В 14-м году Никифора на войну не призвали. Из их семьи пошел служить младший брат. Как ушел на фронт, так там и сгинул. Никто его больше никогда не видел, и сам он вестей о себе не подавал. На войне всегда были пропавшие без вести, такая же участь постигла и его. Он жил холостяком и потому не осталось после него ни безутешной вдовы, ни детей-сирот. Родители сначала, понятно, горевали, свечей поминальных извели немало. Но со временем стали все реже и реже вспоминать, а потом и вовсе перестали говорить о нем. Непростые времена наступили, а семья была немалая, и потому забот у взрослых был полон рот. Но постепенно страсти, порожденные пронесшимся над страной революционным ураганом, утихли, народ смирился с тем, что не стало старого царя и свыклись с появлением нового. Жизнь потихоньку да полегоньку начала налаживаться. Крестьянину, известно, отдыхать да митинговать недосуг. Хозяйство крестьянское, как дитя малое, требует постоянной заботы и внимания. В семье Васильевых это хорошо понимали и труд свой крестьянский ставили во главу угла. А состояла семья из самого, да жены Мариши, десятью годами моложе Никифора, да четырех детей, один другого меньше. На его же иждивении находились и престарелые мать с отцом. Землицы, предоставленной новой властью, хватало, только разворачивайся! Работали на полях сообща с другими родственниками, потом подросли старшие дети и, что называется, зажили. Исправно платили налоги, излишки оборачивали в деньги. Не обижали себя. Словом, в избе и в хозяйстве был достаток, когда родился младший, Василий. Шел 1925 год.
Жили дружно, не тужили, когда нежданная беда пришла в их дом. Старший сын Алексей, подросток, с малолетства отличался крутым нравом и неуступчивостью. Про эти черты его характера знали в семье. Поначалу отец Никифор пытался с помощью кнута и вожжей перевоспитать сына, но потом понял, что природу не переделаешь и махнул на него рукой. Говорили, что и у деда Василия в молодые годы был похожий нрав. Со временем вздорность в поведении Алексея укрепилась и обрела повседневный характер. Доставалось, конечно, и ему. Редкий случай был, если приходил домой с очередной гулянки без синяков или порванной одежды. Разбитый в драках нос порой не успевал заживать. Но при этом, как говорили парни из соседней деревни, сам задира оказывался непобежденным. «Не сносить тебе головы», - нередко слышал он от людей в свой адрес. Дома эта его агрессия компенсировалась неуемным стремлением работать. И он работал как взрослый мужик. Просыпался вместе с петухами и со всеми наравне впрягался в повседневные домашние заботы. Не гнушался никакой работы, лишь бы быть в деле, лишь бы иметь возможность разрядиться. Люди говорили, что таким место только на войне. Домашние к нему относились так же, как к другим детям, с заботой и родительской любовью. Мужичок рос что надо, силушки набирался не по дням, а по часам. Домашние старались считаться с особенностями его характера и лишний раз не ему перечили. Среди сверстников так получалось не всегда. К четырнадцати годам местные молодцы стали побаиваться его на гулянках, и, видимо, затаили злобу. И расплата наступила. Свидетелей происшедшего, конечно же, не нашлось. Да и расследования как такового не проводилось. А случилось вот что. Однажды Анатолий отправился за реку на гулянку и не пришел домой ночевать. Ну не пришел – и не пришел, дело молодое. Такое случалось с ним уже не раз. Не пришел и к завтраку. А ближе к обеду кто-то из соседней деревни сообщил родителям, что видели их сына на реке. Сам-то в воде, и только голова на прибрежном песке, на отмели у Дороховской заводи. Рядом с головой камни, а голова и камни все в крови. И никаких следов вокруг. Прибежал отец Никифор с реки как угорелый, запряг вороного коня и поехал обратно, за сыном. Поспешившие следом соседи помогли уложить бездыханное тело на телегу. Так оборвалась буйная жизнь старшего брата. Сам-то Василий мало что помнит. В памяти остались лишь конские дроги да торчавшие из-под дерюги босые ноги лежащего на ней братца. Так хозяйство лишилось одного работника, а родители сына. Вскоре старшая дочь замуж вышла в соседнюю деревню. Родила одного за другим двоих детей да и осталась с ними вдовой. Муж Павел внезапно заболел, недолго полежал и тихо помер. Ходили тогда по округе нехорошие болезни. То ли тиф, то ли малярия. Фельдшера, и того не было в волости. А до района неблизкий край, день потратить надо, что бы съездить туда на лошади. А день у крестьянина известно, ненормированный. Весенний да летний день год кормит! Вот так и откладывали со дня на день поездку, домашними средствами перемогались, покуда совсем худо не стало. Приехавший на освидетельствование умершего доктор сказал, что лечить было уже поздно. Так и похоронили Павла не за здорово живешь. Темные люди жили в те годы, грамоты не знали и жизнь свою строили по обычаям да по разумению. И эту беду пережили в семье. Поле запахано, покос наравне со всеми справлен – чего еще желать? А уж то, что выросло, вызрело на поле, ни за что на нем зимовать не осталось бы. Все убрано и колоски подобраны. Картошка с другими корнеплодами да огурцы уродились на славу, выпестованные мозолистыми крестьянскими руками. Медок, опять же, свой, а, значит, сахара меньше надо. Да и покупатели на него завсегда находились в районе. Так по простому назывался районный центр. Ходила туда Мариша не раз и не два в году, братца и родителей навещала, а заодно и сторговать излишки кое-какие удавалось, копейку домой принести. Младшего в школу готовить надо было, расходы опять же, да и самим кое-что справить из одежды.
В 33-м началась агитация в колхоз. Мужики из соседней деревни первыми откликнулась на призывы агитаторов. Да из другой, соседней с ней, тоже нашлись желающие попробовать новой жизни. Короче говоря, начало коллективизации было положено. И только их деревня отмалчивалась. Не то, что бы не верили или противились. Нет. Просто привыкли сами себя обеспечивать. Жили в то время все сытно, ровно, одним словом, не бедствовали. Если что-то не по силам было, звали на помощь соседей. Так и управлялись общим миром. И отцы их так жили, и деды. И семьи-то были, зачастую, сам-десятый, а ничего, слава Богу, управлялись. Скотинка своя, какая ни есть, опять же. Что лошадь, что коровка. А к тому моменту и не по одной держали, часто пару, а то и тройку, заводили. Да нетель еще в придачу, если телочка народится. И овечки на шерсть - мясо водились в изрядном количестве, валенки сроду не покупали в деревнях. Шашлыков не знали и никогда не слыхивали о такой еде. Пища обычная крестьянская была, натуральная, желудкам привычная. Да и посты как-никак соблюдали, не зря же объявлял их батюшка! Худо-бедно, а приспособились люди к жизни и при Советской власти. И вот эта народная власть, что бы как можно быстрее приблизить «светлое будущее»коренных землепашцев, решилась посягнуть на сложившийся веками в России сельский уклад. Наобещала народу разных благ, да скоро поняла, что с мужиком просто так, обещаниями да посулами нельзя, не получится. Сметлив и учен веками мужик был деревенский, хоть и букв не знал. И то правда: шутка ли, под одну крышу согнать скотину в общее пользование – мыслимо ли такое? Скотина-то существо бессловесное, и к тому же неразумное. Как она с чужими поладит? Да корова от другого и куска хлеба-то не возьмет! Что уж о молоке говорить? Любой знает про это в деревне. Конечно, голод не тетка. Есть захочет – привыкнет к любому. Но тогда такое и присниться радивому хозяину не могло. Скорее, сам голодать будет, а скотину накормит! Нет, не дело затеяли власти. Попробовать на желающих надо, обкатать, так сказать, а потом и агитировать всех хором.
Прошел год. Агитация продолжалась. Приезжали из района, уговаривали. В ход шли все новые и новые аргументы «за». Мужики по-прежнему молча слушали и ни с чем расходились. Весной отсеялись, погода поспособствовала хорошему урожаю и уборка прошла напряженно. Пришлось постараться, что бы без потерь все сжать и с поля вывезти. Справились! За месяц-полтора не до собраний и праздников было, некогда было с поля да с подворья отлучаться. Трудились все, от мала до велика, и вскоре результаты их труда собрались на гумне. Большую часть урожая в снопах сгрузили на раскинутые жерди, для просушки. А оставшаяся так и осталась на возах, но под крышей. Раньше молотили не на поле. Не доверяли переменчивой погоде. Так и на этот раз. Уморились до крайности, наскоро перекусили и легли по полатям. Уснули мгновенно, а среди ночи были разбужены близким заревом и непривычным нарастающим гулом. Отблески гудящего пламени врывались в темное сентябрьское небо и превращали темную, как смоль, ночь в день. Вскочив, словно по тревоге, домочадцы бросились к дверям. Но не тут-то было: двери в сени не поддавались. Не удалось, не разбив стекла, и в окна выпрыгнуть. Оказалось, и они и двери снаружи были подперты внушительными кольями. Кто-то заботливо воткнул их заостренные концы поглубже в землю, для верности. Так в их деревню пришли отголоски «классовой борьбы».
Гумно со всем содержимым выгорело за какой-нибудь час. Подсохшие снопы, да и крыша гумна соломенная, вмиг охватились ненасытным ядовитого цвета пламенем. Все, что называлось урожаем, включая налоги и пропитание для себя, в раз превратилось в пепел. Вечный спутник пожара ветер поднимал его и кружил остывающие искорки над опустевшей землей. Хорошо, что другим постройкам загореться не дали. Искры - то по всей округе летали. Хлеб сгорел еще в снопах. И рожь, и овес, и горох. Стоял сентябрь. А в закромах, на зиму, кроме овощей, ничего не было. Растерялись хозяева. Конечно, руки-ноги есть, от голода не умерли бы. Но сам факт не откуда взявшегося пожара заставлял насторожиться. В семье Васильевых курящих не было. Сейчас гумно, а что будет в другой раз? О том, что был поджог, уже никто из деревенских не сомневался. На другой же день явились «спасители» колхозные. Посочувствовали, спросили: «дескать, как зимовать собираетесь без хлеба? А вот если бы были в колхозе, все что-нибудь да получили бы. Улавливаете выгоду?» Выбора не оставалось, усадил Никифор Василия за стол и приказал писать заявление. Один из пришедших, старший видать, диктовал. Вот так и стали колхозниками родители Василия. Его, по малолетству, понятно, не записали. Но зато на его плечи легли домашние заботы. Впрочем, и на общих работах не раз видели парнишку. Так и жили: днем в колхозе трудодни зарабатывали, а по утрам и вечерами с домашним хозяйством управлялись. Правду сказать, уменьшилось оно, свое-то. Пришлось с колхозом поделиться и коровку в общее стадо отвести. Да не ее одну.
Со временем и младшая дочь, Мария, вышла замуж. Родила и тоже вскоре овдовела. Похоронила своего Александра в Ворониче, «на Бую». Не везло их роду на мужей. Осталась с маленькой дочерью. Устроилась в Ленинграде домработницей и переехала туда на постоянное жительство. А еще через некоторое время среднему сыну повестка пришла в армию, на службу. Проводили его и остались старики Васильевы с младшим, школьником. Не пускал отец в пятый класс, дома работа была, но вступился за паренька учитель его, уважаемый в народе человек. Убедил Никифора, что бы отпустил сына в школу. Отец согласился и купил ему новый настоящий школьный портфель и крашеные фабричные ботинки. Так они и жили, пока не началась война.
Эвакуироваться не удалось, немцы на танках да на мотоциклах быстро обошли со всех сторон, перерезали пути-дороги. Вернулись через несколько дней на свои подворья, а там уже другая, чужая власть поджидала их. В лице старосты и полицейских. Первым делом приказано было зарегистрироваться у старосты или бургомистра всем сельчанам. Собрали паспорта у тех, кто их имел, и сделали от руки отметки сразу на двух языках: немецком и русском. Немцы объявили требования новой власти к жителям, построжили, попугали, если что не так будет, покрутились по деревне, выловили с десяток гулявших по улицам кур и надолго исчезли. Больше года не было их видно. Собрались мужики, кто не подался на восток, и решили раздать имущество колхозное по дворам, до лучших времен. Побоялись, что колхозное, то бишь советское, отберут. А самим продолжать жить, как жили прежде, если кто не забыл. Время же показало, что тогда, в начале войны, о доколхозной жизни не забыл никто. И жили! Пахали, сеяли, налоги выполняли. И себе хватало, и партизан как есть подкармливали. Не раз в разгар оккупации к полночи появлялись подводы с вооруженными людьми. Грузили на них все, что могли увезти. И не только провизию, но и одежду теплую. Слава Богу, полицаи и старосты не приставали с лишними вопросами. Обходилось. Вернулись и праздники прежние, дедовские вперемешку с новыми, советскими. С флагами, разумеется, никто не ходил, но самогоночку на угощение заранее готовили. Праздновали часто, особенно зимой, давая себе отдушину, но о деле помнили. Крестьянский труд деревенским привычный. Летом в поле, зимой в лесу и на дворе. Катали валенки, пряли пряжу. Лен выращивали – мяли, выделывали. Вспомнили старь-года, когда пряжу пряли и полотно ткали длинными зимними вечерами. Не сидели, сложа руки. И выжили, пережили лихую годину.
Через три года прогнали супостатов, а там и война окончилась. Постепенно воротились по домам мужики, которым выпало выжить под пулями. Не все вернулись. Редко в какой семье не было убитых или пропавших без вести. Другими пришли с войны, постаревшими, с ранней сединой на висках. И сразу, не отдохнув и не придя в себя, впряглись в работу. Надо было вновь отстраиваться. От наших ли, или от вражеских снарядов сгорели их избы, нужен был кров, крыша и стены. С первых дней, как прогнали оккупантов, возродились колхозы. Имущество, сохраненное не смотря на оккупацию, пришлось вернуть. Власть не собиралась отказываться от прежней политики. Более того, ужесточила требования к колхозникам. Ввело новые налоги, в том числе на домашнюю живность, обложило поборами даже кустарники на приусадебных участках. Запретила членам сельхозартелей самовольно менять местожительства. Отменила выдачу им паспортов. С окончанием освободительной войны вступило в жизнь советское крепостное право. И продлилось оно долгие четыре десятилетия. А из села началось массовое бегство народа, особенно молодежи. Использовали все возможные способы, что бы получить реальную свободу и самим строить свою жизнь. Вербовались на стройки, выходили замуж в города, спаивали бригадиров и председателей – лишь бы получить желанные паспорта и выйти из колхозной кабалы. Постепенно опустели деревенские «пятачки» - места «тусовок» подростков и юношей, потом один за другим позакрывались медпункты, а за ними и сельские школы. А следом и магазины. Село медленно и мучительно умирало. Остались в память о тех мрачных годах заросшие бурьяном бывшие крестьянские усадьбы да покосившиеся от времени покинутые живыми осиротевшие деревенские избы. Даже аисты, и те оставили насиженные гнезда у домов сельчан. Не к кому стало приносить веснами детишек-первенцев. А потом и изб не стало. Частично выгорели они при весенних бесконтрольных палах сухой травы, частично сгнили и разрушились. Досужие чиновники «списали» несуществующие деревни с разных балансов и удалили с больших и малых карт. Вот так теперь: ни кола, ни двора там, где должна была кипеть нормальная человеческая жизнь. А колхозов тех давно след простыл. Пришло время и они сами рухнули, без постороннего воздействия. Отказался от них народ. Нынешняя подрастающая молодежь и слыхом о них не слыхивала. По правде говоря, и молодежи-то этой на селе совсем не осталось… Так закончился грандиозный многолетний эксперимент, родившийся в горячих головах кучки получивших на людскую беду неограниченную власть обезумевших людишек, ввергших российские села в бурный водоворот, закончившийся глобальной демографической, социальной и экономической катастрофой. Такая история.