До зимовья оставалось совсем недалёко, нужно было перейти ложбинку под гольцами между тем, это был самый опасный участок на всём путике. Снег, - который сдували с хребтов покрытых карликовой берёзкой постоянные ветры, не имеющие препятствий, там, где живут вершины гор, - козырьком нависал над ложбинкой, каждое мгновение обещая сорваться. Бывший хозяин путика знал эту особенность местности, видимо, поэтому дожил до старости невредимым.
Илюмбей не знал об опасности, которую таит ложбинка, поэтому когда в середине пути через открытое пространство под ногами что-то тяжело и страшно вздохнуло, охотник присел, затравлено, озираясь. Встревоженный, он заметил, что перед снежным козырьком образовалось большое белое облако, гнетущий гул сверху стал стремительно приближаться. Илюмбей понял, чем ему грозит этот гул, но было слишком поздно. За то время, которое он ещё мог дышать, перспективный для новой власти активист, вспомнил все перипетии своей карьеры.
А карьера его в государстве победившего пролетариата складывалась успешно. Мировоззрение какими-либо принципами обременено не было, поэтому партия ввела активиста в ранг знатного работника, любой власти нужны исполнительные холопы для выполнения грязных поручений, или в качестве визитной карточки.
По возвращению из армии, где Илюмбей служил пулемётчиком, ему доверили колхоз, но пулемётчик его не потянул, не было в нём хозяйской жилки. И как водилось в те времена, Илюмбею доверили сельсовет, наблюдать за населением и бороться с кулачеством, больших способностей не требовалось, здесь председатель проявил себя во всей красе. План по раскулачиванию он выполнил и перевыполнил, чем поправил не только собственное благосостояние, но и колхозу кое-что перепало.
В знак признания его заслуг партия направила Илюмбея в столицу на Чрезвычайный XVII Всероссийский Съезд Советов. Делегат потребовал от аймачной исполнительной власти денег на поездку, но, в силу личных неприязненных отношений к нему начальства, отпуск средств заволокитили, Илюмбей вынужден был добираться до Чуйского тракта на лошади, в надежде, что диспетчер на Ине посадит его на проходящий транспорт. Но, как это часто бывает в провинции, где каждый вахтер мнит себя большим начальником, диспетчер хрен с прибором положил на чумазого ойрата, хотя тот и хвастался мандатом.
Ничего не оставалось делать Илюмбею, как поехать обратно. Злость кипела в нём всю дорогу назад. В мыслях несостоявшийся депутат строил планы, как отомстить председателю аймачного совета и диспетчеру Чуйского тракта, за те унижения, которые он терпел от земляков, насмехающихся над ним, в связи с выказанным, в его адрес, неуважением.
Путь, озлобленного, пренебрежением председателя, лежал через пасеку, где пасечником служил кержак, которого Илюмбей сотоварищи раскулачивал. Председатель приосанился при мысли о замаячившей перспективе почувствовать себя хозяином на этой земле. Сильно хлестнув коня под пах сложённым вдвое чумбуром, Илюмбей дёрнул за повод узды, направляя Мухорку к пасеке.
В пасечной избе было шумно, это сельский актив собрался отведать медовухи. На злобный лай собаки вышел хозяин. Председатель, слезая с лошади, кинул кержаку чумбур и велел напоить коня. «Надеюсь, не забыл, как обращаться с лошадьми» - издевательски спросил Илюмбей, намекая на то, что и Мухорка, и седло, и узда с недоуздком, и, даже чумбур, некогда принадлежали пасечнику.
Пчеловод покорно отвёл коня к ручью дав ему напиться, затем подвёл к коновязи, перекинул конец чумбура через бревно, сделав петлю, затянул калмыкский узел. В дверном проёме сеней появилась комсомолка, всегда сопровождавшая актив Сельского Совета, и потребовала, чтобы пасечник добавил в бадью медовухи. Кержак повиновался, заполнил бадейку до краёв, смачно плюну в неё, и занёс в избу.
Там стоял дым коромыслом, все были пьяны и внимали похвальбе своего лидера, - который грезил тем, как будет расправляться со своими обидчиками. Увидев пасечника с бадьёй, Илюмбей с показушным гневом закричал на него, по поводу медлительности исполнения его прихотей. Кержак что-то возразил, на что председатель отреагировал очень эмоционально, решив прямо здесь же наказать непокорного.
Илюмбей, размахивая руками, кинулся на пасечника. Увидев угрозу, кержак выхватил нож из-за голенища сапога, и, зажав его в ладони, ударил нападавшего в лицо кулаком. Не ожидавший отпора Илюмбей, бросился бежать. На лбу его зияла кровавая рана от лезвия кержакского ножа, лицо стало распухать, натолкнувшись на крепкий кулак пчеловода.
Недолго бежал председатель, колун, пущенный вдогонку сильной рукой старика, настиг его недалеко от крыльца. Илюмбей ничком упал в пыль у крыльца и лежал пока не подоспел разъярённый унижением кержак. Дед подхватил колун, и стал с пристрастием окучивать председателя по рёбрам обухом, тут подоспел пьяный сельский актив и разнял дерущихся. Илюмбея, на коне, увезли в больницу.
Шёл 1937 год, в стране победившего социализма продолжалась ожесточённая борьба за власть с остатками приверженцев троцкизма, и ледоруб ещё не обагрился кровью последнего большевистского либерала. Чтобы не вызывала сомнений правильность курса вождя, на местах необходимо было создавать иллюзию широкого контрреволюционного сопротивления. Пьяная драка Илюмбея с раскулаченным, пришлась как нельзя кстати для партийных пропагандистов.
Всё - от начала расследования, и до оглашения приговора военным трибуналом, освещала пресса. Кержак был приговорён к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Была организована обратная связь с населением, где своё мнение по поводу происходящего, могли высказать простые жители. Было опубликовано письмо колхозников о необходимости жёстких мер, в борьбе с врагами народа. Письмо подписали колхозники: Брюханов, Иродов, Травелер.
Последний образ, возникший в сознании Илюмбея, был кержак, бивший председателя колуном по рёбрам, отчего было очень трудно дышать.