Время подобно песку: считая песчинки, можно сбиться со счета, и тогда ты увидишь перед собой океан песка, с легким шелестом текущий мимо. Ветер, скользящий над ним, создает гребни на песчаных волнах, рисует прихотливые узоры. В океане песка миллиарды песчинок, но ты видишь только пустыню, только Время.
Тысячи песчинок пронеслись мимо меня в вихре жизни. Я потерял им счет. Иногда мне кажется, что это я сам, забавляясь, просеивал их шелковистый поток сквозь пальцы. Моя жизнь бесконечна, словно песок в песочных часах - она находится в вечном движении, которое никуда не приводит.
Я - Джинн, один из того племени, которое раньше именовали джиннами лампы. Мы были рождены странной и подчас жестокой фантазией пустыни во времена, когда история еще не пришла на смену сказке, а вера в Аллаха - на смену забытым древним верованиям. Мы были призваны выполнять желания тех, к кому в руки попадали наши обиталища - старинные медные лампы, украшенные затейливой арабской вязью. Наше время ведет отсчет с того момента, когда первый смертный отдал приказание своему невольному слуге, обладавшему невиданной силой.
Я помню то ощущение безграничной свободы и могущества. Я создавал, повинуясь желаниям моего господина, все, что только может представить человеческий разум. Сам же я не желал ничего, ибо имел все. По одному моему слову в пустыне расцветал подобный изумруду оазис, волшебно волнующий ноздри человека ни с чем не сравнимым запахом свежей холодной воды. Касаясь пальцем земли, я воздвигал великолепные дворцы, каких не было и у великих царей древности. Они вздымались к небесам тонкими и изящными, как очертания газели, башнями, их стены были так крепки, что могли выдержать натиск бесчисленных армий, а внутренние покои, украшенные тончайшей мраморной резьбой и цветными изразцами, манили прохладой и уютом. Я приводил к стенам дворцов рожденные пустыней караваны верблюдов, едва движущиеся под тяжестью тюков с золотой и серебряной посудой, драгоценными камнями и роскошными тканями. Из воска я лепил фигурки самых прекрасных в мире девушек, которые затем оживлял своим дыханием. Каждый джинн, сумевший перехитрить однажды своего господина, становился свободным, но я не хотел свободы, она казалась мне скучной.
Прошли сотни лет, и те, кому я служил, перестали довольствоваться дворцами, оазисами, богатством и луноликими женами. Их сердца захотели большего: власти над другими людьми. По мановению моих рук, для которых не было ничего невозможного, целые царства падали во прах перед владельцем моей лампы. Я дарил победу одной армии и поражение другой. Я засыпал песком колодцы тех, кто восставал против власти моего господина. Я не мог властвовать над жизнью и смертью, но в моих силах было создавать смертоносные мечи и копья, страшные песчаные бури и землетрясения. Иногда, когда моя лампа доставалась сопернику моего господина, я должен был разрушать созданное: я смотрел, как падали в пыль мои великолепные дворцы, как засыхали и исчезали в огнедышащем жерле пустыни выращенные мною сады. Я видел все это и благодарил своих неведомых владык за то, что у джиннов нет сердца.
Песок времени тек сквозь мои руки, и мир вокруг меня изменился до неузнаваемости. Люди, казалось, утратили сердца так же, как и мы. В моих краях, где властвует пустыня, вера в джиннов исчезла. Мое появление уже не дарило радость и надежду, как раньше, а внушало лишь суеверный ужас. Не осталось желаний, которые бы я мог исполнить. Я был рад, что моя лампа однажды попала в руки торговцу древностями и оказалась за морями, в странах удивительных и безрадостных. Я обнаружил, что в сердцах обитателей этих стран живет лишь одна страсть - богатство. Преодолевая ужас перед моим появлением, мои новые господа желали лишь одного: чтобы их состояние без конца умножалось. Я, джинн, привыкший воздвигать города и побеждать армии, вынужден был считать деньги, словно торгаш на невольничьем рынке, отнимая у одних и давая другим.
Тем временем наши обиталища - медные лампы - ломались, истончались под натиском времен. Наши владыки повелели нам переселиться в другие предметы: мои братья стали духами картины или кувшина, статуи или фонтана, шкатулки или перстня. Я же оказался заключен в стены небольшой морской раковины. Это новое унижение я снес так же, как все предыдущие: радостно ощущая пустоту там, где у моих господ билось сердце, способное ощущать горечь и боль. Именно тогда я обрел своего самого жестокого господина. Он превзошел царей древности, засыпавших колодцы непокорных городов. Он был поэтом.
Узнав о моем существовании, он не удивился. Для него страшный и прекрасный мир пустыни был так же реален, как его холодный и бесцветный мир, ибо пустыня пришла к нему из книг, которым он верил больше, чем кому бы то ни было. Он, страдавший от болезненного одиночества, привык вызывать меня вечерами и приказывать мне говорить с ним. Он приказывал мне быть откровенным, и я говорил ему правду о том, что я думаю и что чувствую, потому что джинны обязаны повиноваться. Я рассказал ему о своем самом заветном желании: я желал, чтобы кто-нибудь из моих господ, очередное желание которого я исполню, поблагодарил меня. Ибо за тысячи лет, что я исполнял желания, я так и не услышал слов благодарности. Когда мой господин-поэт умирал, брошенный друзьями и обнищавший, он проклял меня, сказав, что я буду свободен только тогда, когда услышу благодарность.
Люди менялись. Они отказывались верить в наше могущество. Я навсегда запомнил пустые глаза одного человека, случайно ставшего моим господином. Он взглянул сквозь меня, заполнившего его скучный кабинет огромным облаком сизого дыма. Я мог создать для него роскошный дворец с тенистыми садами, мраморными бассейнами и башнями, уходящими в облака. Я мог сделать его владыкой той страны, в которой он жил, и подчинить ему половину мира. Я мог сломать его темницу, в которую его заточили вместе с кипами бумаг, как раба, прикованного к галерной скамье вместе с веслом, лишить его сердце неуверенности, а его руки - бедности. Я мог до неузнаваемости изменить его жизнь, такую же серую, как день за его окном. Все было в моей власти. Но он позвонил секретарю и попросил того приготовить ему ромашковый отвар, чтобы избавиться от головной боли и видений.
И новые изменения произошли в законе джиннов. Наши владыки запретили нам являться людям в своем облике - столь чуждом человеческому миру, столь могущественном и вместе с тем зыбком, подобно миражу в пустыне. Нам повелели подчиняться любому высказанному вслух пожеланию. И тогда наше служение стало насмешкой. Самые великие из древних джиннов лампы вынуждены были исполнять приказы вроде «Скорее бы этот дождь закончился!» или «Только бы не опоздать на заседание!».
Я оказался в мире, где древнее могущество джиннов было никому не нужно. Этот мир был холоден. Мы, джинны, не имеем обычного человеческого тела, которое мерзнет и голодает, но, состоя из эфира, подобного душе, мы испытываем скуку и тоску так, как вы, люди, испытываете головную боль. Я не мог выносить вид вечно бессолнечного неба, мелкого унылого дождя или мокрого снега, которые сыпались на серые улицы скучных, безликих городов. Я заснул в своей раковине, погрузившись в волшебный сон, подобный небытию. В этом сне я видел родные пустыни, оазисы, подобные изумрудам, белоснежные шатры кочевников, неторопливые, словно время, караваны. Я слышал лепет пустынных колодцев и легкий шорох змеи по песчаным барханам. Я чувствовал солнечный жар и сухой звездный холод пустынных ночей, непохожий на влажный и пронизывающий ветер севера. Не знаю, сколько я проспал, и где была моя раковина, мое обиталище, подобное бедному шатру изгнанного и побежденного владыки. Я был разбужен тихо высказанным пожеланием.
Моя раковина находилась в руках девочки с бледным и усталым лицом. Она была зла и капризна, как человек, измученный долгой и, возможно, неизлечимой болезнью. Я увидел ее душу, подобную увядающему цветку: он вырос среди камня и железа, под лишенным света небом, которое сочится ледяной влагой. Эта девочка проговорила, бросив мою раковину на одеяло:
- Я хочу услышать в ней шум моря. Но в ней тихо. Это неправильная раковина.
Сказав это, она залилась слезами бессильной обиды и слабости. Тот, кто был рядом с ней, бросился утешать ее, но это меня не касалось: я услышал желание и обязан был его выполнить.
Я, когда-то один из могущественнейших джиннов, мог просто создать шум моря в воздухе, сотворить обман слуха, утешивший бы ту, которая стала моей госпожой. Но я слишком давно был погружен в безделье, я слишком давно не произносил магических слов, дарящих жизнь, не создавал что-нибудь из ничего. Здесь, внутри своей раковины, я начал созидать новый мир.
Для меня уже не существовало тесных и гладких стен моей тюрьмы. Я раздвинул их силой заклинаний. Огромный простор лежал передо мной, необъятный, как космос. Закрыв глаза, я воскрешал воспоминания о море. Я услышал мерный, подобный медленному сердцебиению мира, шум прибоя, попирающий прибрежные камни и разбивающийся с упругим ударом на миллион хрустальных брызг. Я почувствовал свежий и живой ветер, полный аромата мокрых камней и водорослей, вкус соли на губах. Я почувствовал, как мои глаза наполняются трепещущим блеском, подобным переливам лазурного шелка на гибком стане танцующей девушки. Все, что я чувствовал, воплотилось в моем новом мире: огромный пустой простор заполнился громадой моря. Даже для меня, могущественного джинна, это было опасное волшебство: море, сотворенное мной, теперь жило своей жизнью, текущей по своим законам. Вырвавшись на волю из моей памяти, из моего разума, оно больше не подчинялось мне. Оно рождало свои течения, свои волны, свои ветра. Теперь я был меньше него, как меньше него любой из смертных.
Но я продолжал творить. Я дал морю голос: белоснежными стрелами замелькали над ним чайки, крича пронзительно и гортанно. Я населил его стеклянные глубины рыбами и раковинами. Я усыпал его берег белоснежной галькой и тончайшим песком. Я подарил морю поэзию парусов. Я украсил его маленькими островами, подобными зеленым жемчужинам. На них росли прекраснейшие в мире цветы и пальмы, в которых селились разноцветные птицы и бабочки. В волнах моего моря отражались и солнце, подобное щиту героя, и луна, нежная, как лик персидской царевны, и звезды, юные и яркие, как улыбки детей.
Я создал море из своих воспоминаний, из своей тоски, которой пропиталось мое призрачное тело подобно тому, как аромат розы пропитывает собой воздух, становясь им. Я создал море из своей мечты и мечты больной девочки, может быть, последней ее мечты. Мои воспоминания сделали его прекраснее, чем все моря земли. Моя тоска стала его горьким запахом и соленым, как слезы, вкусом. Мои мечты подарили ему необъятность и бесконечность. Мечта же девочки подарила его прибою удивительный звук. Берег, вымощенный белой галькой, создавал эхо, подобное эху в сводах древних соборов. Идя на берег, сильная волна вздымалась высоким прозрачно-нефритовым гребнем, чтобы, замерев на долгий миг, обрушиться с веселым и звучным грохотом, рождая радугу в пенных брызгах. Идущая за ней волна поменьше с влажным шорохом тянула за собой в глубину мелкие камешки, между которыми шипели пузырьки воздуха. Эти звуки рождали неповторимую музыку, прекраснейшую музыку этого мира.
Увлеченный звучащей песней прибоя, я не сразу расслышал в ней тихое «спасибо», оброненное оттуда, из-за стен раковины. Не знаю, кого благодарила девочка, расслышавшая в раструбе раковины шум моря, но я ощутил мгновенно радость и умиротворение ее усталого сердца. Я почувствовал, как возрастают мои силы, как тяжелеет голова, наполняясь новыми, в тысячу раз более могущественными заклинаниями. С меня упали оковы, наложенные тысячи лет назад. Я получил то, что не мог дать себе сам - свободу.
Передо мной открылся весь мир людей, где я был теперь господином, а не слугой, весь мир существ, подобных мне. Даже своих таинственных владык, духов древней пустыни, я мог бы теперь увидеть и назвать по имени. Я мог покинуть унизительный плен, вернуться в пустыню, к оазисам, о которых мечтал. Но теперь у меня было нечто более ценное: море, созданное мною и более мне не принадлежавшее. Должно быть, то же чувствуют смертные, когда всем сердцем привязываются к тому, над чем не могут властвовать. Должно быть, это и есть то, что поэты вроде моего бывшего господина именовали любовью.
Я знал, что мои собратья не поймут меня, что мои владыки, ожидавшие меня, чтобы сделать одним из них, будут разочарованы моим решением. Могущественным словом я запечатал раструб раковины изнутри, навеки отделив мой мир от мира снаружи. Я прилег на песок у моря, такого же свободного, как и я. Над этим миром я не имел власти: прибой грохотал в своем ритме, солнце вставало и садилось тогда, когда приходило его время, а не тогда, когда я желал этого. Я любовался игрой хрустальных искр на поверхности моря, похожей на выпуклое голубое стекло, и чувствовал радость в той части груди, где у людей находится сердце. Я выбрал свою вечность. И ни один мудрец, ни один джинн, ни один царь не смогли бы сказать мне, что я совершил ошибку.
2012, Пермь