Увидели Наследие Христово и святые образки и наверное убедили молодых дикарей. Утром (или ещё вечером) позвал меня командир, велел бросить спирт и святую воду в колодец (конечно, закрытые пробкой), узелок и документы отдал и разрешил уйти. Это было удивительно, потому что отряд только формировался, и люди были нужны. Самому разгуливать в той местности, контролируемой партизанами, было нельзя. Вернулся в Рубежевичи. Пошёл на церковный двор, чтобы рассказать, что со мной было. Ксёндз-декан отсутствовал. Вышел тот викарий, который меня причащал (было это уже поутру).
– Господь Бог удивительно Вас опекает. Считали Вас потерянным. В этом отряде не имеют никаких угрызений совести, и не было случая, чтобы отпустили подозрительного.
Днём зашёл к православным поблизости от костёла. День выдался тяжёлым. Не знал, что делать. Сидеть на месте – плохо. Идти – куда? Кажется, что и в тот день слёзы потекли по лицу. Мысленно принял крёстный путь на перекрёстке отпущения грехов. В семье смотрели на меня с почтением, не жалели еды, хоть и сами были бедными. После обеда сидел у окна, когда подъехал небольшой партизанский обоз, 7 или 8 ловких парней, хорошо вооружённых, прилично одетых, на санях. Один верхом. Слезли с саней. Один высокий, красивый брюнет с благородными семитскими чертами лица. Я обратил на него внимание – казалось, что знаю его. Он заглянул в окно, посмотрел минуту, после чего двинулся в сторону дома. Вошёл, поздоровался с жителями:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – ответили ему.
– Освальд? – спрашивает меня.
– Да, это я.
– Что ты здесь делаешь? – бросился ко мне, стал обнимать и целовать на глазах у изумлённых домашних.
– Мы же считали тебя погибшим. Где ты был всё это время? Все тебя вспоминали!
– Не застрелили меня. Убежал и скрывался.
– Ты не можешь себе представить, как я рад, что ты нашёлся! Слушай, Освальд, я должен идти. Едем дальше. Это оперативная группа Минина. Добываем пропитание для партизанского штаба Барановичского округа. Потом расскажу всё. Пойдёшь со мной. Но не сегодня. Завтра сам за тобой заеду. Будь здоров.
Попросил ещё хозяина, чтобы тот приютил меня до завтрашнего дня и ушёл.
А ведь господь Бог прислал кого-то. Это был парень из Мира, ему 20 лет. Полицаи схватили его на улице и привели в участок за то, что шёл тротуаром. По приказу гауптмастера Шульца получил 25 ударов палкой. Я при этом присутствовал. Сестра, с которой он шёл, кричала во дворе, умоляя о милосердии, – молодая красивая брюнетка. Думала, что потеряла брата, ведь могла его потерять даже за такое «преступление». Всё зависело от настроения Шульца. Правда, был ещё Мастер, осторожный в вынесении смертных приговоров. Но в его отсутствие…
Я радовался, что он сохранил благодарность, и что все помнит. Думаю, что это облегчит мне сближение.
Утро, 8 декабря. Праздник «Непорочное зачатие». Ксёндз-викарий должен был вести богослужение, кажется, в девять часов. Хотел на нём причаститься, был уже на предыдущем и мог, но это должно было пройти с молитвой обо мне. Тем временем в середине богослужения вошёл в костёл мой знакомый с карабином за плечами, чуть ли не в шапке, и забрал меня. Я был немного удручён, но что делать.
– Уже выезжаем, – говорит, – надо идти.
Удивился, что я молился в костёле. Я же хотел быть осторожным. Не открывать сразу всей правды.
– Видишь ли, – сказал, – везде можно слушать Бога. А я верю в Бога. А ты веришь?
Он мне не ответил, или поддакнул, что верит, но со мной не очень согласен. Еврей в костёле? По дороге поговорили об этом ещё, но к согласию не пришли.
Группой командовал Минин, 30-летний татарин. У него был молодой заместитель, русский, которого он позже в приступе гнева или под влиянием алкоголя задушил. Но поскольку был он неплохим поставщиком провизии, ему это простили. Через некоторое время удушил ещё одного. Тогда и его убрали. Был это человек дикий, безжалостный, ловкий и довольно доступный. Когда по дороге в Рубежевичи я ночевал в доме родственников коменданта полиции из Мира (не помню их адреса), меня предупредили, чтобы остерегался отряда Минина. Между тем, именно Минин оказался для меня наиболее дружелюбным.
Возвращались с хозяйственной «операции». Замечу, что постепенно осваивался в партизанской жизни. Состояла она из трёх родов бытия – отрядного, которое подходило лодырям, домоседам и таким, кто хотел просто переждать. Потом шли операции двух типов – хозяйственные и боевые. В некоторых отрядах были преимущественно боевые, в других больше имели место первые. Хозяйственные представляли собой поставки провизии головной части отряда, которая обыкновенно стояла лагерем в пуще. Иногда это делалось гуманным способом – объявляли старосте оброк, а тот равномерно распределял. Так поступали в районах, находившихся под партизанским контролем. Так поступал и Минин, и поэтому был довольно популярным. Там же, где было рискованно, вблизи от полицейских постов и вообще в местности вдали от пущи, надо было выступать всем отрядом, и там обычно брали, что попадалось. Для этого нужны были люди не столько отважные, сколько бессердечные, иногда просто безжалостные, во всяком случае ни с чем не считающиеся.
Хозяйственные операции стали полем для неслыханных злоупотреблений. Приводили к ограблению и, как следствие, к обнищанию целых местностей. Брали у одних то, что потом у других оставляли за водку, в лагерь привозили чуть больше половины собранного.
Минина с этой точки зрения можно было отнести к порядочным. Путешествие в лагерь в действительности длилось дольше, чем должно было – по дороге выпито было довольно много самогонки, но привезено почти всё, что было на санях (теперь их было несколько).
Утром после приезда меня разбудил другой знакомый из Мира, молодой парень, который в лесу печатал газеты для различных отрядов. Тексты сбрасывали с самолётов со всей аппаратурой. Бумагу добывал Минин через посредников в самом Минске. Он был в распоряжении партизанского штаба Барановичского округа (не всей пущи, штабом пущи руководил генерал-майор Платонов). Здесь начальником был полковник Дубов. Обе фамилии были псевдонимами. Это был член Барановичского исполкома. Партийный. В тот же день меня ему представили.
– Значит, это вы были комендантом полиции в Мире? – спросил он.
– Не комендантом, – сразу поправил я, – а переводчиком.
– Как же, ведь мне говорили, что комендантом.
Я сразу и не понял, в чём была со мной проблема. Евреи, не сознавая того, какую мне оказывают услугу, раззвонили везде (даже после войны в книге Еврейской исторической комиссии под названием «Подпольные движения в лагерях и гетто» и других, которые ссылались на неё, писали, что я дослужился до ранга районного коменданта или уездного инспектора или комиссара полиции). В возрасте 20 лет! Это правда, что я имел огромное влияние на коменданта и на Мастера, что во многих случаях делал то, что хотел; что во время болезни Серафимовича фактически замещал его в некоторых делах, но комендантом не был. В чём разница? Переводчик – только вспомогательный инструмент, а комендант отвечает за всё. Если был бы комендантом, то нес ответственность за преступления, выполняемые по моему переводу приказов, хотя внутренне я их не хотел и даже действовал в противоположном приказу направлении. Преступление же есть преступление.
Но я не умел защищаться. Мои объяснения считались увёртками. Он, видимо, не хотел сам сразу решать, отправить ли меня в один из отрядов, подчинявшихся ему и только начинавших формироваться.
Вся партизанская армия была разделена на бригады, руководимые майорами или полковниками, бригады – на отряды с капитанами во главе. Подразделения делились на взводы с командирами-лейтенантами. Весь отряд располагался в одном лагере. Отряды одной бригады располагали свои лагеря в нескольких сотнях метров друг от друга. Иногда целые бригады переводились с места на место. Так было и с моей.
Привели меня уже под вечер в назначенный отряд и представили командиру. Это был капитан Койдалов, самоед (дикое племя на севере России), человек неуравновешенный, хотя и добрый по природе. Сознавая своё положение командира отряда, он пользовался привилегиями, которые оно ему давало, начиная от жены и личной землянки, злоупотребления алкоголем, частых рапортов (для возможности принимать донесения и партизанские приветствия) – до частых выездов для удовольствия с адъютантом на породистых конях. Амбициозный, хотя и не драчливый, но отважный и довольно быстрый. Принял меня он вежливо, расспросил о фамилии, происхождении. Представился ему сразу как еврей католического вероисповедания.
– Это значит польского – вмешалась жена, молодая, красивая, добрая, но пустая девушка.
– Нет, – возразил я, – не польского, а католического.
Назревала дискуссия, но капитан прервал:
– Ты, Зоя, ничего не знаешь. Ладно. [A обращаясь ко мне] сказал: Идите в землянку, утром поговорим.
Землянок было около десятка, больших и поменьше. Некоторые на двух человека, другие на четырёх (для комсостава с жёнами), наконец 2 больших для двух взводов. Обе вмещали несколько десятков человек. Построены в форме прямоугольников. Чуть более метра заглублены в грунт, стены выложены балками на высоту в пару десятков сантиметров над уровнем земли. Через центр проходила продольная балка на высоте 3 м., опиравшаяся на несколько вертикальных, забитых в грунт. Поперёк балки на боковые стены укладывались тонкие жерди, которые покрывались корой деревьев и забрасывались землёй. С этой целью обдирали только деревья в округе на высоту нескольких метров (до веток). Конечно они были погублены, но речь шла о здоровье людей. Да и пуща была богата деревьями для любых целей, и их не жалели. Для добычи хорошего напитка подрезали весной молодые берёзы и получали вкусный сок. Напротив выхода, который располагался на узкой стороне прямоугольника, обычно стояла печь. На противоположной стороне – окно, одно или даже два. Посредине был проход, прерывавшийся печью из кирпича с трубой, выходящей на крышу, по обе стороны – нары, т.е. балки, уложенные рядом на слое земли на полметра выше уровня прохода. В изголовье можно было рукой достать крышу.
Мне досталось лежанка в группе из 8 поляков, бывших легионеров. Молодые, интеллигентные, хоть и необразованные мужчины и одна пожилая женщина. Держались вместе, отличались приличием и лучшим чем остальные поведением.
Не знаю, утром или через пару дней после моего посещения капитана, меня вызвали в штаб отряда. Штаб состоял из капитана, комиссара, его помощника, так называемого начальника кадров, начальника штаба и двух командиров взводов. Велели мне сесть к столу. Комиссара в отряде ещё не было, его обязанности исполнял ст. лейтенант Свинухов, кадровик. Перед ним лежала тетрадь. Начались невинные вопросы – имя, фамилия, национальность, автобиография. Слушали спокойно до места, в котором рассказал о побеге из жандармерии. Теперь голос подал капитан:
– Расскажи, где был эти 16 месяцев?
– Жил поблизости от Мира.
– Неправда, врёшь, говори правду!
Отвечаю спокойно то же самое. Нигде не был. Не знаю, чего от меня хотят, где же я мог быть?
– Был в шпионской школе, организованной гестапо.
– Я в школе гестапо?
– Слушай, если сам признаешься, обойдёмся с тобой просто. В противном случае… стукнул пистолетом по столу и заявил: Мне пуля не дорога.
– Товарищ капитан! Ваша воля, можете со мной сделать что угодно, но знайте, что я говорю правду.
Отпустили меня в землянку. Утром, однако, вызвали снова, и допрос начался по второму разу. Снова те же обвинения и угрозы, только пострашнее, поддерживаемые тем, что вроде бы есть здесь некто, кто был в гестаповской школе. Если при очной ставке меня узнает, тогда… Понял игру. Тогда это не страшно. Или (к чему, собственно, и шло) хотели меня ликвидировать под любым предлогом, и то, видимо, по приказанию Дубова, за сам факт пребывания в полиции. В отношении евреев (немногочисленных у партизан и не имеющих большого значения) нашли предлог – шпионаж.
И в этот раз меня отпустили. Молился каждый раз, просил поляков-коллег о молитве, потому что осознавал своё угрожающее положение. Наконец, на третий день снова вызвали в штаб. Ожидал с убеждением, что решится моя судьба. Положился в душе на св. Иосифа и Пресвятую Богородицу, и помогли.
В тот день в отряд приехал к больным доктор. Еврей из Ольшан, разговаривал с ним перед тем, но обменялись между собой только парой слов. Молодой, интеллигентный, учился за границей, симпатичный. Я обрадовался, когда, войдя в штабную землянку, увидел там доктора. Командир представил меня, и снова начался допрос. Попросил доктора, чтобы он его провёл. Доктор начал задавать вопросы, я отвечал. В какой-то момент командир прервал и велел отвечать по-немецки. Разговариваем далее на немецком. Потом велел на польском. Послушался с радостью. Доктор слушал с возрастающим интересом. Он моей истории не знал. Собственно, когда я рассказывал о пребывании в жандармерии, сильно удивился, чего от меня хотят.
Обращается по несколько раз к капитану:
– А вы об этом знаете, капитан?
– Ладно, ладно, пусть говорит дальше.
Рассказал о побеге, пребывании в окрестностях Мира и прибытии к партизанам.
– А теперь пусть скажет, – вмешался капитан, – где был эти 16 месяцев?
– Скрывался, – говорю на польском доктору, – они меня подозревают, что был в гестапо. Это же смешно, посудите сами.
– Можете сказать, у кого скрывались?
– Я связан тайной, господин доктор. Вы понимаете, что я мог бы навредить этим людям.
– Тем не менее обстоятельства вас обязывают. Понимаете, что вам грозит? Прошу сказать мне одному, кто это был.
– Под честное слово?
– Да, будьте спокойны.
– Укрывался в монастыре в Мире, у монахинь.
– Можете назвать имена?
– Конечно.
Назвал ему имена Сестёр. В этот момент постучали в дверь. Часовой открыл снаружи и доложил, что ко мне кто-то приехал из Мира.
– Пусть подождёт минутку, – воскликнул капитан, и, обращаясь ко мне: Можешь идти. После чего часовому: Введите сейчас того человека.
Что там у них было, не знаю, достаточно того, что как доктор, так и знакомый еврей из Мира, который приехал из отдалённого отряда, узнав, что со мной беда, крепко выступили на мою защиту. Видимо, и ряд других мирских евреев, к тому времени уже заслуженных партизан, привели все вместе разъяснения по моему вопросу генерал- майору Платонову.
С тех пор меня оставили в покое. Через две недели получил карабин – это был знак признания моей невиновности. У Свинухова, а потом у комиссара отряда и у капитана заслужил положительное мнение. Дважды даже получил благодарность за дисциплинированность и хорошее поведение и был представлен к награде. Подробнее о тех временах говорить не буду. Вспомню только о некоторых вещах.
на фото комендант Мира Серафимовия