Клиника, в которую я угодила, изрядно смахивала на замкнутый мир или на особую планету, что веками вращается по своим мудрёным законам. Здесь слишком остро ощущались ценность здоровья и бесконечность людских невзгод. Стоило одному человеку избавиться от недуга и покинуть временное пристанище, унося с собой зыбкое облако благодати, как опустевшую койку тут же занимал следующий страдалец. Вот такой круговорот.
Я совершенно непредвиденно оказалась в тесной душной палате, довольно-таки удалённой от входа в отделение, санузла и сестринского поста. В небольшом помещении слегка пахло испражнениями, хлоркой и какими-то микстурами. Шесть старых железных коек стояли чуть ли не впритык, друзья помогли расположиться на единственной свободной в углу у окна. Моё место оказалось продуваемым, но светлым и чистым. Я быстренько составила список необходимых вещей, улеглась на продавленный матрас, покрытый свежей простынкой, укуталась одеяльцем и задумалась о том, как и когда отсюда выберусь. Мама при первой оказии передала всё, что я попросила, а в придачу сунула в сумку несколько книг, грелку и тёплые носки.
Конкретный срок моего пребывания в больнице врачи не определили. Пришлось срочно приноравливаться к обстоятельствам, режиму и порядку огромного лечебного учреждения. Все без исключения пациенты выполняли назначения докторов, соглашаясь на сложные операции и мучительные диагностические манипуляции.
Половина каждого дня уходила на гигиенические процедуры, разные анализы, обследования, врачебный обход, уколы, капельницы, массаж. Сначала я наблюдала за этими процессами со стороны, потом, собрав последние физические и душевные силы, стала готовиться к операции: то в лабораторию надо идти, то в рентген-кабинет, то в ординаторскую. Голова кружилась, спину клинило, ноги дрожали и еле волочились. А для многих пациентов даже такая ходьба была недоступной. Соседки по палате надолго попали в категорию лежачих и нуждались не только в медпомощи, но и в постороннем уходе. Я уже знала, сколь тяжела и унизительна зависимость от чужих людей. Благо все мы имели максимум терпения, обходились минимумом обезболивающих средств и рьяно боролись за активную жизнь.
Период нашей госпитализации пришёлся на сезонную эпидемию гриппа. Обязательный карантин перекрыл благодатный поток посетителей, и они перестали скрашивать досуг страдальцев. Краткие записки родственников не заменяли обнадёживающих разговоров. Подчас пациенты теряли настрой на скорейшее выздоровление. Тут сполна проявлялось единство больных людей, не позволяющее захлебнуться личным горем. Как бы ни было трудно, никто не ныл и не впадал в депрессию. До обеда все выполняли указания медперсонала, потом были предоставлены сами себе.
Вынужденное затворничество предполагало очень ограниченное общение. Чтобы весь день не смотреть на обшарпанные стены, после сончаса я подхватывала ходунки и черепашьим темпом прогуливалась по коридору, растрачивая на тридцати метрах почти всю двигательную энергию. От усилий появлялась одышка, сердце колотилось, на лбу и висках выступали капельки пота, а по спине он вообще тёк ручьём. Я умывалась, переодевалась, отдыхала, ужинала. Затем помогала ближним: подавала воду и салфетки, протирала тумбочки, мыла посуду. Хорошо, хоть раковина находилась рядом.
Бытовые мелочи отвлекали от болезни, но не заполняли весь вечер. Бездействие сводило меня с ума. Многофункциональных сотовых телефонов и планшетов в широким обиходе ещё не было. Старенький телевизор, что стоял в холле, работал редко и чуть слышно. Из благ цивилизации в нашей палате имелся только большущий холодильник, куда зловредная главная медсестра регулярно совала нос - следила за чистотой и свежестью продуктов, сложенных про запас. Всё, вызывающее её сомнения, без разбора летело в урну.
За государственный счёт нас кормили неплохо, грех жаловаться, но домашний кусочек был кстати. К пресной каше просился солёный огурчик, к котлетке - салатик, к капусте - колбаска. И от сладких десертов никто не отказывался. Содержимое баночек и пакетов, заботливо переправленных с воли, по молчаливому согласию считалось общим.
К ужину мы доставали съестные заначки и трапезничали с особым аппетитом. Убрав опустошённые тарелки, дотемна пили чай, заваренный с листиками мяты и смородины. Между делом просматривали газетки, обсуждали городские новости, прогноз погоды. Ни одно, ни другое нас напрямую не касалось, однако создавало некую связь с привычным миром. Ближе к ночи женщины наперебой вспоминали анекдоты, байки, пережитые или когда-то услышанные истории. По ходу повествования обязательно появлялись вопросы, дополнения, уточнения, а то и новые темы для разговоров. Юмор утолял боль не хуже лекарств и был в приоритете.
Мы откровенничали не стесняясь, но когда на место заядлой хохотушки поступила хмурая бабушка лет восьмидесяти, все разочарованно притихли, насторожились. Маргарита Васильевна была маленькой, сухонькой, немного скуластой, узкогубой и остроносой. Пересушенные краской рыжие волосики едва прикрывали розовую кожу головы, брови вообще отсутствовали, а мутно-серые глазки глядели с прищуром, будто хотели уличить нас во лжи или дурных поступках. Разумеется, в весёлую компанию пожилая женщина не вписалась. О своей семье она не упоминала, о недуге не распространялась, от угощений категорично отказывалась. Несмотря на преклонный возраст, ходила бодренько, при возможности спускалась по служебной лестнице в сквер и засиживалась там до сумерек.
В непогоду плановый моцион срывался и наша палата вовсе не к радости оказывалась в полном составе. Когда досадливо затянулся первый весенний дождь, сырость просочилась в оконные щели и добавила больнице неуюта. Подвижные и лежачие пациенты попрятались от сквозняков под одеяла, утратили благодушие и охоту беседовать. Дамы загрустили, оробели, наши вечера стали мрачными, пустыми, молчаливыми. После еды мы брались за книги, писали письма домой, а потом, замкнув сердца и погасив свет, думали и думали о сокровенном. Сопротивляться накатившему унынию не было сил.
Смягчить недобрый настрой решилась только нелюдимая Маргарита Васильевна. Оказалось, в прошлом она преподавала литературу в гуманитарном ВУЗе, вот и сохранила в памяти несметное количество стихов и рассказов, годных для подъёма духа. Негромкий, скрипучий, но уверенный голос вдруг разорвал надоевшую тишь. Старушка долго и трепетно читала стихи Пушкина, Блока, Некрасова, Вознесенского, Евтушенко. Все замерли от восхищения и оторвались от переживаний. Зловещий полумрак чудно наполнился флюидами любви, нежности и светлой грусти. Дышать стало легче. Многие строки я знала, однако чувствовала их иначе, чем в детстве. Тепло вспомнилась школа, и отложенные мечты вдруг тряхнули крылышками.
Поэзия невидимым щитом оградила нас от душевной слякоти, оживила веру в завтрашний день. Полуночные литературные посиделки вошли в привычку. Когда сменилась погода и сняли карантин, Маргарита Васильевна не умолкла. Её благодарные слушатели засыпали с правильными мыслями и просыпались в хорошем расположении. Лучшего начала дня для больного человека не придумаешь! Да и для здорового тоже. Силу и важность словесной поддержки я оценила в полной мере и, опасаясь потерять нечаянную благодать, после выписки эрудированной бабушки перехватила творческую инициативу. По сути, это был театр одного актёра, где уместно проявились мои ораторские способности. Из толстенного сборника я выбирала стихи лёгкие, романтичные, шутливые. Или недлинные патриотические, зовущие хотя бы к мелким свершениям. Про поганых людей, разбитые сердца и несчастных животных говорить было неуместно.
Женщины меня нахваливали, просили снова и снова читать наизусть лирику Высоцкого, Есенина, Заболоцкого и делали заявки на следующие выступления. Я наслаждалась вниманием, успехом, часто улыбалась и очень хотела поправиться: не всё ещё сказано и сделано. Непременно выберусь, лучший нейрохирург больницы вернёт мне нормальную жизнь! Я почти боготворила спасителя и спокойно ждала назначенного часа.
То призрачно-серое апрельское утро искрилось мелкоснежной зябью и упоительно пахло свежестью. Природная белизна органично слилась с цветом операционной. Медсёстры заботливо уложили меня на прохладный железный стол, перевернули на бок, сделали укол в вену. Прямо над головой, словно размноженное солнце, ослепительно вспыхнула гроздь круглых ламп. От них приятно повеяло теплом. Медленно погружаясь в наркоз, я однозначно отвечала на вопросы анестезиолога и, прикрыв глаза, вскользь думала о горячем чае с шоколадкой. Вот и закончилась чёрная полоса. Завтра всё будет по-другому!
Фото из сети Интернет.
Продолжение - http://www.proza.ru/2017/02/03/301