваетесь, почему ты не оставишь меня в покое?!
   Александр не слушал. Он оторвал край неподписанного конверта, достал из него исписанный лист бумаги, и стал читать, узнав кривой, скачущий почерк: 
   - Дорогой приятель, друг. Знаю, ты пришёл бы в госпиталь в любом случае, поэтому и попросил передать тебе этот конверт. Спасибо, сердце, за то, что умеешь ждать, помнишь песню? Пишу тебе из… нет, к дьяволу! Не важно откуда я пишу. Не в том суть. Я пьян. Очень пьян. Сижу на корточках, притулившись спиной к стене, жду «скорую». Парадокс. Я же сам врач. Ну, ты сам знаешь. Но, всё же…  я сообщил дежурному по телефону, что у меня проблемы с сердцем, что, мол, помираю, и тому подобная хрень. Кстати, я знаю, что так шутить нельзя, да и тебе в твоём-то положении, вместе с Катей, даже писать то, что я собрался написать, читать не очень-то будет приятно, но мы всё-таки друзья… пойми меня правильно, я не хотел причинить вреда… никому… даже Лизе…
   Услышав это имя, Катя напрягла слух. Она поняла, какой нотой окончится письмо.
   -…но ту историю ты слышал много раз…- продолжал читать Александр,- ладно… мне в «скорой» радостно сообщили, что скоро приедут, и посмотрят, что со мной. Как ни странно, я им поверил. А что же со мной? Что со мной на самом деле? Со мной только одна лишь мысль. Мысль, которая не давала спать, которая уничтожала меня, которая истязала сразу несколько людей… мысль о трехстах тридцати шести граммов мозга, которым не суждено было сформироваться ребёнку той девчонки, о которой я тебе жужжу вторую неделю… я не сразу понял… никто не понял… мысль жрёт меня и сейчас… даже мысль о мозге мужа той девчушки, проткнутом моим скальпелем… и о моём собственном мозге, который через несколько минут…
   Александр остановил чтение, положил письмо на колено. Его горло сжалось, голос на последних словах осип.
   - Саша, дочитай,- попросила Екатерина.
   Александр, вытерев слёзы рукавом чёрного пиджака, снова поднял лист: 
   - … который через…  который… который через несколько минут освободится от этих мыслей, и черепной коробки, с помощью моего револьвера… мысли будут стекать по кафелю, держащего меня на несправедливом обмене крови, и на невежестве трёх судеб: её, его и моего… прости… меня…
   Наступило молчание. Александр растирал по полу подошвой туфли засохшего таракана, а Екатерина тихо вздыхала, рассматривая собственные ногти.
   - Катя, я пойду… - выдавил, сквозь ком в горле, Александр,- скоро вернусь…
   - Обними меня, Сашенька.
   Александр скомкал письмо, сунул его под подушку Екатерины, и, не оборачиваясь, ушёл.



Глава 3



   Александр шёл по коридорам госпиталя, обтирая рукавом пиджака побелку со стен, и толкаясь с каждым, кто был на пути - будь то утомлённый за день врач, будь то грустный и опухший от недосыпания, что приносит вместе с раздражением трудное расписание приёма лекарств, пациент. Подойдя к лифту, на котором красовалась прибитая ржавыми гвоздями табличка «Ремонтируется», мужчина вышел на лестничную площадку, чтобы спуститься вниз, к выходу. Оступившись на одной из ступенек, Александр кубарем покатился вниз, сбив поднимающуюся вверх по лестнице пожилую женщину, державшую в руках стеклянные сосуды с анализами.
   Оттолкнув в сторону, мешавшую подняться старушку, стряхнув с себя пыль, осколки и капли мочи с кусочками кала, мужчина высказал свои извинения с помощью одиннадцати бранных слов, слова «кегля» и «распашонка», после чего резво побрёл дальше.
   На улице уже начинало темнеть. Несколько врачей возле входа в госпиталь бурно обсуждали предстоящую операцию, обговаривая абсолютно все её нюансы: в каком кабинете достать спирта, чтобы вездесущие ФСБ и главврач не заметили пропажу; как у самого главврача незаметно одолжить солёный огурец, покоившийся единственным экземпляром в холёной мутной банке пятый день в холодильнике; как быстро и качественно, не прячась от «пилящей мозги и яйца проклятой и поганой ножовкой дьявола» жены выпить. В то время как опьянённый досадой, горем и анализами пожилой женщины Александр выходил из госпиталя номер двадцать два, несколько докторов докучали скромного интерна: 
   - …ну, скоро придётся выносить из операционной! Ха-ха-ха!!! Хоть на жопе написать не забудь «добро пожаловать в Антарктиду», ****ь! Ха-ха-ха!..
   - Так что, серьёзно? Ты ни разу людей не убивал, что ли?!
   - Я? Нет… лягушек только…
   - Французик, что ли?! Ха-ха-ха!.. пора людей убивать, лягушатник!
   - Нет, украинец я…
   - Привет, неудачники!
   Все разом обернулись в сторону подошедшего мужчины. Чёрный пиджак его, с пятнами мела на рукавах, а также пыльные и мокрые со всех сторон, некогда белые джинсы, грязные после столкновения с грязными ступеньками.  Улыбчивая и озорная физиономия, не прекращающееся пение мотивов из отечественных кинофильмов - всё это наводило лишь на одну мысль: наверняка сумасшедший.
   - Шурик! - встрял в разговор дежурный врач, выбежавший из госпиталя,- Шурик! Пойди сюда!
   Окинув холодным прощальным взглядом врачей, Александр поклонился невесть откуда взявшемуся перед глазами распятому на кресте Иисусу, и, напевая, поскакал к дежурному, закуривавшему сигарету.
   - Ты чего пристаёшь к нашему персоналу, чудак? – довольно убедительно рявкнул дежурный.
   - Коля, ****ь тебя ботинком, отъебись от меня! – засмеялся Саша, отплясав трёхсекундную чечётку, - ты раскаяния ждёшь?! *** вам всем!
   - Ты с ума сошёл?! Чего клоунадишь-то?!
   - О, ****ь! Хочешь, расскажу историю?! – безумно проревел Александр, жестом попросив сигарету у дежурного.
   - Ты спятил с ума! Какую, на хрен, историю? Ты бы лучше, вон, навестил…
   - Коля, слушай! – Александр крикнул, показав неприличный жест, в сторону недоумевающих врачей у входа.
   - Ну, что ж поделать… - согласился дежурный, протягивая сигарету.
   - Ты же знаешь, как мы познакомились с Катей… - подойдя вплотную к Николаю, начал шептать Саша,- ты же знаешь, как мы с ней, сучара ты любимый мой, познакомились…
   Опустившись на колени, Саша схватился за голову, промычал что-то нечленораздельное. После сотворения столь неоднозначного действия, он наклонился, и дотронулся носом до ботинок дежурного.
   - Здравствуй, мёртвый Иисус… я – твой двоюродный брат…
   - Шурик! – дежурный поднял за шиворот Александра,- да что ж ты делаешь-то, дрянной ты кусок ризеншнауцера-то, а?! Куда ты собрался?!
   - К тебе я собрался, Коля… вези меня… - Саша вновь поклонился Иисусу,- к тебе…
   - Смена у меня ночная, через…- Николай посмотрел на запястье правой руки, но часов на ней не нашёл,- буквально через несколько моментов…
   - Отвези… - улыбнулся Александр, дав понять своими кошачьими глазами, что сейчас заорёт.
   - На твоей?
   - На нашей… на твоей…
   - Ладно, пошли…
   Дойдя до единственного красного автомобиля на парковке, дежурный посмотрел на кряхтящего Александра. Он высунул язык. Он будто пёс, удовлетворённый куском сочного мяса.
   Предложив товарищу снять грязный пиджак перед посадкой в чистый салон автомобиля, Николай услышал ответное предложение «сходить к ****ой матери, отсосать сыворотку из продольно обрезанного *** седьмого суриката справа от конюшен имени Ломоносова, на одном из выступов Гранд каньона». Дежурный, не найдя компромисса, или более-менее красноречивого ответа на столь заманчивые предложения, щёлкнул кнопку сигнализации. Оба сели в автомобиль, синхронно хлопнув дверьми.
   - Ну, что за история? – спросил Николай, вставляя ключ в зажигание.
   Услышав в ответ песню о Марусе, да её капающих на копьё слезах, дежурный беспомощно помотал головой.
   Отличие семи с половиной километров «Необъятного» до города от других всем известных шоссе заключалось в том, что подобные отрезки дорог по всей стране, не имели такой на редкость ровный и чистый асфальт, разве что в столичных, пока не разрыхлили снова, чтобы отмыть материальные средства. Также стоит отметить и шеренги вязов по краям «Необъятного». В этом году на них уже с середины весны устроилась загадочная свора не умолкающих ни на секунду кукушек, заглушающих своим кукованием рёв любого количества газующего автотранспорта. Это раздражало водителей и пассажиров, но, в свою очередь, имелся в этих кукованиях и гигантский плюс. Чересчур обильное, в плане нервного щекотания, кукование, не предвещало даже намёка на стимул сотрудникам дорожно-патрульной службы задерживаться у вязов не более нескольких минут. Именно поэтому Николай, как, впрочем, и все, всегда ехал на скорости около ста пятидесяти километров в час, без опасения за штрафы, в местах, где дорожные знаки ограничивали скорость движения или его остановки. И, конечно, если он ехал вместе с Александром, то слушал его живые аккомпанементы, состоящие, непременно, из запомнившихся наизусть импульсивному певцу, любителю песен из кинокомедий времён СССР.
   Александр, ритмично отстучав по коленям ладонью, проорав срывающимся голосом песню о Марусе по кругу уже третий раз, наконец-таки унялся и что-то хмуро пробурчал.
   - Успокоился? – спросил Николай,- На хрена мы едем ко мне домой, ответь!
   - Ты сам увидишь,- улыбнулся в ответ мужчина,- и услышишь! Оп! Подожди, давай сначала до центра, я молока куплю! Там свежее, сам знаешь! Охота, что-то, коровку, с точки зрения вкуса соска пригубить!
   - Извращенец, чтоб тебя за яйца! - рассмеялся водитель,- Ну, давай, испробуешь… вспомнишь, как с Катей познакомились, может... наконец-таки…
   Доехав до таблицы с указателями «Центр – 1 км», «Госпиталь – 6,5 км» и «Набережная – 2 км», Николай свернул влево, к центру. На повороте стояла девочка в сером сарафане, водитель резко притормозил и объехал ребёнка.
   - Вот, ****ь, тебя угораздило! – крикнул Александр оборачиваясь, - А если бы сбил?!
   - Вот, ****ь, её угораздило! – акцентировал местоимение Николай,- Не сбил бы! Не в первый раз ***чу на скорости! Какого дьявола стоять посреди дороги?! Манны ждать с небес?!
   - У тебя… есть её фотография?
   Стоянка наполовину пустовала, поэтому можно было припарковать машину ближе к площади.
   - Всё, вали, - отстегнув ремень безопасности, сказал водитель.
   - У тебя есть пакет?
   - В бардачке.
   Открыв бардачок, Александр достал из него несколько мотков хирургических ниток, упаковку лейкопластыря и револьвер.
   - Не обращай внимания, - Николай заёрзал на месте,- это для безопасности.
   - Не обращать – *** в руке вращать,- подытожил Александр, рассмотрел револьвер и швырнул всё найденное в бардачке на заднее сидение автомобиля.
   Покопавшись ещё, и разобрав всё содержимое бардачка, он, наконец, наткнулся на пластиковый комок - тёмный пакет.
   - Хлам я приберу, ты иди, давай.
   - Это ты сказал, потому что думал, что я сомневался, или потому, что…
   - Вали давай, достал уже!
   Александр вышел из машины, прихлопнул за собой дверь и пошагал через пустующие ряды стоянки.
   Чтобы дойти до магазина, нужно пересечь площадь, как ни странно, в это время абсолютно безлюдную. Пройдя две её трети, по мраморной, проложенной вдоль периметра, по привычке, линии, Саше стало ясно, почему вокруг так пустынно.
   У фасада магазина происходил до того абсурдный аншлаг, что Саша просто не мог сдвинутся с места из-за волны приникшей к горлу смешливости. Разглядев главных действующих лиц этого странного показа, мужчина окаменел. Он стоял как вкопанный, воображая себя в самой середине третьего круга ада, в самом пекле извращения.
   Помимо законопослушных граждан, пришедших купить что-нибудь из продуктов на предстоящий ужин и завтрак, у фасада мельтешили несколько людей в чёрных синтетических мантиях, проповедующих о вечной жизни, неземных благах, одержимых дьяволом и бесами людей, да и вообще всех животных планеты, в мегафон. Конечно, обделённые терпимостью к ближнему своему, пусть тот даже обезумевший от анального секса с соседом по этажу психопат, граждане, старались пройти к входной двери магазина, не толкаясь с людьми в мантиях. Друг друга тоже обходили основательно. Они отплёвывались на асфальт, залитый из треснувших мятых алюминиевых черпаков, постоянно наполнявшихся сумасбродными святошами из нескольких близ стоящих канистр, святой водой.
   - Мы все – Божьи рабы! – раздавалось диким, гремящим, срывающимся возгласом из мегафона по всей округе,- Мы – утварь рук его! Мы все – прокляты! Мы не удостоены нести существование, повянув в грехах! Недостойные рабы! Да воздастся же озарение Господне на каждого из нас!!!
   В обездвижении Александр простоял несколько минут. Желание рассмеяться сжигало горло. В голове стало пусто. Он забыл с чего нужно начать, чтобы засмеяться.
   «Никто даже не вспомнит».
   «Бесполезно».
   - Ур… уроды! Тва… тва… твари! Ка… каст… кастрюлю подай! – заикался в мегафон от перевозбуждения один из фанатиков, переполняя голос кислотной злостью и стальной ненавистью, имея все дефекты речи, которые знакомы любому логопеду,- я! Йа-а-а-а… я сейчас устрою, твари!
   Религиозностью запахло, наверное, даже около госпиталя, когда один из чрезмерно верующих сектантов, скинул с себя мантию, и стал хлестать свою спину металлической цепью. К обоим концам цепи было прикручено по одному початку кукурузы.
   В голове у Александра стало проясняться. Проснулась созерцательность, решившая вскрыть все карты: у фасада - тщательно спланированное, грамотно, но далеко не гениально, поставленное комическое представление, выдумка местных акционистов. По-другому быть не может. Это было бы слишком странно. Ведь даже хранители правопорядка, стоявшие недалеко от магазина, просто-напросто смеялись, не предпринимая никаких действий, что для них было неестественно, как минимум.
   «Не выйдет».
   «Бесполезно».
   - Да восстанет же прах против ветра! – заливался хохотом, вперемешку с замысловатыми фразами фанатик, кричащий в мегафон, пританцовывая на месте,- Да восстанет же вода против крещёных! Да упадут же с небес звёзды!
   У Александра начался нервный тик, мышцы на лице пытались выразить негодование по отношению ко всем идиотам галактики, коих, вполне возможно, не мало. Теперь вместо задорного смеха хотелось выплеснуть содержимое желудка.
   Человек в мантии, истязавший себя початками кукурузы, бился в судороге, катаясь по тротуару, вытирая телом с асфальта собственные плевки и впитывая в себя святую воду.
   Выронив пакет, Александр медленно поднёс к горлу дрожащую руку. Он поставил себе ультиматум: или рассмеяться, или вызвать рвоту. Одно из двух – любой ценой. Не иначе, потому что упадёт в обморок. А ведь это, прежде всего, одиночество. А ещё это вызовет подкравшуюся раскрепощённой весною кошкой-проституткой, жажду, утолить которую суждено лишь свежему коровьему молоку. Он ездил за ним три раза в неделю. Сегодняшний завоз был в обед. Ну, а самое страшное, это то, что в городе есть разномастные по активности и пассивности гомосексуалисты. Они, насколько всем известно, могут воспользоваться моментом обморока на площади сполна.
   Стало темнеть. Голоса отдалялись, превращаясь в сплошное эхо.
   «Ты поддаёшься изыску лимонных коллажей падучей. Ты там был. В растрёпанном пространстве с решётками. Оно словно жилой роскошный публичный дом, раздирает подсознание атрофированной от реальности светомузыкой, забирающейся под пепельную, благодаря контрасту стен и потолка, кожу. У тебя жажда, шагающая лояльной походкой мимо многоклеточных, но пустых углов, заставляя вспомнить о вкусе собственного гноя, образованного коррозией блестящих воспоминаний.
   Образовывался спектр замыслов, привкус кедра в пересохшей глотке. Оголилась любовь, беспомощно ложась рядом с узником потери сознания. Становится ясно, откуда здесь пробирки, наполненные кровоточащими реакциями на любое непонятное слово. Они исходят от неё, той, которая любит цитрусовые смеси. Предпочтение отдаётся чёрно-белым тонам. Это лучше, чем лицезреть чьё-то восприятие. Чью-то бесполезную цель. Это широкий шаг к гневу. С ним придётся уйти в респектабельность ценности водопроводных труб, прописаться на последней строчке прейскуранта человечности.
   Не говори ни слова тому, кто здесь. Всё равно никем и ничего не будет услышано. Молчание означает достаточно многое. За ним следует, как правило, громкая интерпретация случая, которая норовит подставить под каждого сердечная недостаточность. Ещё один повод выйти в астральные миры, или же увлечься тряской, подобной проезду в поезде со схемами и буквами «М». Лучше с закрытым ртом, дабы прочувствовать всю лирику театрального действа.
   Тебе придётся чертить некорректные и пошлые параболы на запотевших окнах кухни публичного общежития. За тобой следят несколько видеокамер, но ты продолжаешь рисовать, ведь это нравится твоей сучке, да и тем, кто посматривает в мониторы. Все они забудут на следующий день твою постельную отъявленную примесь выделения. Промолчав, захлебнувшись в сперме.
   Молчание кончается там, где узнают о твоей болезни».
   - Санька! Давай, кончай уже! Ещё больше пиджак вымазал!
   Николай, склонившись над Александром, бил ладонями по обеим щекам мужчины.
   - Тебя тут в жертву хотели принести уже, дурак ты! - хохотал Николай, отряхивая пиджак открывшего глаза Саши,- Еле отогнал от тебя этих долбоёбов!
   - Каких, на ***, долбоёбов?
   - Ну, этих! В мантиях! Их сейчас мусорские увезли. Ну и подхватили до кучи парочку прохожих, так… для премии, наверное… *** его знает, что им платят там.
«Бесполезно?».
   В ответ Александр начал бранить всё, что довелось вспомнить и додумать окончательно за несколько мгновений – от вечнозелёных ёлок и ломаных палок, воткнутых в озоновые дыры нищеты народа, до молекулярной структуры антропогенных рибонуклеиновых кислот подвальной каракатицы. Николаю же всё сказанное Сашей показалось хоть и суровым, с точки зрения индивидуальной концепции, но оправданно справедливым. Особенно последнее предложение Александра по поводу «идеализированных солнцеедов испанских ладошек, сугубо декоративно, ****ь, настроенных убить, расстрелять и сжечь, чтоб их выебли в трахею и сыпали на кишки известь».
   - Всё? – с мимолётным любопытством спросил Николай и, не дождавшись ответа, сказал,- Выглядишь отлично, как ни странно. Пошли за молоком, а то на смену опоздал я уже. Уволят ещё…
   - Уволят, не уволят… - Саша кивнул, встал на ноги, и добил товарища внезапно проявленным милосердием,- насрать, успокойся!
   - Да уж. Иди, молочник, я пока покурю.
   - Здесь, что ли, останешься? Да пошли вместе, тут осталось, вон!
   - Нет. Я пойду к машине.
   - А что, если мне плохо станет?
   - А тебе сейчас хорошо?
   - Мне сейчас отлично.
   - Вижу тебя. Иди, давай. Если б не мой гардероб! - раскинул руками Николай, и подкурил сигарету.
   Тёплый вечер. Ещё довольно различимо в полумраке, как у фасада магазина вытирает шваброй, без какой-либо накинутой на неё ткани, с асфальта кровь, слюну и зёрна кукурузы, покрывая отборными проклятиями и без того грешную планету небритый, трясущийся от гнева, мужичок.
   - Здрасте! – поздоровался Александр, проходя мимо уборщика, чистящего фасад,- А чёй-то Вы тряпочку не накинете на швабру-то?
   - Ещё один, ****ь, мудак, сука, туебень… - тихо бубнил уборщик, добавив затем чуть громче,- уёбывай, тебя ждут там ****ы три…
   - Покорнейше благодарю! – Александр, третий раз за вечер поклонился Иисусу, и зашёл в здание.
   Внутри магазина всё устроено просто: висящие на рыболовных лесках таблички с названиями отделов с продуктами, по которым можно было узнать, где мучные изделия, а где застеклённые холодильники, за которыми, окружаясь разнообразными сырами, творожными и кисломолочными продуктами, стояли банки с коровьим молоком.
   В каждом отделе, возле кассы, помимо нескольких мух, будь то приклеенных к специальной липкой ленте, будь то живых и назойливо жужжащих над кружками со сладчайшим чаем, стояли полные женщины-продавщицы. Как правило, они были одеты в чёрные водолазки, с накинутыми сверху синими халатами. Прикрывали их мелированные, немытые несколько дней волосы синие головные уборы с прямыми козырьками.
   - Добрый вечер,- сказал Александр, отвлекая тем самым продавщицу от полировки ногтей кухонным ножом,- Любочка!
   - Добрый, добрый- улыбнулась Любовь, отвлёкшись от весьма увлекательного занятия,- Вам чего, молочка?
   - Да. Во сколько привезли?
   - Надя! Во сколько коров завезли?!
   - Каких коров?! – не поняла Надежда.
   - Молоко во сколько привезли?!
   - В обед!
   - В обед! – повторила Любовь.
   - Я понял,- заверил Саша, жестом указав на полную трёхлитровую банку.
   - Ценника нет,- сказала женщина, подошедшая сзади Саши,- Люба, почему нет ценников?
   - Слышь, я, что ли, здесь отвечать должна за всё? - вылупив глаза, спросила Любовь.
   - Не за всё, а за свой отдел. И не надо удивляться потом, что жалобная книга забита, что зарплату сокращают, и там далее!
   - Вера, иди учи детей своих, а не меня, ясно?!
   - Ценник поставь, быстро!
   - Может прекратите орать там?! – встряла Надежда в перебранку,- отпустите человека, а потом будете выяснять!
   - Завались! – синхронно крикнули Любовь и Вера.
   - Я вам дам сто рублёв, и пойду, - опустив глаза, живо сказал Александр,- договорились?
   - Да, извините,- виновато проговорила Любовь, и протянула банку мужчине сосисочными пальцами.
   - Это вам,- Вера положила в карман грязного пиджака Александру клочок бумаги,- сегодня у вас такой чек,- она добавила по слогам вполголоса: - Не-про-стой.
   - До свидания, спасибо за коровку… - попрощался, окинув недоумевающим взглядом тройняшек продавщиц, Александр, и вышел из магазина.
   Дойдя до автомобильной стоянки, Саша откупорил капроновую крышку банки.
   - Энтузиаст! На работу спешу! Давай скорее! – орал Николай из автомобиля.
   Залпом осушив полбанки, Саша двинулся в сторону машины, из которой глухо доносились шестиэтажные маты-утверждения и рассуждения о вечере, пациентах и работе в госпитале.
   - Поехали,- сказал Александр, захлопнул дверь и положил банку с молоком на заднее сидение автомобиля.
   - Я довезу тебя, и поеду на работу. Такси сам закажешь.
   - Ладно. Но зайдём вместе… увидишь кое-что…
   - Да ты, сука, что?! – заорал Николай, повернув ключ зажигания,- ты вообще свихнулся?! Да что это за постоянный идиотизм, сука, который ты мне тычешь в рожу, загадки эти, что это?! Ты не понимаешь, что ли, что…
   - Что, что?! – перебил Александр,- Что?! Да за дорогой смотрел бы лучше, чем колотить мозги! Чуть на ребёнка не наехал! Хватит, слышишь?! Возьми, вот, её… заходи…
   «Я ласкаю твои сальные волосы. На тебе розовая юбка, твои уголки рта улыбаются. Утро солнечное, но ставни закрыты. Звонок и треск. Мы прогоняем его, этого назойливого идиота. Мы должны закончить всё ранее начатое. Твой обман подтвердился.
   На ней слишком туго натянуты джинсы, чтобы я спустился ещё ниже. Её испарения разлагают мои центры восприятия. Гамма ми-минор. Гепатит «C» на колких, трупных лобковых волосах. Ранее там была определена жизнь. Усопший гнилой клитор, пальцы пахнут прелостью и железом. На кого она оставила своё потомство? Копейки на проезд. Смешливость обосранного унитаза. Сантиметры уколов на цифрах смуглых рук. Вязкая слюна пыльной полости рта мертвеца. Её трахали и резали. Боль и нищета. Струпья изрыгают вязкие газы и рвотные позывы. Ваши имена совпадают по первой и последней букве.
   Я занят не ею, а совершенно другой, она в белых чулках, рыжая потница просочилась на чёрные трусы. Но я занят определённо не тобой. Все, втроём, вы похожи друг на друга, капли воды. Но жребий указал на тебя.
   Я разбиваю икону, мне не нравится этот образ. Ты должна меня выслушать, **********. Ты должна петь за неё. До тебя невозможно дойти. Ты плюёшь стразами. Ты плюёшь хлебом и кислородом».
   Двое мужчин стоят в подъезде возле квартиры номер двести двадцать два шестнадцатиэтажного дома. Один из них держит банку, на дне которой бултыхается молоко. Он пытается впихнуть в замочную скважину ключ. Второй мужчина вертит в руке револьвер, весело напевает об острове, на котором, предположительно все родившиеся в понедельник люди никак не могут вырастить кокосы.
   - Заело что-то,- нервно сказал мужчина, пытавшийся открыть дверь.
   Тишину разрывает несколько выстрелов.
   - Потяни на себя! Видно в понедельник их мама родила!..
   Человек с банкой протягивает руку и тут же отпрыгивает в сторону – дверь с грохотом падает, сорвавшись с петель.
   В квартире номер двести двадцать восемь приёмный сын душит мать, отца уже проткнул кухонным ножом. Переиграл в шокирующие игры. В двести двадцать пятой занимается нетрадиционным сексом под аккомпанемент извращённого порнофильма молодая пара. В двести двадцать третьей и двести двадцать четвёртой никого нет дома. С двести двадцать восьмой по двести двадцать первую квартиры громко играет музыка в стереосистемах. Остальные или наркоманы, или храпящие старухи. В общем, выстрелов никто не слышит.
   Первым в квартиру двести двадцать два входит мужчина с револьвером, берёт с тумбы в прихожей коробок спичек, смотрится в зеркало, после чего упрямо направляется в сторону ванной комнаты. Человек с банкой поднимает дверь, прислоняет её к стене в подъезде.
   - Я вхожу, друг! – кричит мужчина с оружием.
   В освещении зажжённой спички он видит кафель, забрызганный кровью, осколками черепной коробки и мозга. На полу, на впитывающем влагу голубом коврике лежит револьвер. В ванне лежит тело Николая с откинутой головой и приоткрытым ртом. На небритом подбородке поблёскивает корка засохшей ярко-красной крови.
   - Привет, друг… - шепчет Александр, достаёт из кармана пиджака скомканный лист бумаги, разворачивает его, и начинает читать, иногда останавливаясь, чтобы зажечь новую спичку,- Её звали по имени, хотя она никогда не слышала своё имя реальное и настоящее. Они били ей по груди, надевая на её лицо кислородную маску, что, охватывала тленным теплом ещё живой организм. Они пытались достучаться до забитых молоком дыхательных путей. У затылка приятно пульсировали свежие ушибы, возникшие от скоростного прикосновения с асфальтом, или это были всё-таки наконец-то воскресшие, из ниоткуда, мысли. Глупости. Как бы там ни было, но благодаря этой пульсации она осознавала всю глубину и мощность голосов, топчущих слух выкрикиванием её имени, также оголяя свою надобность, но бесполезность. Она действительно рада тому, что они рядом. Рядом с ней. Она влюбилась в голоса, поэтому неописуемо хотелось слышать заново всё, что накрывало когда-то водянистой, тёплой дрожью – будь то признание в любви с твоей стороны, Александр, будь то простое «спасибо», сказанное ей ещё несколько минут назад. Жара – это привычное для неё состояние. Это - постоянная температура тела. Солнце сжигало её каждую минуту. Ночью же её сжигали мысли. У неё было собственное солнце, а сейчас – не совсем, не полностью. Она уже свыклась с этим.  Довольно быстро это солнце потушил один литр молока.
   Спичек не осталось. Александр на ощупь делает бумажный самолётик из только что прочитанного письма. Швырнув его наугад в темноту перед собой и нащупав револьвер, лежавший на полу, Саша выходит из ванной комнаты.
   - Я произвёл эпатаж.
 


                *    *    *

   - Ты прыгала на моём члене всю ночь.
   - Ха-ха-ха-ха! – заливалась в ответ звонким смехом девушка, с головой укутанная в плед, - Не суть…
   Та всегда была в меру чувствительной, и принимала всё, что казалось ей «прикольным», близко к сердцу. Довольно маленькому сердцу.
   - Ты хочешь мне рассказать о нём, или мои очки недостаточно протёрты сегодня? – несколько наигранно промямлил парень, натягивая джинсы.
   - Думаю да… - высунула из-под пледа голову девушка и, громко чихнув, продолжила со всей присущей её маленькому сердцу нежностью, - он свихнулся окончательно, хотя я даже толком о нём не думала. Всё пристаёт со своим мысом. Мало того, что не даёт мне спокойно постирать вечером, так ещё и бросает трубку, прежде чем договорить. Я не хочу терпеть этого больше. Задолбал он меня!
   - Но ведь это не влияет на нашу договорённость о выходных? – нервно протараторил парень с румяным лицом.
   - Нет, конечно, – девушка зевнула, протянув тем самым последний сказанный слог.
   - Тогда я пойду, – парень встал, потянулся и начал собирать свою одежду с пола, -  Мне нужно поговорить с ним. Где мои сигареты?
   - В куртке, - девушка скинула с себя плед на пол, вытянула руки и, покачивая головой, добавила, на мгновение вообразив себя известной актрисой, – стало быть…
   - Ты красивая, маленькая моя… и глаза у тебя такие… чай с лимоном.
   - Я знаю, кавалер! - улыбаясь, подмигнула девушка.
   - Пойду, не горюй!
   - А поцеловать?


                *    *    *

   Положив револьвер на стеклянный журнальный столик в зале квартиры номер двести двадцать два, Александр снимает грязный пиджак и кидает его на кожаный угловой диван. Он подходит к гардеробу, открывает его, и, после нескольких бросков вешалок с халатами, сорочками, брюками, галстуками и прочей, исключительно хлопковой атрибутикой на пол, он натыкается на искомую, судя по его вспыхнувшему взгляду, вещь, с приклеенной к ней чёрно-белой фотографией. На фотографии - слепая девочка в сарафане.
   - Иди сюда… - улыбается Александр, наклоняется и протягивает руку вглубь гардероба.
   Внимательно изучив фотографию и каждую сторону поднятого из глуби гардероба диктофона, Саша нажимает кнопку перемотки. Через некоторое время он воспроизводит запись, представившую собой обрывки диалогов мужского и женского голосов, записанных по телефонной линии. Плёнка помята и местами размагничена. Голоса постоянно то прерывает какой-то шум, то просто не удаётся различить отдельные слова и предложения: собеседники имеют ужаснейшие дефекты речи. Но узнать, где говорит мужчина, а где девушка – возможно. По тембру голоса. Интуитивно.
   «- . . .
   - Выслушай меня, хорошо? Никаких обязательств, ничего такого, чтобы снова трахнуться иллюзиями о потолок, просто выслушай! Не знаю, как там у тебя обстоят дела, но знай, что… шоколадная… неоновая вязь, которой ты расписалась у меня на груди грязным лезвием… растаяла уже!.. тьфу ты, чёрт, как она роскошно смотрелась!..
   - . . .
   - Да что ты, в самом деле-то, несёшь?! Мы ведь любили друг друга, верно?! Ты забыла, наверное, что подорвалась эта мозаика!
   - . . .
   - Не говори так…
   - Не нужно, и мне ничего подобного!
   - А что сделать с тем мысом?.. что?! Не уверен, что моя тамошняя земля продержится дольше, чем наши чувства в постели... с румяным лицом кричал на меня!.. постояла бы ты с ним больше четырёх часов – с ума бы… даже лампы тогда не включались! И за недопониманием состоялась долгая простуда!..
   - . . .
   - Знаю. Она сказала, что у неё скоро родится сын. Ей ампутировали обе руки, теперь она… счастлива... говорил с ней недавно… хочешь узнать обо мне больше?..
   - . . .
   - Тогда ты права. Ты напоминаешь мне её. А, чёрт! Снова схватило!..
   - . . .
   - Передай мне их как-нибудь…
   - . . .
   - Ты мне очень нужна… я глубоко нуждаюсь в тебе… но лучше вовремя остановиться, иначе снова придётся искать… улей… для наших недоговорок…
   - Я тебя люблю. Но корчить… гравитацию ради забавного избиения… лодыжки… это не по мне. Тем более, когда все твои испуги оправданы лишь… покупкой молока...
   - . . .
   - Однажды. Но противоречие не в этом. Твои… крылья облизаны семенным дождём – теперь придётся восстановить свет… щебетанием моего… брата… я была возле морга ещё прошлым летом. Знаешь, кто остановил меня?.. проповедник!.. и ты ещё что-то пытаешься мне доказать?! Нет, изволь и дальше образовывать себя глупостями, вроде анатомических долей такта о похождениях Маргариты, но только не втягивай… мои волосы… свою никчёмную жвачку. Ромашки цвести не будут, если не полить, помнишь?
   - . . .
   - . . .
   - . . .
   - Ты же хотела обнять меня, пока… он едет. Это даже случилось.
   - Говорила однажды. Я не узнала тебя тогда. Совсем. Не то чтобы ты… родился под знаком Водолея… просто хотела… нервничать и… спать одновременно. Ты меня понимаешь. Ждать не было сил, и пришлось первый… курить за городом. Я ещё спрашивала… у родинки… его орхидеи! Я не знала, что ты ответил за него.
   - Был рад тебя видеть… не… через чай, за столом… около…
   - Где ты?..
   - . . .
   - Нужно рассмотреть поближе. Ты напоминаешь мне те дни, когда… на смех… и решали всё… за него!
   - Возле твоего дома… потом изнасиловали сестру. Она забеременела, и твой отец ударил её ножом в живот. Похороны… после атрофирования… нашей… вселенной будут. Ты пока зарабатывай… вот соль… и…
   - Хорошо. Это всё?
   - . . .
   - Ах, вот как… рождение… изменит! Хмель на остановке, и тот поцелуй можешь и не вспоминать. Горе…
   - Гарь.
   - Да. Испепелилась… дрянь…
   - А что за свидетелями? Всё-таки родственные связи тоже кое-что оставили за окнами у зоопарка… и туда…
   - Влажность тебя не будет тревожить больше. Я останусь на краю кровати.
   - . . .
   - Я сейчас буду есть.
   - . . .
   - Мне от этого не холодно, а тебе? Спасибо.
   - Мне тоже так кажется. Отвечу позже. Она спрашивала о тебе. Мы с ней были в хороших отношениях. Особенно после… и тех банок с сушками.
   - . . .
   - Плакать?.. как?..
   - . . .
   - Что-то не верится, что тебе не хочется цитрусов! Может быть, всё-таки, купить?
   - Нет.
   - . . .».
   Александр прослушивает запись несколько раз, садится на обитый чёрной кожей диван, а со стеклянного журнального столика берёт револьвер: 
   - Чтобы избавить никчёмное тело от гастрита,- задумчиво сообщает он, смотря в дуло оружия,- нужно размешивать пищевую соду с кипячёной водой… а вот чтобы избавиться от головной боли – нужно исповедоваться перед тобой… принимай, тварь…
   - Сашенька, хочешь покажу фокус?
   В межкомнатных дверях на пороге стояла Лиза.
   - Ты всю ночь прыгала на моём члене.




Глава 4


   - Ваша дочь там,- жестом задал направление врач из ординаторской,- палата номер сорок два. Проходите, пожалуйста.
   - Спасибо, - ответил невысокий, толстый мужчина с жутко накрахмаленным воротником, - Анжела Павловна, я подожду Вас в холе.
   Женщина, в длинной коричневой юбке, с накинутым на белую пушистую кофту синим платком, кивнула, немедленно направившись в сторону палаты номер сорок два, из которой только что вышел высокий мужчина в чёрном пиджаке, чёрными, местами седыми, средней длины, волосами.
   - Александр! Саша, постой! – окликнула вышедшего из палаты мужчину Анжела Павловна, но он шёл не оборачиваясь. Лишь вытирал побелку со стен рукавом пиджака.
   Анжела Павловна, мать Кати, на ходу достала из дорожной сумки футляр с очками, и зашла в палату номер сорок два.
   Внутри палаты, как показалось женщине, царило что-то подобное умиротворению приюта. Закат прорвался через большое окно, и плясал тенями деревьев на бежевом полу. У левой стены стояли две кровати, застеленные пожелтевшими простынями, рядом с каждой из кроватей – маленькие прикроватные тумбочки. Потолок украшала одинокая лампочка без люстры, висящая на чёрном извивающемся проводе. С правой стороны тоже стояли две кровати. Та, что была ближе к окну – пустовала, на другой лежала Катя, страстно бубнившая себе что-то под нос.
   - Катенька, привет… - выдохнула Анжела Павловна, закрыла за собой дверь и присела на кровать, стоящую у окна.
   - Привет, мамочка.
   Катя улыбалась.
   - Эх… и ты теперь здесь… знаешь, я поняла недавно, что, если в доме появляется паутина – это значит у кого-то из семьи случится принцип де жа вю. Хотя не знаю, как объяснить эту догадку. Эх, Катенька, Катенька… что ж творится с твоим сердечком…
   - Мам, у меня всё хорошо… просто обморок. Это как раньше, помнишь?.. я так рада тебя видеть! Ну расскажи, что у тебя нового?
   - Мои краснокожие астры не вытерпели натиска осиного роя. Но мне не до улыбок. Знаешь, зря вы с Сашей не заезжаете ко мне. У меня там так здорово! Так прекрасно… весной…  лето началось уже… у меня цветы там… а ты здесь… - женщина всхлипнула, и достала из очечника носовой платок.
   - Ну не плачь, мамочка… - Екатерина попробовала привстать, но была будто прикована к кровати.
   - Ой, доченька… - плакала Анжела Павловна,- Я спросила про Лизу… бедная девочка…
   - А что с ней не так, мама?
   - Бедная девочка… такая жизнь… такая жизнь…
   - Мама, что с ней?
   - Я привезла тебе освящённое масло… перед тем, как тебя заберут, я намажу тебя им… Бог поможет нам… поможет…
   - Куда увезут, мама?! Ты меня слышишь вообще?! Что с Лизой?!
   - Сейчас, найду маслице… сейчас… оно поможет… но только не от анорексии…
   Анжела Павловна вытащила из сумки небольшую прозрачную бутыль с наклеенной на донышко миниатюрной иконкой, в то время как Катя тараторила: 
   - Овальная спина, пальцы срослись вместе, она вышла на сушу, чтобы отложить свободу, я – её потомок, все её факторы риска, привычка быть изголодавшейся по вкусу…
   - Сейчас, Катюша, обмажу тебя. Начнём с кишечника. Потом протрём несколькими мазками вне кишечного тракта. Кажется, я забыла перчатки.
   «Договорённость».
   - Привет, Лизонька...
   Лиза стояла возле окна, прикусив нижнюю губу и скрестив руки, в одной из которых меж пальцев торчала бордовая зажигалка, на голой груди. На полу лежала пачка сигарет.
   Лиза действительно высокая, статная, кожа поблёскивала золотистым солнечным загаром. Белые, с тёмными корнями, волосы аккуратно зачёсаны назад.
   - К тебе приезжала мама? – спросила, закуривая сигарету, Елизавета.
   - Да. Уехала уже, по-моему. Сказала, что с тобой что-то случилось. Я так волновалась…
   - С тобой тоже что-нибудь непременно случится,- широко улыбнулась Лиза, и выпустила изо рта струйку синего дыма со специфическим, приторным запахом ментола, что моментально заполнил всю комнату.
   Сквозь голубоватый искусственный туман замигал ярко-синий свет. Глаза Кати заслезились. Шквал аплодисментов и задорный дружный смех обрушились на слух резкой, затмившей сознание, волной. Запах ментола не оставил после себя и следа – пахло исключительно табачным дымом, алкоголем и дешёвыми духами, разящими от проститутки, подошедшей к столику номер двенадцать.
   - Хотите чего-нибудь? – писклявым равнодушием спросила она.
   - Хочу, ****ь! - перестав аплодировать, рявкнул парень, сидевший за одним, что и Катя, столиком у самой сцены, - Хочу вылечиться от рака желудка! Хочу толком пожрать какой-нибудь вкусной ***ни, ощутить её вкус и гамму хочу, а не в тупую наглатываться молочными смесями! Хочу избавиться от ситофобии, язв на глотке, от опухолей на стенках мочевого пузыря! Ну, и так, напоследок, хочу, чтобы ты скрылась со своей вонючей ****ёнкой на *** отсюда, дрянь ****ая, тупая шлюха, ****ь!
   - Как эгоистично отзываться о матери двух детей в таком тоне, сопляк, - протараторила проститутка, выхватила стакан пива из руки проходившего мимо голого посетителя-гермафродита.
   - Как альтруистично выкручивать мне яйца с ***м, когда я созерцаю искусство! - ответил парень, и пихнул проститутку в плечо. Она упала и пролила на себя пиво.
   - Катя, может ты скажешь своему оболтусу, что это был аморальный поступок? – донеслось со стороны сцены гулким эхом.
   - Кончай, чёртов невежа! – взвизгнула Екатерина, продолжая хлопать в ладоши.
   - Хорошо, хорошо… - виновато опустил глаза парень, - только, Лиза, скажи, чтобы к нашему столику не подходили всякие, ****ь, проститутские бабочки, феи и…
   - К двенадцатому столику подходят только официантки, прошедшие второй круг ада! – всё тем же эхом ревело со сцены.
   - Славно!
   Туман рассеялся полностью. Все посетители, на какой-то момент, затихли: и женщины, которые все были около восьмого месяца беременности, что выдавали их выпученные, будто искусственные, животы, и мужчины, сидящие в инвалидных креслах, дрожащие на костылях, или валявшиеся на потолках и стенах.
   На сцене стояла Лиза в кожаном, продырявленном плаще, прикрывающим голое, окровавленное тело. Девушка небрежно махала хлыстом, дирижируя посетителями.
   - Режьте себя, режьте! Антракт, синий занавес!
   Лиза удалилась за кулисы. Зрители же принялись разговаривать между собой, обсуждая увиденное ранее действие.
   - Чудесно! - хлопнула по столу ладонью Екатерина, - Вот только оступиться забыла!
   - Ось тупицы? – переспросил парень, плюнув в и так полную слюны пепельницу.
   - Оступиться!
   - А как тебе сперма на ступнях?
   - На бис! Я была в восторге! Великолепно!
   - Да, этот контраст! Идеально!
   - Не было ещё такого человека, который не спустил бы штаны в этом зале! - прикрикнул парень, и расстегнул ремень,- Эй, народ! Друзья! Время простыней наружу! Анорексия Кати излечима, поаплодируем этой больной суке!
   Все хором начали скандировать – «Время жить - ты был, я не был!», мотая головами и барабаня кулаками и локтями по столу.
   - Друзья! – снова крикнул парень, свистнул, снял брюки и забрался на стол, мотая тазом и половым членом по кругу, - Вы знаете каково жить и знать, что твоя идеология – это внутренняя пространственная бумажка, проглоченная ебучим псом, имя которому – похоть!
   Народ выл от возбуждения, срывая с себя галстуки, блузки, пиджаки, юбки, брюки и кусочки кожи, бросая их на пол.
   - Опустошили гардероб трупа! Снимайте всё это дерьмо! Наступил! Наступил этот вечер! Каждый выкинет на чужое тело несколько литров крови и семени! Наступил этот день, дорогие алчные сучки и прогнившие пидарасы, наступил! Химиопрепаратов?! Питекантропов?! Достаточно на сегодня! Представляю вашему вниманию антракт! Четвёртый круг ада!
   Парень запыхался, а каждый мужчина в зале, отсоединив протезы обеих ног, стал швырять их в сторону сцены.
   - Я не вижу ваших ровных кутикул! Официанты! Где наши официанты?! Где их адреналиновые кризы?! Ножи нашим дамам! Начинаем кровотечения пищеводов!
   Десятки голых официантов в разноцветных масках с перьями, выползли из-под синего занавеса. Встав на ноги, они начали кидать кухонные ножи с чёрными деревянными рукоятками в животы беременных женщин.
   - Освободитесь от пуповин, гражданки с клоаками! – заревел парень, хлопая себя по бёдрам, - Давайте, сучки! Соляная кислота в ваших массах?! Я не услышу! Аншлаг!
   Женщины кричали от невыносимой боли. Они закатывали обезумевшие глаза, падали в обморок, приходили в себя, и каждая из них вырезала у себя на животе круг, затем наклонялась, таким образом, освобождая из утробы скользких, бледно-оранжевых эмбрионов. Недоношенные, в желчи, крови и кале дети падали на пол, вместе с лентами кишечника и пуповин. Держа кишки в руках, «гражданки с клоаками» начинали смеяться, выходя из общей сферы недомогания, кидаясь в постулаты достигнутых крайностей новыми гранями истерики.
   - Внимание!!! – под творящийся хаос орал взахлёб парень на столе с азартом безумного конферансье,- Активизируется немощность продольного толчка в спину! Мозговая жидкость испепелена, резво взорвана и потрёпана! Я испускаю промозглый выдох и наклеиваю панический успех на парализованную структуру необычайного последствия!
   Мужчины-инвалиды, недавно отшумевшие расстёгиваемыми замками-молниями на протезах, подползали к добровольным жертвам массового любительского кесарева сечения, хватая из их рук младенцев, и прижимая их к своим половым членам, губам, слегка надрезанным волосатым животам.
   - Похоть!!! Дряни!!! Похоть!!! – разрывался парень на столе,- Внимание!!! Я извергаю початок слива, и выпрыгиваю наискось! Кто-нибудь слышит?! Я здесь!!!
   Он плевал на Екатерину, в то время как та, прижавшись к стулу, била себя запястьями то по ушам, то по лобным долям.
   - Попросту заклеенные пары замалчивают сроки прибытия, лоснятся поиски слабительного! – парень испускал мочу на Катю,- Внимание! Здесь заперто! Я неистовствую! Формализуются начатые покровы – мученице запрещено вставать!
   - Катенька! – зазвенел в голове голос Лизы, - Дай обмажу тебя маслицем!
   Екатерина посмотрела красными, блестящими от слёз глазами на потолок. Среди лежащих на потолке пьяниц-инвалидов висела, прикованная кандалами Лиза, и кричала: 
   - Жди его! Он уже идёт! Скоро будет здесь! Внимание! Уставшие и элитарные – оправданы!
   Крики мгновенно прекратились. Катя почувствовала в груди жжение. Она обхватила пальцами свою мокрую шею.
   - Катюша, сними одежду, - попросила Лиза в образовавшейся тишине.
   Жмурясь, не вставая, Катя сняла одежду, после принялась душить себя заново.
   - Внимание! На выход!!! Все! Рукоплещем! – Лиза засмеялась, Катю передёрнуло от аплодисментов, или нехватки кислорода, - А ты! Ты тоже плескай!
   Еле сдерживаясь от обморока, Катя отвела руки от шеи. Из её сосков заструилась белая жидкость. Все, кто находился в зале, стали подходить, или подползать к девушке, с потолка полились струи мочи. Парень, стоявший на столе, вытащил из промежности пачку сигарет, из неё - пустую колбу и подставил её к грудям Кати. Стонущие от удовольствия женщины и мужчины с ампутированными ногами приближались к Екатерине.
   - Лиза! Начинаем представление! – парень, наполнив колбу до краёв, слез со стола.
   - Дамы и господа, – тихо проговорила Елизавета в микрофон, стоя позади Кати, - встречаем нашего непостоянного гостя. Энергичный, молодой и, наконец, человек! Александр! Ваш выход!
   Все, включая Катю, обернулись, чтобы посмотреть на поднимающийся занавес.
   На сцене, с грандиозной осанкой, стоял Александр. Его чёрный фрак и синие джинсы отражали фиолетовые оттенки декоративного фона. Из-за его спины выглядывали две пальмы, на листьях которых, в густой жиже кишели дождевые черви. В руках он держал шляпу-цилиндр, из которой торчали два кроличьих уха.
   - Доброго времени суток, неуважаемые инвалиды, выкидыши и… мадмуазели! – поздоровался Александр, поглаживая торчащие из головного убора ушки кролика, - Сегодня вам предстоит познать очень простую, но это только на первый взгляд простую, ситуацию! Ситуацию замешательства! Хотя, думаю, вас уже ничего не удивит, судя по вашим ногам, животам и лицам!
   Зрители весело отреагировали на каламбур, но вдруг, все, кроме Кати, Лизы и парня на столе, резко взлетели, ударившись спинами и головами о потолок.
   - Все меня видят, слышат?! – прошипел Александр.
   - Да! – сказала в микрофон Лиза, прижимаясь сзади к плачущей Кате.
   - Приступим!
   Александр оглядел зал, с потолка которого падали капли крови, пота, мочи и кала, и, глубоко вдохнув, изъяснил суть своего появления:
   - Вы, скорее всего, прекрасно понимаете, что мне доводилось несколько раз чистить манекенов, вроде вас, у каждого из которых лилась ртуть из глаз. Это ваша ложь и боязнь. Я поливал этими субстанциями эти две пальмы, стоящие позади меня. Черви – ваши амбиции. Они жрут жизнь изнутри, копаются в самых примитивных ваших взглядах. А главное - не делают аборты, в отличие от многих из вас, утроба у них нет. Они могут жить в согласии, даже не подозревая об этом. В этом и есть разница между разнообразием пород. Чтобы листья любого комнатного растения не вяли, как известно, их нужно поливать водой. Вода – суть жизнь. Я взял больше. Вход сюда платен, как вы все успели заметить. Материнское молоко и сперма – жизнь. В широком смысле – сама жизнь. Я поливаю вашей платой листья пальмы. Поливаю вашими отходами, характерной для вас рвотной массой, которые, к глубокому сожалению, нельзя скормить вам же.
   Александр замолк. Пальма наэлектризовывалась прикованными к ней взглядами. Уши кролика салились.
   - Вы видите это?! – фокусник приподнял чуть выше шляпу с кроликом.
   Мужчины и женщины, катающиеся по потолку в приступах эпилепсии, захлёбываясь в пене и желчи, пытались кивать.
   - Хорошо! – продолжал Александр, - Теперь! Смотрите внимательнее!..
   Вытянув левую руку и поставив на ладонь шляпу, а другой рукой схватив уши кролика, Саша резко дёрнул их вверх. Зрители ахнули, начав удивлённо улюлюкать. В руке у Александра болталась голова кролика. К позвоночнику, выступающему из головы кролика, синей хирургической нитью был привязан ржавый гаечный ключ.
   - Кинь мне колбу, - обратился к парню на столе фокусник, - сейчас я покажу замешательство с помощью интоксикаций сексуальных, чтоб вас всех, ****ь, дисфункций!
   Лиза укусила Катю за плечо, до крови. С потолка начали сыпаться пепел, рвота и экскременты, растворившихся посетителей заведения на Планетарном бульваре. В переносицу навсегда вбился резкий запах нашатырного спирта, мочевины, устоявшегося пота и фекалий.
   Целая метель вальсирующих искр предстала перед глазами Кати.
   «Каково твоё подозрение сегодня?»
   «Я всё понял».
   «Я ухожу».
   «Я клянусь».
   «Мне плевать».
   - Пойдём, - шепчет Лиза, приоткрыв дверь подъезда, - пора идти отсюда.
   Фонари проспекта горят чуть ярче, чем обычно, всё потому, что до наступившего сейчас праздничного вечера электричество просто-напросто экономили. Или до приезда в город действующих глав города и администрации.
   Идёт дождь, хотя это никак не мешает идущему вдоль дороги параду продолжать веселье. Всюду красные, жёлтые, салатовые и синие воздушные шары, такие же разноцветные пальто, вперемешку с желтоватыми огнями. Духовой оркестр безустанно наигрывает марши, тем самым отталкивает скуку от сонных и пьяных глаз каждого человека в рядах парада. Возле подъезда стоит несколько наклонившихся людей - их рвёт на тротуар чем-то прозрачным, с кусочками полупереваренных ананасов.
   Возглавляют шествие три человека в чёрных костюмах, накрахмаленных, нестиранных белых рубашках. Вдобавок они держат в руках венки, больше похожие на связанную охапку мётел. Они пританцовывают, улыбаются, косятся на каждого, кто пытается их обогнать. На голубей же, загадивших все близстоящие деревья у сквера, трое смотрят с особым интересом.
   - Ух, как нехорошо, - качает головой переизбранный снова глава города.
   - Ух, действительно, - сжимает толстые губы глава администрации города, тоже качает головой и отплёвывается.
   Посреди толпы тащатся несколько клоунов. Они курят, матерятся, чмокают курицей, чешут область паха. От них разит жутким перегаром, дети обходят их стороной, плачут, хотят пойти домой. Их родители только и делают, что хлопают своих проказников по пятой точке, кричат, уверяя себя наверняка, что это успокоит столь назойливых, невоспитанных плакс.
   Сквозь пасмурное вечернее небо пробивается блёклый свет одной из звёзд, за которым наблюдает с балкона зеленоглазая, довольно красивая, рыженькая проститутка, выпившая стопку водки в честь очередного выкидыша. Ну, а также за честь поставленного ей недовольным клиентом с сифилисом очередного синяка под глаз, неуплаты за квартиру, что повлекло за собой отключение воды и газа, за появившийся, откуда ни возьмись СПИД и за сломанное ребро в результате конфликта со своим сутенёром. Ей хочется откусить его мошонку, отхаркнуть ею ему в лицо и заставить мерзкого негодяя её сожрать. Но по телу бежит только дрожь от вечерней прохлады, принятого алкоголя, да задумчивость с мечтами. И бежит это всё куда-то вниз, к ступням, мимолётным вопросом – «А существует ли СПИД?».
   В толпе идёт паренёк в зелёной кофте. Он нервно копается в кармане коричневых брюк, что-то ищет. Но если присмотреться к его действиям, что были размеренными и ритмичными, можно увидеть, что он мастурбирует. Шум привлекает его. Приятная дрожь по спине, по плечам, шее. Ноги немеют от удовольствия, он жмурится. Ему невероятно стыдно, но по-другому он не может. Он не психопат, не извращенец. Ему просто не хватает того, что никто не поймёт и никогда не примет. Не захочет попробовать понять, проникнуть. Секс - всего лишь прикосновение тел. Животное, грубое спаривание. Это не для него, для кого-то другого. Ему нужны чувства, отдача, взаимопроникновение, вздох, новшество с самим собой. Он не знает, как объяснить конкретнее то, чего он хочет. Передать ли это чувством? Он сможет, повторяя четверостишие, запомнившееся ему на память из какого-то дешёвого русского детективного чтива:
«Пугает, бесспорно.
В другую - никак.
Ругают. Без порно
Корёжу елдак».
   Одними из самых неприметных участников шествия являются сутулый парень в очках и невысокая девушка. Они спокойны, никого и ничего не замечают. Оба хмурые, держатся за руки, на головах у них картонные синие конусы, не слетающие благодаря тонким, телесного цвета резинкам, сливающимся с подбородками. В нагрудном кармане девушки постоянно вибрирует мобильный телефон. Она изредка достаёт его, нажимает на сброс звонка, судорожно поднимает голову, говорит парню: «Снова он», или – «Опять он». Парень вздыхает, просит выключить аппарат.
   - Я не могу. Вдруг позвонят кроме этого идиота?
   - Снова суши-бар, или спортивный магазин?
   - Не суть. Это пока что единственные варианты.
   - Поедем отсюда на выходные? А то что-то хочется провести время с тобой наедине. Достало сумасбродство это уже.
   - Посмотрим, кавалер…
   Парень сжимает руку девушки. Та смотрит на него и улыбается.
   - Я люблю тебя, - говорит она.
   - Я тоже люблю тебя, маленькая моя.
   Снова вибрирует телефон. Девушка решительно нажимает на приём вызова и подносит телефон к уху и не говорит ни слова несколько минут.
   Идущие рядом с целующейся парой, а именно с низким лысым мужчиной и худой, длинной женщиной, несколько гомосексуалистов, плотно прижавшись друг к другу, держат уйму розовых воздушных шаров и бурно обсуждают недавний ужин в местной диетической столовой.
   - Ой, а какие там тефтельки, мальчики! – восклицает первый.
   - Ой, да отравить нас хотели, слушай! - возражает другой и хлопает ладонью по пятой точке третьего, - Всякой вонючятинки туда понакидали и давай бедняжек голодных отравлять! Тьфу ты, господи! Вот борщок там был чудесненький, я чуть там в осадок не выпал! Хорошенький такой, объеденьице!
   - Ой, - стреляет глазами в сторону четвёртый, - вот тут с тобой соглашусь, дружочек! Супчик на пятёрочку! Мне ещё, признаться, компотик понравился! Хоть не такой тошнотворненький, как в хачапурных всяких забегаловках, господи!..
   Из подъезда первая выходит Лиза - в сером пальто, чёрных брюках, белой блузке и осенних туфлях. Её белые волосы аккуратно зачёсаны назад. За ней выходит Екатерина – в белом медицинском халате на голое тело, комнатных тапочках, сжав тонкую сигарету в дрожащих губах.
   - Сейчас будет нечто, - заявляет Елизавета Кате, посматривая на блюющих неподалёку людей.
   - А что сегодня за праздник?
   - Ну, ты даёшь! Первый день лета же! Чем не праздник?! Олигархи приехали даже, вон, видишь?! Редкостные ублюдки, впереди идут! А, день защиты детей ещё! Да знаешь, сколько этих праздников придумали в первый день лета-то?! Да на всех хватит! Хотя, понимаю почему ты спрашиваешь…
   - Лета-та, - пропела Катя,-  а венки зачем?
   - А зачем тебе этот город?
   - Не уходи от вопроса.
   - Я почём знаю, зачем венки?
   - Да уж, действительно. А мне всегда нравился этот город…
   - Нравился. Значит, понравится и это.
   Лиза указывает на яркую звезду, расширяющуюся на пасмурном небе.
   - Это она? – улыбнулась Катя.
   - Ну, как сказать…
   - Комета, что ли?! Метеорит?!
   - Да, да… - опустила голову Елизавета, и протянула руку Кате, - наша звезда… а ты… ты моя спутница в ад…
   На смену оркестру и веселью приходит паника и полная неразбериха. Участники парада швыряют шары в стороны, музыканты бросают инструменты, а затем все вместе кричат, срывая глотки и одежду, толкаются, сбивают друг друга. Ломают носы и руки. Бегают, не понимая куда, есть ли в этом толк, в какую сторону. Затаптывают тех, кто сбит с ног.
   Яркая звезда, подобно рассвету, становилась всё больше и шире, освещая отца-небо и мать-землю. Время останавливается. Каждое движение становится мягким, грациозным и плавным – будь то падение людей лицами на тротуар, будь то главы-олигархи, что, стоя на коленях и стукаясь лбами о мокрый, грязный асфальт, молятся богу, которого придумывают на ходу, представляя образы юлы в жирной сметане и зелёных бумажках, временами получая туфлями по лысым головам. В нахлынувшей медленной суете не ясно, где именно кричат дети, поэтому если детский крик прекращается – это значит, что никогда и никто впредь, не услышит о детских капризах, о желании пойти домой. Венки растрёпаны и изорваны. Хотя, если кто-нибудь присматривался к ним, то чувствовал точную символику смерти. Всё стало равным перед её лицом, лицом костлявой, сволочной стервы. Она никогда не выбирает, как и любое живое существо зачастую не выбирает её.
   Звезда уже озаряет помертвевшее в серости небо ярким белым светом, что служит, вместе с суматохой, истериками и убийствами, всего лишь романтическим фоном для двух улыбчивых от зуда внизу живота девушек, держащихся за руки друг друга, заглядевшихся на тротуарные лужи и слушавших крики из окна на третьем этаже:
   - Что за ***ло это написал, Андрей?! – ревел мужик с трёхдневной щетиной, отшвыривая от себя пожелтевшую от сырости, газету, - Какого *** ты принёс сюда эту ****обратию, тупой пёс?!
  - Папа, но ты, ты же просил газету, просил! Не бей только, папа! – захлёбывался в истерике мальчик лет двенадцати, отмахиваясь руками.
   - Я, сука ты безмозглая, просил бумагу, чтобы на стол её постелить, имбицил! Пока твоя сука-мама валяется в больнице, некому даже стол протереть, падла!
   Отец яростно корчился, осматривая бешеным взглядом сына, который вот-вот провалится сквозь землю – им обоим этого хотелось по понятным причинам.
   - Папа! - задыхаясь, крикнул мальчуган,- Не говори!.. на маму!.. такого!..
   - Иди сюда, ****ый пёс! Ты, ****ская скотина!
   Если бы не комета, то…
   «Нет наичистейшего чувства. Есть нехватка усложнённого. Гармония, удовлетворение. На невозможное появляется цена, но - не добраться».
   …город и горожане увидели бы рассвет на следующий день. Кто-то бы встретил рассвет с перегаром и больной головой, кто-то в грязи, с больным горлом, с неохотой открывая слипшиеся намертво гноем глаза, под крик младенца, под ласку любимого или нелюбимого сексуального партнёра, под музыку дурацкой радиостанции, от закрывшейся на сквозняке форточки. Но встретил бы! Мальчик с третьего этажа – нет. В любом случае.


                *    *    *


   «Это случилось зимой, я запомнила это по необыкновенному, мокрому снегопаду. Разглядела в нём нечто высокое и категорически бесконечное. Как падающие августом звёзды. Спокойные, неспешные… их было много, держались они вплотную друг к другу. Сговорились, наверное, поддаться неврофиброматозу, уродству слепки. И только стали красивее, да.
   В сквере напротив нашего дома гремели фейерверки.
   Я сидела на коврике. Он застелен на полу, на нашем балконе.
   Я думала о многом, плакала. Рядом с трёхлитровыми банками, точно. Пустыми. Думаю, что здесь нет никакой инновации – у каждого в нашей стране, независимо от занимаемой должности есть на балконе стеклянные банки. А на них – крышки. Такие, ну, как у всех!
   Когда-то в этих банках было коровье молоко. Я люблю этих животных. Потому что у них получается задорно мычать. Надеюсь, ты сама слышала! Мычат лучше, чем некоторые. Несколько из тех некоторых, кого могла знать до того момента, как впервые схватило сердце.
   Ещё коровки жуют смешно!  Пожуют, пожуют, а потом как замычат! Глазки выпучат, посмотрят на людей не как на тушу, а как на живых, а потом опять как замычат! Хвостом разгонят мошкару – снова замычат, наложат кучу на сапоги пастуху – замычат, уйдут к ближайшему озеру водички попить - замычат… они, ведь, говорят с нами… я так люблю их! По крайней мере, больше, чем обмороки.
   Но самый незабываемый обморок случился у меня, когда я сидела на балконе. Случилось всё чрезвычайно неожиданно. Помню, на балкон вышел Саша, после того как все гости ушли. Мы с ним разговаривали. Вот, прочти кое-что:
   «Катюша, знай, я люблю тебя. Потому что с кем только не стоял на балконе… в общем… в общем если мне человек не особо, так скажем, внешне приятен, я смотрю на небо, и представляю, как разговариваю сам с собой. С тобой не было такого. Звучит, конечно, не убедительно, согласен. Пошли лучше потрахаемся…».
   Я ответила ему, что это очень мило с его стороны, и не обиделась, не подумай! Мы всегда с ним открыто разговаривали. На любые темы, абсолютно. Наверное, даже, это можно было назвать любовью. К коровам.
   Затем он сказал: 
   «Не милее, чем сидеть на балконе и мёрзнуть. Медвежонок ты… пошли, допьём водку да в постель…».
  Он протянул мне руку. Вот тогда я упала в обморок. Он потом рассказывал, - «Всё-таки попала в постель, дорогуша, нашатыря тебе на нос вылил пол-литра, «скорую» вызвал». Да уж, заботливый, однако. Да, прости, не смешно.
   Врачами у меня была обнаружена какая-то врождённая ишемия, оказывается. Вроде как. Ну, лучше в госпитале уточнить – я не разбираюсь в тонкостях сердоболий. Хотя и познания в этой области сути не изменят. Было предельно понятно, что повторится всё – и обмороки, и остальная гадость со всеми вытекающими. Вот и повторилось.
   Понадобилась пересадка сердца. А по стечению обстоятельств ты подписываешь те бумаги…
  Помню эту жгучую, эту странную, неописуемо приятную, достойную каждого трупа, ласку скальпеля… да, чувствовала! Как он вежливо, бережно рвёт кожу… как я глажу твой шрам… наш шрам… нашу любовь… я чувствую тебя… знаю, что мы были знакомы… я надеюсь на это… прости меня…
   Мы могли бы всё разделить пополам, разделить и пережить. Нет, где же мой рассудок? Мы не смогли бы пережить! Это было бы слишком просто… прости…
   Сладкая… ты такая сладкая… помни - я глотала тебя… ты самая величественная, самая любимая… холодная… надеюсь, ты вошла в маяк со мной… прости…
   Я верю… употребляя симптомы понедельника, мнимого начала, кто-то проживает истинную, как наша, любовь. Кто-то счастлив и жив. Жив за нас. Жив за мечту, за построенный нами мир, за очередную постановку, за корм, за аморальность… за каждый порок, за рисованные овалы спин…
   Мы недавно поругались с Сашей… знаешь, почему? Нет, не знаешь, прости… я стояла и мыла посуду. Мне стало жарко, я отошла скинуть халат. А Саша подошёл к раковине, и стал домывать за меня несчастных несколько тарелок из серванта! Совсем обалдел! Так и заорала на него! Крикнула ему, что ненавижу! Знаешь, вряд ли, если бы я любила, кричала бы ему о ненависти. Он пошёл спать. А мне не спалось. Через пару дней я придумала сама себе какую-то гадость. Наплевала на него окончательно. Хотя он во мне души не чает, до сих пор. Он любит меня. Хотя, кто его знает... плевать…
   Анестезия… мышка… болезнь костей… бедренные вены… голубое полотенце на постели… почерк на листе под подушкой… всё это, вместе с тобой, хранится в рамках нашего эндокарда… сердоболью нет места…
   «..где исповедь вольная, где ещё не был –
   Однажды проснёшься в собственных снах…».

                *    *    *

   В операционном зале пахло мазью Вишневского, спиртом и солёными огурцами. Такая концентрация запахов, даже через марлевую повязку, давила на центры обоняния с такой силой, какой обладает только формалин.
  Одиннадцать врачей стояли полукругом у операционного стола. Тайная вечеря. Жизнь или неминуемая смерть.
   Здесь контролирует сам Господь Бог. Никто иной. Его посредник, в лице главврача госпиталя номер двадцать два – человек в трансе, человек, который, заметив пропажу огурцов из холодильника в своём кабинете, даже совершенно не обиделся. Лишь сказал, что по его вещам лучше не копаться, что можно было просто спросить.
   Его латексные перчатки жестикулируют всем собравшимся о предстоящем.
   - Сегодня первый день лета! – голос врача дрожал, - Чтобы эта девушка увидела через год такой же первый день лета, мы собрались здесь и сейчас. Мы добиваемся не материальных благ. Мы – добиваемся жизни!
   Все были заняты своими мыслями.
   - Монитор испанской палитры, - сообщил ассистент, - умеренно.
   Страх. Непредвиденный страх. А кто его предвещал?
   - Василий Захарович, можно начинать?
   - Как с донором?
   - Инструменты продезинфицированы. Донор в морге. Орган проверен.
   - Сейчас у вас есть пару минут о спасе души. Затем мы приступаем.
   Зелёные или синие кривые линии в мониторе. Слышны мысли каждого человека в комнате, просачивающиеся изо лба каплями пота.
   «Раскидывай мысли по порядку. Ты найдёшь в них утраченную губную помаду».
   «Где б я был… где б я ни был… парам-па-пам! ***в ублюдок, сука, тварь… не хотеть из-под вне, перемешать соду с лимоном, да сожрать! О, да! Дятел! О чём ты думаешь?! Я? Вокруг света, да без паники, ***вая про*****! Ёлка! Оба-на! Собаченция пробежалась как, а! Сиськи покажи, операция нахуй! О, да!».
   «Низкий я! Все, вон, какие высокие, а я – мелкий! ****ская, толстая сальная тварь! Какого *** именно так? Да заебали, всё, на растяжку! Жена, жена, жена… о! Ну как она может такое думать, а?! Золотой дождь, золотой дождь… фу!!! Надо было пачку фуразолидона ей в жопу затолкать! Вагоны, лесенки… собаку завела ещё… от, шельма-то, а!».
   «Резус-фактор… ха-ха-ха!!!».
   «Ой, как нахмурился… я бы облизал твои щёчки гладенькие, розочка моя… я так хочу, чтобы твой упругий *** проткнул мою кишку… м-м-м… ну подожди, я ещё подойду, хороший мой… любовь моя… Васюта-васелёк… м-м-м…».
   «Спокойно… мы сможем… так… спасём эту девочку…  ух… будет жить и радоваться, любить… спасём девочку… спасём…».
   «Операция… а-пи-рьа-цый-йа… ха-ха-ха!..».
   «Отче наш… Господь Всемогущий… прошу тебя, помоги мне спасти эту девочку, рабу твою… молю тебя, услышь меня, Господи…».
   «Лежу я там… озерцо, рыбалочка, детки мои… жёнушка… скорее бы к вам… не могу я так больше… Господи, забери к себе… не могу я больше…».
   «Группа крови… порядковый номер… пожелай удачи… пожелай мне… не остаться… не остаться… пожелай мне удачи… пожелай мне… удачи…».
   «Ну что это за хер?! Ну, сука, надо ж так настроение испортить! Ну, сука! Я те, ****ь, отродье, устрою! Чучело огородное! Тупая псина! Волокиты мне этой судебной не хватало, ёб твою! Ну, сука!».
   «Сейчас, Катюша… мы твоё сердечко просто вытащим больное, здоровенькое поставим, и будешь без проблем жить, дорогая… сейчас, Катюша…».
   - Все готовы, настроились? Тогда приступаем, коллеги! Отворачиваем.
   Ассистент, скрывая за марлевой повязкой знакомую улыбку, смотрит на скальпель.



Глава 5

   - Ну, что ж… рассказывайте, раз пришли… - глубоко дыша, произнёс человек в грязном домашнем халате.
   Он, еле выдавливая из себя улыбку, тем самым искажая уродливое лицо, усыпанное веснушками и красными гнойными волдырями на местах, где должны быть глаза и нос, сидел за железным столом, нервно водя еловой веткой у себя между ног. Под его голыми ногами лежали ржавые рельсы.
   - Да, пришла. Правда, не помню, как я здесь оказалась. Состояние аффекта. Запишите в карточке.
   Человек за столом кивнул, плюнул себе на ладонь и принялся втирать слюну в колено, посматривая на забывчивую, да к тому же абсолютно голую гостью: 
   - Состояние аффекта… жалуетесь, да? Запишем, запишем…
   - Спасибо, - отгоняя от себя фиолетовую бабочку, поблагодарила девушка, - А что с Вашим носом и глазами?
   - А зачем мне они под землёй? Дышать коррозией? Избавьте!
   - Вы таким родились?
   - Каким?! – волдыри на месте глаз полопались.
   - Без носа и век…
   - Родился. Мой отец - ему не нужен нос. Моя мать… а зачем тоннелю глаза? Я – сын метро.
   - Ах, вот как… дьявол! Да почему эта бабочка кусается?!
   - Катюша… скоро Ваш поезд, прошу перейти непосредственно к делу… что у Вас?
   - Избавьте меня от моего сознания, прошу Вас…
   - Хорошо. Присядете? – сын метро кивнул, указав на рельсы.
   - Да, пожалуй… всё равно от моей вагины остались только бабочки… - она присела на рельсу. Из-под Кати вылетело ещё несколько фиолетовых бабочек.
   - Рассказывайте.
   - Фигурально – я не знакома со спектром предоставляемых Вами услуг. Сколько мне будет стоить…
   - Столько-то рублей жетон, - прервал Катю человек, демонстративно вырвав содержимое желудка на стол.
   - Мой завтрак? – спросила девушка, посмотрев на рвотную жижу.
   - Нет… за завтрак столько-то рублей…
   - Я не голодна, - улыбнулась Екатерина, остановив тем самым сына метро, который уже приблизил два пальца ко рту, - спасибо.
   - Как хотите, Катюша. Ита-а-ак! - выразительно протянул сын метро.
   - Всё началось с того момента, как мною заменили подстрочные материалы. В качестве доказательства, чуть позже можете вытереть с меня корки пыли - его либидо. Ландшафты, пёстрые, клейкие прогнозы погоды… температура так изменчива, дьявол! Да уж… иногда мне кажется, что это всё – безумие, но…
   - Продолжайте, продолжайте… - снова перебил Катю человек в халате, смахивая обеими руками со стола рвоту, забрызгивая Катю и бабочек.
   - Хорошо. Наши продажные постановки закрыли, когда я откусила одному из клиентов мошонку. Ублюдок просто не знал, с кем связывается. Испортил моё вечернее платье, сволочь! Швырнул меня на подоконник, раздвинул ноги… да у него же был сифилис! Каким чёртом меня занесло в этот грёбаный музей?! У меня руки теперь сохнут! Несколько тюбиков животного жира переводится каждый день! Понапрасну! Распыляю фикусы, дрожу над зарплатой, не могу выйти в туалет спокойно! Да Вы, хоть, понимаете насколько это всё смешно?!
   - Вам направление к урологу выписать, Катюша? – поинтересовался сын метро.
   - К урологу? – переспросила Катя, - Ой, нет, не надо. У меня нечего проверять. Бабочки всё съели. Гляньте, какие толстые!
   - Вижу, вижу… продолжайте, прошу…
   - Я глотнула пару таблеток. Роды были преждевременные. Буквально, я ещё картину не дописала толком, а уже оказалась перед песчаными железнодорожными путями… кстати, я ждала его какое-то время… но потом избавилась, по телефону…
   - Ах, так Вам нравится город над нами?! – оживился человек за столом, сдирая грязными ногтями без кутикул кожу с колена до мяса, откуда сочился гной и сыпались белые опарыши.
   - Да… - подтвердила Катя, - я бежала сюда, чтобы стать более самостоятельной, что ли... сама не знаю! Но, как оказалось, это была навязчивая, тупая идея. Но с городом это никак не связано. Город я люблю.
   - Эх, Вы не одна такая… много кто разочаровывался в самом себе…
   - Камин! – резко закричала Катя, - Он петли сводит на ремнях, тот камин, та стопка водки! Он ветви в судороги сводит, и асфиксий на древе лодки!
   - Вы говорили о шизофазии… - с чувством, подобным восторгу проговорил сын метро, -  мне так не кажется, напротив, всё довольно правильно, не выходит за рамки, э-э-э, перпендикулярного шлейфа матки. Повторите?
   - Я тысячу раз повторяла Саше, чтобы он стал модным, чтобы специально подкрашивал себе виски белой краской… - навзрыд изъяснялась девушка, - ему так идёт – Вы не представляете!.. если бы ни его болезни, то из него не выходили бы такие люди!.. такие люди…
   - Я понимаю Вас… - кивал сын метро,- я не пугаю Вас ни религией, ни соборами, ни кармами, ничем из стойкого заблуждения, поймите правильно! Будьте более открыты - я стараюсь помочь!
   Екатерина высморкалась, ударив одну из летящих бабочек потоком пыли из носа. Сын метро мгновенно указал на серую тряпку, висевшую на гвозде, но девушка отринула предложение.
   - Спасибо. - сказала она и облизала запястье,- Щебетанию горазд инвалид и педераст, прошу простить за неуместный…
   - Ой, ничего, ничего! – рассмеялся сын метро,- Очень свежая идея насчёт прожитого века, бесспорно, как проворно! Ха-ха-ха!
   - Вы такой милый… - опустила глаза Катя,- хотите, я отсосу?
   - Что Вы, господи?! – удивлению его не было предела, он вскинул руки вверх,- Не откажусь, конечно! Но ваш поезд уже прибыл, к сожалению! Вас ждут!
   - Жаль. Я люблю прокисать, как эскимо под лампами гортани.
   - Ну же! – подбодрил сын метро,- У Вас всё впереди! Лампы есть в поезде, у Лизоньки есть!
   - Я же сказала, что от моей вагины остались лишь кладбища коконов…
   - Щёлк! – щёлкает уродливый карлик кривыми пальцами руки.
   «Мне видны разрывы вашего выбора».
   Катя жмурится от ярких огней подъезжающего поезда. Какое-то мгновение спустя она встаёт, открывает глаза. Теперь она в вагоне поезда. Перед ней стоит, покачиваясь в тряске пути, Лиза, в сером пальто, кожаных чёрных перчатках, с дорожной сумкой. Она держится за поручни.
   - Привет, Катюша.
   - Голодай в менструации.
   - Вот и наша окончательная встреча. По крайней мере об этом говорят рекламы на окнах поезда. Оденься, пожалуйста.
   Катя шатко подходит к дорожной сумке, открывает её, достаёт белое платье и накидывает на себя. Оглядевшись, она видит железные сидения с синей, местами порванной обшивкой. Привязанные к поручням коричневые ремни покачиваются в едином ритме, за запотевшими стёклами вагона, местами с расклеенными фотографиями её и Лизы, ничего не видно. В конце вагона стоит проржавевшая ванна, из-под которой сквозь небольшую трещину сочится красная жидкость.
   - Жестикулируя предметом парадоксов, я щеголяю отсюда к проспектам, – сказала Екатерина, присев на сидение.
   - Ты сама знаешь ответ, - загадочно улыбается Лиза,- хватит воображать из себя мёртвую. Скоро всё закончится.
   - Я верю…
   Катя сгибает ноги, и обхватывает их руками.
   Из ванной, шипя, вылетает клуб пара. Лиза отпускает поручень, снимает обе перчатки и кидает их на пол: 
   - Итак,- говорит она, вопрошающе приподняв брови,- ты хочешь сказать, что здесь чего-то не хватает?
   - Именно! – широко открывает глаза Катя и мотает головой из стороны в сторону,- Всё так чисто! Он так незабываем! Ненавижу его! Его высокий рост, его голубые глаза, радостный голос, никчёмные очки, лоснящиеся синицы, грандиозные салюты, хореографическую точность, алебастровые трущобы! Сука!
   - Скоро остановка,- пожимает плечами девушка в пальто.
   - Он бросает курить. Что в ванной?
   - Звук сирены! Слышишь?! Нет нам места здесь, распылённым! Ограничивать нас во времени, в скандалах! Раскрываться ради мечты... разве я похожа на собаку? Похожа?! Я всего лишь отношусь к вашему свадебному вальсу, как к нечто ожидаемому! Нечто потрясающему!
   - В ванне что, зарубежная шлюха, кавер-гёрл, ****ь?! – не унимается Катя, открывает сидение рядом с собой, достаёт оттуда броненосца, и швыряет его в окно. Стекло не разбивается, животное рассыпается на сотни блестящих страз.
   - Минеральные воды, воссоединённые сотворениями этики,- Елизавета нагибается, жменями срывает прилипшие к полу амёбы, - Александрийских гор.
   - А между тем, и я тоже могу потеряться в этом! – зарыдала Катя,- Могу, понимаешь?! Почему ты бросаешь меня, почему?!
   Движение поезда замедляется.
   - Станция «Верфь»,- сообщает машинист через трещащие динамики,- Инфляция не влияет на нас, одно приятно! Она поёбывает мозг только среднестатистического гражданина, или эмигранта из ближайшего зарубежья! Осторожно, двери не откроются! Следующая станция – «Парк вертлюжной впадины».
   - Больше улыбайся, в твою честь назвали одну из станций, малыш! – радостно говорит Лиза, подходит к сидящей девушке и тормошит ей плечо,- Иди, посмотри в ванну - там место для курения.
   Поезд снова набирает скорость. Лампы дневного света в вагоне мигают, отчего Кате становится дурно – в глазах темнеет, колет в животе. Она цепляется за Лизу, пытается встать, но тут же падает, и, по пути срывая с девушки пальто, ударяется головой о железный край сидения. Из носа у неё течёт кровь, ресницы слиплись - она смутно видит что-то большое и белое за спиной у Лизы, и успевает сказать перед тем, как лишится сознания: 
   - Какие… красивые…
   - Прощай, продукт жизнедеятельности,- говорит Лиза, поднимает руки к верху, и расправляет свои огромные белые крылья,- надеюсь, ты меня не забудешь.
   «Ты – моя, я глубоко нуждаюсь в тебе.
   Чистой плоти ангел подходит к остаткам спермицидного бальзама, костного мозга. Само воплощение женственности, дырявый ангел смакует, о, этот момент! Настольный ангел нежен, трёт анальное отверстие амфибии в ванной, жёлтого чудовища, длинного, с чёрными бусинками глаз. Оно похоже на человека, человеколюбивый ангел видит это, и это возбуждает структурного ангела. Такие мягкие рёбра… их нужно облизать… кожа сморщена, на груди чёрная щетина… глубоководного ангела тошнит, но содержательный ангел сгибает своё белоснежное крыло, начинает щекотать щёки монстра. Оно моргает, молочный ангел чувствует мазут внутри себя, мазут, который вырабатывает дочь божественно красивого ангела.
   Мистицизмом остепенённый ангел выплёвывает плаценту, кусок мяса, кусок ненужного дерьма. Атрофированный от медальона ангел предаётся сну, предаётся интеллигентному отношению. Каштанами обделённый ангел приподнимает голову жёлтого урода и повязывает ему чёрный, узкий галстук.
   Хлебаешь шампанское, сука?! Давай, я хочу избавиться от требований, поездок, хлоропласта, рваных обещаний, мерзавка!
   Ты ведь отрешилась от издержки, тварь?! Осветить, ****ь, мою тушёную горечь, мои лоснящиеся над ласточками штепселя, антропоморфные клоунские гримасы! Ах, сука, дай мне терпения закончить ****ь твою селезёнку, как я тебя ненавижу!
   Комариные укусы на коже, на тебе, тварь, на тебе, сука, хватит! Я не могу больше! Я хочу отворить эту дверь последний раз, вскрыть твою черепную коробку, достать оттуда сумки с твоими грациями, горячими отверстиями и дождевыми червями, зеркала с моими ненавистными ограничениями. Не криви ты зубы, не смотри на меня, не зови их, хватит, сука! Я не могу больше, оставь меня, отойди, умри, только оставь в покое моё скотоложство, прелюбодеяния, мои повторимые законы! Оставь меня, слышишь, шлюха?! Не впутывай меня в свои тягучие улыбки, ****ь, мне не надо этого, достаточно!
   Твои выделения имеют цитрусовый запах...
   Ты сама совращаешься, ты сама, дрянь! Ты готова, верно?! Ты всегда была готова: к ценным Коринфянам, грёбаным идиотам, к бунтарским отличиям, сука! Христианка, целующая в жопу методы познания, стремишься подать мне веру в господа! Но ты никогда не была готова к менструации этого замысла, никогда, не ври мне! Я постоянно вытирал твой лоб… не лги, не лги, не лги! Хватит!!! Угнетение может побудить мудрого поступать безумно… это не твои слова… это не твои слова…
   Я отдаю за тебя сердце».
   В комнате, на стеклянном журнальном столике тускло горела лампа. Александр стоял перед окном, щурясь в огромные белые тюли, ожидая кого-то увидеть. В руке он держал револьвер, на спусковом крючке пот с пальца. Электронные часы на подоконнике показывали одиннадцать часов пятьдесят две минуты. За окном стояла ночь, шёл дождь, постукивая по карнизам балконов и стёклам шестнадцатиэтажного дома.
   Напротив кожаного дивана, на котором лежала Екатерина, читая странного содержания журнал с многообещающим названием «Тупая про*****», был открыт гардероб, по всему полу была раскидана одежда.
   - Первый день лета, тьфу! – сказал Александр дождю, стукнул оружием по оконному стеклу, затем, снова выругавшись, продолжил,- Катя, ты эту ***ню будешь всю ночь читать?
   - Ага,- не отвлекаясь от журнала, зевнула девушка.
   - Может, позвоним ему, скажем, мол, что спать хотим? Вульгарным сексом-мандализмом уже неделю толком не занимались же... так и помереть недолго...
   Катя закрыла журнал, кинула его на стеклянный столик. Затем вопросительно посмотрев на лампу, спросила: 
   - Хочешь бабочку?
   - Хочу,- не раздумывая, откликнулся Саша.
   - Не дам. Ты просто не знаешь, каково это. В квартире номер двести двадцать два, если ты не заметил, существует помимо трёх ключей и стола на кухне, неуклюжая, абортированная жаба.
   - Ну, солнышко, не говори так... сходи в ванную... я тебе кое-что приготовил там...
   - Ты купил, купил?! – Катя скатилась с дивана на пол, глаза её загорелись.
   - Катюша! – приставив себе к виску револьвер, сказал мужчина,- ты сомневалась?!
   - Убери его от головы, дурак! – испугалась Екатерина, привстав на коленях.
   - Да не пугайся ты! Ладно, иди, иди...
   - Иду.
   Катя пристально посмотрела на Сашу, будто последний, отождествляющий расставание, раз, затем направилась в ванную комнату, отшвыривая в стороны раскиданную по полу одежду. В прихожей девушка берёт с тумбы аэрозоль для горла, распыляет её гадкую сладость на высокое зеркало, затем рисует на нём искусанным пальцем улыбающееся, круглое лицо.
   Она включила свет в ванной, открыла дверь. Кости её ступней, некогда выдерживающие вес всего её тела, начинают, от первого до пятого ряда предплюсны, надламываться. Икроножные мышцы, ещё недавно сгибающие при ходьбе нижнюю часть ступни, вместе с мышцами голени, начали скручиваться в единой, невероятно большого масштаба судороге. Суставы наполнились чем-то тяжёлым, стало больно и тесно. Тридцать три позвонка, все разом, вдруг устали и надломились, вызвав тем самым жуткое недомогание. Мышечные шнуры, по обе стороны позвоночника, пытались прильнуть друг к другу, дабы сделать боль ещё невыносимее. От восьми костей запястья до ключицы, от мышцы терес минор до зубчатой, прошлись, одна за другой, медленные, тёплые волны мурашек – руки отекли. Между мозговым и лицевым отделами черепа, сквозь церебральную артерию, серое вещество, груду воспоминаний, мягкий мениск, гипофиз и шишковидную железу пролетела вспышка, затмившая всю сферу глазных яблок, заставив работать слезные железы на всю мощь. Во рту привкус докторской колбасы.
   В ванной, на фоне забрызганного кровью, осколками черепной коробки и мозга белого кафеля, лежало обездвиженное тело Александра с откинутой, простреленной головой, на небритом подбородке которого, в свете яркой лампы, поблёскивала корка засохшей, тёмно-красной крови. На полу, на голубом полотенце с иероглифами, лежал револьвер. Рядом с ним лежала мягкая игрушка, вымазанная кремом для бритья.
   - Сашенька! – крикнула Катя, и подняла игрушку, - Я люблю тебя! Спасибо за коровку!


                *    *    *


   «Я бросаю курить. Сторона первая».
   Знаешь, я, типа, строил в ней собственные храмы, в них же и молился. Хотя знал, на сколько часов она впускает к себе в дом наследственные заболевания. Она привыкла давить на яйцеклетки мимикой. Говорит мне однажды – «иди ты в жопу». Тому, естественно, есть свои объяснения. Ну, их можно было и придумать. Я в конкретном случае так и сделал. Но можно было и, вдумавшись, заметить что-нибудь.
   Я однажды пообедал порцией таблеток, но чего-то точно не рассчитал. В суставах, помимо кровоизлияния, прошёл ещё и героин, поэтому было как-то не по себе, поверь. В то время у меня развивался артрит, стимуляторы на организм не действовали. Так она, вместо того чтобы отодрать анормальную васкуляризацию с центральной коры, взяла на попечение травы в глиняном горшочке. Ухаживала, боролась со мной. Ждёшь развязки? А я закуриваю сигарету, чтобы успокоить нервозность. Первый храм – Париж, площадь Бастилии.
   Лежу возле жёлто-коричневых деревьев у прохладного водоёма с веслоногими рачками. Лежу и рыдаю. Как подвижный эмбрион с присасывательной щелью. Несколько прошедших мимо меня собак, имеющих повторные выкидыши, позже выкопали друг для друга ямы. Они перепутали самих себя с сырой рыбой, которую она кинула им для подкрепления дочерних пузырей. Жаль, что они умерли. Правда, не удивительно.
   Они страдали подобными недугами, особенно было заметно, когда отрыгивали токсичные воды. Я гладил их. Разговаривал с ними. Они довольно милые, если голодные. Виляют хвостами, высовывают языки, ложатся на спину. Одетые в шкуры сенсорных придатков в лице фактов и щекотки. Интенсивно моргающие.
   Ждём шторм, втягиваем через обожжённые слизистые дым второй сигареты, дыхательный эпителий кончен, за то я откашлялся.
   Я был в сквере. Я смотрел на неё. Плевал на деформированных восприятием голубей. Они ожидали от меня хлебных крошек. *** им, сукам. Или подсыплю аддиктивный симулятор центральной нервной системы непосредственно им в глотки. Третья сигарета.
   Спиртом протирать очередной порез лезвием.
   С охотой наблюдаю за потёкшей тушью на её глазо-кожном альбинизме. Мне почти всегда нравится. Ох, ####, ####, твоя улыбка - моё терпение! Жру её и твою алчность.
   Я знал, что на её плечах не просто так растут грибы-сапрофиты - сажа дыма четвёртой сигареты разгоняет мешающих думать комаров...
   Я ставлю диагноз. Петляю насквозь фермента рвоты. Она испаряется над лесополосой метаболитов серотонина кипящей батареи. Над катехоламинами в центральной системе жизнедеятельности.
   Понимаешь, она до сих пор где-то здесь! Но какая-то непропорциональная…
   Я довожу шею на уровень продела цистограммы. Её шею. Мне это некогда нравилось.
   Раз, два, три! Ритмы заводного танго под луной! Она не против рафинада. И испарение, сплотившееся с алколоидами пятой сигареты и чая, здесь абсолютно не причём.
   Сука, ушла. Не попрощалась, англичанка ***ва.
   Я высыхаю от протёкшей из неё гемофилии, глотаю никотиновые жвачки, мажу пах боярышником и онанирую. Меня тошнит. Скорее всего, я закончу ночь черепаховой окраской простыни. Ослабляю кишечник шестой закуренной сигаретой.
   Крахмальной присыпкой шинкую её подкожные опухоли. Она вытирает слёзы ватным тампоном, шепчет о падении с Манхэттена, о канистрах воды вдоль проспекта. Её идеологией потихоньку становятся сброды чужих мыслей. Мои гнилые корабли сбивают её бежевые воздушные шарики.
   Она не даёт мне сгореть на солнце, потому что хочет ****ься.
   Не даёт мне шанса забыть себя. Я кидаю тюбик, съедаю чуть больше куска батона, а она орёт на меня, кормится моим кишечником, скромно покусывая до крови мои плечи.
   Происходило всё это в душевой, я смотрел на неё. Она не реагировала. Проныра. Мы выходим оттуда. Она закуривает тоненькую сигаретку с ментолом. Сука. Я из-за неё перехотел курить. Седьмую сигарету-носителя любой репродуктивной функции на твой выбор, ломаю.
   Исповедь, исповедь, исповедь... ампула, святотатство, ночь... выхожу из церкви с этой шлюхой... нужно покурить... сигарет, ведь, осталось ещё двенадцать...
   Я иду домой. Сквозь полиэтиленовые эскалаторы, по краям которых рыжие фонари, бегом по каменным ступеням, маневрируя над рекламами селекции и её похотливых измен. Но быстро устаю идти.
   Одному многое позволено. И я понимаю, насколько я ошибался в них. Но через несколько минут, часов, суток, недель... снова люблю... люблю вкус отравленного никотином дыма... что? А она тут к чему?
   Охуеть, вот это бордель! Вот шлюха!
   Я помыл голову гелем для душа. От меня пахнет какими-то приторными цветами и синтетической свежестью, наконец-таки. Довольно приятно. Но у неё аллергия на мои волосы. Я иду в туалет, закуриваю одну за другой несколько сигарет. Теперь от меня воняет дымом. Ей нравится.
   У меня осталось полпачки. Шиншиллу кормить нужно чем-то. Жрёт насильно сразу восемь сигарет, сразу засыпает, сразу блюёт. Или что там с ней сейчас? Я не видел.
   Через пару часов моя любимая ****а придёт домой с полной красной авоськой разноплановых цитрусовых. Она увидит, что шиншилла мертва.
   Судорога! Ай, ****ь! Курить, колоть! Судорога, ****ец! А-а-а-а-а!!!
«Я бросаю курить. Сторона вторая».
   Пахнет медикаментами и мылом. Это как эротический наркотик. Я просто забываюсь. Ещё вчера я говорил правду, но сегодня всё оказывается ложью: стиль воспоминаний о грубых шлепках по заднице кожаной плёткой-семихвосткой, подача горячего педикам в общественной столовой, умерщвлённая раствором спиртовки бабушка, сессионные предложения по поводу праздников и желанного секса, последствия демократической бюрократии из-под пачек сигарет – всё ложь. Вполне обескуражен, опечален, пьян. Они смотрят на меня. А я пьян. Я курю. Восемнадцать? Двадцать восемь? Я не помню какой это был год.
   Как объяснить? Чего я хочу? Чего мы хотим все?
   Меня просят перестать вести себя, как животное. Да мне насрать. Они не жили во всём том, о чём ты теперь знаешь. На моей спине - царапины. На груди – рубцы. В телевизоре – модные бабы. В магнитоле – коммерческие пидарасы. Завывающие идиоты.
   Я на работе, сижу на подоконнике в сортире, прикрываю уши обеими руками. Я курю, кашляю. Какое-то уёбище в кабине нарушает моё сосредоточение громким испусканием мочи. Он пердит ****ой жопой. Кашель, стон, застоявшийся запах спермы и дерьма. Он говорит, стряхивая капли мочи с ботинка ладонью: 
   - Это, ****ь, как пройти пятый круг ада. Могу заверить - стилисты – педики. Музыканты – алкоголики и ***сосы. Дамы с собачками – шлюхи-зоофилы. Знаменитости – наркоманы и матершинники. Тираж повторения моих слов – охуенно гигантский.
   Вот тут я согласен. Даю ему закурить. Он берёт сигарету и пропадает. Растворяется. Представь, каково тебе, если тот, кто понимает тебя, тот, с кем ты всегда во всём был согласен – пропал, растворился. Только успел назвать своё имя и спросил моё. Его звали Коля. Меня звали Саша.
   Иногда меня портит цифровой мир. Но после растления собственного мозга любовью я просто блюю сам себе в чашку с каркаде. Или это был красный кофе?
   Пиксельные жопы из дешёвой порнушки падают отражением в мой виски. *** встаёт по пререканию, мои глаза закрываются по назначению. Сладкая сучка стонет, и просит ещё ***ца из групповухи в свою раздробленную ****ёнку. Тройное проникновение. Слюна, сперма, рвота и кровь из вонючей ****ы. Тебе не противно смотреть на это латексное судно?
   Я не высыпаюсь уже несколько недель. Голова кружится, в желудке пусто даже если поесть, он ноет и скребёт, глаза красные, при смыкании век вибрирует рот. У тебя есть пару дней, чтобы отмыть паркет по Фэн-шую, ты, тупорылая ****ина!
   Первый день лета, а уже такая жара! Где твоя необъятная вода, небо?! У меня нет на тебя времени! Надо идти на работу, сидеть за этим дешёвым столом с дешёвым компьютером и дешёвым принтером, с дешёвой наклейкой «Дайджест Механика» на железном, обшитом дешёвым дерматином дешёвого малинового цвета, дешёвом стуле, в дешёвой белой рубашке. Но с узким, дорогим чёрным галстуком. Нужно поебать мозги недовольным покупателям, которые ебут мозги в ответ пуще прежнего покупателя и наоборот. А ты спрашиваешь раз за разом: «Какие у Вас претензии по поводу поломки? Вы прочитали инструкцию с самого начала? Здравствуйте, чем я могу помочь?». Объебосы и клоуны! А я - дешёвый директор дешёвого цирка с этими насраными клоунами.
   Первый день лета, а так успел надоесть! Калорийный обед из ссаного общепита напротив, намедни отравивший половину моего отдела. Теперь приходится отдуваться за несколько человек, и с тройным усилием лизать жопу начальникам, которым, кстати, я поставил в кабинеты веб-камеры и пустил прямую трансляцию по всем компьютерам филиалов фирмы. Теперь пару тысяч сраных менеджеров, ненавидящих свою работу куда меньше, чем студентов, учащихся на факультетах менеджмента, знают о них чуть больше, чем хотелось бы самим начальникам - мелочным ублюдкам и извращенцам.
   Заместитель директора отдела продаж – Сергей Прометеевич. Его отец - Прометей Зевсович, и это, ****ь, вовсе не смешно. Так вот, наш Серёнька, этот паршивый мудак, крадёт больше, чем в своё время наше глубокоуважаемое правительство (вспомним случаи по списаниям поездов с золотом, припишем разъёб территории, и напомним себе о патриотизме). Короче, этот гнусный ***сос заходит в свой кабинет, на ходу расстёгивает ремень, становится ровно посередине малинового ковра на полу (имеют место знания в области геометрии), снимает брюки и достаёт из трусов бублик, *****, из буфета на первом этаже! Это ***путало, отправившее третьего сына на учёбу в Гарвард, крадёт у Веры Николаевны, нашей буфетчицы, мучные изделия! Пидарас садится на кресло, стряхивает лобковые волосы с украденной выпечки и целиком кладёт в рот, после прожёвывает с таким смаком, будто его жена НЕ хочет делать ему минет, дабы НЕ поцарапать его слащавый, коммерческий ***. Сраный уёбок.
   Ещё один ****анутый – начальник отдела кадров Иван Дмитриевич. Он сам отдельный кадр, ****ь его рот. Имя приличное с отчеством. Но фамилия Охъябундин-Перловконеин портит картину моментально. Название лекарства ходячее. Видимо, у него всегда в доме каждый квадратный метр занят, включая туалет и балкон, если он занимается тем, о чём я сейчас расскажу, только на работе. Всё просто. Он закрывает дверь кабинета на ключ, подходит к своей тумбочке с выдвижными ящиками, достаёт оттуда стопку фотографий формата три на четыре из личных дел рабочих и дрочит, затем щёлкает степлером, тем самым присобачивая крайнюю плоть к мошонке. Дьявол, я чуть не охуел, когда это увидел. А он, как ни в чём не бывало, пожимал руки всем, кто приходил устраиваться на работу. Страна ждёт героев, как говорится, ****а рожает дураков. Спасибо нанотехнологиям, я знаю за что презирать этих уебанов.
   Другие наши шишки вполне себе приличнее – кто сосёт сам у себя, кто нюхает клей и кокаин, кто мастурбирует с меньшим фанатизмом, нежели Иван Дмитриевич, ну а кто просто ковыряет в носу и вытирает сопли о край стола. В число последних и предпоследних вхожу и я. А хули?
   При просмотре картинка прерывалась, потому что приходилось набирать пароль «бизнес-линч» на моём компьютере после каждого перепада света в здании «Дайджест Механика». Какое же, ****ь, всё-таки, тупое название фирмы! Какие же бесполезные жизни народили ****ы! Какие же ёбнутые и никчёмные все эти постмодернистские книги, прославляющие больную сторону человечества, обобщённую мерзотность!
   В зеркалах - отражения окон – «бизнес-***ч» и «нахуй бы мне такой бизнес». День говёный. Жена в больнице. Схожу, покурю.
   На рабочем месте, идя через коридор, идя домой - я обманываю людей. Мой язык подвязан настолько, что это перестаёт быть лицемерием. Я обманываю абсолютно всех, с кем вижусь, с кем разговариваю, с кем хочу быть честным. Я – это рекорд, повседневно врущий около двух тысяч раз за шестнадцать часов.
   Я вспоминаю один случай из собственной жизни, иду и улыбаюсь, как идиот. И случай, к сожаленью, вполне распространён в нашей пародийной стране. На ****ой, третьесортной планете мудаков и животных.
   Свадьба. Не моя, твоих хороших знакомых. Знаешь дурацкую традицию швырять дешёвый, цветастый, искусственный букет невестой собравшимся заплаканным от наигранного, ****олизного счастья и зависти своре баб, вечно ноющих на абсолютно всех праздниках с причиной и без? Вспомни – бросают букет для того, чтобы тот, кто его поймал, был уверен, что якобы скоро выйдет замуж. ****ое суеверие. ****анутые бакланы.
   Ну, поцелуй молодожён свершён, невеста с улыбчивой рожей и большими передними зубами кидает букетик.
   Вся свора баб синхронно вскидывает руки вверх, бросившая лошадь просто превращается в кривое зеркало, ****ь. Натиск. Каждая особа из сборища толкается. Каждая из них хочет ухватить традиционно выдуманное счастливое будущее. Каждая непременно хочет отсасывать у богатенького предпринимателя с красной, огромной машиной с откидным верхом и не менее красной залупой с откидным творогом. Каждая вожделеет проглатывать сперму за очередную шкуру енота и поход в шикарный ресторан с вонючими устрицами и ****ским шампанским, сидя в чёрном платье, с жемчужными бусами на жирной, от избытка политого на неё приторного одеколона, шее, с золотыми украшениями на припудренных каким-то неизвестным мне дерьмом худых конечностях. Каждая хочет, улыбаясь белыми зубками с остатками проглоченного семени получить гарантию о сладкой и беззаботной жизни от богатенького деятеля-****обола. От человека, который просто захотел поебаться. Помакать ***цом в рот молоденькой шлюшки.  Клоуны, ****ь, твои знакомые. Да ты и сам не далеко от арены.
   Знаешь чем, в большинстве случаев, заканчиваются такие желания? Я посмеюсь тебе в глаза со своей точки отсчёта, договорились? Он, спермодеятель, говорит, что вскоре перезвонит, просит её номер телефона. У той, что только что отсасывала. Она, радостная, конечно же, пишет свой домашний номер ему на клочок бумажки. Они расходятся, но не целуются. Им противно. Ему – потому что она отсосала, а ей – потому что лицо его настолько некрасивое, что может поцелуй и подождать. До свадьбы, ясное дело. Он вызывает ей такси, даёт ей денег на оплату проезда и книжку про оттенки серого. Изредка.
   Она едет домой. Она улыбается. Она знает, что едет к выжившей из ума матери и к отцу-алкоголику, если он есть вообще, последний раз. Она заходит домой – её никто не встречает. Впереди - детки, красивая жизнь и вылеты на экватор. Она до самого утра чистит зубы, строит грандиозные планы. Из водопроводного крана течёт ржавая вода, но она тупую про***** больше не смущает.
   На следующий день тупая обзванивает всех лже-подруг-таких-же-****ей, рассказывает у кого сосала, и у кого собирается сосать дальше, с кем у неё получилось хорошенько отсосать, и как ей пососать повезло. Она звонит к себе на работу, увольняется с должности секретаря, послав на багровый ***ц озабоченного начальника. Нахуй считать копейки! Власть, неоправданная ничем свобода вдруг! Она весь день ждёт звонка от богатенького, её будущего мужа, её опоры, будущего отца её нескольких детишек.
   У суки дрожат руки. Она уже не может ждать. Она под вечер нанимает такси, чтобы навестить своего ненаглядного.
   Бомж, который ходит ночевать в обогреваемый подъезд, пропускает девушку вперёд. Он поздоровался смрадом. Но запаха сучка не чувствует – только запах окрылённой свободы, доносящийся со вчеращнего *** даже сквозь зубную пасту. И вот, счастливица поднимается на нужный этаж, стучится в дверь. Дверь отворяется – на пороге клон про****и – такой же рот, такая же ****а. Дальше вариантов много, но конец приключений предсказуем – злость, отчаяние, крик, разборки, ненависть, дорога домой. Слёзы. Много слёз. Если дома всё не кончается попыткой суицида, всё происходит по обыкновению закона жанра.
   ****а и рот лишились работы. Сидят дома. Плачут слюной и кровью. Подруги-клоны успокоить не могут – их нет, они, с первым порывом зависти, улетают на другой шабаш, к другим ведьмам. Рот начинает пить. Он пьёт месяцами на деньги, предоставляемыми знакомыми алкашами и биржей. Рот и ****а знакомятся с разными типажами, ебутся с ними направо и налево, но семьи больше не хотят, ведь это будет среднестатистическая семья. Без чёрного платья, жемчуга, одеколона. А на *** такое надо? Аборт, аборт, выкидыш. Время летит очень быстро. Времени не существует.
   К ней однажды приходит красивой внешности молодой ***ц. Только что окончил институт, вполне не глупый, он хочет серьёзных отношений и странное его кредо, кредо мужского начала, подсказывает помочь бедняжке. Но у мечтателя нет нужной суммы денег. И рот, сквозь мысль ****ы, посылает его тупой фразой – «Ариведерчи, мальчишка!». Деградация всё ещё рядом с массовой мечтой.
   Ей под сорок. Инстинкт снова срабатывает - нужна семья. Хотя бы с кем-нибудь, не со своим представлением идеала. Семья выходит с её алкоголиком по соседству. Хороший выбор для избиения друг друга. Выкидыш, выкидыш, выкидыш. Я лично считал по пальцам, держал свечку, ****ь. Ребёнка родить никогда уже не получится, и деться тоже некуда. Родители мертвы. Подруги давно лазают по помойкам в поисках еды или приходят в её дом, что давно уже шприцевый бордель, пристанище ущербной бытовухи.
   Не отвлекайся, это я к тому, что нужно выбирать у кого сосёшь, тупая ****а! Лучше это буду я! У меня звериный недоёб. Рассказ-то постмодернистский. Но возвращаюсь к свадьбе.
   Так вот, у одной бабы рвётся дешёвое кремовое платье. Она плачет уже не от счастья. Плачет от стыда. Её грудь выпадает вместе с ватой из бюстгальтера, что на пару-тройку размеров меньше, чем нужно будущему муженьку, мы с ним толковали об этом. Другая девчонка с криком начинает прикрывать выпавшую злосчастную сиську подружки. У меня просыпается азарт, я закуриваю. Смотреть за происходящим жутко смешно. Катя толкает меня в грудь, мол, Саша, не кури, мы в ресторане. Пошла на ***. Я выпил одиннадцать бутылок шампанского. Пошла на ***.
   Чувствую, тебе уже не так охота слушать дальше. Извини, я часто задумываюсь над всей этой ерундой, что творится за пределами этой комнаты. Эти, и многие другие бесполезные призраки людей одолели меня уже очень давно. Я запутался лишь в одном – нахуя я родился? Красоты планеты никак не оправдывают жизнь человечества. Мы говорим и поступаем калькой по кальке на кальку. Не еби мозги.
   Пойду в туалет. Там пахнет мылом и медикаментами, хлором и ***ми. Это как наркотик, затягивающий на пару недель. Потом отпустит. Я не хочу курить. Ну, или курю уже намного меньше. И пока что только это – правда. «Дайджест Механика», ёб твою мать...
Рабочий день должен быть просран. Либо за куревом.


                *    *    *

   - Что-то приближается,- Лиза подошла ко мне, положила руку на моё плечо.
   - Знаю,- ответила я, стряхивая с игрушки пыль.
   - Как думаешь, это правда?
   - Хватит философии уже. Если это можно так назвать.
   Я улыбнулась плюшевому подарку, прищурилась. Коровка чистая. Она всегда именно о такой и мечтала.




Глава 6



   Это перебор. Весь этот глупый... ай, да что там! Я больше терпеть не собираюсь все эти выходки. Находилась сполна, извольте, ноги ноют уже вместо меня. В горле ком. Лиза... она вкладывает мне в голову свои мысли... она постоянно стоит за моей спиной...
   - Катя, пойдём, - говорит она.
   Я говорю, чтобы она скрылась с моих глаз, как и обещала. Она возразила: 
   - Это невозможно, ты сама знаешь.
   - Нет, не знаю,- я посмотрела коровке в глаза. Милая.
   - Пойдём, я попытаюсь объяснить.
   И тут Лиза хватает меня за бёдра. Натиск. Приятное ощущение, что-то подобное тому, как тебе чешут комариные укусы, по всему телу. Невообразимо приятно, безобразно интригующе. Я поддалась этому, и попросила, чтобы она перевела мне неустойку на банковский счёт за моральный ущерб.
   Хочу мороженого. Когда сильный холодный ветер бьёт по лицу, создаётся эффект тепла. Температура поднимается, это говорит о многом. Она есть у любого животного. У пингвинов, кенгуру, дельфинов, собак, ящериц, антилоп. Каждый организм питательной цепочки находит место для холода и тепла, инстинкта и противоречия, обмана и проклятия.
   Хочу его потому, что я до сих пор ребёнок. Я люблю молоко, я люблю сладкое, люблю калории, поэтому я чуточку полновата. Ну, Саше я нравлюсь... хочу испачкаться в очередной раз. Я говорила, что я наивна? Я - счастливый ребёнок.
   От холода снова веет мерцающими в лужах звёздами. Запах впился в моё пальто и волосы. Пальцы желтеют, зубы белеют – это говорит только о нервах и комплексах. У меня нет алиби на всю мою жизнь. Нет сил показывать сожаление. Цены на поджог растут, если рядом хороший, солидно одетый адвокат. Цены на веснушки падают, если ты говоришь о любви к солнцу. А если в пиво добавляют сахарный песок, это значит, что на заводе экономят хмель или солод. Такое пиво имеет вкус речной воды, привкус несколько раз переваренной рвоты, а нос раздирает запах свалки. Оно дешевле, быстрее поступает в кровоток благодаря содержащейся в нём глюкозе, что совсем не секрет, поэтому оно быстрее усваивается организмом, значит, быстрее человек будет опьянён. Всё более или менее доступное – дешевле. Да, и пиво. Будет стимул опохмелиться именно этими помоями. Оно вдарит по сердечно-сосудистой системе, по почкам, но оно дешевле. Плевать на будущий атеросклероз, плевать на будущее вообще. Люди будут погибать, подыхать и гадить. Так уже давно повелось, что поделаешь?
   - Ну,- Лиза ударяет по моим ягодицам ладонями, сучка,- хочешь узнать?
   - Только по обоюдному согласию. Экстракт сусла, или я не о том думаю?
   Я говорила, что знаю толк в лицемерии?
   - Ты можешь лицемерить,- её глаза блестят.
   Она читает мои мысли, она знает меня. На память. Наизусть. Как любимые цитаты из книг. Как вкус кисло-сладкого, старого вина из погреба. Она пляшет протеином в моих жилах. Сыростью на моей спине. Её голубые глаза блестят. Наверное, мои тоже.
   Мы стоим на шоссе «Необъятное». Я не хочу знать, как мы сюда попали. Это не важно.
   Я стою здесь с Лизой. Она ловит языком моросящий дождь. У меня в голове заел мотив песни «Вернисаж». Элемент моей прострации. Соль для усиления вкуса моего настроения. Бесполезный мотив, безболезненный крем на порезанных ножом пальцах. Искать справедливые моменты под моей кожей – ругать кота за то, что он слишком много ест. Мне приходится держать себя под контролем с помощью этого. Иначе я...
   - Вкусные какие.
   Снова она меня перебивает. Да кто она, ****ь, такая?!
   - Знаешь,- говорит она и дышит себе в ладони,- здесь прохладно. У тебя есть монетка?
   - Я ненавижу колу,- отвечаю я, улыбаясь,- Однажды я выпила несколько литров этой хрени и отравилась. Меня рвало несколько суток. Не переносила бы орехи и красители. А ортофосфорная кислота никогда не остановит коррозию моей, да и твоей, душонки.
   - Я включаю диктофон, умничка.
   Лиза любит меня, как мать любит недоношенную дочь.
   - Там, в больнице... - говорю я и притоптываю на месте,- я страдала бессонницей... с самого рождения...
   Ну, или хотя бы с того времени, когда стала отличать себя от силуэтов пустой комнаты. Отвратительное ощущение, поглощающей всё живое, темноты.
   «Молчание. Оно важно для меня».
   - И не говоришь потому, что я всё это знаю,- говорит Лиза, отпивает из бокала немного красного вина.
   Она в чёрном вечернем платье, золотых цепочках, браслетах и серёжках. Её белокурые волосы блестят, губы вульгарно измазаны жирным слоем красной помады. Красивая, дрянь.
   Мы с ней сидим за столом противоположно друг другу, в каком-то довольно дорогом ресторане, судя по чистым декорациям переливающимися золотом стен, золотистой, огромной стеклянной люстры, судя по одетым от иголочки, приличным посетителям, судя по живой музыке, исполняют которую, вроде как живые люди в костюмах жёлтых цыплят. Исполняют джаз, депрессивный, медленный, но романтический и интимный.
   На столе у нас, на белой скатерти в кружевах, стоит бутылка красного вина, один высокий хрустальный бокал, несколько белых салфеток с синими иероглифами покоятся в железной, желтоватой подставочке. Ровно посредине стола -  золотистый подсвечник с бежевой, толстой свечой, на фитиле которой болтается жёлто-красное пламя. В руках я крепко сжимаю свою плюшевую, белую с чёрными пятнами, коровку с выпученными глазками и розовым выменем. Чёрная дамская сумочка и букет фиалок с орхидеями в синей, гранёной вазе в руках у Лизы.
   Я оборачиваюсь назад, смотрю на себя в огромное зеркало. Я не могу разглядеть своего лица. Чёрт возьми... почему изображение расплывается?
   - Никтофобия,- бесит меня Лиза,- Всего лишь никтофобия. Или скотофобия. Не боязнь рогатого скота, а боязнь темноты.
   - Параскаведекатриафобия,- сумела всё-таки протараторить я,- боязнь тринадцатого дня месяца, или пятницы тринадцатой, или пятницы вообще. Или это трискаидекафобия?.. идиотизм...
   - Вообще, если речь пошла о суевериях, то, на мой взгляд, наша вера превращается в теофобию. Или, в другом крайнем случае, в полное отречение от Бога, но не отречение от его наследия, помощи. Правительство пропитывает нас секуляризацией – оно и правильно, лучше надеяться на кучку тупых кретинов, чем на какого-то там бога, ха-ха-ха!.. смешно и досадно осознавать такой поворот событий. Мы лижем задницу тому, кто выше нас по должности и достатку на работе, а дома открываем рот на ближнего своего без всякой видимой и веской причины. Из-за кружки или вилки. Или из-за пятна на столе, пыли на телевизоре. Из-за вечной нехватки средств. Чем у нас больше средств, тем яростнее мы их тратим – абсолютная истина. Мы молимся только тогда, когда нам нужны средства на существование, только тогда, когда сын, куривший с младенчества пассивно, а с подросткового возраста активно, невзначай заработал рак лёгких. Сначала мы хулим себя за то, что плохо воспитывали сына. Затем мы шлём ко всем чертям Господа, потому что он, такой-сякой, смотрит только на других, а о нас он и думать забыл. Но потом просим у него прощения, и молимся, потому что, якобы, нет выбора.
   - А выбор есть? – я всё ещё щурюсь, чтобы увидеть своё лицо в зеркале.
   - Тут несколько вариантов,- она достала из чёрной сумочки тонкую длинную сигарету, и закурила от пламени свечи,- как всегда. И альтернативы, и компромиссы, и бездействие. Можно сходить к святому отцу - ярому алкоголику-педофилу из местной церкви, которого недавно бросила жена, потому что её не устраивает отечественный автомобиль и работа секретуткой у матёрого босса из администрации города. Можно с ним потрахаться, и он отпустит тебе все грехи минут за десять. Приклеенную бороду снимет – беспокоится тут не о чем.
   Не поцарапаешься.
   - Ну, - Лиза облизала тыльную сторону ладони, - убить сына, и покончить жизнь путём, сначала, аномии, затем механической асфиксии. Не так уж и сложно. Вот, я и ты, к примеру. Мы же с тобой больные люди. Точнее ты одна. Меня вообще нет.
   - Я догадывалась.
   Нет, я не догадывалась. И я не больная.
   - Не ври,- просит она, после подносит бокал к губам,- не догадывалась. Даже о том, что в составе ливера есть сердце и вымя.
   - Где мы? – мне совсем не интересно где мы. Я просто поддерживаю беседу в общепринятой форме, что ли.
   - На встрече приличных и воспитанных людей,- Лиза скорчила такое лицо, будто ей вырывают здоровый зуб,- Если у тебя раздвоение личности из-за расстройства нервной системы, прокуренного сердца и остального неприятного и душещипательного дерьма, то у них просто расчленение личности на миллионы лиц. Это – самые настоящие, первоклассные и первозданные лицемеры. Самые уродливые. Один человек из всего этого сброда подлецов может включать в себе до тысячи, до десятка тысяч разнообразных, подлых, безуспешных, лестных, улыбающихся, розовеньких, с надутой на виске жилкой во время акта дефекации, личностей. Каждая отдельная из этих личностей вместит в себе целостного человека, с довольно странными, временами, убеждениями, гнилыми мыслишками и тупыми надеждами. Это перестало быть тайной для людей-отшельников в некоторых социальных сферах, уличных, или придуманных. Внутри тебя всегда жил и живёт кто-то другой, как солитер или незапланированный ребенок. Кто-то такой, как я. Кто-то такой, на чей идеал ты нацелен. Ты ведь хотела выглядеть как я? Этого не будет. Ты сама уже в этом убедилась. Не будет.
   Ты не примиряешься с личностью, со мной, с ними. А мы все, в свою очередь, постепенно высасываем твою целостность, заменяя твоё, уже никчёмное существование, на своё. Когда ты умрёшь, по возможности тебя кремируют. Конечно, при наличии завещания тебя похоронят в более-менее приличном гробу, украшенном полосами рюша, любого цвета, на твой выбор, материями. Каждый, из ныне здравствующих, мечтает увидеть твоё эгоистичное тело в таком гробу. Каждый. Они скинутся на твои похороны.
   Всё это - обречение твоих внутренних детей на безвременную смерть. Они не согласны впасть в забвение вместе со своим непосредственным носителем. В нашем мире, да и, наверное, во всех остальных мирах теперь считается счастьем родиться умалишённым, не знающим своего истинного я. Тебе, Катюша, повезло. Ты – счастливчик.
   - Зачем ты говоришь всю эту чушь?!
   Я пытаюсь перекричать подавившегося в зале кретина, громко, пискляво умоляющего о помощи. Я сбиваю свечу со стола на пол. Никто инициативы не проявляет – все, включая меня и Лизу, просто пялятся на кашляющего и катающегося по полу толстенького мужичка в чёрном пиджачке и синих лосинах. Музыка играет громче.
   - Это не ерунда! – Лиза выпучила глаза, тем самым обрадовав меня лучом синевы, вылившейся вместе с каплей слезы.
   - Я не говорю, что это ерунда! – я стукнула ладонью по столу,- Я говорю, что это – чушь! Говорю, что знаю, кто я, что знаю, сколько мне можно выхаживать и высматривать!
   - Ты забываешься. Помолчи несколько секунд, и ты поймёшь, что всё, что кажется абсурдом – это всего-навсего немного другое отражение реальности. Навскидку предположим – ты молчишь семь секунд, и по истечении этого времени ты поймешь, откуда ты и кто ты. Это будет первый тест на прочность, окончательно-победной идентификацией самого себя.
   «Распределено. Всё распределено у меня в блокноте».
   И вот, прямо сейчас, после слов Лизы, возникает величайшее в моей жизни молчание длиною в семь секунд. Самые неуютные, длинные и скорбные семь секунд. Вообще, когда возникает молчание, это значит, что, либо нечего сказать, либо ты ждёшь от собеседника новой идеи. Становится жить легче, когда кто-то открывает тебе глаза новыми способами. Всё плохо, когда молчание доставляет некомфортабельное неудобство, когда ты сгружаешь в себя свои страхи с троекратным усилием, лишь бы не выдумать стоящей идеи сам. Всё оскудело. И пока она молчит, я запоминаю каждую секунду. Запоминаю надолго.
   Секунда первая проходит не здесь. Точно не здесь. Я чувствую, оправдывая свою спектрофобию, как позади меня зеркало замышляет изобразить очередного животного инвалида - силуэт колибри. Только эта птица может летать задом наперёд. Только ей не нужна ходьба. Максимум девять лет жизни – и всё зря, разве что о тебе говорят, как об «опылителе растений». Жить ради книги рекордных достижений, и не подозревать об этом. Жить ради того, чтобы стать декоративной шкурой.
   Секунда вторая прокралась в лишайники, мхи, папоротники, водоросли и остаток чайных листов на северных берегах Цейлона. Чай будет крепкий, вино будет не причём. Для людей с жидким стулом и пустым столом – подарок на банный день и день рождения. Американизация. Жить ради успокоительных трав и препаратов, и врать психоаналитику о своём муже, а мужу о мечте.
   Секунда третья впилась в психоактивный, психастенический альянс. Я оглохла впервые, когда услышала о циррозе печени у крокодилов, об артрите у старых кенгуру. Кто-то объяснял это только состоянием абсистенции, своей зависимостью к деградации всего живого, к частым комам, потери рассудка, умопомрачения толерантности. Жить ради опьянения этим бредом, и говорить «алкогольный делирий», а не «белая горячка» - удовольствие для лицемера.
   Секунда четвёртая указывает на миллионы вымышленных заповедей всех культуральных ценностей и народов. У меня это ассоциируется с припадками, бергамотом и утратой волевой разбежки. Я была невинным биологическим механизмом до тех пор, пока не увидела широкую улыбку Саши, в углу зеркала, слева направо. Я могла бы назвать это апатией, если бы не один достаточно яркий по трансформации положения, факт... жить ради сексуальной потенции, на грани конформистского настроя, ниже грани фола ситуации. Моя первая дочь мертва.
   Секунда пятая боится прикасаться к фобофобам, и вливается в фотографию с маленькой девочкой в сером платье с белоснежно-белыми кружевами и длинными русыми волосами. Фантастически боязно разворачивать флаг добродушия перед каждым встречным, перед каждым будущим ухажёром, являющимся гинекологом строфы. Под ритмом анапеста, под моей кожей собралось стекло. В моих лёгких скрутилась дымка. Жить ради виртуозного исполнения чечётки, чтобы посмеяться и забыться.
   Секунда шестая отказывается от моего восприятия, будь бы оно прочнее, я бы сшила себе продуктивную сорочку. Я люблю сорочки и узкие чёрные галстуки, люблю лежать в ванной с кипящим воском. В личном соматическом отделении. Меня легко вывести из себя, если я предаюсь воспоминаниям. Какая долгая секунда... всё происходит так медленно... несколько окружающих меня людей, словно хамелеоны, поменяли окрас в эту секунду. Они все, как один, стали уязвимы перед собственными слабостями. Я вижу их тайны.
   Официант в жёлтом пиджаке, зелёных штанах и красном галстуке несёт на серебряном подносе два кофе в белых фарфоровых чашечках на блюдцах. По отсутствию эмоций на его лице видно, что он принял морфий, очевидно, после ссоры с шеф-поваром, который живёт по соседству со мной, пару этажами выше. Он орёт на жену, бьёт своих малолетних детей, дома никогда не готовит, только пьёт вино, украденное из ресторана. Когда выходит покурить на площадку, испускает мочу в вентиляцию. Каждые полчаса. Он состоит из воды не на семьдесят процентов. На все девяносто шесть. Остальные четыре процента его организма – дерьмо, вперемешку с невежеством.
   Одна из женщин с шиншилловой накидкой и ярко-рыжими волосами, ковыряется в носу мизинцем правой руки, облачённым в золотой перстень с дешёвым камнем, уголки её рта вот-вот порвутся от умиления. Её подруга с чёрным платком на шее и узкими глазами рассказывает о своём сыне, что отправился на Луну в экспедицию. Она кичится - потирает руки. Любит поврать, сходить к психиатру, рассказать ему о своих сломанных ногтях. Хочет, чтобы все думали, что у неё аутизм. Хм, работая в стриптиз-баре действительно можно соскучиться. А сын её – официант-морфинист.
   Лиза... она смотрит на меня как-то необычно... будто хочет сказать, что больше я её никогда не увижу... она меня мучает...
   Седьмая секунда изолирует сердце и вливается в аорту привычным аккомпанементом пустоты. Субстанция из фенолформальдегидной смолы и пастилы намертво заклеила мой рот, я не могу даже промычать любимый мотив песни, не могу использовать ареалы эсперанто для прямой передачи сердечных частот и вибраций. День, ночь, сутки – она со мной. Дьявол, неужели ко мне?.. верю, и не верю...
   - Время подошло к концу,- сказала Лиза и отпустила мне воздушный поцелуй,- посмотри в зеркало и в правый карман тоже загляни. Мне пора.
   И вдруг она исчезла. Растворилась в воздухе. Я подозревала, что в ней есть что-то загадочное.
   Я поворачиваюсь и смотрю на своё отражение в зеркале. Чёрный замшевый пиджак, белая рубашка и чёрный узкий галстук, голубые протёртые джинсы. Чёрные волосы средней длины, местами седые. Но черты лица опять расплылись.
   По велению Лизы, без моего хотения, я достаю из кармана небольшой, сложенный вчетверо розоватый лист бумаги. Я разворачиваю его и читаю вслух: 
   «Она мертва. Я поражён апраксией. Буквально».
   Я снова смотрюсь в зеркало. Я всё понял.
               

                *    *    *

    Группа взаимопомощи. Массовая моральная терапия. Четырнадцать человек, считающих себя шизанутыми гениями и никчёмными беднягами одновременно. Они делятся мыслями, идеями и опытом прохождения сквозь огонь, воду, дерьмо, квартиры, разоблачения, медвытрезвители, наркологические диспансеры, психиатрические клиники. Я, к примеру, прошёл через всё сразу, по очереди. Делюсь всегда первый.
   Мы сидим полукругом на высоких стульях, обшитых ситцем. Мы – серые людишки. У нас нет отличий друг от друга. У всех одинаковая щетина, одинаковые брючки, одинаковые зелёные рубашки и одинаковые пластиковые карточки с именами. Только когда кто-то начинает говорить, тогда он становится более-менее телесного цвета, и можно разглядеть в его глазах целую радугу эмоций – красную печаль, оранжевое страдание, жёлтую боль, зелёную тоску, голубую безысходность, синие грёзы, фиолетовый страх. У меня такая радуга.
   Напротив нас, на таком же стуле, сидит ведущий. Это мужчина из госпиталя, анонимный наркоман с соломенными волосами и стопкой бумаги на коленях. Его глаза прикрывают круглые солнцезащитные очки. Он похож на мудака, на долбаного кота Базилио, принявшего цистерну хлорида натрия в качестве промыва кишечника. Ведущий вызывает на разговор одного из нас, и мы говорим, делимся, принимаем, но он здесь на хер никому не нужен. Его маленькая слабость: он мастурбирует на лица людям, лежащим в коме.
   Здесь, в группе взаимопомощи, незачем обманывать, но и незачем, как оказывается, слушать. Достаточно сделать вид умного и понимающего душевнобольного. Кто-то приходит высказаться, быть выслушанным и не обвинённым в изрядной тупости. Кто-то приходит на бесплатное представление, чтобы потом написать умную книгу или рассказать о своих похождениях лучшему другу, подруге, сестре или бабушке. В общем – полный для соображений, но холостой пистон!
   - У нас сегодня новый гость,- говорит ведущий и смотрит на мужика в чёрном пиджаке возле меня,- поприветствуем его, друзья.
   Все серые разом взглянули на мужика в пиджаке. Жидкие аплодисменты. Это потому что я не хлопаю. Никогда никому не аплодировал, сейчас тоже этого делать не буду.
   - Скажите всем своё имя,- ведущий натянуто улыбается и вспоминает лучшие, в отличие от сегодня, времена с парой кубиков героина под подушкой и выдроченным на беднягу в коме хером.
   - Меня зовут Александр.
   Заебал. Тут каждого второго зовут либо Александр, либо Алексей.
   - Александр, расскажите, почему Вы пришли сюда? Расскажите всё по порядку, мы выслушаем и поможем вам преодолеть...
   Сколько раз я слышал эту туфту! От всех ведущих, которые здесь только были – одно и то же! Но мужик в пиджаке оказался не промах.
   - Хватит нести этот бред. Я уже всё преодолел. Мне просто нужно поговорить хоть с кем-нибудь, помимо психиатра. Я не шизофреник. У меня... просто много… неприятных ситуаций, всё в кучу!
   - Мы тебя слушаем,- зевнул ведущий и прослезился, вновь вспомнив лучшие времена.
   Я, кстати, тоже слушаю. Не знаю, мне кажется, будет интересно.
   Мужик в пиджаке что-то пробубнил, достал сигарету, закурил, и, облизав высохшие губы, начал свой поистине долбанутый рассказ: 
   - Это было около полугода назад, в первый день лета. Я буду помнить тот день.
   Буду помнить чёрствое волокно осеннего оранжевого сумрака, что ничтожно, но категорично натянулся на голубизну летнего неба. Я буду помнить тёплый, бледно-серый туман, из которого выходили тысячи людей, ожидая улицезреть будущую жертву той, Лермонтовской любви. Ту, прощённую безразличным взглядом безумных глаз мимо проходящей лавины жизни, жертву. Место ей не здесь, а там, за горизонтом. Там, куда летят птицы, отталкиваясь и задыхаясь от осеннего оранжевого сумрака, покончившего с грёзами каждого второго, кто познал истину морских солей. Они дарили ложное опровержение в том, что теперь, с приходом естественного отбора, появится ещё один ребёнок, что он изменит, в первую очередь, себе, а затем изменит жизнь тем, кто беспрекословно подчиняется животным инстинктам. Самым, что ни на есть, животным, мешающим думать о чём-либо более высоком, нежели данный момент, данная секунда, мирон миллисекунды. Время, которое волдырями опустится на пищеварительные органы души, не давая ей, единственной, что не может дышать и вырабатывать поджелудочные соки, всё-таки попробовать набрать смоляными лёгкими сладко-дождевого кислорода неподкупных, двуликих иллюзий. Предрассудки даруют, измазанное дёгтем и никотином, затоптанное в грязь и воскресшее через полгода, слово. Я говорю всем вам о слове «любовь».
   И я действительно буду помнить тот день!
   Буду помнить свою бывшую жену и её непорочное имя. Самоубийство, на почве психического расстройства. Она глубоко расстроилась, когда умерла её собака, наша Рокси. Моей жене требовалась пересадка сердца, все её кости были переломлены после падения с шестнадцатого этажа. Она могла бы жить. Да, пусть инвалидом, но могла бы! Но… любовь...
   Моя мать спятила с ума и покончила с собой в психушке. Была проповедником в какой-то секте и приняла эту должность слишком близко к сердцу. Всё совала мне какое-то масло. Я мазал им виски некоторое время. А она мазала всё своё тело три раза в сутки. Она могла бы жить. Но… любовь...
   Катя, моя жена, до знакомства со мной, была лесбиянкой. У неё была... э-э-э... девушка, скажем так. Её звали Лиза, я буду это помнить всегда. У них были одинаковые взгляды, пристрастия и даже группы крови были одинаковыми. Вторая отрицательная. У них была даже приёмная дочь. Я покажу вам фотографию?
   И тут мужик в пиджаке достаёт из внутреннего кармана пожелтевшую, помятую, старую фотографию и демонстрирует её всем, кто желает посмотреть. На фото: девочка с длиннющими, восхитительными волосами, вроде как, в однотонном, скорее всего сером, как мы все, платье с кружевами, напоминающими снежинки. Очень красивая девочка.
   После минутного молчания, пока мудак-ведущий ковырялся в носу и рассматривал то, что удавалось достать из носа, пока один из серых чесал область паха, другой выдавливал пальцами собственный глаз, а остальные серые пялились на фотографию, мужик в пиджаке продолжил: 
   - Лиза пожертвовала своим сердцем нуждающейся Кате. Лиза тоже могла бы жить. Но... любовь...
   Я всегда буду помнить моего единственного друга, школьного друга Колю - он был очень ранимым, всегда. Он застрелился, когда узнал, что та, в которую он был влюблён, лишилась ребёнка, и покончила с собой осколком стекла. Перед этим он грохнул скальпелем её мужа – алкоголика. Мыльная опера целая... они все могли бы жить... но... любовь...
   И, наконец… я буду помнить себя. Я относился ко всем людям как к инвалидам-извращенцам и травмированным беременным обезьянам. Я мог бы и по-другому! Но любовь! Любовь!!!
   Мужик в пиджаке начал плакать навзрыд, прикрыв лицо рукой. Я подёргал его за плечо. Он резко отдёрнул мою руку, затем стал внимательно меня рассматривать: 
   - Дьявол... я тебя видел...
   - Конечно, видел! – не стал возражать я, дабы не ступать в тупой конфликт «видел - не видел».
   - Нет, нет, нет... погоди... у тебя есть девушка... маленькая... не суть... не суть...
   Да, у меня есть девушка. Её постоянная и незаменимая фраза – «не суть».
   - Нет у меня девушки...
   - Когда это случилось... вы шли... она разговаривала по телефону...
   Откуда он знает о МОЁМ шестом кругу ада?
   - Мужик, попей водички и успокойся, ага? – перевожу тему я.
   - Запах сукровицы и пота под пледом, звонок и тошнотворный кусок масла на ужин. Ты помнишь, я знаю...
   Мы с ним похожи. По крайней мере, по качеству высказываемого бреда. Мне становится жутко. Как будто он – это я. Совестливый и разочарованный. Серятина.
   Он прячет фотографию обратно во внутренний карман, к сердцу. Я чешу затылок, без всякого символического умысла.
   Если Богу не хватает хорошего представления, он рвёт презерватив сыну директора «магазина на диване», который снял себе дешёвую шлюху с холерной гонореей. А если ты конченый кретин и встречаешь человека, который может стать твоим другом – скажи ему всю правду о его же ароматах стереотипов: 
   - Я – гей. Конченый педрила. У меня нет и не было девушки.
   Мне не бывает стыдно и совестно. Моя маленькая слабость: я мастурбирую во всех туалетах, в которые только захожу, и использую сперму в качестве геля для волос. Полный пистон, бля.
   - Я расскажу тебе всё, как было на самом деле,- мужик в пиджаке снова закурил, но глаз от меня до сих пор не отвёл,- как было, когда я понял, что жил в нескольких жизнях сразу. Это не просто. Ты понимаешь меня.
   Я вообще понятливый молодой человек: 
   - Мужик, тебе проще накормить кота деталями детского конструктора, чем втирать мне свои больные россказни.
   Блин, только что заметил, что ведущий куда-то ушёл.
   - Однажды я понял, что всё вокруг – неправда,- мужик в пиджаке всё-таки пытается втолкнуть мне свою максимально приближенную к ёбнутому воображению философию,- Да, я понимаю, что об этом думает каждый подросток, каждый психопат и параноик, или даже самый обыкновенный человек, но... нет никого, кого я видел рядом. Я – это Катя. Я – это Лиза. Я – это Николай. Я – это их чувства и любовь, восприятия и нервозность. Их нет, и не было! Это мне нужна была пересадка сердца! Я прыгал с крыши! Я, поранив подбородок при бритье, валялся в ванной! Это моё голубое полотенце из Китая! Это моя страсть к лесбиянкам! Это мои любимые кинофильмы и песни! Они спасли меня! Это я художник! Это я писал дневник и пролил на него кофе, потому что я люблю кофе! Это моей дочери плюшевая коровка, я ей подарил, потому что она их любит! Это я ехал по шоссе за молоком, чтобы приёмная дочь в сером платье не голодала, пока я лежал в больнице! Это я устраивал в ресторане чёрти что! Я – сам себе врач! И это я... я следил за тобой... в сквере, напротив тебя... на лавочке... я хотел... жизни...
   - Александр! – крикнул я на забившегося в истерике мужика в чёрном пиджаке,- возьми себя в руки, Александр!
   Он следил за мной... за моим сумасшествием... за нами... за разговорами... дьявол...
   Мудак с соломенными волосами вызвал неотложку, сейчас анонимных психопатов и дуралеев выведут на чистую воду. И я тоже попаду под раздачу. Похуй. Мне всё равно некуда больше идти.
   А всем хоть бы хны. Сидят и смотрят на санитаров и на то, как взрослый мужик закатил истерию как баба, лишившаяся девственности пластмассовой пробкой от холодной бутылки с шампанским в тёплой ванне. Но они, в отличие от такой бабы, не идиоты. Они просто серые. Серятина, ****ь. Как кустарные сувениры из крабов, или деликатес в китайском ресторане с рачьей чумой и лёгочной двуусткой - для довольных туристов, так и мы, серые – волдырь любой цивилизации, карбункул единого общества, гнойник каждой культуры и прыщавой субкультуры, расистская мозоль народа. Предпоследняя стадия эволюции человека. Называй, как хочешь, но это не избавит тебя от каких-либо обязательств. А нас – избавит. Так проще, жирнее, ленивее. Серая гордыня и мой *** у тебя в затылке, мудила.
   Хотя, я вовсе не эгоцентрист. Может, просто моё либидо часто щёлкает по вискам. Я использую местоимения, чтобы не тратиться на икоту, чтобы понапрасну не обрывать слова. Я – ветряная мельница с пульсом, выбравшая сочный туберкулёз, вместо вечной бухты с другими выродками болезней борделя. Вы тоже выбираете своё будущее – это ваше дело, но вы не представляете, каково узнать, что твоя жизнь – сплетение солнца и дождя, ирреальности и рассудка, точечных покрытий и тока желчи. Что она не односторонняя, и не вертится вокруг вас. Не выкручивайте мне яйца своими поучениями. Вы все – такая же серятина. Серятина, ****ь.


                *    *    *

  Последнее, что мне запомнилось, это то, как всё стало на свои места.
  Я бегу прочь от структуры параллельных потребностей. От меня избавились посредством туманных толчков. Мокрота испаряется у желчного проблеска скрученных стеблей отрешённости.
  «Это Ваше тело. Ублюдочное и хрупкое. Обратитесь к сыну метро, он выдаст новый манекен для вкладки мысли».
   Каждое пожелание доброго пути – ложь. И мне кажется, что этому не будет конца. Сегодня первый день лета. Я клянусь, что запомню этот день.



(роман написан в 2007 году)