Я никогда в жизни не видел оленя в живую, даже в зоопарке. Этот был первым. Точнее, не сказать, что я прям видел его. Нет. Скорее, тень, стройный красивый силуэт. Окутанный пеленой серого тумана и сумраком, он неподвижно стоял у самой кромки едва слышно плещущейся воды.
Приглушенный голос старика вывел меня из созерцательного состояния:
– Удивлен? Иногда на оленях переправляются через Стикс. Но только, когда хотят вернуться обратно.
– А что, бывает возвращаются? – спросил я, ежась от холода.
– Бывает, – ответил старик.
Впрочем, холод не то чтобы пробирал до костей, скорее обволакивал, гладил лицо и будто что-то шептал. И мне казалось, что холод наполнен жизнью, только иной. Хотя где здесь, на берегу Стикса, явь, а где морок – я понять не мог. Временами – если на границе миров вообще уместно говорить о Времени – картины менялись, даже луна принимала какие-то иные очертания, а туман вдруг рассеивался, уступая место непроглядной тьме, словно мечом, рассекаемой лунным светом. А я все не мог понять: где здесь кончается мир Живых и начинается царство Мертвых. И даже лишенный рыбы Стикс будто менял свои очертания – он то скрывался в дымке тумана, то вдруг, нежданно-негаданно, представал передо мной с перекинутым, лунной дорожкой, мостом. Река не была мертвой. Она была именно иной, точнее – частью иного мира. И не отбрасывавший тень в свете луны старик – с совершенно прямой, словно неподвластной годам, фигурой. Я не видел его лица под капюшоном. Я даже не мог себе его представить. Да и, думаю, каждый раз тому, кто переправлялся на тот берег, Харон представал в новом образе. Ведь у каждого своя Вселенная и свой Путь, и свой Харон. И каждый по-разному переправляется через волшебную реку, в царство Мертвых, или как его еще называют – Тридесятое царство.
Почти бесшумно, хлопая крыльями, над нами пролетела птица. Мне показалось, что в бледном свете луны она замерла на секунду. Я замотал головой, сбрасывая наваждение и усмехнулся, поняв, что совершил глупость: слишком тонка грань между мирами, между наваждением и тем, что мы привыкли называть реальностью. Я спросил у Харона:
– А что, птицы тоже отправляются в иной мир?
– По-разному, – но та, которую ты видел сейчас, вернется. Это ведь не птица была, а человек.
– Оборотень, что ли?
Харон усмехнулся:
– Оборотни живут на земле, в человечьем обличье, им не обязательно превращаться в зверей.
Помолчав немного, старик продолжил:
– Живут в каждом из людей. Или что, ты думаешь, в тебе оборотня нет?
Я не ответил – вопрос был риторическим: не было бы во мне оборотня, не стоял бы я сейчас, лунной холодной ночью, на берегу Стикса, не силах отличить явь от морока и, что самое для меня страшнее – не в силах понять: жив я или мертв.
– Люди здесь – продолжил Харон – превращаются в птиц, как только отрываются от земли. И они возвращаются. Почти всегда. И главное – возвращаются не одни.
– И что, такое возможно?
– Возможно.
Приглушенный, охрипший, прерывавшийся тяжелым дыханием, скрипучий голос Харона, иногда переходивший на шепот, не оставлял даже тени сомнения – он говорит правду.
– Все возможно, если любишь.
Последнее слово мне было странно слышать из уст старика. Он слегка приподнял капюшон и посмотрел на меня. На секунду я увидел изъеденное морщинами, желтое, в лунном свете лицо, серые глаза, и черную бороду, и отвел взгляд.
– Вас, в образе птиц или зверей стремящихся на тот берег ради другого, должно было бы быть больше. Намного больше.
В ответ я пожал плечами:
– Но мертвые не возвращаются в мир живых…
– Что ты знаешь о смерти? – перебил меня Харон, повысив голос, в вашем мире, которые вы именуете живым, гораздо больше нежити, чем на том берегу Стикса. И с каждым годом ее становится только все больше. впрочем, ты это и сам знаешь, потому ты здесь, так ведь?
– Так, – ответил я шепотом.
– Все оттого, что оборотни не способны любить, точнее способны, но только себя, однако разве это можно назвать любовью?
Харон замолчал. Где-то далеко, среди тумана, я увидел силуэты людей. Они тащили к реке медведя.
–Зачем они это делают? Для чего хотя бросить медведя в воду?
– Это не медведь – ответил Харон, – а его шкура. Внутри нее парень, который должен буде вернуться с того берега мужчиной. Воином. Если вернется. Сейчас он должен пройти через боль и умереть. Чтобы потом возродиться.
– Как бы умереть, – уточнил я.
– Это в вашем мире все «как бы», усмехнулся старик, вы давно разучились жить по-настоящему. Потому большинство из вас и превратилось в оборотней. А ему боль – страшная и нестерпимая – поможет не превратиться в нежить. И, быть может, благодаря боли он научится любить. Всем своим существом. Всем тем огнем, который, с рождения, горит в каждом из вас, но который вы старательно тушите. А боль – она самый лучший учитель, она-то и не дает огню погаснуть. Главное только, чтобы не было поздно.
Мне вспомнились когда-то читанные книги про Древней Египет, на страницах которых рассказывалась о душе в образе птицы, и я вновь поспешил сменить тему:
– А бывает, что душа, не ради спасения кого-то, а завершив свой Путь, превращается в птицу и отправляется на тот берег? На совсем?
– Бывает – ответил старик, но только если оборотень не овладевал полностью человеком.
– А что, если овладевал?
– Тогда он превращается в нежить и не находит покоя на земле – в вашем мире, бродит посреди ваших домов, заглядывает по ночам в окна и стонет. Разве ты никогда не слышал стон нежити?
– Нет.
– А ты вглядись и вслушайся в себя, – старик произнес эти слова едва слышимым уставшим голосом, но в полной тишине я расслышал их очень ясно. И содрогнулся, вновь поспешив сменить тему:
– Я слышал, что еще переправляются на кораблях.
– Переправляются, но чаще бывает, что в Стикс заплывают просто заплутавшие корабли, затерявшиеся в лабиринте двух миров.
– Они возвращаются?
– Если их Путь в вашем мире не завершен, то да. Ведь каждый должен победить в себе нежить, хотя бы попытаться, попытаться не дать огню погаснуть, не превратиться в холодные серые безжизненные угли.
– И пройти через боль?
– Да, и пройти через боль, – ответил Харон, добавив: – Она – залог возрождения, точнее – надежда на него. Только не надо себя жалеть, иначе боль будет не настоящей, как не настоящей станет и жизнь.
За моей спиной послышались шаги.
– Мне пора, – произнес Харон, опуская в воду весло, – ты не должен видеть переправу. Уходи.
… Я открыл глаза. В залитой лунным светом комнате, в собственной смятой и холодной постели. Я вытер холодный пот с лица, скинул с себя одеяло, встал и подошел к зеркалу. На меня смотрело мое отражение. Без ожидаемых, с таким ужасом, клыков и шерсти. Мои губы тронула усмешка и я пробормотал себе под-нос. Шепотом: «Харон был прав: чтобы превратиться в оборотня, вовсе не обязательно лишаться человеческого обличья».
2 – 3 февраля; автобус из Чкаловского в Москву и обратно.