Мы так сейчас привыкли к мобильным телефонам и интернету, что уже с трудом можем себе представить жизнь без них, без СМС, звонков, социальных сетей. А ведь сравнительно недавно ничего этого не было. Если судно стояло в порту или на рейде, радиограмму с него почему-то посылать не разрешалось. Иногда такая стоянка затягивалась, и узнать о месте нахождения теплохода можно было только по справочному. Набираешь межгород 8, потом код Мурманска 815, 002 55 08 (надо же, еще помню, 20 лет не звонила) – занято, снова набираешь, снова занято – таких интересующихся много. Дозвонилась – ответили, и я скороговоркой спрашиваю, опуская длинное слово теплоход, боясь, что связь прервется:
- Скажите, пожалуйста, где сейчас «Александр Невский»?
Молчание на том конце провода. Ищет, думаю я, жду.
- В раю, наверное, его же к лику святых причислили. А Вы, собственно, кто и почему меня спрашиваете?
- Извините, номером ошиблась, звонила в справочное.
- А Вы думаете, там в курсе?
Вешаю трубку и снова: 8 – 815….
Александр Невский все-таки личность историческая, а вот если теплоход назывался «Виктор Ткачев» или «Павел Пономарев», то ответы (не из справочного) были интереснее. Можно было услышать: «Такие тут не проживают», или «А вы ему кем приходитесь, гражданочка?» Вот и повеселились, а где муж, так и не узнала.
Я помню все теплоходы, на которых довелось ходить моему мужу. Каждый из них был ему домом, а, значит, и мне. Он давал мне возможность хоть короткое время, но побыть вместе с любимым человеком. Одни теплоходы мне нравились больше, другие меньше, но все были родными: «Звенигород», «Александр
Невский», «Михаил Кутузов», «Павел Пономарев», «Кола», «Оленегорск», «Виктор Ткачев» и «Степан Разин». У каждого было свое «лицо», мне так казалось. «Звенигород» без устали таскал апатит из Мурманска в Росток и Гданьск. Над 19 причалом в Мурманском порту всегда при погрузке стояло облако розовой апатитной пыли. «Полководцы» привозили муку из Европы в Ригу и Ленинград, а суда ледового класса «морковки» пробивались в Дудинку, Тикси, Певек сквозь льды Арктики.
По всей планете разбредались мурманские «полководцы». Так называлась серия судов. Когда полководцы кончились, появились разбойники: «Емельян Пугачев», «Степан Разин» и почему-то примкнувший к ним «Иван Сусанин». Ну, последнего еще можно полководцем назвать: целый полк поляков в болото завел. А вот когда у мужа в Антверпене спросили, кто такой Степан Разин, он с ответом сначала затруднился, а потом сказал, что это русский Робин Гуд. «У вас таких ценят», - был ответ. И как ни странно до сих пор ценят, и неважно, как их теперь называют.
Я думаю, что корабли или суда нужно называть именами моряков, преданных морю, посвятивших ему годы жизни. Пусть и после ухода они остаются в море еще долго-долго и живут той жизнью, о которой мечтали с детства. Моряки – это особенные люди. Чтобы научиться их понимать, надо хотя бы один раз сходить в рейс не на пассажирском лайнере, разумеется.
Мне довелось два раза в жизни сходить с мужем в рейс. Помнится, еще до перестройки морякам разрешили брать с собой в рейс жен, ну не всех сразу и не всем, и не заграницу. Но это был прорыв. Первый раз это был коротенький рейс: Ленинград – Рига. Наш теплоход выходил в рейс вечером. Огромный плавучий дом отодвинулся от причала, вернее, его отодвинули два маленьких буксира, один с кормы, другой с носа, развернули потихоньку, и один из них потянул на канате, как за веревочку, к выходу из порта в морской канал. Я смотрела в иллюминатор, и мне казалось странным, как может такая махина осторожно пробираясь мимо причалов, судов и буксиров, не зацепить никого. Порт отсюда казался маленьким и тесным. А город уплывал от нас все дальше и дальше. Вот мы уже в морском канале, буксир сделал свое дело, попрощался с нами и повернул назад. Вот и Кронштадт остался позади, впереди море. Ну и пусть это всего лишь Финский залив, он тоже бывает опасным. Но в этот вечер был штиль. Когда муж вернулся в каюту после вахты, я спросила, каково это ощущать себя водителем такого «дома»?
- Это не ощущение, это чувство ответственности – просто ответил он, - такая у меня работа.
Вскоре стало быстро темнеть, осень. А я все смотрела и смотрела в море, и мне это не надоедало, и не было скучно.
- Жаль, что не штормит нынче, не хватает для полноты ощущений, - сказал муж.
- Это ты о моих ощущениях заботишься?
- Конечно, быть в море и не увидеть шторм неправильно, придется тебе еще раз как-нибудь сходить со мной.
Следующий раз представился через 2 года. Был ноябрь 1982 года. Я прилетела в Мурманск, куда теплоход «Александр Невский» пришел вместе с моим мужем из очередного арктического рейса. Короткая стоянка в Мурманске, заход в Архангельск и опять рейс на Дудинку. Вот на этот рейс Мурманск – Архангельск меня и взяли вместе с Ириной, женой 4-го помощника. Мои дети остались на даче под Ленинградом с моими родителями. Сыну был только годик. И эта наша с ним разлука, пусть даже на несколько дней, была первой. Дочка уже привыкла к моим «командировкам». Мама моя волновалась, оставаясь с двумя маленькими детьми, поэтому в рейс мне идти не очень-то хотелось. Чувство ответственности (за детей) боролось с другим не менее сильным чувством и все-таки уступило. Муж уговаривал: днем больше, днем меньше – разница небольшая, рейс короткий, это же не во льдах. В общем, я сдалась. У Ирины тоже с маленькой дочкой осталась мама. Святые наши мамы! Если бы не они, хранившие и оберегавшие нас и наши семьи, сколько бы встреч не состоялось, сколько бы семей распалось.
Итак, мы идем в Архангельск. Вышли вечером, уже в темноте. Мурманск не спал, сверкал огоньками, разбросанными по сопкам. А когда ему спать? Он, то встречает корабли, возвращающиеся в родной порт из дальних странствий, то провожает их, покидающих эти берега на долгие месяцы. Наш теплоход довольно резво заскользил по Кольскому заливу:
«Прощайте, скалистые горы…», до свидания, Алеша!
В Баренцевом море слегка покачивало, но как-то бережно и нежно, как мама качает колыбельку ребенка. Муж даже расстроился, очень ему хотелось, чтобы меня покачало, как следует. Мужчины, как дети, хотят, чтобы их жалели и сочувствовали, но не показывают это. Вот если бы я попала в настоящую качку, то понимала бы и сочувствовала ему потом.
- Море капризное и с характером, сегодня оно ласковое, а завтра так завертит, что мало не покажется, - сказал муж, гордясь морем, как собственным сыном или отцом.
- Ну, тебе виднее. Кстати, о видимости: меня давно занимал вопрос, как судно идет в кромешной темноте без прожектора?
- Но ведь есть радар. А еще на каждом судне есть бортовые огни, они разные, чтобы встречные суда понимали, куда мы идем, каким курсом. На бакборте (левый борт) огонь красный, на правом (штирборте) – зеленый. Все продумано, причем много лет назад.
Муж считал, что жена моряка должна правильно говорить: «судно», вместо «корабль», потому что корабль – военный; говорить: муж ходит в море, а не муж плавает, да и многое другое должна знать. Он еще пытался научить меня завязывать морские узлы, но этот высший пилотаж я не освоила, к сожалению. Хорошо, что отличаю такелаж от каботажа.
Вот в этом каботажном рейсе поздним вечером я тихо уснула под мерный шум двигателя и легкое покачивание судна.
Из Баренцева моря мы проследовали в Белое, а потом в устье Северной Двины. Двина уже замерзла. Наше судно не спеша двигалось следом за каким-то мелким пароходиком. Я заняла свой наблюдательный пункт у иллюминатора, муж стоял вахту. Здесь было холоднее, чем в Мурманске. Все вокруг было белым от снега: земля, небо, река, деревья. И вдруг в эту белую картину вписался черный цвет дыма, непонятно откуда взявшегося. Одновременно усилился шум двигателя. Что это? - подумала я. В дверь каюты нетерпеливо постучали. Это была Ирина.
- Мы сели на мель! - сообщила она с ужасом, - муж сказал, что твоему здорово не повезло, придется теперь всякие объяснения писать. Чувствую, это надолго. Пока нас снимут, сутки точно пройдут, и домой не сообщить.
- Да, сплавали, - сказала я задумчиво. Сразу вспомнились какие-то суеверия, связанные с пребыванием женщин на корабле. Поэтому их и бросали в набежавшую волну всякие стеньки разины.
- А еще муж просил тебе передать, чтобы ты своего не ругала и не пилила, - продолжала Ирина, - ему сейчас и так не «сахар».
Вот она мужская солидарность! Спасибо, что есть друзья, и как несправедливо все-таки устроена жизнь: пробиваться сквозь ледовые поля, чтобы сесть на мель в Северной Двине, да еще когда на борту жена. Бедный мой муж! Самим сняться с мели не удалось. Пришлось вызывать буксир и долго писать всякие объяснения относительно произошедшего. Видимо, помешала привычка идти за ледоколом, а тут впереди шло судно с небольшой осадкой, и они не рассчитали. Муж, конечно, был огорчен, но виду не показывал. Это событие отодвинуло время нашего прибытия в порт Архангельска на целые сутки.
Много позже я узнала, что в устье Северной Двины мели могут перемещаться с места на место, поэтому карты нужно обновлять часто. Взять лоцмана тоже лучше, чем идти самим. Много парусных судов в 17 – 19 веке затонуло в этих местах из-за коварных мелей. Так до недавнего времени оставалась загадкой гибель в 1749 году 54-х пушечного линкора «Варахаил», построенного на Соломбальской верфи,но не успевшего совершить свой первый поход. В крушении даже обвиняли капитана корабля Шпанберга. Исследователям в 2014 году удалось найти место, где затонул «Варахаил». Рядом с ним на дне Белого моря около острова Мудьюг и острова Голец оказалось еще несколько затонувших кораблей. Так что в Белом море есть свой «Бермудский треугольник». Виновником гибели корабля оказались мель и останки погибшего здесь ранее судна, за которые зацепился «Варахаил». Честное имя капитана Шпанберга было восстановлено.
2016
Фото сделано моим мужем 1982г.