РАССКАЗ-БЫЛЬ
Несколько лет подряд мать рожала сыновей. Такое трудное дело Лёха ежегодно подсматривал в прорезь полога из спальни. Наблюдал за суетой бабки, как та переодевала мать в чистое бельё, грела воду, готовила простыни, полотенца. Прислушивался к каждому шороху и стону и никак не мог понять, почему бабка шепчет:
— Дуйся, дуйся, милая. Не в глаз, а в утробу.
Лёхе жаль мать. Особенно когда она судорожно кривилась и сгибалась в схватках. То на минуту утихала, то снова исходила стоном. Все её страдания мальчик мысленно переносил на себя. Ему казалось: если он тоже будет дуться в чрево, то мамина немочь утихнет.
И он дулся. Дулся до головокружения, до болей в животе, но от этого её состояние не улучшалось.
Лёха помнит, как первый раз наблюдал роды. Тогда ему было шесть лет. В то время он не удержался от переживаний и, жалея мать, выскочил из укрытия, бросился к ней. Обнял за шею. Прилип губами к влажным щекам, но сильная бабкина рука подняла его за шиворот, как котёнка, обожгла звонким шлепком и выкинула в сени.
С тех пор прошло четыре года. Он рос, и вместе с ним росло и любопытство. Не мог понять, почему один брат родился мёртвым, а другие умирали, не дожив до месяца.
Каждый раз бабка говорила, крестясь на икону:
— Вот и энтого Миротворец прибрал. Отдал родимец Богу душу.
Если б кто знал, как хотелось Лёхе иметь сестрёнку или братишку! Но, почему-то Господь не давал жизнь младенцам. Поэтому, за эти годы, Лёшка невзлюбил бога. Не понимал мальчик, за что такие почести и слава Всевышнему.
Хоть и заставляла бабка молиться. За ухо притягивала на колени внука перед святостью, зорко наблюдая за ним, била поклоны – всё равно Лёшка умудрялся тайком по-своему нашкодить Отцу Небесному.
Вред был мелким, но мальчику казалось, что именно этим он здорово отомстил Творцу. Скрутит маленький кукиш и держит в кармане, а когда перекрестится, наклонится бить челом, показывает шиш лику, а сам думает:
— Вот тебе, вот. Чтоб ты подавился, чтоб ты провалился.
Только бабка поднимет голову – Лёха невинно крестится.
Раньше мальчик верил, что благодаря Создателю у него есть и еда, и одежда. Но Бог дал и бог взял. А теперь ; дудки. Не такой уж он и дурак. Лёха точно знает, что Бог берёт, а давать ничего не даёт.
Вот два дня назад последние штаны порвались. Лёха перелазил через соседний забор да и зацепился за штакетник, распорол гвоздём. Ладно – задница цела осталась. Подбежал к божнице. Молился, молился… Просил у Творца новые штаны, да так без них и остался. Мать пару раз огрела по затылку рваньём, на том дело и закончилось.
Поесть ; и того нет. Работают, работают мать с отцом, а пока не нарвёт он крапивы и бабка не испечёт "моторжанников"/лепёшки из крапивы/, так и есть нечего. Да ещё свёкла, которую иногда приносит отец.
Сейчас по запаху Лёшка чуял, что свёкла скоро допарится. Он сглатывал голодную слюну. Облизывал губы. Хотелось есть, но выйти из укрытия нельзя. Взрослые думают, что он спит. Тихо лежал, притаившись, как мышь, подглядывал в щёлочку.
Старуха положила чистую холстину, наклонилась к матери. Надавила роженице на живот.
— Во, щас, подсоблю, табе… Ужо ты измаялась.
Больше Лёха ничего не видал. Она как нарочно всё закрыла собою. Только услышал:
— О-о-х! — с облегчением вздохнула роженица. Он подобрался поближе к прорехе и увидел тельце, перевёрнутое вниз головой. Бабка держала мальца за ноги одной рукой, а другой шлёпала по попке.
Малыш издал звук, подобный кашлю. Из его рта вытекла чёрно-коричневая пена. Бабка сполоснула младенца тёплой водой, укутала простынёй и положила возле обессилевшей женщины.
На четвереньках, тихонько, чтобы не выдать своего тайника, Лёшка подполз к матери.
— Ма-ма, ма-моч-ка, а… это… братка?
Она погладила его по голове.
—Братка, сынок, братка.
— А можно взглянуть на него?
— Конечно.
Лёха стоял на коленках и с волнением смотрел на сморщенное красное личико, осторожно притронулся пальцем к бархатной щёчке. Младенец пошевелил губками. Алексей улыбнулся.
—Такой малюсенький, маленький, братка. Мой братка, мой, ; шептал он ласково.
Взгляд случайно скользнул по святому образу. Лёшка скривил страшную гримасу, подставил два пальца ко лбу, имитируя рога, сердито произнёс: „ Му-у-у!".
—Что ты, сынок, — хлопнула мать по его рукам, — разве так можно? Охальник!
—Можно, — и как бы оправдываясь за свою провинность добавил:
— А чего он всё время забирает моих братиков и этого приберёт, да?
— Да хто яво знаеть? Можа, жжалица, — обнадёжила родимая.
Тогда для полной уверенности, чтобы брат выжил, Лёха решил расправиться со святыми.
Улучив момент, когда мать уснула, а бабка затеяла стирку, полез за образами.
Сначала снял "Георгия Победоносца" – он показался самым главным богом. Сунул под рубаху и выскользнул во двор. Забежал за угол дома, спрятал под ящик. Вернулся за "Николаем Угодником". Николай мягко ему улыбнулся.
— Во-о! Я тебе поулыбаюсь! — погрозил кулаком, с силой дёрнул икону. Та недовольно скрипнула ржавым гвоздём. Очередь дошла до "Божией Матери". Только Лёшка её снял, задвинул набожник, и еле-еле, успев прикрыть её полой сорочки, как в дверях показалась бабка. От неожиданности Лёха плюхнулся на лавку. Мелкая дрожь прошибла тело. Даже удары сердца услышал в ушах.
Старушка покосилась на внука, перекрутила концы платка. Один зажала губами, другой притянула рукой на подбородке. Тяжело шаркая ногами, подошла к внуку, приложила ладонь ко лбу.
— Эко, милостивый! Чаво табя лихоманка бъеть?
— Н-не, эт-то т-т-так.., — заикаясь, прошептал мальчик.
И вдруг сообразил: "Да она сейчас отодвинет набожник, начнёт у Бога просить для меня здоровья. Надо тикать, пока не поздно". Отдёрнул её руку. Согнулся, будто заболел живот, и с криком: "Ой-й-й!" — выскочил во двор.
Сначала Лёха подумал выбросить образа в отхожее место. И даже утопить их. Но его остановило неожиданное сияние на образе Божией Матери „Знамение”. И та явила ему мальца в мандорле. Сколько лет он видел эту икону, но никогда не обращал внимания на Богомладенца. А именно здесь, сейчас, в эту минуту на него изошёл свет от лика святого. Свечение было очень ярким до слепоты глаз. Лёха даже прищурился и почувствовал на своём лице тепло лучей. И вдруг услышал еле доносимый всхлип и мальчику показалось, что плакало божие дитя. Он наскоро перекрестился. В испуге забежал в дровяник. Прижав к груди образа, тяжело дышал. В нём боролись два чувства: одно ; разуверившееся в Бога, а другое ; потерять веру в Богоматерь и её дитя.
Нет. Не посмел он „наказать” лики божии. Решил вернуть их на место также тайком, как и взял. Только надо было дождаться, когда бабуля уйдёт из дома. А пока он припрятал иконки.
Довольный, мысленно разрешённой проблемой, вышел из сараюшки.
Высоко в небе звенел жаворонок. Своей песней старался расшевелить всё живое, которое чуть дышало от знойного полуденного солнца. Земля потрескалась, листья поникли. Всё ждало грозы.
Гроза разразилась вечером, когда отец пришёл с работы. Когда он поцеловал мать, и его поздравила бабка. Откинули набожник, вскинули щепоти ко лбу. И…
— О Господи, где ты?!
Старушка недоумённо переглянулась с отцом. Тот пожал плечами. Кинулись в другой угол, третий – все углы бесстыдны. Бабку хватил удар.
Лёха чутьём уловил неладное, шмыгнул под кровать, но отец успел ухватить сына за ногу и вышвырнуть из укрытия.
Было Лёхе и в бога, и в чёрта. Бабке чего? Её водой отлили. Пришла в себя. Лёхе сложнее – три дня на задницу сесть не мог.
Утром следующего дня после рождения брата Алексей проснулся от осторожного шёпота. Он увидел, что мать хлопотала у печки. Батянька пил квас. Собирался на работу. Бабка сидела на лавке, причёсывала гребнем редкие седые волосы, шамкала беззубым ртом.
— Да кабы знать, чем кормить-то. В грудях, поди, молока вовсе нет. И по што табе нужон был чатвёртый?! Эх, самим бы выдюжить. А лишний рот ; ён исть просить. Прибрал Бог троих, можа, и энтого прибереть?
Отец ударил кружкой по столу. Остатки кваса пеной брызнули на лавку. Схватил с гвоздя картуз и, тяжело охнув, вышел во двор. Вернулся, с шумом открыл крышку кованого сундука, нашёл свою лучшую косоворотку, завернул в тряпицу и хлопнул дверью.
Мать ловко поддела ухватом чугунок со свеклой, поставила в печь париться. Зачем-то вытерла руки о подол юбки, подкосила колени перед бабкой и заголосила:
— Как же так? Как энто-о-о! Доколь тярпеть можно? Всю душу вы мне измотали!..
И вдруг сразу обмякла. Опустила голову на колени свекрови, на минуту притихла. Старуха корявой рукой гладила русые волосы невестки.
— Ничого, всё пройдеть.
Вскинула щепоть ко лбу, глянула на пустой угол, сплюнула через плечо.
—Тьфу, дьяволёнок, и хряста на табе нету. Поди, спить, а тут и похрястица не на чё.
Мать подняла голову. Полными надеждой глазами посмотрела на бабку, как на Бога, схватила старухину руку, покрыла жаркими поцелуями.
—Можа, выживеть? Прошу ничого не робить. Няхай живеть, а? – неуверенно попросила её. — Степан косоворотку взял, на чтой-то поменяеть. Ведь пережили страшную войну, и голод сдюжим …
Лёха натянул одеяло до подбородка, долго прислушивался к разговорам, но потом, наверное, уснул, потому что, когда очнулся ; то в хате было тихо, а из угла полатей раздавался младенческий всхлип.
Лёша нащупал босыми ногами отцовские калоши. Шлёпая ими, подтащил лавку к печи, забрался на неё. Приблизился к брату. Легонько погладил прозрачный пушок на розовом темени. Младенец повернул голову и начал ртом ловить воздух. Алексей наклонился ближе. Хотел поцеловать кроху и почувствовал, как тот сразу ухватил его нижнюю губу и стал жадно сосать. Он краснел, тужился. От его усилий у Лёшки заболела губа. Попытался отнять. Малыш будто понял свою ошибку, бросил её и зашёлся плачем, упираясь ножонками в колени брата, поднимал животик.
Алексей догадался: „ Братка хочет есть”.
Спрыгнул с полатей, набрал полный рот воды и, вновь забравшись, медленной тоненькой струйкой перелил в рот кровиночке. Тот пил живительные глоточки. На минуту утих. И снова плачь.
— Э-э-э, да я тебя так не накормлю. Что же делать?
Взволнованный, слез с полатей. Отодвинул заслонку в печи. Запах пареной свёклы защекотал нос. Вытащил манящий ломтик, тщательно разжевал в кашицу. Горкой сложил пережёванное в тонкую тряпицу, завязал и поднёс мальцу к губам.
Братка жадно засосал жванник. На его лобике появились испаринки. Лёшка осторожно вытирал их пальцем, поддерживая самодельную соску, чтобы брату было удобнее, и душевно доверил ему свои тайные мечты.
— Эх, братка, братка, знаешь, как мне одному плохо. Скучно. Ты только живи, очень прошу тебя. Когда подрастёшь, научу плавать, нырять, ловить раков. Играть будем в разные игры: лапту, шта;ндер, казаки-разбойники, а по секрету скажу – знаю здо;ровскую игру, она на деньги играется "пристенок" называется. Так вот, я наторю тебя как в неё играть. И рыжего Витьку обязательно с тобой обыграем. Потом на выигранные деньги поедем в город. Купим "Монпансье" ; леденцы такие. Ты их все-все скушаешь. Я только один леденец возьму, лизну разочек, попробую какой он вкусный. Ладно?
Но братка не „согласился” с братом. Он напрягался, кряхтел, поджимал ножонки к животу, тужился. Лёша пощупал нижнюю часть пелёнки, и руки почувствовали что-то липкое, тёплое. Неумело развернул пелёнку, ножки приподнял, чтобы вытереть и заметил тёмно-красное пятно. Лёха сразу не сообразил, что это, но когда увидел, что из пупка младенца тоненьким шнурочком сочится сукровица, и прилипшую к телу разрезанную нить в запёкшейся крови ; ему стало страшно. И страх усилился от мелькнувшей мысли: „Неужели… это бабуля?” И ещё не веря своей догадке оглянулся по сторонам в надежде увидеть хоть кого-нибудь.
— Бабушка-а-а! Где ты?! — закричал. — Где? Иди сюда скорее! Бабушка!
Спрыгнул с печи. Заглянул в чулан, выбежал во двор, открыл двери в сарай, в амбар. Бабки нигде не было. Устало вернулся, сел на краешек лавки, потёр виски ладонью.
Что делать, Лёшка не знал. Сверху доносился плач. Он становился всё громче и громче, и Лёшка не выдержал и тоже заплакал. Вернее заревел горькими слезами. И взахлёб, подавляя рыдания, повторял: „Зачем, зачем ты, это сделала?
Потом стало легче. Шмыгая носом, вытираясь рукавом рубашки, Алексей вдруг вспомнил, что в прошлом году повитуха перевязывала другому братке пуповину. Для этого она просила ниток. Тогда в прорезь полога заметил, как она складывала нитку в несколько сложений. Уж очень старательно это делала.
Достал с полки коробку, нашёл моток. В таз налил тёплой воды и полез к брату.
—Ну, что ты плачешь, маленький? Не плачь. Сейчас помогу тебе, — успокаивал Лёха, разворачивая пелёнку.
Чистой тряпицей аккуратно, старательно обмыл младенцу живот вокруг сочившейся пуповины. Сделал нить в несколько сложений, накинул на сморщенный торчащий пупок. Обмотал несколько раз, притянул и завязал.
Братка успокоился сразу, когда ощутил прикосновение тёплой влаги. Лежал тихо, будто понимая, что спасают ему жизнь.
После сильных переживаний Лёша почувствовал, что устал. Закутал малыша в сухие пелёнки, лёг рядом. Сон не шёл. Слишком велико было волнение: "А вдруг сделал что-то не так? Вдруг ещё чего надо? Бабулю найти бы, срочно. Где же она запропастилась? Наверное, к тётке Марфе пошла?"
Тётка Марфа ; подружка бабкина. Единственная, которая осталась в живых. Всех остальных прибрал господь Бог. Может, поэтому они тянулись друг к другу. Посидят вдвоём, наговорятся вдоволь. Вспомнят прошлое, былое. Посетуют на нынешнее, да и хватает им этих разговоров до следующего дня.
Она жила через дорогу. Окна выходили к закуткам, где когда-то были поросята. Давно их нет, да и закутки скособочились. Отец не имел настроения их ремонтировать. Незачем. Слишком большой налог надо платить, чтобы иметь живность. Им не по карману.
Лёха влетел в дом соседки.
— Тётка Марфа, тётка Марфа! А бабушка у вас?
— Акстись, малец, чего шумишь? — перекрестила воздух Марфа.
— Я её видала. Возле закутка ходила, — тётка выглянула в окно. — Да во-он же, чегой-то делаеть.
Лёшка подбежал к бабке. Она сидела в неудобной позе. Обеими руками ухватилась за левую грудь. Лицо застыло в болезненной гримасе.
— Бабушка, бабуня, что с тобой?
Потряс её за плечи. Голова бабки запрокинулась. Хрипло вздохнув, старушка грузно повалилась на бок.
У Лёшки не хватило сил поднять тяжёлое тело. С большим трудом перевернул бабку на спину, и ещё не веря в её смерть, спросил:
— Бабуля, ты умерла?
Оглядываясь назад, перебирая жерди забора, спотыкаясь о кочки, Лёха уходил от страшного места.
Тётка Марфа заподозрила что-то неладное и, опираясь на клюку, поспешила навстречу.
— Чего там, внучок? Случилось что с бабкой?
— Она… она… она… умерла.
— О, Господь с тобою! Царица не-бес-на-ая! — запричитала тётка. — А ну, беги к деду Петру, нехай зовёть мужиков. Бабку твою занесть в дом надоть. Да за мамкой на скотник сбегай…
Когда Лёха примчался с матерью домой, бабка уже лежала на лавке, скрестив руки на груди.
—Ага, вот и Катерина пришла. Давай-ка, дочь, ищи холстину, — распорядился дед Петро. — А ты, Аким, двигай стол на середину. Во! Покладём пока так. Бярись за ноги, а мы вдвоём с головы подымем. Ох, тяжёлая какая! Ну, вот, Авдотья Никитишна, и табе покой настал.
Бабушку уложили. Покрыли простынёю. Воцарилась минутная тишина. Потом по-одному вышли. Кто-то шумно высморкался.
Напуганный происходящим, мальчик спрятался за припечком, а когда выглянул, то увидел сидящую мать. Она показалась ему очень маленькой. Её натруженные руки двумя плетями лежали на коленях. Лёшка осторожно достал с лежанки печи сонного брата, подошёл к матери. Легонько коснулся её плеча. От неожиданности она вздрогнула, и Лёха понял, что она ничего не видит. Её голубые глаза застелила слёзная пелена.
На ощупь, молча приняла младшего сына, поспешно достала грудь и прислонила её к губам малыша.
Лёша наклонился, положил голову на плечо матери. Ему очень хотелось рассказать о братке, но молчал. Молчал, потому что сейчас было очень важно, чтобы братка поел. И он ждал. Терпеливо ждал, переминаясь с ноги на ногу. Наконец малец отпустил сосок.
Уснул.
— Наелся, — радостно прошептал Лёха на ухо матери.
—Да, сынок. Батяньке нашему спасибо. Сменял свою косоворотку на молоко и мучицу. Я напилась молока и тебе оставила, да в коровнике забыла. Такое ж горе, сынок. Бабушку-то Бог прибрал.
— Нет, мамочка, бабулю не Бог прибрал. Она умерла. И братку не Бог дал. Он
родился. Я точно знаю. Потому и иконки сохранил, не выбросил, схоронил их в сарайке. Сейчас принесу лики божии, и обязательно поставлю на место. Мне Божия Матерь и её дитя знамение дали. Я поверил им. Потому и ведаю, что братка будет жить. А ещё, знаешь, я ему пупышек перевязал. С него кровь шла.
Мать удивлённо посмотрела на сына. Обняла за тоненькую талию, ткнулась лицом в щупленькую грудь и заплакала.
— Не плачь, мам, не надо. Я очень хочу, чтобы братка жил, — совсем по-взрослому сказал Лёха матери и теперь уже абсолютно осознанно перекрестился.