Антонида

ВЕРА ШКОДИНА - http://www.proza.ru/avtor/dubrawnaya - ЧЕТВЁРТОЕ МЕСТО В 11-М КОНКУРСЕ ПОВЕСТЕЙ И РОМАНОВ МФ ВСМ

               
1 глава

Наступающий вечер, не спеша, слизывал краски в горнице: пожухли бойкие зайчики на кованом сундуке бабки Натальи, серым подернулось светлое пятно на полу.

       Старуха задремывала, роняла голову, падало веретено из рук, она вздрагивала, заучено поднимала его, и оно опять нежно стрекотало.

       У четырехлетней Саньки, заворожено следившей из-под стола за его скорыми витками, уже рябило в глазах.
       Рядом с девочкой были разбросаны разноцветные тряпочки, самодельная кукла Дуся лежала в картонной коробке, укрытая куском кружева.
       Санька выползла из-под стола, вздохнула чего-то, вспомнила и зашлепала босыми ногами в сенцы. Возвратившись, вся вывозившаяся в муке, подсела на маленькую скамейку к печке спиной, подогнув красные ступни,  и еще раз вздохнула в точности, как бабка.

        Из соседней комнаты вывалился пузатый карапуз, братец Саньки, двухлетний Леник.

       - Ба, - заканючил он, неискренне всхлипывая, - ба-а-а, Вовка молоток не дает, ну ба-а.

       - Фу, бабай тя забери, - очнулась Тимофеевна. - Чего этот Вовка?

       - Молоток не дает, - заныл малец.
      
- Я те дам молоток, - ворохнулась старуха, - я от те покажу молоток.

       - Где мамка? - снова затянул тот.

       - Бе-е-е, - высунув язык, передразнила его сестра.

Стукнула входная дверь, кто-то завозился в сенях, послышалось:
 
       - Ах, боже мой! – и в резко распахнувшейся двери появилась мать ребятни – Антонида.

     - Мама! – с капризной претензией округлила она глаза, - Кто рассыпал муку в сенцах?!

     - Пошто я знаю, - заворчала бабка, - твои, поди, анчутки! Кто их уследит, шастают.
   
       Санька попятилась и юркнула под стол.

-   Сама и паси их, чертов болотных.

- Мамочка, привет, - весело высунулся из дверей горницы старшой, шестиклассник Вовка и тут же озабоченно скрылся.

    - А ну-у, - угрожающе нагнулась Антонида к столу, - вылазь!

Санька осторожно выползла из укрытия и юркнула за бабкину юбку.

    - Санька, - повысила голос Антонида, - выдь счас же!

Санька засопела и виновато высунула нос из-за старухи.

    - Я те, пакостница, счас дам ремня, - распалилась мать, схватив в руку подвернувшуюся утирку.

    - Окстись, окстись, - замахала на нее руками бабка,- осатанела совсем. У-у! Норовистая.
И загородив девочку, добавила, сурово выпрямившись.

    - И не тронь. Не бузи, сумасшедшая! Совсем тут с вами, - махнула рукой, села на приступок у печки.

    - Вот всю жисть так, всю жисть! – выкрикнула Антонида, - Потатчица! Они у тебя тут без пригляду, чо хотят, то и творят. – Уже беспомощно и слезливо закончила она, поникнув плечами и отвернув заблестевшие глаза.

     - Вот-вот, - строго подхватила мать, - поплачь лучше, и то ...
   
     - Ишь, дите я ей выдам, чо захотела, - продолжала она, - Ты вон, на ем, кабеле своем отыгрывай. А дите не тронь, оно тебя и за мать не признает, ровно волчица кидаисся.

     Антонида тяжело шлепнулась на стул и ожесточенно вытерла нос грязной утиркой.

     - Пошли скотину управлять, - вздохнула бабка, потянув с печки заношенные чесанки, - а дите не виноватое, что в его уродилось,  - он, зато этот, бусурман, - ткнула она пальцем в хныкающего Леньку, - весь, как есть, бесовая кровушка твоя...



               
2 глава

Антонида и сама чувствовала, что несправедлива к Саньке, но как взглянет на нее, так  вот тебе и муженек растреклятый, а глазищи, в точь - волчонок, так за бабку, от нее, от родной-то матери и прячется. Вон Ленька, иль хоть Вовка – «мам», да «мам», а эта, как и не твоя вовсе.
      
       Антонида вздохнула и стала дергать сено: “И все он, все он! – закипало внутри жгучее и душное, - И хоть бы чем вышел, пупырь малорослый, а погляди, всех баб уж, какие есть разведал, кот «мартовский».”
       Антонида зло стерла выступившие слезы. А бабы в селе сочувствуют, а как за угол, так «ха», да «ха». Чужое горе, оно кому больно?

    - Тонь, а Тонь, - ткнулась в ворота молодая соседка - Зинка Горбачева. –Тимофеевна дома?
       -  А где ж ей быть? - буркнула Антонида, не оборачиваясь.
   
     - Да я, - замялась та, - с просьбой.

     - Иди в хату, счас пришлю, в сарае она копается, скоко говорю - сиди, сама управлюсь, - будто оправдывалась Антонида.

     - Да, - охотно подхватила Зинка – с ними, старыми, завсегда колготно, а все-таки и сварит, и за ребятенками приглянет. У тебя их чать трое, а ты еще и на работе. А твой-то, - заинтересованно огляделась она, - иль не пришел еще?

     - Не пришел! – чужим, надтреснутым голосом процедила Антонида и напряженно выпрямилась.

- От я ж и говорю, - подвинулась к ней Зинка и, понизив голос, торопливо зашептала, - Сказывают его опять у той, у Архипихи видали, вчерась. Бабка моя ввечеру от свахи шла со свежины, кабана они своего кололи, так вот, глядь, идут, тут он – через двор. А заборчик у их низенький, все видно. Свет кругом белеется, так он задами, по дорожке так и похрупал. А я так думаю, кабы честный человек, чего ему прятаться...

  - Да это не он был, - сухим, звенящим голосом оборвала ее Антонида, - он, он дома... Спал, в ту пору, вчера, да! Обозналась твоя Токариха, поняла?! – зло рванулась она на Зинку.   

     - Да я, - отступила та, - я... мне... Тимофеевне... платье скроить.

     - Да не шьет она теперь, не шьет: слепая! – задыхалась Антонида.

- Я потом, ладно, - бормотала Зинка и, отступив к воротам, юркнула в приоткрытую калитку.




3 глава

       Мороз покусывал щеки. Николай бросил вожжи, снял шапку и отогнул  «уши». Ферму построили далеко, за озером, и приходилось каждый день вон сколько отмахивать, если лошадь-то жалко.

        Смирный Жиган нес почти невесомую кошеву по скрипучему насту. Николай в совхозе был всегда при должности, зимой, так зав фермой, по весне бросали его совсем от дома далече – бригадиром полеводческой.

          Мужиков-то не больно разгонишься после войны, а он, что и говорить, и боек, и хваток.

          Привычно обогнул  припорошенное озерцо и нацелился к поселку. Небо бездонной бадьей опрокинулось над ним, яростно и молодо искрились звезды, точно надраенная выходная сбруя.

          Уж более десяти лет он здесь, на Кустанайщине.

          Теперь вот на всю страну гремим, как же – ц е л и н а.

А в первый год – то, как поднимали ее, эту степищу немерянную... И всего-то ничего – три весны назад – погрустнел и задумался Николай.

          Бывало и плуги-то, как хрящики лопались, и застывали мужики бессильно над ней – вековухой, корнями запутанной, веками умятой.

          Много их прибыло целинников-то, много и назад двинулось. Им и веры-то поначалу не было, пока не осели, не выказали охоту да норов против степной-то погоды-напасти, с ветрами да морозами, с сушью да песчаными бурями.

          И вот ведь... всего три весны. А, гляди, и укрепилось все. Силой, точно семена в колосе, налились совхозы, отошли, да заматерели пришлые.

          И не отличишь теперь от таких, вроде него, старожилов. А тогда, тогда-то...

          Николай кашлянул, ощущая теплоту в груди, завозился, чуть тронул вожжи. Тогда-то в сорок третьем занесла его сюда контуженного, после комиссовки - судьбина лютая, военная. Брянщина, родная была под немцем. Пришел он к председателю, а тот – в районе, пришлось дожидаться. Хорошо – лето было. Повымыл бельишко замызганное, накопал глины и только начал немудренную солдатскую постирушку, глядь – бабы идут, полоскать. Сиганул в кусты.

          Аж ночью, развесив линялую свою амуницию на гибком тальнике, глядя с надеждой в глаза этим чистым звездам уснул он у незнакомого села.

С руками и ногами схватил его председатель, назначил бригадиром. А в этой бригаде бабы сплошные. Одна ему приглянулась сразу. Привезла девка овес в колоде, синеглазая, злая.

- Давай, бригадир, сгружай, коли нужно, некогда мне.

       - А сама и сгружай, - заерепенился он, - командирша, я тут бригадир, иль грузчик?

     - Ах, ты, - взвилась она, - а ну-ка давай мне что-нибудь! Сама сгружать буду!

       Тут и сунь он ей чашку алюминиевую со стола: на, мол, попробуй. Как вспыхнула, а ведь черт, не баба, той чашечкой-то, ей-богу, за полчаса выгрузила колоду. Хлестнула коня, да так и понеслась стоя, как на колеснице, только платьице в синих горохах по ногам хлещет.




 4 глава

        Уж и скрылась она за ближним холмом, а сгруженный ею овес все еще дымился, лез в глаза и ноздри прилипчивой колючей шелухой. А он и сдвинуться не мог. Ох, и засела она в нем тогда. Не поступишь, мелькнет в этом платьице мимо и не взглянет.

        Другие-то так и тают, так и стрекочут. Часто менял он постой, а все не мило, все не так. И решился сначала к бабке Наталье подъехать. Привалил с отрезом: так, мол, и так, сшить бы костюмчик, поизносился. А бабка:
 - Не шью, милок, слепая.

Еле улестил, и ворота починил, и сараюшку задранковал. Посветлела бабуся. Тут он и подверни насчет постоя, мол, рук не покладая, чем смогу.
      
        Вот с нее, с бабки, и началось. Так ведь она, Антонида, как была стальная, так и осталась. Думал все, отмякнет, отойдет, ан нет, сразу чувствовал, - не по любви за него пошла, чувствовал, а не остановился.

        Потом узнал: похоронку она на жениха своего получила, в первый же год войны. И хоть и народила ему троих, а как была чужая, так и есть.

       - Эх, - крякнул Николай, - забрести бы к Вальке под бок, ох и теплая она баба. Главное при ней, об чем хошь думай, не встрянет, не упрекнет – веселая.

        Лошадь остановилась, уткнувшись в ворота.
      
       - Тьфу, - сплюнул Николай, - не заметил. Потирая щеки, выскочил из кошевы, запрыгал на онемевших ногах. Тоскливо засосало внутри. Николай не любил бывать дома.




5 глава

- Ой! – выскочил Вовка, высокий, темноволосый первенец, - папка! Дай пособлю, только шубейку накину.

       - Ага! – обрадовался  Николай сыну, - давай, вылетай.

       - Ну, как там мамка? – опасливо поинтересовался он, - молчит?

     - Молчит.

    - Ну, что нахватал в школе? – строго спохватился.

    - Пятерки, как всегда, - небрежно отозвался Володька, насыпая лошади овса.

    - Пап, а пап, ты мне ружье покажешь?

    - Какое ружье?

    - А что за печкой.

    - А ты как вызнал?

    - А че его узнавать, стоит себе.

    - Смотри мне! С ружьем не шутят, - назидательно заметил Николай. – Вот, может, в  выходной , как-нибудь на зайца сходим, - весело подмигнул он.

- Ты всегда обещаешь, - насупился сын. – а сам...

- Ну, ладно, сходим, сходим, - хлопнул его по плечу отец.

Дома окружили детки. Санька, любимица, сразу – на колени. Прижалась, затихла.

    - А я от зайчика гостинчик привез, - шепнул ей на ухо Николай.

    - Где? – замирая, тоже шепотом спросила Санька.

  - А вот. - Николай с видом фокусника потянул из висящего рядом полушубка сверток. Промерзлый, крошащийся ломоть хлеба с куском такой же мерзлой домашней колбасы – тайный бабкин прикорм.
Санька, сияя, посасывает пропахнувший сеном и овчиной серый хлеб.
     Затеплились бабкины глаза. Зыркнула Антонида, будто льдом все взялось внутри. Завозилась старуха – кормить зятя. Николай натянуто смеялся, шутил с детьми.

    Вдруг: бах! Бах! Замерли все. Опрометью кинулась Антонида в соседнюю горницу. Запричитала. Вовка, с побелевшим лицом, пошатываясь, вышел оттуда, и едучий дым пополз следом.

    - Чтоб тебе провалиться! – истерически выкрикнула Антонида, бросая ружье к ногам мужа, - с твоим самопалом! Изверг! В чем ходить буду? – трясла своей шубейкой с порядочной выжженной дырой.

    - Безотцовщина, как есть, безотцовщина растет! – ткнула пальцем в насмерть перепуганного парня. – При живом отце! О, господи, да что же это такое! – бессильно затряслась в плаче. Николай поднялся и, медленно бледнея, начал снимать ремень. Исхлестанного Вовку еле у него отняли.



                6 глава

- Мам, - завела однажды разговор Антонида, – разведусь я с ним. Сил никаких моих нету, что делать, скажи?

    Старуха нахмурилась, закаменела.

    - Паразит ведь, - продолжала дочь, накаляясь, а дети к нему так и липнут. И чем берет, дома не бывает почти.

    - Ты как хошь, - оборвала Тимофеевна, - а я не дам, пока жива, не дам. Мало война сирот по свету наплодила. Ишь, удумала. Не позволю. От родного отца, своевольница, детей отрекать. Отец он их.

    - А я? Ты меня никогда не жалела! – вскрикнула Антонида. – Я знаю, я только лишний рот у тебя была. Последняя – что приблудная. И за него, - задохнулась она от захлестнувшей обиды, - и за него я выходить не хотела!

    - Ты меня не трожь, - поджала губы старуха. - Ты мне не указчица. Я семерых одна на ноги поставила. И мужа со свету не сгоняла. Помер он от чахотки, сама знаешь. Четверых сынов война прибрала. А что не баловала вас, так вы и не балованные, вишь какие, матери поперек слова не скажете...

    И немного успокоившись, продолжала мягче:

    - Мужик он работящий, справный, вековухой захотелось побыть? Ан с твоим-то норовом. – убежденно повысила она голос, - так бы и осталась, кабы не выдала, уж знаю я.

    Точно прислушиваясь к чему-то в самой себе, вздохнула, ворчливо закончила:

    - Жених у нее погиб, а кто он тебе-то? Вбила в голову!

    - Ты его не трожь! – отчаянно всхлипнула Антонида.

    - Да не трогаю я, - примирительно утешила бабка – аль ты мне не дочь, ель не вижу, как убиваешься? А только мужик тоже заботу любит, да ласку. Так каждый, хоть и он, скотину возьми, без уходу-то, без пригляду, так и усыхать зачнет.

    - Да откуда ж ее взять, любовь ту, мама, - хрипло выдавила Антонида, - коли нету?

    - А ты найди. Да погодь, - остановила она вскинувшуюся дочь. – к отцу детей своих найди. Ты мать. А у него характер-то ласковый, да гордый он.

    Антонида подняла голову, насторожилась.

    - А ты, дурья голова, - продолжала Наталья, - шары-то свои задрала и видеть никого не желаешь. А детей нажила по нечаянности, аль как?

    - Дак, я, - задохнулась Антонида, - я ж еще и виноватая?

    - Виноватая - не виноватая, а мужика отвадила.

    - А я его не приваживала, пусть шляется, куда хочет, - заплакала Антонида.

    -Ну и дура, какой тебе толк, - спокойно заметила старуха. –А расходиться и не бузи. Не позволю.




7 глава

  Закрутило на душе у бабки Натальи, после того разговора, занедужило.

    “Вот ведь, как лучше хотела. А, поди ж ты, и кто их разберет, этих молодых. А пара вон какая. Посмотреть любо. И мужик с войны возвернулся при руках, при ногах. Сноровист, да сметлив, лучший работник в совхозе, сам директор Бузырев хвалил на собрании. «Гордость, говорит, - такой бригадир, на весь район. С душой, - говорит, работает, побольше б таких.» Люди ценят, а она, вот, поди ж ты.” - сокрушалась Наталья.

    - Про любовь мне талдычит. Любовь... И где она, тая любовь? Да куда ж убывает?
Со своим-то хворым мужем, скоко жила, стоко и мучилась. Выдала мать семнадцати годков за тридцатилетнего. Как же, первый гармонист на деревне. За игру любую и вознаградил его сам барин еще по молодости, гармонью с золотыми планками. Так и не подступись  бывало. На гулянья да на свадьбы зовут, в ножки клонятся. А ее брать стеснялся. Пойдут куда, так Наталья приторкнется сбоку. Ан нет!

    - Ты, - говорит, - нижней улицей иди, галош у тебя нету, - а я – верхней.

     А сам развернет ту гармонь, тряхнет чубом, кепчонку натопырит и пошел заливаться, а девки так гужом вокруг и вьются. А ты слова поперек, бывало, не скажешь - не смеешь. А свекор, да свекровь: “Терпи, - говорят, - ты баба, покоряться мужу должна.”

    А он со свадьбы придет с петухами, и спать. Прямо в сапогах. А она стаскивает, да чтоб не разбудить. И плачет, слезами поливает галоши те, растреклятые.

    Уж потом, как стал прихварывать, да уж не до галош, все тише да ласковее. Эх, любовь! Вбила в голову. Где наша, та бабья любовь и заблудилась. Пока дети растут, дак и крутишься и годов не примечаешь, а потом – бах, вот тебе и конец. И не молодуха ты уже, а и жить не жила.

    В середине лета Наталья вдруг взбунтовалась. Рассорившись в который раз с норовистой дочерью, припугнула:

    - Вот уйду к сыну.

    Младший брат Антониды, Петр, жил в двадцати  верстах от села за лесным кордоном, на маленьком хуторке.

    - И куда ехать надо было? - ворчала Наталья, - для села-то родного места уж куды лучше выбрано.

    И впрямь. Кругом леса. Деревня с резной церквушкой в середке, ровно в чаше. И озерцо в ногах. С одной стороны – дома деревянные скучились, с другой – березки полощутся. Рощицы в округе густые, не светлые. Все березы да осинки местами. Чуть дальше, верст за пять  - там уж сосняк начинался. Темный, сторожкий.
    Не раз ходила за кордон Наталья, навестить своего смирного сына, замотанного большой семьей, да заботами. Он единственный и уцелел с войны. Придет Наталья, помается, помается с его оравушкой. Попробуй-ка с восьмерыми.

    - Ты бы, - приструнила она невестку, - поменьше б их таскала. Куда ж стоко?

    - А ничего, - белозубо скалилась та, - у Петра шея она какая – с любовью бахала мужа пухлой ладошкой по хребту, - выдюжит!

    С затаенной нежностью, преданно улыбался ей молчаливый Петр. Вздыхала бабка, себе потихоньку, а потом и убывала назад к дочери.

    - Лишняя я там, - досадовала она, но не надолго. –А любы, так пусть и живут. У каждого своя судьба-горемыка.

    Вздыхала.

    Но в последние годы совсем сдала Наталья. На выгон телят припасывать давно уж внука снаряжала. Хорошо, что послушный растет, да вежливый, не буркнет, не насупится.

    - Уйду, - заявила Наталья, - совсем уйду.

    - Ну и иди, - взорвалась дочь, не приняв всерьез старухиных слов. А когда бабка с узелком в руках двинулась к выходу, струхнула не на шутку. – Да ты что, мам? Ты что удумала? Не пущу! Перед людьми позоришь, куда уж ты пойдешь, еле по двору таскаешься!

    -Уйди, не тронь, - поджала губы Наталья, - как решила, так и будет. Сама колготись с этой оравой. Устала я.

    - Оюшки, а там  не орава, боже мой. Да кому ж ты там нужна? Невестке, чужачке этой?

    Молча отстранив Антониду, Наталья вышла из ворот.

    - Господи, господи! – засуетилась Антонида, - да что же это такое, как дитя малое, да куда ж это пешком, скоко верст, на ночь глядючи. Через лес ведь! – жалобно кричала она вслед.

    - Дойду сама, - сурово заверила старуха, не оборачиваясь.

    - Господи, - схватилась она за голову, - Вовка, беги в правление, пусть вызовут отца. Мать ушла, скажи, пускай догонит, вернуть не вернет, дак подвезет хоть.

    Перепуганный Володька опрометью бросился на розыски. Через час, загоняя лошадь летел по следам тещи любимый зять. Но и он не смог возвратить старуху, вымолил только сесть на подводу, дотряс до Петрова дома. А чрез две недели приехала Наталья на попутной рыдванке назад.
   
    - Извиняй, Антонида, - с достоинством произнесла она, кладя узел на край печки. – Пришла я.

    Ничего от радости не сказала Антонида. И лишь спустя  неделю спросила с грустной улыбкой:

    - Чо, не понравилось у сынка-то?

    - Не понравилось.

    - А чо ж так?

    - Сноха – не дочь, - кратко изрекла Наталья.

    - А-а-а, - протянула Антонида, вздохнув. –Эх, мама, как дите ты малое.




                8 глава

С тревогой смотрела Антонида на стареющую мать, на ее медлительное шарканье по выщербленному некрашеному полу. Всегда она ее знала сильной, да уверенной, тяжелой на слове – скорой на решения. И ведь, и ей износ приходит. Теперь дак – мирит всех. А чаще дремлет. Слаба, совсем слаба...

    Раньше-то бывало, не видишь, чтоб и легла, иль присела, все торкается. То возится с печкой, то по двору мычется, скотину управляет, то над машинкой швейной гнется. Все побольше захватывает, все мало ей, жадна на работу...

    А вдруг... Нет! Нет! Антонида со страхом отгоняет обрушившуюся мысль.

     Как же я одна? А  дети? Трое, чать. Вовка-то, хоть и большой, дак ведь не девка, а та мала совсем. Делов в доме – трусцой с утра до ночи носись, и то не успеешь. А работа? На две-то смены, попробуй, это ж школа. Приходишь, языком не ворочаешь, не то, что руками, ногами. А, глядишь, и опять запряглась и до ночи,  там проверяешь тетради, да планы пишешь. Сидишь, носом тычешься, все надо. На завтра -  опять карусель та же, между сменами кусок перехватишь, а про детей-то своих и вспоминать некогда! Все - чужие, да чужие. Чужие – главней. Знаешь, бабка дома, не дает с голоду-то им помереть, своим-то. И этот тоже хорош, как умотает на свою ферму до свету, так и не жди к вечеру, помощника. Середь ночи явится, и – спать. Что и нету его. Любовь... Антонида зло усмехнулась. Любовь. Да она у него каждую неделю разная! Закручинился он больно от моей-то нелюбви. А тут мало еще днем, дак эти еще собрания, да педсоветы вечерами. Вот и сегодня – четвертное, родительское. А через год уже не твои. Потом наберешь опять первачков и – заново. А в первый класс – как в бой. За каждый первый прямо медаль давать нужно. Они же какие же приходят! Антонида задумалась, что-то вспомнила, тихонько рассмеялась. Спохватилась, оглядевши комнату. Никого. Ребятишки, видно, все на дворе. В старой деревянной качке сосредоточенно посапывает Леник.


    Не заметила, все с делами. Вот, опять старуха сено дергает, не под силу ей. Жалельщица!
Антонида торопливо набросила шубу, сунула ноги в валенки. Надо подмогнуть, успею.

    Едва стряхнув сено с валенок, помчалась в школу.

    - Сегодня мы будем говорить о режиме дня, - объявила она родителям, слово имеет председатель родительского комитета – Козлова Елена Демьяновна.

    - По результатам проверки комитета, - бойко начала та. Насторожились, замерли, точь-в-точь, как школьники, перед вызовом к доске. Хорошее говоришь – нравится, а если правду – обижаются. Ну ничего, молчат, принимают к сведению, а раньше, как собрание, так тех, кого нужно – нет. Если завидят на улице, дак на другую сторону перейти норовят. Пришлось отказаться от разборов и разносов. Выписываешь оценки и – на дом. Поначалу так у порога и держали. Явилась, мол, делать неча. Потом пообвыкли, являться стали. Подальше засядут и буравят тебя, мол, ну-ка, попробуй тут чо скажи, дак и побегаешь еще. Так и пошло. Про успеваемость их детей – ни слова. Только про отличников да хорошистов. Потом, после собрания, подходить стали, потихоньку. Как, мол, там, мой-то, дюже бузит?

    - Да ничего, - отвечает, - живой, подвижный мальчик.
 
    - Да... - недоверчиво косятся, - живой, уж куда живой, дома дак спасу нету!

    А теперь вот все, ровно свои, родные. Каждого знаешь, каждый к тебе с почтением, каждому ты – первый советчик и друг. А тут и прощаться надо. Антонида подвинула список, оглядела класс: “Кого нет? А кто ж этот, востроглазый? Что-то не припомню, может, класс перепутал? Спросить надо. Не новичка ли, Сурена, отец? Так видно и есть, похоже. Серьезный ребенок, чистенький всегда такой и умен уж, прямо клад. Закругляться надо бы, - заметила про себя, после того, как рассказала  о состоянии успеваемости и дисциплины в классе за полугодие. Устали уж и дома у каждого - дел невпроворот. С работы ж люди”.




9 глава

    - Антонида Семеновна!

Это ее догоняет отец Сурена.
   
    - Да? – удивилась Антонида, - Я вас слушаю.

    - Вы ведь ничего о моем не сказали, - с легким кавказским акцентом посетовал он.

    - Да что ж о нем говорить, - скупо улыбнулась Антонида, - Все бы такими были, можно отдыхать.

    - Вам еще рано, - заметил он, спохватился, - Разрешите представиться: Руслан Бейсултанович, парторг, к вам – надолго. Место рождения – Северная Осетия.
   
- Ого! – изумилась Антонида, - далековато.

    - Да, пожалуй, - серьезно согласился он и снова улыбнулся.

  - Я вас провожу, можно?

- Ой, нет! Я, я... сама, - смешавшись, ответила Антонида и неловко смолкла. Потом спохватилась:
    - То есть, пожалуйста, да! Идемте, конечно.

Он от неожиданности сначала чуть приостановился, потом, не дав затянуться паузе, продолжал что-то говорить о сыне, о школе, исподволь, словно заново разглядывая ее.

    Антонида досадовала: “Чего это я? Такая неловкая. Родитель, как родитель”. И приняв серьезный вид, стала вслушиваться в его слова.
    “Родитель , то родитель, да что-то тут не так”, - внезапно подумала она, словно внутренне споря с собой.

    Отметила с усмешкой: “Ладный… Да и глаза, чего уж греха… Вот что! – внезапно осенило, – глаза, да, глаза, вот!”

    “А что же мне в них-то? – мучительно искала она, - да и ничего вроде, а как взглянешь, так и полоснет, ровно боль какая. Выдумки, все выдумки,” – оборвала себя Антонида, испугавшись. “Леника моего глаза!” - неожиданно пронзило ее. Вот также понимающе и грустно, как на дитя малого, смотрел он на нее в тот, в последний раз, когда уходил. Ровно  жалел, ровно знал: не свидятся больше!

    - Вы не слушаете меня, - внезапно смолкнув, тихо заметил спутник.

    - Ой! –спохватилась Антонида, - извините, в голову чего-то пришло.

    И заметила соседку, бабку Лысячиху, которая, узрев любопытных прохожих, застыла посреди улицы, чуть растопырив руки толстенном, состеганном еще Тимофеевной ватнике, сильно щуря подслеповатые глаза.

    - Бабуся, здравствуйте, - озорно и громче, чем надо, выкрикнула Антонда.

    - Здравствуй, милая, здравствуй, - узнав, наконец, торопливо закивала та, не двигаясь с места. –А это кто ж с тобой? – бесцеремонно ткнув пальцем в осетина, осведомилась она.

  - Родитель, - засмеялась Антонида звонко и, спохватившись, добавила серьезно,- Это парторг наш, бабуся.

  - А… – непонимающе протянула бабка, - Как же, как же, гость иль чо?

- Гость! – снова засмеялась Антонида. Спутник ее вдруг прыснул и они, взглянув друг на друга, расхохотались.

  “Вот и пусть всем рассказывает, - злорадно улыбаясь, думала Антонида. - Как, да с кем, мол, прогуливаюсь. Может, хоть самому доложат, не все ж ему бегать по Архипихам, а то совсем -  нарасхват, и тебе жена – дома, и любовь еще на каждом проулке”.
 
Почувствовав, что на душе становится гадко, Антонида внезапно остановилась.

  - А ваша жена, она, что, на работе?

  - Жена, - он будто споткнулся о слово, замолчал и растерянно прибавил, – Умерла она, четыре года, вот уж…

  - Ой! Что это я, - словно пришла в себя Антонида, и ей вдруг стало стыдно. - Вы, вы простите меня! – виновато коснулась она его руки.

  - Я такая глупая…

  - Ну что вы, - признательно задержал он ее пальцы и как-то по-своему терпеливо улыбнулся.

  - Вы, - Антонида вспомнила внезапно, как всегда собран и аккуратен его сын, вот тебе и мужик, лучше всякой матери.

  - Вы, знаете, вы – молодец, - восхищенно проговорила она.

  Он снова улыбнулся, но ничего не ответил.

  - Ну, я пошла.

  - Всего доброго, - попрощался он и, живо развернувшись, пошел назад легкой, танцующей походкой.

  Антонида с тревогой смотрела ему вслед, прислонившись к косяку ворот, потом медленно и неохотно оторвалась, вошла во двор. Ущербный месяц завис над крышей, запутавшись в ветках тополя.
  Взвизгнув, обрадовано подбежал рыжий пес Шарик, лизнул руку, Антонида машинально потрепала его за обвисшее ухо. Во дворе остро пахло лежалым снегом, отдельные пучки вытрусились прямо на белеющий снег. Антонида механически подобрала их, присела к скирде на приготовленную на утро охапку. Подумала:  “Старуха добавляла на ночь корму,” - сжалось сердце, - “И кто просил? Все суетится…”.
  Она представила ее большие, серые, плохо подшитые пимы, согнутые слабые плечи, медлительную походку, что-то горячее внезапно расширилось, перехватило горло.
  Антонида вдруг, привалившись к скирде и уткнувшись лбом в хмельное колючее разнотравье, затряслась беззвучно от какой-то смутной то ли тоски, то ли обиды.

  Потом долго еще сидела она так, смотрела, как свежо и весело вспыхивают звезды… Они то расплывались и мутнели от ее слез, то глазели на мир, по-детски непоседливо и озорно подмигивая.
 
В горнице давно потух огонек керосиновой лампы, ребячьи тени уже не мелькали в окне.
Антонида обождала, пока обсохнет и перестанет гореть лицо, пошла в хату.




10 глава

“Переменилась будто жена,” - заметил Николай как-то про себя, “Поутихла, даже осунулась. То молчит, а то вдруг подшучивать начнет, к нему ластится. Отродясь такого не бывало. Поддевает: чем, мол, я других-то хуже?”
 Ан и правда, что не хуже. И видел и знал это Николай. Одни глазищи, хоть под расстрел. А уж быстра, да сноровиста по работе, не угонишься.

  И сколько она тот его деревянный сундучок выбрасывала, с которым пришел он к ней, мол, ступай  и сам – следом. А не брала на нее обида. Нет, не хотел он другой жены.
   
  “А что приласкаю кого, - безгрешно подумал он, - так что с того. Уж больно горючие, они, эти бабы после войны. И сила их, как захлеб. И кричит вроде, а того и гляди – потонет. А Валька что? Легко с ней, вольготно, и ты вроде на месте, и все при тебе, и весело, а вот тяги нет. Такой, чтоб скрутила, нет. С Антонидой и тяжко вроде, и боязно, и сам не в себе, а убери ее – и ничего не останется. А дети?” - Николай всколыхнулся радостно, “Она, какие умники растут! А Вовка-то, Вовка – круглый  «пятерошник». А Санька – вся с него, как нарисованная, родненькая, своя. А что и погуляю, уж не больно мужику-то грех”.

  С годами, усвоив надежную поддержку тещи, Николай осмелел, шутил с Антонидой, дурачился, лез обниматься, огорашивая всякими прибаутками. Сдергивая с жены неизменный темный платок, козлиным тенорком выводил: “Ох, моя милка в темной шали, ах, еще не было печали…”

  - Уйди, бес, - сердито отмахивалась Антонида, скрывая невольную улыбку в глазах.

  Ласки особой и в детстве он не знал. Умерла мать, оставив четверых сынов, и его – младшего старику-отцу. Братовья определились через год - другой. А они так и домыкивались с отцом. Сами стирали, сами варили, ходили на охоту. Николай успел закончить четыре класса. С тех далеких лет так и осталось у него удивительная уверенность в существовании оборотней, ведьм и прочей нечистой силы.

  - Пап, - расскажи сказку, - ластилась к нему Санька.
 
- Да не знаю я, - терялся Николай.
  - Ну, - обиженно тянула дочь, - ну расскажи, пап…
 
- Ладно, я счас, про себя.

  И начинал. Про родную свою Брянщину. Про лес такой, что и конца нету, не то, что здесь, жиденькие перелески. Про змей, рыжих лисиц, да косолапых медведей.

  - А вот еще, - загорался он. –Парнишкой я тогда был, молоденьким. И в селе у нас жила ведьма, такая…
 
- Какая? – шепотом подхватывала Санька.

  - Ну, - вроде нас, а ночью, значит, и шастает. То собачкой прикинется, а то дак – кошкой…

  - Как это? – с ужасом шептала Санька.

  - А вот. Я из деревни, что верст за десять была, шел, с танцев, один. Парни наши все с девками попрятались, а я еще молодой был. Иду. Светленько так. А без луны. И глядь: впереди собачка обозначилась. И откуль взялась, неведомо. Бежит, бежит, да оглянется.

  - Пап, - засмеялся старшой, Володька. – Дак она ж тебя держалась. Боязно ей было одной.

  - Не, - округлил глаза Николай. - Ты слушай… Трусит, значит, и молчит.

  - А об чем ей с тобой разговаривать! – прыснул Володька.

  Николай не обижался, а вскидывался, размахивал руками, разъясняя:

  - Нет, ты слушай, слушай! Дошли до деревни. Ан – глядь, и нету ее, собачонки-то.

  - Домой подалась, чего ж непонятного, - догадался старшой.

  - Да не мешай ты, Вовка, - тоненько возопила Санька.

  - Ты, погодь, - окарачивал сына Николай. - Иду я, значит, по середке улочки, где, значит, посветлей, чтоб не напала. – Они ведьмы-то, - пояснил он, - любят на спину скакать. А потом и усыхать человек зачнет.

  - Как это? – всерьез удивился Володька.

  - А  вот эндак, - передразнил отец, - он я, вишь, какой щуплый-то!

  - Ох! - не выдержала Антонида, - ох, молчи! Видала я твого батяню, такой же – семидрун!

  - Батяню, эк, батяню, что со старого-то взять. А братовья у меня ровно сосенки. А я, - махнув рукой, замолк.

  - Да ты давай, давай, - тормошила Санька, - дальше давай.

  - Ну, дак что, - с интересом вопрошал Володька, - она прыгнула?

  - Кто?
 
  - Да собака.

  - Нет, то потом, кошка соседская.

  - Тоже ведьма?

  - А как же. Я ее как схватил за лапу, чуть живая вырвалась. А соседка утром корову-то доить вышла, а рука у нее и перевязана.

  - Во дает! – восхитился Володька, - ну, папка, ты и фантазер!

  - Да ну вас, - отмахивался Николай.

- Пап, а собачка, пап? - дергала Санька.

  - Ну, собачка, значит, это. Я через сенцы-то не пошел в хату. Темно там, я – к окну, открыл створки, да  юрк, и в постель.
 
  - А окошки не забыл закрыть? – встревожилась Санька.

  - Не. Лежу, а тихо, тихо. И чую, вроде к дверям кто-то подлез – и царап, царап!

  - А ты? - шепнула дочь.

  - А я слежу, значит, тока от окна отодвинулся, чтоб не видать меня, значит. А оно к окну. А потом как замяучит! Хотел я с ружья шарахнуть, ан вспомнил, коли в нее попадешь, значит, сам мертвый будешь.

  - Как это?! – воскликнул Вовка, крутнувшись на стуле, да так, что чуть не свалился.

  - А надо, - таинственно поднял палец Николай, - в ее тень, тогда только убить можно.

  Володька напряженно хихикнул и покровительственно заключил:
 
  - Папа, не бывает ведьм! То, наверное, кошка просилась. Наш, ведь, Барсик тоже царапается в окно, правда, ма? Чтоб пустили, особенно если мороз.

  - Много ты знаешь, - упрямился Николай, - я ж сам видел!

  Вовка весело заливался. Улыбалась старуха, кривила губы в невольной усмешке Антонида. А однажды, прищурившись, сказала:

  - Хватит, учиться тебе надо. В одном классе будешь с Вовкой. С математикой я помогу.

  За год Николай одолел два класса. Особенно полюбил историю. Читал, хмыкал удивленно, разводил руками, что-то бормотал.

  - Читай, читай, - солидно кивал ему сын. - Я алгебру закончу, и разберемся.

  Учеба давалась нелегко, но с заданиями Николай управлялся с увлечением и азартом.  А весной началась посевная. И он опять исчез из дома.




11 глава

Антонида отпустила детей с последнего урока, устало присела к окну. Сизые сумерки заволакивали школьный сад почти непроницаемой пленкой. Она вынула из стола спички, подкрутила фитилек в лампе, зажгла. Задумалась. Учебный год подходил к концу. Уже подсушивало солнце горячим своим дыханием оттаявшую землю. А снег можно было увидеть, ну разве где-то в лесу, в тенистых ложбинах, да под кучей навоза.

  - Тоже, ждет очереди, тот навоз, - мрачно подумала Антонида. – И когда ж его вывезет муженек, со своей посевной. Не допросишься. Придется, видно, с детишками, в выходной. Потихоньку, на тележке.
 
  Вздохнула, потянула со стола тетрадку. Прямо над окном провисла ветка старого, черного в вечерней мгле, колченогова клена. Антонида протянула руку, тронула шершавые молоденькие листочки. Вспомнила вчерашнюю экскурсию в лес. Целая поляна подснежников – мохнатых, уже раскрывшихся, белых, желтых, голубоватых. И отца Сурена с букетиком. Усмехнулась. Странно он на нее смотрел тогда. Антонида зябко повела плечами, закрыла окно, прибавила фитиль в лампе.
  Пришел перед самой экскурсией. Она извинилась, мол, так и так, ухожу. Он и говорит:
- Вы не возражаете, если и я с вами? Давно хотел в лесу побывать, вдохнуть весны. Все дела”.

  Антонида пожала плечами:
- Родителям всегда – пожалуйста.

И не по себе вдруг стало. Шли. Молчали. Сначала – улицей, сквозь разные переглядки. Потом – первым околком, сквозь молодняк, по широкой, полузаросшей лесной дороге. Антонида разозлилась на себя. Заговорила о том, о сем. Спала неловкость. И голова – кругом. То ли от свежей зелени, то ли от ветра весеннего, то ли от сладкого духа подснежников

  Гвалт по всему лесу, аукаются дети, засыпают вопросами. В горелки играли. Он- тоже.
 
  - Антонида Семеновна! – подскочила потом бойкая Ленка, Игната внучка. - А давайте в палочки-застукалочки.

  Антонида водила. Всех уже застукала, а его нет. Подумала: “Наверное, за канавой.” Побежала – никого. Вдруг кто-то тихонько за плечи дотронулся. Он.

  -А вот я вас и «застукал».
 
  Оглянулась Антонида, засмеялась и покраснела вдруг. Запомнила она его руки на своих плечах. Теплые, ласковые, сторожкие. И потому теперь то захолодит в груди, то отпустит, и сердце – тук, да тук.

  - К вам можно? – отчетливо раздалось вдруг в пустом классе. Антонида вздрогнула, медленно повернулась. Он стоял в дверях и чуть улыбался.

“Легок на помине” – пронеслось в голове.

  - Вот шел мимо, увидел свет, - весело заговорил парторг.

  Антонида справилась с собой, поднялась, заспешила.

    - Проходите, проходите; присаживайтесь, да вот сюда, - пододвинула стул.

  - Ничего, ничего, - не беспокойтесь, - улыбнулся он знакомой, торопливой улыбкой.

  - Как дела моего сына?

  - Дела у него, - протянула она, задумываясь, - да вот разве с русским. Такие, ну, типичные ошибки, влияние, - споткнулась она, подыскивая нужное слово, - влияние родного языка. Ему читать надо. Надо больше читать!

  - Читать, - улыбнулся, - и оживленно добавил, он не читает, он – глотает!

  - Вот, - деловито нахмурилась Антонида, - все они. А надо читать, учиться правильно читать.

  И замолчала, вдруг наткнувшись на глубокий, пристальный его взгляд.

  - Спасибо, - внезапно смутившись, отвел он глаза, - спасибо. Я, наверное, пойду.

  - Да я тоже ухожу, - поднялась Антонида и взялась укладывать стопку тетрадей в объемистый портфель.

  - Бедная женщина, - шутливо схватился он за голову. - Какие тяжести! Нет, нет, я не позволю вам надрываться. Или я не мужчина! Забрал у нее портфель.

  - Да я каждый день такой  тащу, - улыбнулась Антонида.

  “Интересно с ним и легко, - внезапно подумала она, - такой воспитанный. А мой-то, и в дверях первую не дотямает пропустить, не то, что там. Про ведьм, вишь, детям небылицы плетет.”

  И тут же другой голос затосковал: “А кто ж его научил-то, дед старый, неграмотный? Без матери ж рос-то, - вздохнула, - Чего уж там. Какой разговор?”

  Заныло в душе: “Порхаю, ровно стрекоза. А дома трое, да мать старая. И что душу-то бередить. Соседи, как идешь, случается, с ним-то, так и зыркают. Как до сих пор самому не донесли, вот уж диво. Все языки уж поди поизмяли. Который раз провожает, ровно в городе, не подумает…”

  - У Вас сколько детей? – внезапно услышала она.

  - У меня? – удивилась Антонида, усмехнувшись. – Трое. Два сына да дочка.

  Он помолчал и добавил тихо:

  - Сын – хорошо, когда сын, а двое - счастливая мать, -  улыбнулся грустно, взглянул на Антониду, - хорошо, когда двое, - счастливый отец.

  - Да, уж, куда, как счастливый, - помрачнела она.

  - Это бригадир Николай, да?

  - Он самый. А что? – с усмешкой покосилась Антонида.

  - Ничего, я это просто уточняю, вы извините.

  - Чего уж извинять. Он и есть. Что, небось, разругались?

  - Да, было, - встрепенулся весело, - заковыристый мужичок, характерный. А дело знает, не собьешь.

  - Да уж и домой не загонишь с вашим севом, хоть по почте выписывай, готов прямо там, в борозде, и жить.

  - А что, - посерьезнел осетин, - на таких и держимся. Нам без таких совсем невозможно.

  - Ну, уж и хвалите, - улыбнулась Антонида, - а я так все ругаю.

  Взглянул быстро.

  - Иногда и это… можно. Только не очень!

  - Ну ладно, - нахмурилась Антонида, - пришла я.

  - Очень хорошо, - взял он ее руку, поднес к губам, легонько подул, - а руки холодные.

  Взглянул прямо в глаза – серьезно, требовательно. Поплыло все вокруг. Рванула Антонида руку, попятилась, ткнулась в ворота.

  - Подождите! – резко остановил он и тихо добавил: - Попрощаемся.

  Подошел, посмотрел, а в глазах – боль.

  Замерла Антонида.

  - Ну что вы? – шепчет, - Что вы? Не надо…

  - Что не надо? – вспыхнул он и отшатнулся.

  У Антониды перехватило дыхание. Она замолчала, потом подошла и отчаянно ткнулась губами куда-то возле глаз. Он вздрогнул, подхватил ее, поцеловал. Вырвалась, убежала. От самой себя. Потом ужасалась: “Как же я, зачем?! - И вдруг обожгло, - и Леник на прощанье тоже в глаза целовал. К разлуке это. К разлуке.”


               




12 глава.

Запружила, заметелила смута в душе, всколыхнула устоявшееся, привычное. Даже всегдашнее раздражение против мужа сменилось тревогой и жалостью. На улице весна пробудилась, а на душе – наледь, сцепило, изломало всю.
    - Влюбилась, что ли в этого чужака, - со страхом думала Антонида про себя, - Ой, не дай бог! Хоть и невесть счастье какое с Николаем, а все сама себе хозяйка. А тут. Ой, хоть бы не сотворить чего! Что люди скажут? - испугалась она вдруг, заворочалась, придвинулась к горячему, раскидавшемуся мужу. Он сонно завозился и затих. И снова вспыхнули проникающие, дерзостно-черные, непонятной тревогой полные глаза осетина.

    “Что он мне, - тоскливо думала Антонида. - Заблажила! Курам на смех, да людям на зуб. Нет, будет! Любила одного и хватит, схороненная та любовь, и никто про нее не дознается. И где же он сейчас, Леничка мой? Нету!

    Поплыли, всколыхнулись слезы – обида, за любовь свою молодую, загубленную, за судьбу горючую, неласковую. А уж люб-то был, мил сердцу. А уж волосы, ровно шелк, в крутое колечко перевитые. А в глаза как глянет, так и свет белый забудешь. “Ох, чего душу-то бередить? - вытерла ладонью глаза, - Теперь вот, злюка я и только. Мать родная затуркала, неласкова, да неласкова. А где ж она бывает по заказу, ласка-то? В себе, что камень не сдвинуть. Как плита могильная, под которой он, один он, Леничка мой.”
    Слезы текли свободно, все тело будто набухало теплой, давно жданной влагой. Антонида уже не вытирала их, изболевшая душа ее успокаивалась, затихла. Поплыли привычные думы, заботы: “Завтра бы надо к Винникову сходить, заболел что ли, два дня уж в школе нет. Николаю, - вздохнула, заботливо поправив на муже съехавшее одеяло, - шубенку починить надо, стыдно от людей, замухрыжкой ходит. Вовка что-то по русскому на четверки съехал, математика у него, как всегда - о,кей, как он сам говорит, тут уж в меня пошел, – улыбнулась, - А русский подтягивать надо. Саньке на платьице набрать. В город надо, в выходной, туфлешки бы купить да матерьялу б на наволочки. Завтра опять опару заводить, хлеб кончился. Ох, спать надо.”
    Она повернулась к стенке. Покой, тепло постепенно вбирали ее, пока не охватили всю. Бездумно и отрешенно навалилась ночь на стекла низеньких окон. Чуть слышно оттикивали свое время старинные бабкины часы на стене…




13 глава

Среди мелколесья, за поворотом хорошо выбитой дороги приторкнулся у густого осинника зеленый вагончик полевого стана. Сейчас там шумно. Трактористы садятся обедать. Под навесом – длинный стол со скрещенными ножками, он только что выскоблен и влажно желтеет. Повариха Валька Архипова торопливо расставляет алюминиевые миски. В котле дымится кулеш, хлеб горкой на деревянной доске. Бригада плещется у большой деревянной кадки.  Вода туго хлещет из круглой дырки в днище.

- Тише вы, черти! - весело кричит Валькина подручная - кашеварка Катерина, - воду поберегите, дядька Василь только завтра к обеду привезет.

Рыжий, приземистый помощник тракториста, ветрогон и зажига Андрюшка прикрывает отверстие ладонью, и брызги веером опоясывают Катьку. Та визжит, хватает кружку со стола и выплескивает в него утренний чай. Андрюшка охает и под восторженное гоготанье товарищей бросается к ведерному питьевому бачку. Из вагончика торопливо выскакивает Николай.
   
- Эй, хлопцы, хорош! - кричит он, - Айда за стол.

    - Еще не готово, - игриво взглядывая на него, поет Валька, - Катерина! - окликает она напарницу, - разливай, будет тебе полоскаться!

    Красная Катька сразу строжает и, степенно выпрямившись, шествует к дымящемуся котлу. Из-за поворота выныривает каурый жеребец парторга.
   
    - Фьюить, - свистит кто-то,- собственной персоной.!

Осетин спрыгивает с ходка и деловито спешит к ним.

    - Вкусно? - спрашивает он, косясь на статных поварих.

    - Во! - кричит Андрюшка, дурашливо выбрасывая большой палец руки кверху.
   
- Давай, присаживайся, - зовет Николай, расчищая место за столом.
   
- Сколько? – спрашивает осетин, опуская ложку в дымящийся кулеш.
   
- Заканчиваем, сёдня должны, - отрывисто отвечает Николай, прожевывая, и  заботливо выскребает остатки каши, - вкусно девки готовят!

- Ого! – восхищается парторг, не слыша последней фразы.
Прикидывает в уме:
- Ваша бригада – первая. Во второй еще на сутки. Ну, сейте, поехал я. Вечером – в правление! – Крикнул он, садясь в скрипучий ходок.
 
- Ага! – заверил Николай.

- Прикармливаешь родню? – скривил губы в усмешке одноногий учетчик Игнат, глядя вслед осетину.

- Какую родню? – удивляется Николай.

- А ты у его спроси, - мусолит тот самокрутку.

Николай подозрительно приглядывается:
- Ты чо мелешь?

- То мельница мелет, - усмехнулся Игнат и, тяжко поднявшись из-за стола, заковылял к вагончику.

- Да ты толком, толком! – злится Николай.

- Да чо толком? - взрывается тот, с усилием обернувшись, - с работы – вместе, на ескурсии разные – тоже, к вечеру – глянь хоть, кто скирду твою караулит, выслепило ему, вся деревня языки замаяла, а он дурнем прикинулся. А! – машет рукой, - не мое то дело!

- Ты чо? – свирепеет Николай, - Спятил?

- Сам ты, - незлобливо огрызается Игнат и добавляет, хмыкнув, - Про то тебе Лысячиха лучше опишет, она там дозор держит.
   
- Лысячиха? – хохотнул Николай, - Дак она ж слепая?

- То ты слепой, - окончательно крысится Игнат, - Ленка, внучка моя, в ее ж классе. Да что говорить. Она ж и не хоронится, Антонида-то. Все «хи» да «хи». Мол, вона, какая я веселая. Тут не ладно чего-то, - задумывается, - тут, с умом надоть, паря. И озабоченно добавляет:
- С плеча-то не руби, сам, поди, виноватый, кобелишься больно. А она баба строга, Антонида-то. Вся в мать. Знаю я Наталью-то.

Николай тяжело замолкает, сузив глаза и устремив их поверх шабра.

- Ну будя, будя, - похлопывает его Игнат, - Уймися.

Николай, не слушая его, слепо двинулся к вагончику…




14 глава
   
Домой Николай возвратился раньше привычного и, войдя, нацелил в жену острый зрачок.

Антонида, ощутив на себе упористый мужнин взор и досадливо перебрав плечами, спросила недовольно:
- Чего шары-то выпялил?

- А куды мне их девать? Хочу и смотрю.

- Иди, вон, лучше скотине воды принеси, руки обрываются такую тяжесть таскать. Зато мужик в доме, хоть поглядеть и то…

Но Николай, не сморгнув и не двинувшись, продолжал скрипуче:
- Ты лучше расскажь, как гуляется с энтим, с чеченом. Ну! Я послушаю, - он сощурился и задвигал пальцами по столу.

- А тебе чего? – скривила губы жена, - Ты бы вон там и слушал, где бока греешь, у этой своей страхолюды Вальки, красули конопатой.

Николай кашлянул, дернулся:
- Ты брось, девка, зубы-то полоскать, не ту песню калякаешь. Мать! – обратился он к неподвижно сидящей старухе, - приструни! А то я с ней другим манером говорить стану.

- Ой, - фыркнула Антонида, - испугал, фу ты, ну ты!

- Ты брось, - Николай поднялся, сжал кулаки, - меня не дразни, а то не погляжу, что баба.

- Сядь! – строго остановила старуха, - Уж сам-то больно невиноватый. Молчи уж… И ты, - обратилась она к Антониде, - дождешься! Разыгралася.
 
- А я и не играюсь, - вскипела та, - он, может, замуж предлагал.

- Что?! – рявкнул Николай, потом смолк и, остолбенело приподнявшись, почти шепотом просипел: - Ну-ка, повтори.

- Погодь! – осадила его старуха, - Что ты сказала? – обратилась она к Антониде,- Замуж? Это ж про кого?

- Про меня, - чуть тише, рвущимся голосом выдохнула Антонида.

- Тебя? – еще больше изумилась Наталья, - Мужней-то жене, матери троих детей? Срамотища-то, господи, - совсем изумилась она, - Да ты в своем ли уме, девуля?

- Убью! – взревел Николай и выкатился из комнаты.

- Стой! Стой же, дурень! Соврала я! – закричала Антонида, прижимая руки к щекам, - Господи! Что будет-то? Что будет.
Забегала по комнате, разыскивая полушубок.

- Никуда он не пойдет, - сурово остановила ее мать, - побегает, побесится, да к тоей Вальке и убудет, - и продолжала сокрушенно, - Вот дурища-то, вот отчебучила – замуж! Ты погляди на нее – замуж! Срамница! Господи, на все твоя воля. И я-то, старая, - продолжала она, все более накаляясь, - куды смотрю? Думаю, мужа приваживает, чтоб, значит, потрусился чуток. А она – замуж! Вона, чо удумала! Замуж! Умереть спокойно не дадут, - и, остановившись посреди комнаты, вдруг спросила спокойно:
- Ты чо, с детьми прямо к нему на Кавказ засобиралась? Аль как?

Антонида сидела неподвижно, уставясь в пустую кружку на столе. Потом покачнулась, будто освобождаясь от чего-то, буркнула:
- Никуда я не собралась! Куды я вас всех дену? – и, помолчав, добавила, - Да и чужое все в нем, хоть и мужик вроде завидный. Непонятный он мне, даже страх берет, непонятный.  А так с виду культурный да обходительный, нашенским-то не чета. Да и добрый, ведь, чую. Что ж зря хаять?

- Да никто ж не хает, девуля, - вздохнула старая мать, присев у припечки, - долюшка наша, видать, такая… Я-то вас пока подняла, чо, думаешь, и не приводилось мужика путевого встренуть? Ох, было! А как подумаю – чужой он вам, ан нет. На изголяние что ль родила-то вас? Одна, да мать. И обижу ежели, то не шибко, и ударю, глядишь, а все не больно. А при Николае ты зря. Злые они, на то и мужики. Всю жизнь теперь попрекать станет. Попомни мое слово.




15 глава

Николай явился аж через двое суток, пока Антонида была в школе. Ткнулся виновато в дверь.

- Мать, пришел я.

- Наблудился, - беззлобно вздохнула старуха.

Поднялась, охнув, зашлепала к плите. Налила в миску борща.

- Садись, беглый, - поглядела участливо, - ох, горюшко мое, господи, чисто Мартын с балалайкой. Кто ж от жены-то бегает, дурья голова? Из-под носа утащут – гляди.
- Да, - оправдывался Николай облегченно. – Поговори с ней. Ты – слово, она тебе – сто. Зубатая больно.

- А ты ушами не хлопай, так, гляди, все и прохлопаешь.

- Не, - заверил он, запивая молоком обед, - я теперь ее на все собрания водить стану.

- Ой ли? – всколыхнулась бабка. – А как же другие-то зазнобы? Куды ж их деть-то?

- Ладно, мать. Пошел я, - напялил кепку на глаза.
Взявшись за дверную скобу, остановился:
- Не будет других боле.

- Дал бы бог, - вздохнула Наталья.

  …Николай легко шел вдоль озера, вдыхая прогретый майским солнцем густой пряный дух всего цветущего. “Вот и заступила опять весна в свой черед, - думал он. – И в тебе вроде все наизнанку, наново, так и скачет, так и летит. Сам за собой не поспеваешь.

- Коль, а Коль? Не угонишься за тобой, - игриво ткнув его в бок, поравнялась с ним Валька.

- А, - равнодушно отозвался Николай, - сменилась уже?

- Ага. А ты чо такой смурной?

  - Я, - пожал плечами Николай, - всю жисть такой.

- Ой! – хохотнула Валька и погрозила ему пальцем. – Ой, знаем мы вас!

- Чо ты знаешь, - насупился тот.

- Да ты что, Коль, как не родной? – удивилась Валька.

- Я к тебе в родню не записывался! – внезапно разозлился Николай.

- Чего? – протянула Валька, и губы ее обиженно дрогнули.

- Ладно, иди, некогда мне, - буркнул он, заворачивая к складу.

- Погодь, Коль, - заволновалась Валька.

- Ну что? – остановился он, нетерпеливо дернувшись.
- Коль, а Коль? Дите ж у меня будет… Твое, Коль, - потухшим голосом добавила она.

- Что? – округлил глаза Николай. – Как это?!

- Да так, - зло передразнила Валька, сверкнув задрожавшей слезой на глазах.

  - А ты чо ж, - осевшим голосом спросил он, - маленькая?

- Я… я ж как лучше, Коль. На что она тебе, ведьма злющая?! – закричала она вдруг.

- Тише ты, - встревожено оглянулся Николай.

- Не любит она тебя, не любит! – отчаянно продолжала Валька.

- А то не твоя забота, - стервенея, осек он. Развернулся резко и, крупно шагая, зашагал прочь, пригнувшись, точно от сильного ветра.

- Коль, - растерянно бормотала она, - да как же, господи, что ж я наделала? – прижала к зубам сжатые в кулак костяшки пальцев, силясь подавить рвущийся крик. Медленно побрела к ближайшему заброшенному амбару и завыла там, в уголке, тонко, жалобно, высвобождая душу.




16 глава

Жила Валька Архипова в осевшей, тесной землянухе вдвоем со старой матерью. Отца она своего никогда не знала, да и не говорила про него мать ни в молодости, ни тем более теперь. Когда-то она, мать, была веселой, белолицей молодухой, из тех отчаянных бабенок, что зовутся разбитными. И поплясать мастерица, и выпить – не прочь, и приветить какого обиженного мужичка. Били, бывало, ей стекла отчаявшиеся супружницы, вешали на трубу красную тряпку. Слышала Валька в детстве оскорбительные, скороговоркой брошенные вслед слова. Вздрагивала и забивалась под одеяло от очередного звона стекол. Видела на утреннем, скудном столе с остатками вечерней пирушки измятую деньгу, с которой направляла ее мать в магазин купить продукт. Частенько утром ничего, кроме чая да хлеба в хате не находилось, и, позавтракав скоренько привычным тем продуктом, убегала Валька в школу. Но, несмотря ни на что, уже в седьмом классе она заметно поднялась, лихо отбивалась от наседавших, нагловатых подростков постарше. Так же белозубо, как мать, скалилась при них и легкомысленно хихикала. А потом, закончив семь классов, пошла “зароблять на хлеб”. Сначала в доярки, потом, окончив поварские курсы в городе – поваром.
Мать  как-то  в  одночасье  состарилась, стала  ворчливой  и  подозрительной, допекала  дочь  придирками, гнала  от  нее  женихов. В  отличие  от  матери, Валька  была  рыжеватая, с  многочисленными  крупными  кляксами  по  лицу - конопатинами.  Парни  серьезно  к  ней  не  относились,  каждый  норовил  пошалить. Привычная  репутация  матери  постепенно  закрепилась  и  за  ней. Валька  ни  к  кому  особенно  привязана  не  была. Меняла  парней  часто  и  без  сожаления. Слыла  среди  них  легкомысленной, но  никто  победой  своей  похвалиться  не  мог, да  не болтали  они  про  то в  тайной  досаде.
- Подумаешь, яблоко  от  яблони, - подумывал  не  один, - цаца  какая.               
Поспешно  Вальке  осточертели  такие  женихи,  и  затосковала  бы  она  совсем,  не  подвернись  Николай.
Послали  ее  к  нему  в  бригаду  поваром. Против  обычного, тот  никогда  ничего  такого  не  позволял. Наоборот, часто  строго  окорачивал  других. И  Валька  постепенно  его  зауважала. А там  не  заметила, как  и  влюбилась. Николай  тоже  начал  замечать  напряженный  Валькин  взгляд, и  то, как  наряжаться  вдруг  стала, и  как  глаза  опускать. Усмехнулся. Однажды  в  августовский  денек  пошел в вишарник, что  в версте, за  полевым  станом, покислиться, вишня  уродила  крупная. Глядь – Валька  сидит  под  осинкой, ревет, трясется. Вдруг  увидела, вскочила и  опрометью – из лесу.
- Ты  чего? – уже  поздно вечером  после  ужина, когда  она  ковырялась чего-то  на  кухне одна, допросил  он.
Валька  зыркнула  на  него  отчаянно, да  как  заорет:
- Что  ты  лезешь, что  ты  лезешь в  душу-то? Все  вы  кобели распроклятые! – и реветь.
Спешил  Николай.
- Чего  ты, дуреха, чего? – и  помолчав  немного, постояв  неловко  рядом, спросил  сердито: - Может  кто  забижает, так  скажи. Ну,  кто, кто? Говори, ну?!
- Ты! -  вся  трясясь, красная  от  слез, зло  вскрикнула  Валька. – Ты  понял? И  уходи  отсюдова, понял? Катитесь  вы  все!
- Вот  дела-то, - удивился  Николай, оглядываясь, - Прямо  сдурела  девка. – Ну  хватит, - подошел  он, дотронувшись  до  плеча, - хватит, говорю, - и, покрутив головой, потащил  с  гвоздя  полотенце. – На, вот, вытрись, чего  реветь?
И  начал  сам  вытирать  ей  глаза  и  нос. Валька  притихла, покорно  поднялась, поправили  волосы.  И  вдруг, уткнувшись  ему  в  грудь, заскулила  тихонько  и  жалобно.
- Ну, ну – успокаивал  Николай, окончательно растерявшись. Валька подняла голову, и он наткнулся на ее горячие, мокрые, вздрагивающие губы.
С тех пор и началось все.
И совсем уже Валька в мечтах своих поверила в свое счастье, ан нет, видно, не так все просто у нее, как это было у матери.






17 глава

Как только начинался сев, в правление в праздничном костюме, при орденах неизменно являлся 80-летний Иван Блоха. Никак не сиделось деду в такую нешуточную пору.

- Ну что, дедунь, - спрашивал директор Бузырев. – Замерять будем?

- Будем, - соглашался тот.

- И к кому ж тебя, а? Вот, выбирай сам, - кивал он на ухмылявшихся бригадиров.

- А, - махнул рукой дед, - к Кольке я.

- Ты чо, дедуля, влюбленный в него, что ль? – подначивал кто-нибудь.

- Улюбленный, - сговорчиво кивал тот и лез в карман за куревом.

Мужики хмыкали, скалили зубы  и лезли к деду с газетными обрывками. Хороший самосад водился у него в вышитом разноцветными крестиками кисете.

- Унучка вышила, - каждому сообщал он.

Николай сажал его в свой ходок и лихо катил по деревне. Дед строго выпрямился, шевелил распущенными по торжественному случаю усами и, почти не мигая, взирал поверх случайных зевак.
Только за селом, кряхтя, переставлял ноги и просил ворчливо:
- Да не тряси ты, лесый, мать твоя Паляська, уже нутренности болят.

Николай улыбался, придерживая Жигана:
- Смотри, дедунь, не перетружайся! А то нам с тобой бабка Пелагея такого даст жару, аж тырса посыплется. Пройдется вяхоткой-то вдоль хребта, а, дед?

Дед сплюнул и забормотал что-то.

- Ладно, не серчай, - успокоил его Николай, ухмыляясь.

“И  что  старому  наймется? - думал  он. – И  пенсия,  и  почет, нет,  топчется.”
Но  самое  интересное, когда  рассердится  дед, да  начнет  ругаться, одна  потеха  для  зубоскалов, потому  как  самое  что  ни  на  есть  ругательское  слово  у  него – имя  его  жены, бабки  Пелагеи, без  которой, видно, не  мыслил  он  себя  не  единого даже  мига.
- Ах  ты, мать  твоя  Паляська, - заводился  он, - тьфу, дура, Паляська, дура, дура, дура! – ругал  он  себя  самого, если  ошибался  в  замерах. А  ошибался дед  частенько.   
 
Вот  и  сегодня – далеко  в  поле  заметил  Николай  его, сосредоточенно  машущего  сажнем.

- Ну  что, дедунь! – подъехав  поближе, и  придержав  Жигана, крикнул  Николай, - как  делишки?
 
Дед  охотно  откликнулся и  пошел  к  меже,  бодро переставляя  ноги  в  больших, серых  от  пыли  чесанках.
- Ревматизма  мучает, - прокряхтел он и полез за табаком, - доздь долзен быть.

- Ну тебя, не каркай, - отмахнулся Николай. – Много намерял?
   
Дед  вскинул  глаза, зашевелил  губами.
- Тьфу, - сплюнул  он, - цертова  Паляська, забыв, как  есть  забыв.
 
- Ох,  дед, - улыбнулся  Николай, - я  ж тебе  говорил, записывать  надо.

- Та  помнив  я, помнив, мать  твоя  Паляська, как  есть  помнив, - развел  руками  старик. Сплюнул  еще  раз  с  великой  досадой  и, забормотал что-то  под нос  скороговоркой.
 
- И  чего  я  с ним  вожусь? – проворчал  Николай. – Уже  все  надо  мной  подзуживают. Все  одно  толку от его  замерки. Просишь  потом кого  помоложе перемерять  вечерком, чтоб  и  не увидел, не надулся.
Вот, совсем на днях, забыл перепроверить дедову арифметику, забегался, а что вышло.

- Сколько там у тебя, дед? – подвезя его домой, вспомнил Николай, - Заскочу в правление – передать надо.

И подмахни тогда дед цифирку. Николай, занятый другими заботами, не вник и бахнул этому дотошному парторгу. Как тот взвился!
- Поехали, - кричит, - проверим!

- А и проверим, - вспыхнул Николай, и словно ему шлея под хвост попала! Гнал-то бедного Жигана, аж пена клочьями. А тот сидит, колотится в бричке. Язык можно откусить от такой тряски и – ни слова, только все глазищами своими чернющими так и жалит.

И чувствует Николай: остановиться бы, да одуматься. А мешает чего-то, а мешает. Ну, уж когда приехали, то-то было!
Тут уж молчал Николай.
- Ты что? – размахивал руками всегда спокойный осетин, - Под суд хочешь? Ты какую сводку даешь? Соображаешь? Кто отвечать будет, я тебя спрашиваю?

Николай смотрел на него, смотрел и медленно успокаивался.
“Хороший  мужик, - внезапно  подумал  он, -  дельный”.

- Ладно, - грубовато  хлопнул  он  его  по  плечу, - виноватый, не  проверил  деда, виноватый, что  уж  там.

- А  не  бери  его, - на  обратной  дороге  присоветовал  парторг, - кто  тебя  заставит?
 
- Нельзя, брат, - вздохнул  Николай, - чую  вот  душой-то, нельзя. А  почему  и  не  скажу, мать  его  Паляська, - усмехнулся  он, - такое  дело.

Осетин  засмеялся, потом  приумолк.
Вечерняя  сырость  пронизывала, лезла  чуть ли  не  за  воротник. Белесая  дорога  вилась  среди  знакомых, теперь  неуютных, чернеющих  кучками  лесных  околков.
Николай  нахохлился, подстегнул  лошадь. Затрясло  снова.
 
- Пусти  потише, - попросил  парторг, - все  и  так  болит, летел, как  горный  орел.

- Сам  хорош, -   хмыкнул  Николай, помолчал  и  прибавил с растяжкой. - А  за  Антониду, ладно, я  на  тебя  не  серчаю. Не  думай…

- А  я  и  не  думаю, - задумчиво  отозвался  тот. – Только  не ценишь  ведь  ты  ее,  не  ценишь.

- Зато ты больно оценил, - буркнул Николай, надувшись.

- Оценил, - лениво огрызнулся тот, - да что толку.

- А ты везде толк ищешь. Так, брат, гляди и проищешь.

Тот зыркнул с прищуром. Промолчал.
Жиган шел все резвее, почуя близко дом или возмечтав о доброй марке овса.

“Видно, весна и ему добавила сил,” – раздумывал Николай. Высадил у правления осетина. Потрясся домой знакомым переулком.

- Ничего, Жиганушка, ты меня извиняй, - озабоченно поглядывал он на своего верного спутника. – Умаял скотину, дурень. И было б за что.



18 глава

Пронеслось незаметно суетливое лето. Замаялась Антонида с прополкой, а тут и мазка. Такие хоромы, и все из самана. Сколько глины надо, что на сарай, что на баню, да и на дом. Только первая горница деревянная – бабкино еще приданное – то сруб трухлявый. Холодная стала хата, дранковать надо, да мазать. Старуха занемогла совсем, только за Ленькой приглядывать разве и способная.

- Будем завтра замес делать, глины бы подвез, - вздохнула Антонида за ужином.- Детишкам ведь такую даль на тележке. Это ж за первой канавой. Бабы говорили, разрыли котлован, глина хорошая.

- Привезу, - коротко пообещал тот.

- И навозу бы из конюшни, - продолжала она неуверенно. – У Гришки б, конюха, выпросил. Ходим как нищие, по дороге собираем, много там наберешь. От людей стыдно, муж – бригадир вроде, своя подвода.

- Привезу, - поперхнулся Николай.

- Тогда, значит, к завтраму, - облегченно продолжала она, - а вечером зальем глину, с утречка, чтоб мять. Половы навеяла уже, готовая.

Антонида поднялась торопливо и вдруг, резко покачнувшись, схватилась побелевшими пальцами за стол. Николай вскочил, опрокидывая кринку с молоком, подхватил жену.
Молоко забулькало на пол, Леник перестал жевать и с любопытством уставился на растекающуюся лужу на полу.

- Пусти, сама, - простонала Антонида, - медведь, молоко все сгубил начисто.

Николай растерянно молчал.
Антонида прилегла на бабкину кровать, закрыла глаза.

- Да, тяжелая она, - пробурчала старуха, - извелася вся, что не съест – все назад. И я уж не помощница, вот, - сокрушенно развела руками и добавила тихонько, - глины, вон, хоть подбрось, леший тя забери, ровно прынц – на ходке, да все мимо дому. Избаловался, попривык на баб-то все скидывать, да он – на детей малых.

- Ладно, мать, привезу, я сказал.

- Горюшко мне с вами, - завздыхала Наталья, - господи, на все твоя воля.

На другой день прислал к полудню Николай подводу с глиной с подручным Андрюшкой и навозу пару мешков.

- Все! – весело подмигнул тот, отряхиваясь, - поскакал я.

И, разогнав лошадь, понесся вдоль улицы, стоя, под кудахтанье всполошенных кур и ругань зазевавшихся прохожих.

- Вот бес, - улыбнулась старуха, держа ладонь козырьком и глядя вслед бойкому пареньку.

Антонида засуетилась, схватила лопату – сгружать в яму жирную, в белых прожилках глину.

- Пусти, мам, я сам, - солидно забрал лопату старшой Володька.

- Да тяжело ж, - проговорила мать, но лопату отдала, заморгала глазами, отвернулась:
- Помощник растет.

А сама без дела не может. Привязала веревку за старый тазик, наложила глины. На веревке подтащит, опрокидывает.

- Мам, - нахмурился сын.

- Да тихонько я, сынок, тихонько, что же стоять буду. Ты еще натаскаешься: воды, вон, прорву целую заливать.

Скоро ладони у сына красные стали, горят, больно держать лопату. Стоит, дует на руки.

- Иди, сынок, обедать пора, отдохни.

- А ты? – сопротивляется он.

- Я следом.

Ушел. Наложила тогда Антонида глины доверху в тот тазик, подняла на живот, да и прыгнула в яму. Охнула, схватилась за спину, побелела. Сцепила зубы, чтоб не взвыть. Старуха вышла, так и всплеснула руками. Все поняла, запричитала:
- Ах, непутевая, ох, бесовая дочь, да чтоб тебя господь наказал за грехи-то такие, ох, чумовая ты была, чумовая и останешься...

- Молчи, мама, - прошептала Антонида, корчась внизу. - Молчи. Да куда ж я, четвертого?

- Окстись, дурья голова, окстись, - замахала руками старуха, - не позволю. Живое губишь, стыда на тебе нет, срамница. Вылазь, говорю, не вытащу ж я тебя, - уже жалобно попросила она.

Антонида, скрипя зубами, выкарабкалась наверх, сгибаясь в три погибели, держась за стенку, доползла до постели.

- Мама, - побледнел сын, - мамочка?
Заплакал, захлебываясь.

- Молчи, сынок, - прошептала Антонида. – Молчи, мужик ты. Нельзя реветь. Помощник растешь. Вся моя надежда...




19 глава

Оклемалась Антонида, отлежалась. Обошлось вроде. Только Николай с того разу нет, нет, да и зыркнет на нее подозрительно, но смолчит.

- Чо косишься? – Взорвалась она однажды. – Чо косишься? Твое дите, твое.

- А чо сбрасывала? – глянул колюче, прищурился.

Растерялась Антонида, оправдываться стала:
- Да куда ж такую ораву? Сам видишь: мать плохая, не помощница...

Не поверил, дернулся, ушел.

“А и черт с тобой, - зло подумала Антонида. – Не верит, и не надо. Сам дак, небось, без суда и следствия, а тут, вишь, законы блюдет. Неспроста, видно, судачат: Валька от него понесла. Приблудная. От кого ж больше. Еще притащит под окно, нужон он ей, девке-то безмужней. И не берет же никто, мурую. А теперь и вовсе, с дитем, кто позарится. Такая ж шалава, как и мать.”
“Ничего, - успокаивала она себя, - придется родить, раз такой крепкий. Может, и будет матери утеха. А дите само за себя покажет – от кого. Увидит, да успокоится. Не верит, вишь. Ну и пускай, хоть поджилки потрясутся. А мне-то каково, если он по чужим бабам шляется. Оно ведь на своей-то шкуре понятней...”


А у Николая уборка подоспела. Урожаище как с неба свалился. Литые колосья так и смотрят в землю. Глянешь на поле - душа заходится.
- Пропадет добро, - тоскует он, вышелушивая на руку добрые, тяжелые зерна. – Зачнут дожди полоскать, и полягут хлеба, попробуй тогда убрать. Хоть плачь, хоть вскачь. Сколько годков уж ждали такого. То сушь, то мороз прибьет, то на корню сгноит непогода ранняя. Душа изболится глядючи. А теперь вот – день и ночь работают люди, а машин все равно не хватает.

- Машины бы надо, Лекеевич! – не раз просил он Бузырева.
А на сей раз вошел, да как хряпнет по столу:
- Где машины, говорю?!

- Ты не бузи, - взорвался тот, - умник нашелся! Ты один, вроде, тут? Где возьму? Поди-ка, сядь на мое место, попробуй. Аж руки дрожат, боязно за такой урожай.

- А ты, чем дрожать, в район бы смотался!

- Да был я, был, - злится тот, - нету. Ничего не обещают “на ближайшее время” – передразнил он.

- Так лошадей давай, что ль. Вон у тебя в конюшне – тройка припрятана. Чо жмешься, жалеешь?

- Жалею. Резерв то, понимать надо.

- Вот и давай.

- Всех прямо тебе?

- А я первый.

- Горлохват ты, Колька, - забубнил он жалобно и добавил скороговоркой:
- Забирай, забирай, живо, да чтоб мне поперед всех, как штык!

- Буду, - заверил Николай, усмехнувшись, - кому же еще.

- Иди, хвальбуша, - усмехнулся директор.

Скривился хромой конюх Григорий, заканючил:
- Сгубишь скотину.

- Это я, что ль?! – взъярился Николай. – Твое счастье, что в мои руки.

- Ох, если отдавать, дак уж тебе, - согласился тот, вздыхая. – Полегче там смотри, помногу не накладывай.

- А ты овса готовь, заеду.   




20 глава

От свету до свету стрекотали комбайны на полях. Фыркали машины на дорогах, трусили лошади с полными колодами. Вовсю гудел ток. Николай осунулся, потемнел, мотался из бригады в село.

- Почему комбайн стоит?! – ворвался поутру на полевой стан.

- Сменщика нет, - ответила Катька, - а Степка с ног валится, вон, спит за столом. Поднять не могу. Всю ночь работал.

- Кто сменщик?

- Василь, кто ж еще.

- Запил, небось, собака. Кто еще сменился?

- Андрюшка.

- Давно?

- Часа три.

- Ладно, Степан пусть поспит. Я Андрюху растолкаю, он двужильный, да и соснул уж чуток.

Вскоре из вагончика выкатился всклокоченный Андрей и завопил: “Там на шахте угольной, паренька приметили...” Вышиб ногой деревяшку из бочки, подставил голову под хлесткую струю, зафыркал. Глянул, вытираясь, на Николая:
- Что-то ты поджарый больно стал, бригадир, заработался! Ровно твой Жиган! Иль бабы заездили? Вот я размышляю: и какую б тебе за то медаль придумать?! А?! – загоготал довольный.

- А вот ты, Андрюха, и есть пока моя главная медаль! Жми, давай, машина стоит. Поехал я на склад, обед скоро.

Вскочил в ходок, хлестнул жеребца. Андрюшка крякнул, ткнул в бок стоявшую рядом Катьку. Та взвизгнула, огляделась, чем бы его взгреть. Андрюшки уж и след простыл...

- На РТС три комбайна дали, - встретил Николая Бузырев. – Два к тебе пришлем, как лучшей бригаде. Вот видишь – подмога! – улыбнулся он.

“Андрюху посажу, - думал Николай по дороге, - хватит ему в подручных ходить. Тракторист хоть куда, да и машину любит, золотой парень. Зубоскал, правда, хороший.”

Привезя в бригаду радостную весть, засобирался к ночи домой.
- Детишек попроведать, - объяснил он, - поутру буду.

Отъехав версты три, припустил вожжи, уселся поудобнее. С двух сторон вплотную подошел лес, задышал влажным холодком, кое-где ветки хлестали прямо в лицо. Забрезжило впереди озеро, распахнулось. Заискрилось темной влагой. Обогнала какая-то машина, напылила. Даже пыль уже была остывшей, не душной, как днем. Закраснелись там и сям окна села, лениво тявкнуло несколько собак. Свернув из узенького проулка на свою улицу, вдруг увидел перед соседским домом знакомый газончик.
- Чего-то он тут толчется? – забеспокоился Николай. - Зерно не поспеваем отвозить.

Подогнав тарантас к своим воротам, кинув вожжи  на столбик, заспешил к Василю во двор. На его середке светящимся пятном выделялась куча пшеницы. Под лабазом, на грубо сколоченном столе допивали первак шофер Ванька Доценко с Василем. Зинка, жена, ойкнула и задом, задом, растаяла в дверях хаты.
Василь зыркнул в темноту, заслонив глаза от висячей лампы, медленно поднялся. Ванька вынырнул из-за его спины и сжался. Николай, озверело вцепившись глазами в шабра, не мог двинуться.
- Воруешь, - наконец прошипел сдавленно, - сволочуга, а работать - тебя нету! Смену сорвал! За тебя, подлюгу, Андрюшка с ночи надрывается.

- Коль, - вибрирующим голосом начал Василь. – Птицу ж нечем, Коль. Да поросенка.

- А ты заработал, скотина? – рванулся Николай. – Тут каждое зернышко... Детишки ходют, колоски собирают. Грузи назад! – рявкнул он. – Грузи, гад, не то участкового кликну!

- Ты ж свой, Коль, как же, что ж это ты? – обиделся вдруг шабер.

- Я те покажу, свой! Ворюга! – взвизгнул Николай. – Грузи, говорят, а то я за себя не отвечаю!

- Ладно, - засопел Василь. – Зинка! Выгружай! – крикнул он высунувшейся жене. – Кому сказал?!

Николай сплюнул, пошел к воротам, остановился и зло бросил Ваньке – шоферу:
- А с тебя особый будет спрос. Молод еще мошенничать.

- О, стерва, - вполголоса, угрюмо бросил Василь вслед. – Все выслуживаешься. Дослужишься еще, ладно, - цедил он сквозь зубы шепотом. – Шевелись! – цыкнул на Зинку. – Курица, меньше копаться надо! Раззява! – И, медленно переваливаясь, побрел в хату.




21 глава

Каждый день теперь после уроков Антонида спешила на хозток. Полная мобилизация в селе, кто когда мог спасали зерно. А оно горело, нагревалось в огромных гуртах без навеса прямо так – на расчищенной площадке.
Не успевали перелопачивать, не успевали накрывать от дождя, не успевали вывозить в город – на элеватор. Лошаденки, какие нашлись, быки – все были при деле. Старшеклассников прямо с уроков снимали. Вот и сегодня, отработав с ними и забежав домой, схватила Антонида приготовленную матерью еду в узелке и – бегом обратно. Зав током – Гулько Никита, однорукий молодой мужик, поставил Антониду на автопогрузчик. Споро замелькала деревянная лопата в ее руках. Через полчаса Никита подошел, постоял с минуту, попыхал трубкой, потом уронил сердито:
- Куды ж ты так? Чи на пожар? Побэрэжись, - кивнул на ее обозначившийся живот, - от я б тэбэ показав, як надо, да руци нэма. Тут расчет трэба, бо заморысся. Потихэньку, потихэньку. Не ледаща. Дивка, бачу, потому жалию. Счас пошукаю пидмогу.
Отошел.
Антонида разогнулась, глянула по сторонам. Людей к вечеру поубавилось. Ясное дело – все бабы домой тронулись скотину встречать да доить. Куда не глянешь- везде гурты, гурты, сколько еще вывозить. Зерно тяжелое в этом году. Антонида нагнулась, взяла горстку. Чистые, крупные зерна, ребятишки жвачку из них делают. Нажуют, нажуют, кожуру выплевывают, остается белая клейковина. Они ее “серой” называют. Хороший хлеб будет из такой пшеницы. Солнце садилось и, заехав за край соседнего гурта, заискрилось, запылало золотом, вспыхивая на каждом зернышке ответным малым солнцем.
- Ну что? – услышала она голос Никиты. – Наробылась вже? Дывысь, пидмога прийшла. Ось она! – указал он на появившуюся из-за гурта Вальку Архипову.
И ушел. Антонида вздрогнула. Застыла. Валька еще не замечала ее, озабоченно поправляя платок, искала глазами лопату. Подобрала подходящую, подняла голову и наткнулась на Антониду. Ойкнула, прикрыла испуганно рот и замолчала.
Антонида с трудом отвела от нее тяжелые, недобрые глаза и, глядя куда-то в сторону, сухо спросила:

- Кольку моего от Лысячихи, слыхала, привораживаешь. А детей куда ж спровадишь? – Глянула колюче. – Аль в детдом их порешим? Ну?

- Я, - задохнулась Валька, - я...
Глаза ее наполнились слезами, она бросила лопату и кинулась прочь.
Антонида тяжело опустилась на холодное сыпучее зерно и долго еще сидела так, машинально и бездумно перебирая зерна.




22 глава

Сцепились два директора:
- Не могу, - кричит первый, - детей от занятий отрывать! Не имею права! Зав районо, знаешь, что сделает? Лишние часы потом где возьму? Ты понимаешь, что такое программа?!

- А ты понимаешь, что хлеб гибнет? Митя, голубчик, - умолял директора школы директор совхоза, - еще недельку потерпи! Митя!

- Недельку?! – вспыхивал тот. – Недельку?! Колоски собирали недельку! Ладно, не в рабочее время. Но уроки детям учить некогда. Успеваемость – прямо хоть всем двойки ставь. Потом на картошку будешь просить – еще недельку. Потом у тебя свекла будет гореть.

- Брюква кормовая, - угрюмо поправил директор совхоза – Семен Алексеевич Бузырев.

- Третью зиму тебе щиты сбиваем для снегозадержания, - вспылил Дмитрий Никитич – директор средней школы.

- Не мне.

- Ну да, не тебе, конечно, государству. Сам не дурак, знаю. Потом лесополосы тебе сажай. Да конца ж края нету! А как стекло прошу, дак нету. А ты знаешь, сколько они стекол за год выбивают?

- Будет тебе стекло, Митя, ей-богу будет. Завтра ж будет, скоко надо?

- Подхалим, - устало отозвался Дмитрий Никитич, - капитальный ремонт школе нужен.

- Будет, - с готовностью подхватил Семен Алексеевич. - Вот после такого урожая, Митя, все будет. На следующее ж лето будет. А то и новую отгрохаем! А?

- Отгрохаешь ты, жмот, - усомнился директор школы.

- Отгрохаю, Митя, еще как отгрохаю. И дом культуры.
- Ладно, заливай. Какие классы давать-то?

- На ток? Старшие.

- Старшие? Ишь! Десятый не дам. Экзамены у них.

- Не давай, Митя, девятый давай, восьмой давай.

- Первый не хошь?

- Можно первый. Это ж такая силища! Они же, как кроты, по зернышку...

- По зернышку, - передразнил Дмитрий Никитич. – Перепахали все под самое горлышко. Скот пасти негде. Люди жалуются. У нас на Октябрьской пастуха не можем найти. Смех один. В лесу нельзя, выйдешь из лесу – поле, за потраву – штраф. Нет, Алексеич, так нельзя.

- Так я что ль виноват? Установка.

- Установка, - передразнил другой, - а голова ж где?

- Голова... – задумался Бузырев.

Вспомнил первые годы целины:
“Вот когда за голову-то хватался. Не выдюжит, думал. Распылили верхний слой, одного не учли – ветров, этих степных разбойников. Налетит, бывало, смерч, закрутит такое! Рта не раскроешь, земли полон. И метет, и метет, и не смилуется, хоть кричи. Хлеб жуешь, а на губах – песок. Белье бабы вывесят, через полчаса – черное. Все сносит с полей вместе с зернами посеянными, уже проросшими. Одни былиночки торчат. Потом и название этому страху придумали – ветровая эрозия. У него еще ничего. У него – лесостепи. А вот там, в степных районах, рассказывают, просто спасу не было. Даже зимой поднимается пурга, с неделю свистит, посдувает не только снег, но и землю. Люди выходят после такой напасти, а у домов – сугробы черные. Вот тогда и пришлось всерьез взяться за щиты, да за лесопосадку. Всем миром сажали, всем миром колотили, да ставили щиты. И детишки в поле собственными руками их укрепляли”.

- Да вот, по зернышку и спасают, - вслух, задумчиво проговорил он. – И деревья, и щиты, и колоски, и ток, да и брюква. А помнишь, Митя, как новый плуг прислали? Додумались-таки, как пахать, чтоб не сдувало верхи-то. Да и сроки сева потом перенесли, чтоб не в мерзлую землю зерна бросать. Голова? Эх, Митя! И не одного ведь сняли тогда за срыв сроков сева. И сам я не раз дрожал по энтому делу. Врать приходилось, изворачиваться, чтоб с урожаем быть. Вот тебе и голова. На то она и голова, Митя.

- Ладно. Ты лучше новую школу давай, - улыбнулся Дмитрий Никитич. – Тебя на слове поймал. Так теперь с живого не слезу.

- Знаю, не слезешь. И не слезай. Такая уж наша с тобой работа.




23 глава

Разметала поздняя осень броский наряд с легких тонкоствольных рощиц. Устелила цветной мозаикой тропки в лесу. Только зябкие осинки кое-где подрагивают красными монетками-листами, да заблудшая в березняке одинокая сосенка брызнет неожиданно зеленым тяжеловатым фонтаном.
Закончилась жатва. Зачернелись перепаханные под зябь поля, заскандалила птица над ними. Из района депеша пришла: занял совхоз по сдаче зерна первое место. Приедут, сказали, знамя вручать. И передовиков чтоб как при параде – награждать будут.
Перехватив пробегавшего мимо мальчонку, переслал Бузырев Дмитрию Никитичу записку, чтобы концертик соорудили через пару дней. А то из области вроде будут и даже из Алма-Аты.
Приготовились, нарядились. Николая – в президиум. Просидел всю торжественную часть, не шелохнувшись. Слышит: слово дают.
Вышел в зал, глянул, так и застыл.
- Что говорить-то? – скосил глаза на Бузырева.

- Давай, давай, - мигает тот.

- Значить... - начал Николай с натугой, и вдруг радостно нашелся, - работать будем, что ж еще!

Засмеялись, захлопали. Потом орден вручали, пожимали руки – все в тумане.
Пришел домой, мотается по горнице, размахивает руками, рассказывает, как выступал:
- А я говорю, значить, так и так, мол, сил не пожалеем на благо Родины...

- Ну дальше, дальше, - подталкивает его Санька.

- Ну вот, - продолжал он, - я ж говорю...

- Да не ври уж, - довольно улыбаясь, заметила Антонида, - я ж тоже там была.

- Где ж это? Я что-то не видел, - вскинулся Николай.

- Да за сценой: артистов своих причесывала.
А на другое утро сообщил Николаю директор, что как лучшего бригадира премируют его поездкой в Москву на ВДНХ.
Собрала Антонида пирушку, пригласила кой-кого. С тайной радостью смотрел Николай на оттаявшую жену.

- Тонь, - попросил он шепотом, - сыграй что-нибудь, а? Тонь?

Антонида задумалась, чуть улыбнулась.
Николай вскочил и бережно вынес из горницы зачехленную гитару. Откинула волосы Антонида, и все заметили вдруг, какие они у нее густые, золотистые. Глаза ее ярко засинелись, затеплились. Коснулась пальцами струн, и поплыла, задышала песня. Николай не мигая взирал на нее и кроме уже никого не видел. Допоздна потом говорили, пели, смеялись.
И хоть уже бывал Николай в Москве молодым еще, когда до войны под Брянском жил, а сборы были серьезные. Вспомнил он деревеньку свою, родных и прослезился втихомолку. Получил от Антониды список покупок разных и двинулся.
В высотной гостинице жил, корреспонденты интервью брали. Николай, солидно прокашлявшись, начинал говорить и, передав инициативу товарищам, тихонько ретировался.

- А ну их, - объяснял он новым  своим друзьям. – Не умею я болтологией заниматься. Не мое то дело.

Ходили в театр. Там Николай совсем замолкал и только смотрел по сторонам.
- Красота, - поражался он, - приеду, Саньке расскажу.

- Завтра в Мавзолей идем, - объявил руководитель группы.

Посерьезнел Николай. В Москве-то бывал, а вот в Мавзолее не приходилось.
Надраил медали. Пришил на пиджаке сомнительно болтавшуюся пуговицу. Придирчиво осмотрел и без того сиявшие хромовые сапоги. Чем ближе подходили к заветным дверям, тем больше напрягался и серьезнел. Вот часовые – совсем молоденькие ребята. “А какая выправка!” – заметил про себя.
Спускались по ступеням, и замирало все внутри. Запомнилась только крошечная родинка под глазом у Ильича, тонкие длинные пальцы и рыжеватые волосинки на подбородке, будто у живого. Опомнился лишь, когда оказался наверху, у Кремлевской стены. Молчал долго, даже вечером с товарищами никуда не пошел. Ощущая, как что-то большое, важное, решающее созревало в нем помимо его воли.
Потом еще в музее историческом был, видел вещи Ильича.

- Тонь, - рассказывал дома, - на пальто у него пуговка одна... Все одинаковые, Тонь, а одна – разная, видать, не нашлось, и крепко так пришитая... Вот как у меня... Тонь...

Перед самым отъездом в магазины подался: заказ выполнять.
Как вошел в магазин тканей, так в глаза и бросились: синие горохи на белом поле. Антонида вспомнилась, та, молодая, далекая.

- Вам чего, гражданин? – услышал он вежливое.

- Да вот этого, - ткнул пальцем в тюк.

- Сколько? – с готовностью подняла метр немолодая продавщица.

“Сколько ж надо? – лихорадочно вспоминал Николай, - на наволочки, да на платье Саньке, ну, и теще. Опять же, Антониде, как же”.
- А! – взмахнул он отчаянно. – Метров двадцать.

Брови продавщицы резко скакнули вверх и не собирались приземляться.
- Гражданин, - осторожно заметила она, - материал дорогой, учтите, шифон.

- Пускай, - распалялся Николай, - у меня хватит, - и полез в грудной карман.




24 глава

Денег действительно хватило, даже на дорогу осталось, что окончательно ободрило Николая. Обвешанный покупками, словно Дед Мороз, появился он на пороге своего дома. Всплеснула руками бабка, радостно ойкнула Антонида, прижалась, спрятала на его груди смущенное лицо. Онемел Николай, не шелохнется.

- Я тебе подарок привез, - шепнул он.

- Где? – обрадовалась Антонида.

- Во! – торжественно шлепнул тюк на стол.

Размотали бумагу.

- Куда ж столько? – ахнула старуха.

А Антонида и слова не может вымолвить.

- На наволочки, - счастливо объявил Николай, - да на платья, - добавил торопливо, - тебе, Тонь, да всем хватит.

И засмеялся довольный.

- На наволочки! – воскликнула наконец Антонида и расхохоталась вдруг, схватившись руками за спинку кровати, раскачиваясь и повторяя в изнеможении, - на наволочки! Ох, уморил, ох, не могу, на наволочки!..

 - А чо? – искренне удивился Николай.

- Да гляди ж, - усмехнулась, подойдя, Наталья. Потянула материю, - видишь, насквозь светится, содовая твоя голова...

Середь ночи скрутило Антониду, рожать вздумала. Собрали. Николай повел задами, поддерживая и суетясь.
- И кого ж, Тонь, а? Как думаешь? – шептал он со счастливым ужасом.

- Если сын, Колей назову, - проговорила она, тяжело дыша, и улыбнулась через силу.

Еле успели, парня родила
А под утро привезли Вальку: тоже срок подошел. Глянула Антонида и похолодела.
“Неужто правду говорят, будто от Николая?” – мелькнуло в голове.

Валька не кричала, только кусала вспухшие губы. Некрасивое, оплывшее лицо ее кривилось и вздрагивало от боли.

- Да кричи ж ты, кричи, - тихо уговаривала сестра.

Антонида отвернулась...

Валька тоже родила сына.
А вечером услышала Антонида шепоток в коридоре:
- Как ему теперь объявлять?! Двойня, что ли?!
Фыркнули, заливаясь смехом, молодые девчата, бывшие ее ученицы, пробегая по коридору.
 
Вспыхнула Антонида, приподнялась на подушке и наткнулась на смертельно усталые Валькины глаза.
- Что скачешь-то? – еле разлепляя губы, почти выдавила она. - От него, кобеля, от кого ж еще.

- Неправда! – прошептала Антонида, испуганно глянув на задремавших рожениц. – Не ври ты!

- Где уж врать, - скривилась Валька.

И тут обе увидели заглянувшего в окно возбужденного Николая. Антонида вздрогнула, будто увидела его впервые. Поспешно отвернулась.
- Тоня, Тоня! – звал он, подтягиваясь к приоткрытой форточке. – Глянь, чо мать прислала!

Приторкнувшись у карниза, начал он разворачивать узелок. Антонида поднялась с трудом и медленно вышла.

- Тонь! – поднял он глаза и внезапно наткнулся на Вальку.

Брови его скакнули вверх. Он резко отпрянул, машинально присунул узелок на стоявшую рядом скамейку. Сделал непроизвольно еще два шага назад и, развернувшись, крупно зашагал прочь. Валька рыдала навзрыд, кусая подушку и вытирая ей красные глаза. Антониду потом проводили до дому девчата-санитарки.




25 глава

И тут слегла Наталья. Еще когда Антониду отправляла, ничего, держалась, хоть и чуяла неладное. Вовка помогал, всю управку на себя взял, она только варила, да за Ленькой присматривала. И здесь руки нужны, а куда они уж годные. Днем – еще ничего, а ночью – так всю переломает, не чаешь и подняться. И Антонида вот мечется с дитем, причитает:
- Да на что ж я его родила-то, господи, послушалась вот тебя, - корит она Наталью.

- Не греши, Антонида, - тяжело вздыхает старуха, поднимуся, даст бог, я – вона, семерых, все сама...

- Эх, мама, да ты все по дому. Где шьешь, где за скотиной приглянешь. Да и эти все под рукой. А я? Куда ж мне? Не видишь, как корчусь-то?

- Не греши, говорю, - слабо сопротивлялась Наталья, - дал бы бог здоровья. А тебе грех жалиться, выдюжишь. Уж такая наша доля, бабья.

- Доля, доля! – ожесточенно повторила Антонида. – Надо, чтоб не доля тебя ломала, а ты ее. Говорила, разойдусь, говорила!

- Окстись, господь с тобой! Ах, горе ты мое, буза ты и есть буза непокорливая, - простонала Наталья, - да в кого ж ты уродилась-то такая?

- Та в тебя, в кого ж еще, - буркнула дочь и стала поправлять на старухе потертое лоскутное одеяло, хороня заблестевшие глаза. – Встала б ты, чо лежать-то? Глядишь, и разошлась бы потихоньку, а?

Жалобно посмотрела она на мать.

- Да я и так только на чуток прилегла, - утешила Наталья, - вымучилась, поди, одна-то. Встану, а ты иди, иди, вон оно опять плачет, зовет, иди...

 


26 глава

Залежалась Наталья, уж и высохла вся. Врач придет, головой тихонько покачает, повздыхает, чего-то уколет, а толку.

- Ну что? – спрашивает Антонида с надеждой. – Она ж всегда крепкая была, а?

- Годы, годы, мать. Сердчишко еле тюкает. Сколько ей годков-то?

- Да уж к восьмому десятку.

- Ну вот, мать, нам дай бог столько, - улыбнулся ободряюще, - а ты держись, мать, чтоб хвост пистолетом. Богатыря своего корми, вон, - кивнул он на висящую люльку и вышел.

Явился Николай, бочком, виновато присунул полушубок на гвоздь.

- Папка пришел! – вскрикнула Санька и резво прыгнула ему на шею.

Антонида отвернулась и поспешно ушла в горницу.

- Ничего, ничего, доча, - почему-то шепотом заговорил он, - как бабуля-то?

- Лежит! – жизнерадостно сообщила та.

- А браток твой чо?

- А! – махнула рукой Санька и по-взрослому вздохнула. – Орет и орет, я его качала, и мамка, а все одно – орет.

- Ну-ка, ну-ка, - осторожно приблизился он к люльке, - спит. Вишь ты! – улыбнулся он.

- Коль! – позвала старуха. – Поди-ка сюда.

Николай подошел.

- Садись, чо встал?

Николай, поеживаясь, присел рядом и виновато взглянул на нее.

- Ну чо ж делать будешь? – озабоченно спросила теща, с тревогой вглядываясь на зятя.

Николай дернулся, смолчал.

- Де Валька-то? – тихо спросила.

- Уехала, - выдавил он, уперев глаза в цветной половичок на полу.

- И куды ж это?

- В город, к тетке подалась.

- Мальца, я слыхивала, тож Николаем окрестили? – печально вопрошала Тимофеевна.

Николай вздрогнул, опустил голову.

- А отчество чьех?

- Мое, - уныло кивнул он.

- Дите чем виноватое? – горько упрекнула Наталья. – Отыграются, погодь еще, его-то слезки тебе, ох, отыграются.

- Чо уж там, - тяжело выдохнул Николай.

- А с ей чо ж, так и будете в молчанку играть, с Антонидой-то? Пожалел бы, баба она. Виноватый, так и виноваться. Чо ж выбуриваешь, шарами-то, ровно в чужой дом пришел? – вдруг беспомощно всхлипнула Наталья.

- Да ты чо, мать? – всполохнулся он, - чо ты? Живи еще, как же, мать, без тебя-то, - губы его внезапно дрогнули. Сузились и заблестели глаза.

Николай крупно сглотнул и молча кивнул головой.

 
 





26 глава

Наталья умирала незаметно, в ночь, ровно боясь побеспокоить семью. С вечера еще наказывала Антониде:
- Береги Саньку-то. Эти повырастают, анчихристы, ничего с ними не станется. А эта – одна, девчонка-то, забьют ведь, балды эти, как есть, забьют.

- Ты чего это, мам? – испугалась Антонида.

- Ничего, я так, на случай, - успокоила Наталья, - не полошись больно. Все помрут – старые-то. А я чо ж? А вы живите, да миритесь, хватит уж, душа-то вся изболелась на вас глядючи. Простила б. Отец, чать, им-то. Да уж не во зла он... Мужик ведь.

Антонида наклонила голову, вспыхнула:
- Не могу я, мама, пойми ты, не могу.

- Ну, ну, - слабо махнула на нее Наталья, - ты потихоньку, да не озлобляйся больно. Злого тож жизнь не тешит. Тяжко злому-то, ох, тяжко.

 Смолчала Антонида.

- А перину мою, - продолжала старуха, - Саньке отдай. Ей готовила.

- Мам, – похолодела Антонида, - ты чего?

- Иди, ничего я, иди спи. Поздно уж, - слабо улыбнулась Наталья, - вспомнила тока.

- Может, врача, а мам?

- Не. На кой врача? – испугалась старуха. – Говорю, спи иди, и я уже устала, иди.

Свирепела декабрьская вьюга. За ночь намело выше крыш, напрочь задуло окна, двери. Гудело и повизгивало в трубе, и глухо, тяжко выла, упав на материнскую постель, Антонида.
Покойница, обряженная, со строгим застывшим лицом, лежала в горнице. Рядом бормотали молитвы черные старушонки.
Ждали Петра с кордона. Николай откидывал проход к дверям. Снегу – с человеческий рост.

- Строгая Наталья была, ишь, погода-то выкомаривает, - заметил, остановившись, шабер Василь, весь облепленный снегом. Постоял молча и побрякал с ведерком к колодцу.
- Заходи! – крикнул Николай ему, проходившему уже с полным ведром. – К завтраму, должно, к утру.

- Зайду, - просипел тот, задохнувшись ударившим в лицо встречным ветром. Повернулся задом, поставив рвущееся из рук ведерко, поцарапал ногтем заледеневшую корку на валенке.

 - Скоро не стихнет, суток трое еще покрутит! - выкрикнул почти на ухо Николай. - Язви ее совсем! – махнул рукой и поплескал с ведерком к дому.

Возникла, внезапно вынырнула из белого смутья запорошенная повозка. Завозились в ней точно куклы укутанные, забеленные фигуры. Еще от порога, бросив шаль на руки остолбеневшей соседке Зинке, едва размотавшись, завыла, заголосила сноха. Петр тяжело молчал, лишь руки его мелко подрагивали.
 Потянулись ко двору припорошенные снегом бабы, мужики. Испуганная Санька забилась на печку рядом с притихшим Леником. Младшенький спокойно спал в люльке, умаявшись на чужих руках. Вовка помогал отцу прокладывать дорожку к сараю.
Раскачивался от ветра поднятый на полотенцах гроб. Большими охапками швыряла разъяренная пурга колючий снег в лица людей, забивала глаза, перебивала дыхание. Вывели под руки почерневшую, шатавшуюся Антониду.
Через сутки отбыли все.
Опустело в доме. Антонида сидела в горнице, уткнувшись глазами в одну точку, ровно покачивалась на стуле, точно все еще баюкала кого-то.

- Пойдем спать, Тонь, - с жалостью попросил Николай.

Антонида молчала.

- Ну, Тонь, - осторожно взял он ее за плечи, - мать помириться велела, слышь? Виноватый я, а, Тонь? Мать велела, Тонь.

Антонида вздрогнула, внезапно судорожная гримаса нестерпимой боли исказила ее лицо, и, уткнувшись в плечо мужа, она беззвучно затряслась, цепляясь за него руками...