Primus inter pares

Каллистова
                Поутру,
                на заре,
                я уйду отсюда прочь

     Ни одно утро, сотворенное Господом богом, не подходит так для страшных историй, как пропитанное слякотью, цвета лица умирающего курильщика. И мой рассказ можно было назвать «Когда умирает курильщик», если бы я не назвал его по-другому...

     Сказать по правде, я не стремился вызвать у читателя ассоциации с салоном татуировок. Выбирая надпись на латыни, я доверился интуиции и обнаружил, что вопреки собственной воле всего лишь провел параллель с той отметкой, которую делает Всевышний на физическом или духовном теле человека. 

     Одним холодным, ветреным ноябрьским утром, небеса затянуло стекловатой, а меня затянуло в  историю, совсем не характерную для московской подворотни, и, тем не менее, произошедшую именно там.

     Часы показывали без четверти десять. Колом стояла влажность. И без того ядовитая атмосфера мегаполиса разбухла от миазмов.

     Едва мы въехали на Братеевский мост, как диспетчер 03 приказала развернуться и спасти страждущего жителя Паромной улицы. Мы развернулись. Остановили красный крест напротив подъезда. Я взял чемодан экстренной помощи и вышел из белого фургона: «Идущий по следам твоим, приветствует тебя, смерть».  Мрачное небо, нанизанное на тупые крыши панельных домов,  грозило разродиться жесткой метелью.

     Душераздирающе захотелось курить. Взявшись за ручку подъездной двери, я подумал, не затянуться ли мне перед визитом. Коль пациент не подох, пока мы молотили колесами лужи, есть вероятность, не умрет за две-три затяжки.

     Оглянулся. Облаченный в бушлат Алексеич в мою сторону не смотрел. Я сунул сигарету в пасть, постоял, высек огонь – дрожащее желтое пламя и передумал. Мрачное небо, нанизанное на тупые крыши панельных домов, ринулось на землю снегом, словно подгоняя меня открыть покоцанную дверь.

     Как и положено, в подъезде пахло мочой.

     Номера этажей на кнопках лифта стерлись от соприкосновения с человеческой кожей. Я отсчитал семь вверх. 

     Сейчас, когда память моя выкидывает фортели и преподносит мне сюрпризы, я прекрасно помню, о чем думал в то свинцовое ноябрьское утро в лифте второго подъезда дома номер восемь дробь три по Паромной улице.

     Я думал о своей карьере.

     Мои родители были обычный русский плебс, подменяющий понятие «самоистязание» и «скудоумие» на «духовность», и находящий оправдание воровству и скотству. Они искренне  презирали амбиции. Они мученически прозябали в бездействии. Они уповали на высшие материи, целуя иконы. Я слеп в темноте церкви. Я задыхался от бездействия. Я бежал, лишь только представилась возможность. Мне легко давалась учеба - я стремительно шел, не касаясь земли.  Предпочитая не отвлекаться на болтовню. На девок, на алкоголь. И не было ничего, чем могла бы удивить меня Москва, ничего, чем могла совратить.
К концу шестого курса в моем арсенале были три статьи в медицинских журналах, благожелательное отношение преподавателей, и пару профессоров, мечтавших стать моими наставниками. Я прочел все книги по нейрохирургии, какие мог достать.
А еще у меня были прекрасные руки, колоссальная выдержка и отличное чутье. Я был лучшим среди равных!

     Многообещающее будущее ждало меня:  аспирантура на фундмеде и  хирургическое отделение госпиталя Бурденко или Склиф, где я и ассистировал и подрабатывал в бригаде выездной реанимации. Я был энергичный, и за сутки успевал то, что другим не под силу за неделю.

     Я подрабатывал не только из-за желания поскорее купить квартиру. Материальная сторона жизни была постижима и досягаема. Просто в то время мне был необычайно интересен момент ухода человека в небытие. Я не испытывал смущения перед чужой смертью, и не верил в отлетающую душу. Притягателен был факт десятиминутной деятельности мозга в период клинической смерти, так как именно эта деятельность и породила древний неистребимый миф о потусторонней реальности. Но больше всего  меня терзало любопытство,  чувствует ли человек боль после смерти. Дело в том, что выполненные мною замеры импульсов коры головного мозга давали весьма неоднозначные результаты, вернее, с каждой новой смертью мое предположение о наличии очагов возбуждения после остановки сердца находило свое подтверждение...

     Вот о чем я думал… Лифт вздрогнул и напряженно замер. С досады я ударил в двери ногой. Те медленно отворились. Я был на седьмом этаже и упирался взглядом в число «173». Сделав три шага, я позвонил. 

     Я не пугливый, но от вида того, кто открыл мне дверь, внутренность моя похолодела. Это был невысокий, на первый взгляд, трезвый мужик в клетчатой рубахе.  Но человек ли стоял передо мной?! Сквозь  густую растительность на лице, из-под низкого заросшего лба меня пристально изучали серо-желтые зрачки. Обезьяна?! Мысль о неестественном, животном забила все остальные, парализовав меня на пороге квартиры. Если существо и усмехнулось, глядя на мою реакцию, то усмешка утонула в его шерсти.

- Врач? – глухо зазвучало из-под рубашки.

     «Все-таки человек». Я кивнул.

- Проходите.

     Он указал рукой на арочный проем, ведущий в комнату. Я переступил порог, прошел по коридору, оставляя заросшее чудовище за своей спиной, и погружаясь в тяжелый запах канализации и горелой жратвы. Комната, в которую я проследовал, была темной, узкой, заставленной глухими шкафами и стульями. Она показалось мне нежилой. Я решил, что ошибся, но развернувшись, наткнулся на волосатого обитателя квартиры.

- Он здесь.

     Проследив за указующим жестом, я увидел больного.

     Прямо передо мной, на низкой тахте, приставленной к стене и шкафу, лежал мертвенно бледный мужчина, накрытый пледом по шею. Длинные черные волосы раскинулись по белой подушке. «Когда я вошел, его не было в комнате», - сказал я сам себе, рассматривая огромную голову с  выразительными в своей правильности и симметричности  чертами: мощный лоб, прямой нос, четкие плотно сжатые губы.  «Черт подери, его здесь не было» - продолжил я беззвучный диалог сам с собой. 
          
- Что случилось? - спросил я заросшего, тот молчал, - Включите свет, пожалуйста.

- Не надо, - раздался голос с подушки.

     «Спокойно!» - скомандовал я сам себе и, поборов оцепенение, сделал шаг к тахте.

- Я врач, - сказал я,  - расскажите, что вас беспокоит.

     На меня смотрели миндалевидные глаза прозрачно-голубого цвета. И только одной детали не хватало, чтобы жуткий страх трансформировался в восхищение. В глазах не было  зрачков. Я не расслышал, что он мне ответил, я продолжил разговаривать сам с собой. «Так, вероятно, наркоман. На алкоголика не похож. Молодой, холеный. Нужна доза».

- Могу предложить только обезболивающее. Кеторол.

     Мне показалось, он кивнул. Придвинув стул, я открыл на нем чемодан, достав шприц и ампулу. «Спокойно, старик, спокойно! Один укол и на выход!»

- В ногу, - голос у него стал располагающе мягким.

     «Совсем обколотый», - подумал я и отвернул плед. Голая нога до колена была мускулистой ногой спортсмена. Я потянул плед выше, чтобы уколоть ближе к бедру, но он ловко вытащил из-под пледа руку и положил ее сверху, закрывая мне подступы к телу.   Я все понял, но не мог отвести взгляда от его женской кисти с длинными изящными пальцами и отполированными до блеска длинными ногтями. Я резко отвернулся к ноге, нашел вену и ввел иглу. Я аккуратно толкал лекарство в кровь больного, и уже ничему не удивляясь, смотрел на его стопу, вернее, на то место, где должна была быть стопа.

     Вначале я решил, что он инвалид, и тут же объяснил себе всю мрачность обстановки, но, присмотревшись… Присмотревшись на сколько позволял тусклый свет, я невольно сравнил обрубок  с гигантским суставом  куриной голени… Уж не разыгрывают ли меня эти двое?
    
- Все? - спросил я больного, удалив иглу из вены. Тот смежил веки и не ответил. «Ну все, так все!» - раздраженно заметил я сам себе, бросил шприц в контейнер для отходов, попрощался и вышел из комнаты.

- Выздоравливайте, - буркнул я заросшему, проходя по коридору к двери. Он также мне не ответил. Дверь была не заперта, я вышел на лестничную клетку и вызвал лифт.

     Я почувствовал невероятную легкость, оказавшись в пространстве лифта, и даже улыбнулся, нажав на кнопку. Но тут «легкость» застряла у меня в горле. Мне действительно было легко, я забыл в квартире наиважнейшую вещь своей амуниции - медицинский чемодан. «Черт возьми, как могло такое случиться?!» Я помнил, что взял его в руки, после того, как сложил контейнер! Не дожидаясь, пока откроются заторможенные двери, я нажал на кнопку, где когда-то была поставлена краской цифра семь.      

     Не задумываясь ни на секунду, я надавил на ручку и открыл незапертую дверь квартиры. В коридоре меня ждал зверь в клетчатой рубашке.

- Я забыл чемоданчик, - объяснил я свое появление.

     Зверюга зевнул и сделал индифферентный жест рукой в сторону арки.

     Я зашел в темную комнату и ничего не увидел, кроме шкафов и стульев. Пообвыкнув, я нащупал взглядом голубоглазого больного. Он смотрел на меня… с интересом. «Какие отвратительные глаза! Неужели эта скотина пошуровала в чемодане?». Среди ампул был морфий.

     Но чемодана в комнате я не обнаружил. Ни на стуле перед тахтой, ни на тахте, ни на полу. Медицинского реквизита не было. Меня прошиб пот.

- Немедленно верните  чемодан! — громко сказал я больному.

     Мне показалось, он усмехнулся, во всяком случае, легкая волна тронула его эталонные черты. И пока я набирал тошнотворный воздух, чтобы продолжить, в его глазах появились зрачки. Я видел такое первый раз в своей жизни, стремительно расширяясь, словно от взрыва, зрачки заполнили четыре пятых глаза, и оставшаяся синева ярко вспыхнула холодным кольцом. Я загипнотизировано  смотрел ему в глаза, а когда пришел в себя, понял, что стою вплотную к тахте, наклонившись над огромной головой странного больного. Мы внимательно изучали друг друга. И тут-то меня накрыла волна ярости:

- Послушайте, я не шучу!

- Укол.

- Что?! Я сделал тебе укол. Все, что я могу,  вызвать наркологическую неотложку. Вызывать? 

- Не надо, - лежащий не разомкнул губ. Выражение его лица застыло в изумлении, - Кто вы? – спросил он.

- Я - врач! - меня затрясло, - я - врач! Отдайте мой чемодан!

- Ищущий обрящет...  за спиной...

     Я обернулся и увидел пропажу. Открыв чемодан, бегло, насколько позволял уличный свет, проникающий в комнату, я проверил его содержимое. Ампулы, кардиограф, тонометр были на месте.

- В следующий раз, - скрежеща зубами, сказал я заросшей морде, поджидавшей меня в коридоре, - вызывайте нарколога!

- До свидания, господин фельдшер - тихо ответил мне уродец.

     Я выполз на лестничную клетку. Мертвая тяжесть навалилась на меня, будто бы полопались артерии, заполняя грудную клетку вязкой духотой. Странное, нехорошее ощущение сковало мышцы, ощущение мутной ледяной воды, сомкнувшейся над головой. Я постучал себя по лбу. Я вспомнил, что не списал данные медицинского полиса больного. И эта невероятная оплошность требовала моего немедленного возвращения в квартиру. 

     «Какая гнусность!», - подумал я и развернулся. Дверь в квартиру была открыта настежь. На пороге в выжидательной позе стоял обладатель густой растительности.

- Что-то забыли?  - спросил он.

- От вас так просто не уйдешь! Но не надейтесь, что я сниму пареньку ломку.

- Ну-ну, стоило ли становиться лекарем, если раздражаешься с пол-оборота?

- Обойдемся без нравоучений, а? Мне нужен номер медицинского полиса вашего... кто он там вам приходится?..

- Никакой он не сожитель. Если вам что-то нужно, проходите в комнату...

- Благодарю, благодарю! Как вы могли подумать, что я назову его таким дурным словом? Ничего, что я не надел бахилы?

     Я оказался в темной комнате. Где-то у стенки за шкафом лежал птицекопытный наркоман. Я собирался позвать его, но он, опередив меня, заговорил первым:

- Итак?

- Его что-то смущает или отвлекает, - ответил стоящий за моей спиной обезьян.

- Скорее всего крест... Впрочем, проверим.

     Мои ноги понесли меня к тахте. Лежащий выждал, пока я приближусь и откинул плед с груди. Я выдохнул. На его груди от шеи до солнечного сплетения распластался массивный деревянный крест с косой нижней перекладиной. 

- Вы за что-то не любите бога? - спросил лежащий.

     «Сектанты!» - подумал я, - «это секта! Надо срочно уходить отсюда!»

- Необычный человек, - усмехнулся позади меня косматый.

- Не переживай, - ответил ему больной, - самый обыкновенный. Пусть идет.

- Номер полиса, и я ухожу.

     Я сел на стул, достал из кармана бушлата блокнот и ручку и стремительно переписал семь нулей и пять единиц.

- Где вам выдали такой полис? Странный номер...

- Неужели, вы ожидали увидеть шестерки?..

- Скажите мне ваше имя, господин Иванов, чтобы я больше не возвращался.

- Что на уме у этого человека? - глухо спросил обезьян.

- Он парализован, - возвестил голос с подушки.

- Вы что-то сказали? - я очнулся и взглянул на крест.

     И тут я вспомнил,  отчетливо, детально, что уже встречал лежащего передо мной человека. Однажды рано утром в вагоне метро. Я ехал на экзамен, он сидел напротив. Как я мог забыть?! Он привлек меня своими крупными неестественно бледными чертами лица и большой головой. Вначале я подумал, гот возвращается с тусовки. Но чем внимательнее я всматривался, тем неприятнее мне становилось. Передо мной сидело нечто странное, энергетически сильное, мерзкое, совсем не размалеванный поклонник хелоуина, а сущность, претендующая на  название, которое не может произнести без сарказма онемевший язык... Я вышел из вагона с тяжелым чувством, что привычный мир не настолько тривиален, как мне казалось.
И вот эта нечисть явилась на тахте. Меня передернуло. Я положил блокнот и ручку в карман, встал и задумался. Я помнил, как позвонил в дверь, как мне открыл заросший по глаза мужик, как я долго привыкал к темноте комнаты, потом переписывал номер полиса... потом...

      Я наклонился над закутанным в плед мужчиной и отпрянул, увидев чудовищные голубые глаза без зрачков.

- Я — врач, - прошептал я, - чем могу помочь? Что вас беспокоит?   

- Укол, - не разжимая губ, сказал лежащий.

      «Вколоть ему транквилизатор, и уходить. Уходить быстрее».

      Я поставил чемодан на стул.

      «Как будто и это уже было со мной. Когда-то давно... Может быть, когда я только начинал работать в скорой. Был один странный дед с раком желудка, все кричал, чтобы  ему дали морфий. Я вколол ему дистиллированную воду. Он закрыл глаза, стал материться сквозь зубы, потом замолчал. Помогло».

      Я втянул содержимое ампулы в шприц. «Спокойно, спокойно!». Отвернул плед и увидел куриное копыто. Копыто. Словно перевернутый пазл посыпался мой мозг, неуспевающий формулировать ни одной мысли. Кровь запульсировала в висках.  Из последних сил я постарался взять себя в руки. «Инвалид... когда-то я приезжал к инвалиду, который на свою культю надевал детский рюкзак с медведем... а здесь парень обколотый и, наверное, сатанист...»

     Я воткнул иглу в вену. Лежащий хрипло засмеялся. От этого смеха мои пальцы самопроизвольно разжались. Схватив чемодан, я рванул к двери. Косматый зверь попытался преградить мне дорогу, но я, выставив чемодан вперед, отбросил зверюгу к стене и выбрался на лестничную клетку. Уцепившись за перила, я бросился вниз по лестнице. Внутренности мои колотились. Перепрыгивая через ступеньки я углублялся в колодезный проем. Лестница поворачивала и скруглялась, словно я спускался с колокольни. Я перепрыгнул через черную лужу, полузасохшую рвоту и почти врезался в валяющегося на площадке бомжа. Не обойти, не перешагнуть его не представлялось возможным. Я поднялся на полпролета к квартирам. И спрятавшись за угол, прислонился к стене отдышаться. Шум распахивающейся за моей спиной двери заставил меня  оглянуться.  На пороге квартиры стоял обезьян. Он сделал в мою сторону жест рукой. Я вжался в стену. Через секунду чудовище втащило меня в квартиру. Я почувствовал знакомый тошнотворный запах.

- Вы забыли шприц, старина, - дружелюбно сказал заросший, закрывая подступы к двери своим телом,  - и не дали больному никаких рекомендаций. 

- Пусть выпьет горячей воды! – крикнул я.

     Что-то блеснуло в лапах у зверя.

     Мне оставался единственный путь, путь под арку в темную комнату.

     На полу, на незримых возвышениях горели свечи. Но света в комнате больше не стало, и видимость была такая же, как и раньше. Я не приметил лежащего. Я не видел ни тахты, ни пледа, ни бледного крупноголового монстра. Они возникли потом, когда я отвлекся и присмотрелся к тому, что источало световые блики. Это были не свечи, вернее, это были свечи, сделанные в виде пальцев человеческих рук, восковые пальцы покойников, горели из-под ногтей неровным желтым светом.
Встретившись взглядом с лежащим, я задрожал всем телом.   Где-то, когда-то я уже видел этого человека. Но где и когда? Вспомнить не мог. Я сделал шаг вперед и наступил на палец. Тот с хрустом сломался. Холодный пот заструился по моей спине.

- Укол...

      «Пока я не вколю ему морфий, он не отпустит меня». Я нашел ампулу. И что было силы и воли, постарался унять дрожь. «Почему я не ввел ему морфий сразу!»
Лежащий отвернул плед на груди, протягивая белую гладкую женскую руку. Я присел на корточки. Рука с невероятной быстротой просочилась между моих ног и сдавила гениталии. Я потерял равновесие и упал на пол, ломая своим телом восковые горящие пальцы.

      Красные круги плыли перед моими глазами. Неделю назад в скорой умерла женщина от потери крови. Мы буквально соскабливали ее с каталки, столько крови вытекло из нее... «Невероятный случай, - сказал мой шеф, - быстрая кровопотеря – легкая почти мгновенная смерть». Я был последний, кого эта женщина видела в своей жизни. Когда мы соскоблили ее, она мне подмигнула.

     Способна ли высвобождающаяся энергия мозга заполнить пустое пространство в чужом мозге? А если задать этот вопрос без мистической подоплеки?

     Я поднялся на ноги. Задыхаясь, натыкаясь на стены, как пьяный, побрел к двери. Через несколько минут я вышел из подъезда на улицу.   По коже пробежал озноб, и я мгновенно замерз. Но что это было по сравнению с тем, как болела моя голова. Я смотрел вперед. Я был в расщелине домов, на занесенном снегом тротуаре, по которому не спеша брели странные  сгорбленные люди. Машины скорой помощи я не увидел. На улицы вообще не было машин. Коробя тишину скрипом, мимо меня прокатилась телега с окоченелыми трупами.  Я нестерпимо почувствовал боль по всему телу, особенно остро в ступнях. Взглянув на себя, я усмехнулся от ужаса. Я стоял на снегу голый!

- Возвращайся! - сказал за моей спиной заросший. Я вздрогнул всем телом. - Возвращайся! Не можешь же ты уйти голым!

- Что вы сделали со мной?! - закричал я, - Вы изнасиловали меня, суки?!

- Так ты еще и истеричка?! Ничего мы не сделали. Пока. Но тебе надо вернуться.

- Никуда я не пойду! Помогите! Люди! Помогите!!!

     Никто не повернул головы. Косматый набросил плед мне на плечи. От пледа несло камфорой.

- Кто вы такие?! Кто вы такие?! Вы — сатанисты?

     Он посмотрел на меня в упор. У него были прозрачные звериные глаза.

- Нет, у тебя совсем нет воображения... но это поправимо, - с этими словами он взвалил меня к себе на плечи и понес в подъезд.   

     Он отволок меня в квартиру и посадил на пол, прислонив к тахте. Мой подбородок был на уровне лежащего неприкрытого пледом тела.

- Отпустите меня, - прошептал я, - отпустите меня. Что я вам сделал?!

     Лежащий рассмеялся. По его голым бедрам расползлись  язвы.

- Давай поговорим, - сказал он располагающим голосом, - почему ты боишься боженьку?  Почему не подчиняешься ему?.. Упорствуешь во грехе…

     Но я не отозвался. Я смотрел на его язвы, и лавина обрушилась на меня. Один единственный звонок диспетчера, разворот на мосту, медленно ползущий лифт, тухлый запах в квартире, и жизнь моя полетела в тартарары. Кто же тут такой умный?! Черта два, я буду с тобой разговаривать! 

     Я сдернул плед, которым был накрыт, и, скрутив его жгутом, сделал отчаянную попытку задушить лежащего мерзавца. Как они посмели надругаться надо мной! Вломиться в мою жизнь, направить свою волю против моей! Стремительно расширяясь, словно от взрыва, зрачки заполнили четыре пятых его прозрачно-голубых глаз, и оставшаяся синева ярко вспыхнула холодным кольцом. Голова моя раскалилась от ярости и сопротивления. Они пришли, чтобы подавить мою волю, чтобы представить меня ничтожеством. Да, я – ничтожество, но это не значит, что я сдамся. И чем очевиднее становилась бесполезность моих трепыханий, тем сильнее и страшнее я боролся!

     «Ад – это боль, которую чувствует мозг после остановки сердца, рай – это слабость, которая наступает, после истечение энергии из трупа. Ад и рай длятся столько, сколько живет после смерти мозг».

     Я бросился вон из квартиры. Я слышал шаги за спиной, чувствовал зловоние паленой плоти. Я метался. Я давил на кнопку лифта, будто вызывал в палате реанимации Господа бога...

     Лифт приехал. Двери открылись. Мог ли я еще спастись? Слепящая черная дыра шахты приблизилась ко мне со скоростью мысли. Кабины за дверями не было, нога моя повисла над пропастью. Кричал ли я? Я кричал, как умалишенный.

     Обезьян поймал меня за волосы. Я выл от боли. Почувствовав ногами твердую поверхность, я вырвался и устремился к лестнице. Ступени мелькали перед моими глазами, крошились и сыпались в бездну. Я балансировал на самом краю обрыва. Я парил над обрывом. Без сердца, которое отказалось сокращаться, без мозга, который отказался принимать реальность. Я слился с холодной липкой зловещей субстанцией и парил в ее объятьях… Эта безликая мерзкая субстанция вытаскивала из моего горла длинного плоского червя: душа существовала...

     «Угнетается кора головного мозга: развивается туннельное зрение, перестает функционировать распознавание образов поступающих от сетчатки — именно этим обусловлено видение светового пятна впереди». Тусклое световое пятно качалось впереди.

     Косматый зверюга втащил меня в квартиру, проволок по коридору в темную комнату. Я остался лежать на полу среди горящих восковых пальцев. После провала в бездну ко мне вернулась память. Я уже был в этой комнате. Когда-то давно, очень давно. Возможно,  в другом обличье или в другом тонком теле. Но я приходил сюда! Я приходил сюда и спрашивал лежащего о своем будущем, об успехе, признании, амбициях. Я был здесь. Я говорил громадной голове про животные инстинкты и про простые правила управления толпой. Я рассказывал ему про смерть…
И я знал, что я – человек жесткий, черствый, смотрящий на мир через окуляры своих мелких и крупных желаний, не терпящий притеснения своих свобод, но находящийся в кабале глубоко запрятанной дешевой пошлой трусости.
 
     «Трус умирает много раз до смерти».

     «Трус умирает много раз до смерти».

     «А храбрый?»

     Гордыня не позволяла мне рассуждать, кто лежит передо мной в темной комнате на тахте. Но страшный, прожженный, циничный наблюдатель, который жил во мне рядом с трусом и доминировал, когда трус умирал от страха, давно понял, кто это. 

- Что ты хочешь? - спросил наблюдатель моим голосом, наклонившись над эталонным черепом с полуприкрытыми глазами.   

- Укол, - не разжимая рта, ответил лежащий.

- Крови? - усмехнулся я, - тебе сделать укол с моей кровью?

     Он открыл глаза и посмотрел на меня пристально:

- Стучащий в двери, пусть войдет!

     «Фантом, живущий в нашем воображении, начинает обрастать молекулами, если мы, устрашившись, запускаем маховик паники. Высвобождающаяся энергия страха питает гнилую субстанцию, и фантом вываливается в эфирное пространство, получая доступ к процессу обработки информации в сознании группы индивидуумов, а то и целой популяции. Он не растворяется в эфире. Фантом превращается в вирус и продолжает держаться на плаву».

     Я дотянулся до чемодана с медикаментами и водрузил его на стул. Извлек шприц из упаковки, насадил иглу и, не раздумывая, проколол себе вену. Набрав крови, я навис над лежащим и покрутил шприцем перед его глазами.

- Он ничего не понял, - сказал припавший к стене обезьян, - Отпустить его?

- Нет, - ответил голос с подушки, - он все понял, просто не сознается.

     И он позвал меня глазами.

     Открыл рот. Я снял иглу со шприца и влил ему тонкой струей кровь в ложбинку его синего языка.

- Ты свободен, - сказал заросший.

- Хорошо ли я сыграл историю своей жизни? - спросил я его, повернувшись.

- Уходи, - брезгливо ответил он.

     Я вышел из подъезда и пошел по разбитому асфальту деревенской дороги. Поднималось солнце, пели петухи, и влажные после короткой ночи деревья, стоящие по обочине, путались с ветром. Навстречу мне брели коровы. Я оглянулся и увидел покойную бабку — мать своей матери, которую еще живую презирал за невежество и покорность. Она стояла у палисадника и махала мне носовым платком...

     Дверь квартиры 173 была закрыта. Я позвонил. На тот момент мне было три тысячи восемьсот сорок пять лет.

     Бородатый обезьян предложил мне кофе.

     Я прошел под арку в темную комнату. Его в комнате не было. Не было ни свеч, ни тахты, ни пледа. На спинке стула висел мой бушлат, на сиденье лежали блокнот и ручка, на полу стоял чемодан.

     Я вышел, дружески потрепав косматого зверя по плечу, вызвал лифт, доехал до первого этажа, спустился к подъездной двери, отсчитав семь ступенек, и, вдохнув подмороженного воздуха, увидел машину скорой помощи. Алексеич читал газету.

- Все в порядке? - спросил Алексеич.

- Так точно, - ответил я.

     Мы медленно выезжали на Паромную улицу.

- Тяжелая у тебя работа, Максим Иваныч, - сочувственно  произнес Алексеич, - такого насмотришься, не позавидуешь...

     Я молчал.

- Не помер пациент? - заговорил Алексеич.

- Нет, - я махнул рукой, - он не подохнет, он очень живучий. Я умер, Алексеич. Я умер в очередной раз.

     Алексеич взглянул на меня удивленно и затих. Я закрыл глаза.

     Это я умирал каждый раз от удушья, когда меня закапывали живьем. Это я захлебывался рвотой. Меня свинчивала предсмертная судорога. Это меня пытали до потери разума. Я извивался в припадке. Я рожал в муках. Я кричал, срываясь в пропасть. Меня вели на эшафот. Я всасывал ноздрями запах грязной веревки. Я чуял магию газовых камер. Мой пищевод сжигала кислота. Это я,  истекая кровью, дерьмом и страхом, глядел из окопа на приближающиеся гусеницы танка. Я тонул. Я бился, задыхаясь в утробе матери. Я резал вены.  Меня, ребенка, бросали в помойку. Это я замерзал в подворотне в собственной слизи у сточной канавы. Я гнил и разлагался от болезни. В меня стреляли. Я висел на кресте  и горел в самолете. Я умирал от голода. Это меня преследовали тени безумия. Это я кричал беззвучными губами «Пить!». Это меня четвертовали на площади, это мою, разорванную бомбой голову насаживали на копье...

     Я был в каждом предсмертном вздохе. Я был с теми, кого насиловали и изгоняли с этого света. Я был с ними до последней минуты. Я был всеми ими. Я чувствовал их боль как свою. Потому что их боль была моей болью. Потому что это был я...

     Мне вспомнились все три тысячи восемьсот сорок пять лет своей жизни. Каждый день отчетливо и ясно. Нет! Я не спрашивал «за что?» и «почему?». Мне было все равно, виновен я или невинен.  Я был человек. Я принимал человеческую смерть. Я лучше любого живущего знал, чем кончаются десять последних минут деятельности мозга.


***
     Я завершил дежурство. Вышел на грязный проспект и пошел вперед. Когда меня останавливали и просили милостыню, я подавал. Мог ли идущий на смерть не подать самому себе?! Когда спрашивали дорогу, показывал, потому что и сам когда-то искал выход. Мне предстоял длинный путь в одиночестве и молчании.

     Смысл жизни открылся мне и сомкнул мои губы. Мне предстоял великий путь, бесконечный великий путь, и это не могло меня не радовать.