Пепито вышел на улицу и зажмурился от яркого солнечного света, волной раскаленного золота окатившего лицо. Андалусийская весна так внезапно накрыла собой город, что Пепито не успел привыкнуть к звонкой перекличке птиц и ласковому жару ветра на коже. Тысячами блестящих вееров трепетали листья старых деревьев, растущих около дома Пепито, и их тени бабочками метались по старым плитам двора.
- Доброе утро, сеньор Уэльва, - приветствовала Пепито пожилая женщина, устроившаяся на скамейке в тени дерева.
- Доброе утро, донья Марта, - учтиво ответил тот, приподнимая шляпу.
- Пепе, здравствуй! - окликнул его из распахнутого окна старик, поливавший из лейки упругие зеленые фонтаны цветов в горшках на подоконнике. - Кто сегодня сражается?
- Здравствуй, Луис! - ответил Пепе соседу. - Сегодня сражаются пятеро. Среди них - Игнасио Бельмонте и Ниньо де Херес, а троих остальных я не знаю - они из молодых.
- Молодые не умеют того, что умели раньше старики, - ворчливо отозвался сосед, возвращаясь к цветочным горшкам. - Раньше ценились элегантность и изящество, а теперь - ловкость рук и быстрота ног.
Пепито усмехнулся и продолжил свой путь. Улицы казались распахнутыми ему навстречу, как дом гостеприимного хозяина. С удовольствием и не спеша шел он привычным путем, так же, как перечитывают давно известную любимую книгу или разглядывают родное лицо, знакомое до малейшей черточки. Привычно поскрипывали его ботинки, которые он надевал только на корриды, и так же привычно и увесисто лежала в его руке ручка маленького саквояжа, потрепанного, но крепкого. В нем покоилось главное и, пожалуй, единственное сокровище Пепито - труба. Ее металл потемнел за те десятки лет, что он держал ее в руках, но звук от этого нисколько не пострадал.
- Скорее, скорее! - закричал кто-то за спиной Пепито, и из-под его локтя выскочили несколько мальчишек, худых и смуглых. Их нескладные фигуры почему-то напомнили Пепито гнедых неловких жеребят, смешно гарцующих возле своих матерей.
- Я тебе говорю, что лучше Игнасио Бельмонте никого нет! - горячился один из них, на бегу доказывая что-то другому. - Он - лучший тореро в мире!
- Вовсе он не самый лучший! - возражал другой на бегу. - Когда я стану тореро, я с легкостью его превзойду!
Пепито улыбнулся. Он вспомнил, как грезил об арене, будучи таким же нескладным и черным от загара двенадцатилетним мальчишкой. Он вспомнил, как орава его друзей окружила загон с молоденьким бычком, приготовленным на продажу сеньором Лопесом.
- Держи, Пепе, - окликнул его Рикардо, один из старших и весьма уважаемых человек в округе - в ту пору ему сравнялось ровно пятнадцать лет, - и вложил в руки Пепито нечто, бывшее ранее красной парадной скатертью в доме его родителей.
Сжимая похолодевшими руками красную ткань, Пепито залез на изгородь и перекинул через нее ногу, собираясь спрыгнуть с другой стороны. В этот момент бычок, мирно жевавший траву, обернулся на шум, и Пепе встретил взгляд его влажных глаз. Этот взгляд одновременно манил и останавливал. В нем не было ярости разозленного боем быка, но чувствовалась такая мощная и спокойная сила, что Пепе не рискнул спрыгнуть к быку в загон. Позже, когда он вспоминал этот случай, ему казалось, что отступить его заставил не страх, а уважение к молодому животному, уже ощущавшему в своих жилах кровь воина.
Несколько дней после этого случая Пепито ходил, словно потерянный: пестрый и манящий мир корриды оказался недоступен для него, хотя оставался желанным и невыразимо прекрасным. Это продолжалось до тех пор, пока однажды на корриде, куда его взял с собой дядя Рамон, Пепе не услышал пасодобль. Чистые и громкие звуки сверкавших на солнце медных инструментов заставили мальчика задрожать от волнения и неведомого ему ранее чувства: Пепе показалось, что если бы сейчас ему дали в руку мулету и заставили выйти на арену, он вышел бы и дрался, словно лучший в мире тореро. Эта музыка разбудила в нем что-то такое, чего отродясь не было в спокойном и добродушном Пепито Уэльве - желание взять в руки оружие и совершить беспримерный подвиг. Именно тогда Пепито понял: музыкант, в руках которого труба, может вдохновить. Музыкант, играющий на трубе, задает тот темп, в котором бьется сердце тореро.
Пепе иногда спрашивал тореро, что значат для них звуки оркестра. Один сравнил их с глотком вина, разгоняющим кровь по жилам. Другой говорил, что это - словно сигнал горна, предвещающий атаку. А третий, знаменитый и усталый от славы матадор, сказал: «Марши и пасодобли заменяют тореро и колыбельную, и последнюю мессу. Под них мы рождаемся для славы, и под них мы умираем, не выдержав ее груз на своих плечах». Пепе, холодея от волнения и напряжения, играл для них - живущих и умирающих на арене. Он помнил, как бежали по его спине мурашки от сознания того, что он присутствует при священном поединке, в котором черный бык, словно олицетворение зла, падал от руки сияющего серебром тореро. Он помнил тысячи побед и сотни поражений, помнил первую смерть, случившуюся под звуками его трубы.
Это было почти тридцать лет назад. От игры, вдохновенной и сосредоточенной, его отвлекли вздох, пронесшийся над ареной, и внезапная тишина, которая будто ватой заткнула раструб его трубы. Пепито оглянулся и не увидел ничего, кроме розовых плащей тореадоров, окруживших упавшего товарища. Тогда он подумал, что этот кричащий цвет совсем не подходит случаю. От ужаса у Пепе как будто остановилось сердце и онемели руки. Он чувствовал, что он никогда больше не сможет играть. Ему казалось, что мир рушится, если живой черный враг стоит над матадором, распростершимся на песке упавшим серебристым ангелом.
Он пропустил около десятка коррид, ссылаясь на болезнь. Однажды, слоняясь без дела по вечерним улицам, он встретил дона Хосе, старого валторниста, двадцать лет игравшего на боях быков. Тот, усевшись на каменную скамью у фонтана, по своему обыкновению неспешно закурил сигару и спросил:
- Что за таинственная болезнь мучит трубача, который выглядит здоровым как бык?
От этого избитого сравнения Пепито вздрогнул, а потом сердито и подавленно признался в том, что его мучило на самом деле.
- Что вы чувствуете, дон Хосе, - взволнованно спросил он, - когда на ваших глазах, под те торжественные марши и пасодобли, что вы играете, умирают люди?
Дон Хосе стряхнул с сигары пепел, подумал немного и проговорил, задумчиво глядя перед собой:
- К этому очень быстро привыкаешь.
- Это невозможно! - беспомощно горячился Пепе. - Невозможно привыкнуть к смерти! А если возможно, я не хочу привыкать к этому!
- Ты испанец, Пепе, - проговорил дон Хосе задумчиво. - А мы, испанцы, издревле приучены к смерти.
- Я не хочу, чтобы люди умирали под музыку, которую играю я!
Тогда дон Хосе повернулся к своему молодому другу, и Пепито поразило выражение его глаз.
- Поверь мне, Пепе: очень тяжело встречать смерть в тишине, - произнес дон Хосе. А затем, поднимаясь со скамьи, добавил: - Это право героев - умирать под музыку.
Пепито явился на следующую же корриду, бледный от сознания важности своей миссии. Он больше не пропускал ни одной корриды. Скоро все возвышенные слова, сказанные ему доном Хосе, выветрились из его памяти. Играть на корридах стало его работой, любимой и интересной работой. Так уж устроен этот мир: для кого-то работа - играть на трубе, а для кого-то - сражаться со смертью и побеждать ее.
Летели годы, Пепито стал седым. Он шел на корриду, неся в руке саквояж с трубой, и любовался лазурно-золотым апрельским днем. Он не помнил имен матадоров, бесконечной сверкающей вереницей мелькавших перед его взглядом, зато уже никогда не смог бы позабыть нот, которые играл.
- Пепито! - окликнули его музыканты. - Как дела, Пепито?
- Хуан, Фернандо! Мигель! - здоровался с ними Пепе. - Как вы? Я готов играть хоть целый день напролет!
Музыканты занимали свои места, вполголоса обсуждая предстоящую корриду. Шумела рассаживавшаяся публика. В такие моменты Пепито любил разглядывать тех, кто пришел на корриду: серьезных сеньоров в белых костюмах, сеньор в ярких шалях и сеньорит в белоснежных мантильях или модных шляпках с вуалями. В руках многих пламенели букеты маленьких красных гвоздик, мелькали веера. Волнительное и сладкое предвкушение праздника царило над ареной.
Пепито научился узнавать, кто и зачем приходит на корриду. Вот несколько важных сеньоров с блокнотами и карандашами - это журналисты. Они чувствуют себя хозяевами корриды, и неслучайно: именно с их слов город узнает об исходе боя, именно их статьи в газетах принесут лучшим тореро заслуженную славу. Старики с прищуренным, острым взглядом в первом ряду - критики, знатоки корриды. Именно они знают, как должна выглядеть самая лучшая вероника или самый элегантный пасе де печо, и хотя слова этих стариков не печатают в газетах, их мнение завтра будет знать весь город. Вот семейная пара в слишком строгих и скучных на испанский вкус костюмах - это, похоже, иностранцы, рискнувшие купить билет на корриду, чтобы было чем похвастаться перед друзьями на родине. Они с недоумением косятся на возбужденно размахивающих руками соседей и так тревожно поглядывают на арену, будто ожидают выхода на нее Минотавра и Тесея с огромным мечом. Румяные хихикающие девицы в роскошных мантильях - несомненно, поклонницы какого-нибудь юного тореро, те, что вырезают из газет портреты своих героев и хранят их под подушкой. В руках сеньорит - пышные букеты, которыми они, крича от восторга, забросают своих любимчиков. И возможно кто-то из юных героев дня поднимет с арены букет и прижмет его к губам, выразительным взглядом благодаря ту, что приветствовала его подвиг цветами. Словом, на корриде собралась самая обычная публика, привлеченная яркими афишами, которые чернели, словно дырами, жирной краской намалеванными быками.
- Начинаем, сеньоры! - проговорил дирижер.
Пепито заиграл, не обращая внимания на торжественный выход участников корриды. Пока еще нестройно звучали ноты, вырывавшиеся из медных раструбов, как вырываются клубы дыма и свистки из паровозных труб. Музыканты, еще не разыгранные, старались подстроиться друг к другу, как подстраивается менее умелый танцор под уверенный шаг партнера. Звуки, казалось, ощупывали друг друга в воздухе, и только потом складывались в аккорды, в более-менее стройную партитуру.
Когда Пепито отнял от губ трубу, все участники корриды уже заняли свои места. Ловкие и заботливые руки поклонников уже развесили на дощатых стенках арены роскошно вышитые и переливающиеся всеми цветами радуги капоте, а тореро, которому надлежало выступать первым, уже чертил на белом песке непонятные фигуры жестким краем розового плаща с золотой подкладкой.
- Кто этот паренек? - спросил Пепито. Его внимание привлек совсем юный матадор, который внимательно и тревожно выглядывал из-за ворот на арену.
- Ты про матадора? - переспросил Мигель-валторнист. - Не помню, как его зовут. Он из Кадиса. У нас выступает первый раз.
- Он же совсем мальчик! - удивленно прошептал Пепито.
С какой-то непонятной ему самому нежностью разглядывал он изящную юношескую фигуру в скромном голубом костюме, непослушные пушистые волосы с едва заметной косичкой, которую, видно, начали отращивать совсем недавно, серьезно нахмуренный смуглый лоб. Как зачарованный, матадор смотрел на арену и ждал своей очереди. Так ждут встречи с невестой, почему-то подумал Пепито.
- Пепе, не отвлекайся! - прошептал Фернандо, второй трубач, толкнув Пепе локтем.
Пепито вернулся к нотам. С шорохом переворачиваются пожелтевшие нотные страницы, все звонче и звонче играет труба, нагретая жарким воздухом июньского дня, горячими руками музыканта и его дыханием. Вот новый пасодобль, и на мгновение отвернувшийся от нот Пепе видит того самого юного матадора: он стоит на коленях на арене, ожидая быка. И бык бежит к нему, чуя злящий его человеческий запах, чувствуя, как ярко-алая мулета жжет ему глаза. Матадор не спешит встать, и на мгновение сотни сердец замирают от ужаса, но одно стремительное движение - и бык остается за спиной матадора, ослепленный мгновенной вспышкой мулеты, будто языком пламени.
- Не так уж он прост, как кажется, - одобрительно прошептал Пепе в паузу.
- Рано начал, - кивнул Мигель.
Молодой матадор кажется натянутой до предела звонкой струной: он стоит, слегка поднявшись на носки и закинув назад гордо поднятую голову. Он выступает на корридах недавно, он словно нарочно дразнит судьбу, откидывая алую ткань и являя бешеному взору быка всего себя, всю свою по-мальчишески тонкую и гибкую фигуру, будто облитую голубым костюмом. Он еще не прячется на мулетой, инстинктивно прикрываясь ею от жуткого полумесяца острых рогов, он еще не узнал, что такое страх.
Пепе играет дальше, все переворачиваются желтые нотные страницы, как будто отсчитывая время. Мелькает, словно маятник, рука дирижера - вниз, вверх. Летит над ареной металлическая и напряженная музыка, странная музыка для странных танцев, где танцуют в паре бык и человек. И кажется, что все в мире пронизано этим ритмом, ровным и неустанным, как стук сердца.
Внезапно ритм сбился, потому что дрогнула и застыла в воздухе рука дирижера. Наступила тишина. Страшная, безжизненная тишина повисла над ареной, и тогда Пепе понял, что тишина - это молчание сердца, которое перестает биться. Трубач отвернулся от нот: по белому песку бежал растерянный тореро с плащом, пытаясь отвлечь на себя быка. Другой наклонился над лежавшим на песке матадором в голубом костюме и зачем-то пытался достать эстоке из его онемевших смуглых пальцев. Тишина разбилась под испуганными возгласами публики, выбежали на арену люди, началась бесполезная и смешная суета. А Пепе смотрел на спокойное лицо матадора, который казался усталым ребенком, уснувшим посреди веселого праздника.
- Пепе! - окликнул его дирижер. - Играем дальше, Пепе! Сейчас выйдет драться Игнасио Бельмонте, нельзя нам ударить в грязь лицом!
- Да, дон Фелипе! - проговорил Пепе, отворачиваясь от арены. - Что играем?
- Сеньоры, у всех есть ноты «Кабальеро из Севильи»?
- Да, конечно, - проговорили музыканты, деловито роясь в пожелтевших страницах.
- Это любимый пасодобль Бельмонте, - заметил дон Фелипе.
- Вот увидите, сегодня он получит пару ушей, а то и хвост, - прошептал Мигель-валторнист.
- Ухо, - лаконично отозвался Пепе.
- Спорим!
- Ставлю десять песет, - предложил Пепе.
- Идет! - подмигнул ему Мигель.
- Сеньоры, играем! - дон Фелипе поднял руки.
Пепито перевернул страницу и поднес трубу к губам.