Вышел от сестер утром 2 декабря 1943 года. Солдаты уже ушли. Прочитал итинерарий, попрощался с сестрами. Матушка проводила меня несколько сотен метров до моста через ручей, перекрестила Святым Крестом и пригласила на Рождественский ужин. Отправился в дорогу. Она еще минутку постояла, вытирая слезы. Вскоре я исчез в лесу.
Кружил долго, чтобы сбить следы на снегу, наконец, вышел на тропинку, по ней дошел до Несвижского шоссе (там переждал немецкий патруль), затем миновал Столбецкое шоссе и еще до полудня зашел к знакомому Сестер хозяину Зелениевскому. Думал, что может удастся мне здесь остановиться. Но хозяина не застал, только хозяйку. Жаль мне ее стало и я ни слова не сказал о возможной остановке. Но и над своей участью тоже разжалобился. Преклонил колени перед иконой, боль сжала горло и слезы потекли. Снова начинается бродяжничество… <…>
Каждая новая среда и жизненная ситуация должна быть оплачена кризисом. Не всегда он проявляется в слезах, скорее в душевной депрессии, длящейся обычно несколько дней. Потом проходит, и я привыкаю. Так было и во время бегства от немцев в 1939 году, так было в гестаповской тюрьме и у фермера, а потом в Турце, в котором жил из милости людской, так было и в полиции и у Сестер, и, наконец, здесь. На этот раз это длилось больше недели, где-то пятнадцать дней.
Снег лежал на полях. Трескучий мороз. Я продвигался по району, который контролировала полиция, но он был достаточно свободен. Боялся только первой встречи с партизанами, не все были для них желанны. Много было среди них разбойников, хотя и зажатых в тисках военной дисциплины, но все-таки вдали от командиров действующих по-своему. Слава Богу, прошел уже первичный этап формирования отрядов, когда партизанам «было можно всё», особенно тем, которые не заслуживали это звание. Сейчас же они пользовались симпатиями населения, хотя и обдирали его совершенно. На несколько десятков километров вокруг Налибокской Пущи редко можно было встретить корову, свиней и кур. Лошади обычно не принадлежали самим хозяевам. Партизаны по своей прихоти или действительно по необходимости, забирали у одних, чтобы у других поменять на другого коня, на телегу или сани, а то и на пару литров самогонки. Водку зато гнали повсюду, на нее хватало зерна, хотя парни из леса забирали все, что находили. К тому же я не знал, как ко мне отнесутся – или как к еврею или как к экс-полицаю. Узнал вскоре, что из около 300 евреев бежавших из гетто Мира 16 месяцев назад, в живых осталось около 100. Остальные погибли в лесах в первые же месяцы, от рук партизан.
Что это были за партизаны? Из того, что до сих пор о них знал и что, наконец, должно было подтвердиться, существовало двоякое партизанское движение. Одно старое, существовавшее в лесах с 1942 г., – советское. Это были отряды из бывших военнопленных, которых немцы сначала давали внаём местным хозяевам. Позже они от них бежали, когда весной 1942 г. их начали собирать в лагеря военнопленных, т.е. в места голода, болезней, издевательств и смерти. Некоторых оставили хозяевам, и эти со временем сумели сбежать в лес, часть составляли и беглецы из лагерей. Некоторые остались в городе после ухода советской армии и теперь бежали в лес. Другая, большая, часть состояла из белорусов, добровольно или принудительно присоединенных. Часто бывало и так, что партизаны из этой категории имели в полиции братьев, шуринов или близких родных. Не знаю, что творилось в их сердцах, но случались и братоубийственные стычки. Собственно полицейские вели себя как люди, лишенные каких-либо человеческих чувств.
Значительный процент среди советских партизан составляли евреи. Они входили в состав всех боевых подразделений, в Пуще даже существовало 2 еврейских «местечка», существовали и семейные или родственные отделения; одно – для евреев из советской России, другое – для здешних [местных]. Может позже я их опишу.
Вспоминаю, что подразделение российских евреев было под командованием Зорина, другим командовал некто Бельский[1]. Сначала я знал только об отделении Зорина и думал, что в нем будут и мирские евреи.
В 1943 году в Белоруссии в лесу организовались так называемые легионы – подразделения АК (Армии Крайовой), состоящие из местных поляков. В начале их сотрудничество с советскими подразделениями было достаточно хорошим, во всяком случае я не знал о каких-либо трудностях. Ходили слухи, еще у Сестер, что у них даже был капеллан.
В душе я не мог решиться, куда направиться. Честно говоря, не собирался воевать. Долг борьбы понимал по-другому. Не имел ненависти к немцам, даже перед крещением. Скорее считал их людьми, которые запутались в ошибочной идеологии. Сначала хотел спастись сам, потом, при случае, спасти, кого удастся. Сомневаюсь, что это было геройство. Теперь я был охвачен идеей: мечтал о вступление в Кармель, знал, что могу стать священником, что должен спасать души. Шел в лес не воевать, а переждать. Хотя, если бы пришлось – воевал бы как все.
Растерянность была по другой причине: куда мне утром идти? В «Легион», в котором вроде был капеллан и иметь возможность свершения Святой Жертвы, не боясь утратить веру, или в советский отряд заняться миссионерством. И я не сделал выбор, но вскоре оказалось, что он и не был нужен.
Первую ночь провел в католическом доме на другой стороне Немана. Узнали ли они меня или вспомнили они похожего на меня переводчика из Мира. Признался им, что это, собственно, я и есть. Ночью пришли партизаны. Поскольку я не хотел попасться в руки неизвестных мне людей, выбрался в окно без пиджака, но в потертом полушубке и просидел на снегу несколько часов под козырьком соломенной крыши. Утром партизаны ушли. Домашние удивлялись, что хоть и рыскали по всему дому, не обратили внимания на мой пиджак, в котором были мои документы. Прежде ничего не могло ускользнуть от их внимания. Оставил у домашних свой рюкзак, Святое писание, немного белья, пообещав, что когда-нибудь за ними вернусь. Они все спрятали и действительно вернули после освобождения. А я направился в Налибокскую Пущу, ту самую, которую Мицкевич так красиво описал в «Пане Тадеуше». Перед Неманом меня задержали первые встреченные партизаны.
– Куда идешь?
– В партизаны – ответил.
– Кто такой? Давай с нами!
Проводили меня в ближайший дом – люди меня сразу узнали и начали представлять партизанам. Я тоже не таил свое происхождение и прошлое. Велели мне раздеться, обыскали. Смотрели под мышками, нет ли каких знаков на теле – немцы так отмечали своих шпионов и работников – потом спросили, в какой отряд направляюсь. Ответил не раздумывая, что еще не знаю, но или в «Легион» или туда, где найду евреев из Мира. Минутку переговорили между собой, после чего велели одеться и отпустили. Недалеко была переправа через Неман. Переехал на лодке и направился в сторону деревни Древно, лежащей на краю пущи.
В тот же день наткнулся на патрулирующего верхом партизана.
– Куда идешь?
– В Легион – ответил.
– В легион не пойдешь!
– Почему? – спрашиваю.
Не ответил, но позволил идти дальше. Вечером остановился на ночь в католическом подворье. Здесь, за Неманом были в основном только католики, преимущественно поляки. Некоторые считались белорусами. Здесь я понял, почему я не пойду в легион… Несколько дней назад пригласили командиров легионов на совместное совещание с командованием советских партизан. И с «совещания» их уже не отпустили. Польский лагерь окружили. Одновременно советские отряды разоружили бойцов легионов и распределили их группами между всеми русскими отрядами. «Легионы» перестали существовать. Остался кавалерийский отряд в составе 80 человек во главе с вахмистром Нюркевичем, который во время этой акции был вне территории. Узнав обо всем, он решил действовать самостоятельно, а вскоре фактически объединился с жандармерией в Ивенеце (формально оставаясь независимым отрядом) и вместе с ними воевал с партизанами как российскими, так и ново-польскими, сформированными российским командованием из левонастроенных польских партизан.
Что было причиной этого происшествия? – Двоякая. Поскольку речь шла о единстве действий. Советские партизанские отряды были организованы раньше и были более многочисленными. Они имели местную поддержку и регулярные парашютные поставки. Имело место, видимо, указание о нивелировании или подчинении себе всего подпольного движения, особенно вооруженного, находящегося в разном подчинении. Польские партизаны были связаны с АК, в частности, на литовской территории, в окрестностях Вильно и вообще на севере Налибокской пущи.
Другая причина следующая – значительная часть с обеих сторон состояла из местных, в основном поляков. Существовала договоренность не брать своих близких и с этой целью выдавали им что-то вроде билета безопасности.
Какое-то время этого придерживались обе стороны. Но в конце концов начались недоразумения … уже не помню подробностей, но достаточно того, что было применено огнестрельное оружие. И это могло быть причиной ликвидации слабых польских отрядов (около 800 человек). Советских партизан в этой местности было более 10 тысяч человек, но уж наверняка более 7-8 тысяч. Выбирать не из чего. Остались евреи. Меня информировали, что тех, которых я знаю, найду в отряде Зорина. На следующий день около полудня пошёл в Древно. У села меня задержал партизан, показавшийся мне знакомым.
– Переводчик из Мира?
Я ответил утвердительно.
– Давай за мной!
Проводил через село. По дороге разговорились. Оказалось, что когда-то его, благодаря мне, не забрали с пленными в лагерь, а позволили остаться у своей хозяйки. Спросил об оружии. Пообещал, что рекомендует меня командиру, только хочет за это пистолет. Я ответил, что оружия нет.
– Как же ты идёшь в лес? Ты переводчик? Такой ловкач? Не верю. Где спрятал? Наверное в зарослях перед селом.
Я вежливо обороняюсь, а он постепенно из приятеля превращается в нападающего. Вошли в какой-то дом. Оказалось, что он не один, а с тремя другими, вроде авангарда отряда Данилова. По всему – не командир. Представляет меня командиру. Начинается новый разговор, всё более горячий. Про себя думаю: «Плохо дело!». Осматриваюсь. Жильё католическое, со стен смотрят святые лики. Вздохнул глубоко. Ни в чём не виноват. Они минуту посовещались, потом командир говорит:
– Ну, если хочешь идти в отряд Зорина, – иди!
– В какую сторону?
– На Рубежевичи! – отвечает.
Проинформировал он меня неправильно, но обернулось к лучшему. Господу Богу не нужны помощники. В этот день переночевал между двумя деревеньками. По дороге, уже утром, встретил ксёндза. Тот ехал на санях из Рубежевичей в Древно. Я попросил благословения. Он удивился, но все же благословил. Задал несколько коротких вопросов и поехал. В Рубежевичах большой красивый костёл. Зашёл на паперть – костёл уже закрыт. Застал четырёх ксёндзов. Следовало сперва всё о себе рассказать. Рассказывал охотно и достаточно подробно. Согласились, что есть у меня призвание. Покивали головами. Я питал надежду, что может быть задержат где-нибудь у себя в подворье. Здесь уже партизанская сторона. Немцы сюда не заглядывают, партизаны тоже не беспокоят. Но об этом не говорил, только попросил ксёндза о святом причастии. Завели в костёл, попросили исповедаться. Поблагодарил, хоть и многое было на душе, но не хотел его обо всем беспокоить, а может и недооценивал исповеди. Принял святое причастие. Потом попросил, чтобы на меня формально наложили скапулярий. Удовлетворил и эту мою просьбу. Ещё до этого ксёндз-декан пригласил на завтрак. Поэтому после благословения вернулся, надеясь, что пригласят в комнату. Был несколько удивлён, когда хозяйка проводила меня на кухню, подала завтрак и кусок сала на дорогу и сказала, что ксёндзу-декану неловко, но он не может меня здесь больше задерживать, потому что я чужой, а партизаны ещё обо мне не знают. Признаюсь, что для меня это было как пощёчина. Однако перед уходом попросил ксёндза-декана благословения на дорогу. Другой священник, который меня причащал, тоже меня благословил и пообещал, что утром, т.е. на Непорочное Зачатие, помолится за меня во время Мессы. Осчастливленный, я вышел, чтобы на улице сразу же встретиться с целым партизанским отрядом. Осмелевший в предыдущих встречах, пока было всё хорошо, спросил, что это за отряд. Тот, кого спросил, ответил:
– Кутузова, а вы кто такой?
Ответил, что иду к партизанам.
– Где можно найти отряд Зорина?
Разговор вызвал небольшое замешательство. Я почувствовал у некоторых из них некую заинтересованность. Вдруг откуда-то появились командир с комиссаром, велели идти за ними. По дороге шепнул хозяйке: «Молитесь за меня, я ни в чём не виноват». Обследовали содержимое моего узелка. Им показались подозрительными фляжка со спиртом (для промывки ран), бутылка со святой водой, наследие Христа, псалмы на древнееврейском. Галиматья. Не верят. Спрашивают, кто я и что здесь делаю. Рассказываю им свою историю. Не упустил работу в полиции, говорю много. Комиссар – молодой интеллигентный парень, несколько задиристый и самоуверенный – уговаривает меня, что я шпион. Спирт считает отравой для отравления колодцев. Приказывает пить – чистый 95 %. Выпил, глотнул и закашлялся. Объясняю, как могу. Всё бесполезно. Неожиданно узнаёт от вновь прибывшего партизана, что случилась беда – в ссоре один другого застрелил. Убитый – еврей из Мира, единственный, который мог бы за меня заступиться. На выходе из подворья или несколько позже я слышал выстрел.
Вдруг направление разговора меняется. Почему иду в сторону Зорина, а не к ним? Разве не всё равно, если хочу воевать с немцами?
– Всё равно, конечно, – отвечаю, – но там у меня знакомые, понимаете, товарищ комиссар.
– Несмотря на это, пойдёшь к нам.
– Ну, так пойду.
Отряд ждал перед домом окончания следствия. Когда меня вывели из дома, всех построили, указали моё место и двинулись. Шли километра три, на старую польско-советскую границу. Задержались в небольшом дворике разорившегося шляхтича. Наверное, здесь бывали частенько. Кажется, командиры поглядывали на его дочек. Вещи мне не отдали, документы задержали. Чувствовал, что решается моя судьба. Кажется, что решили её те девушки.