Я запомнила этих сестер на всю жизнь. И хотела бы не возвращаться к тем дням, но как? Память сама регулирует, что надо оставить в архивах и периодически доставать, стряхивая пыль времени, а что забыть.
Эти две женщины несли в себе что-то нечистоплотное и низменное, что никак не соответствовало представлению о жизни десятилетней девочки, воспитывающейся в любви и чистоте.
Мама получила комнату в коммунальной квартире, и мы переехали в город из рабочего поселка. Три комнаты, три семьи. Одна кухня и одна ванная. На кухне - три стола. На нашем столе и на полке над ним - посуда, приборы, две вазы для цветов. На втором - старый обгоревший по низу чайник. На третьем - ничего.
В первые дни мама оставляла для нас еду ( она готовила в пять утра до ухода на работу) на кухне. Но супы и котлеты исчезали еще до того, как мы просыпались. Правда, кастрюли и сковородки были чисто вымыты и стояли на своих местах. Но даже и после того, как мама стала заносить кастрюли в комнату, они опустошались еще до нашего пробуждения.
Самую большую комнату занимал дядя Слава - высокий, стройный и, как я теперь понимаю, молодой интересный мужчина.Тогда он мне казался очень взрослым и очень умным - в больших очках и с большим портфелем. Суровый и неразговорчивый - он даже здоровался, не разжимая зубов. Видимо, хотел полностью отгородиться от своих соседей, поэтому в комнату к себе поставил электрическую плитку и изредка что-то готовил. Места общего пользования дядя Слава не убирал - он же не пользовался ни кухней, ни ванной - может быть, он мылся глубокой ночью или ходил в баню. Изредка к нему приходила женщина - светловолосая и голубоглазая. Молодая. Я не слышала, когда она приходила и уходила, но иногда видела её в приоткрытую дверь, когда дядя Слава выходил. Такая вот невидимка. Они прятались в комнате, там же готовили еду. А ночью я слышала шум воды - наверное, мыли посуду. Потом из разговоров взрослых услышала, что у него есть жена. А, так это жена... Красивая.
Но как-то пришла женщина - невысокая, смуглая, с черными длинными локонами:
- Привет! Меня зовут Галина. А тебя как, девочка?
Я спросила:
- А вы кто?
- Я жена дяди Славы.
Это так странно. Две жены? Галина приходила редко. Иногда было слышно, как они с дядей Славой негромко спорили, часто ссорились. Все это мне было непонятно, но маме вопросов я задавать не стала.
Во второй комнате жила Марья Степановна. Она тоже почти не убирала места общего пользования, но по другой причине. У нее была сестра. Её почему-то все называли Танька-Лошадь. Видимо, за высокий рост, худобу и черные густые волосы по плечам. Лицо Марьи Степановны - бесцветное (словно гипсовая посмертная маска - такую я видела в журнале, посвященном Пушкину), на нем забыли дорисовать брови, ресницы, раскрасить губы; волосенки - жидкие и пегие, в каких-то немыслимых мелких кудряшках, сквозь которые светилась неприятная бледная кожа. Иногда кудряшки были тугие, как скрученная проволока, иногда они разматывались и неряшливо падали на лоб грязными рваными тонкими тряпочками. Танька, по сравнению с ней, была красавица: блестящие волосы и четко очерченные брови, но глаза водянистые - без мысли и чувства. И я думала:" Ну какая же она лошадь? У лошадей такие прелестные темные глаза с поволокой и влажным блеском, умные и грустные".
Обе курили. В то время для меня это было невероятно странно. Женщины курят?!
Еще они пили и устраивали "сборища" - так судачили соседи по подъезду.
Однажды я услышала, как Танька, еще трезвая, говорила сестре в коридоре:" Маня, не пей больше. У тебя сердце". А через некоторое время сама выходила из комнаты, покачиваясь, роняла трофейный чайник, поднимала, еще раз роняла уже в раковине. И я со страхом замирала, когда она несла его, уже с кипятком, в комнату...
В дни, когда у них собиралось "общество" ( так говорила Марья Степановна), еды у них было много. Но они не готовили, а откуда-то приносили. Звучала музыка, слышались громкие разговоры, потом грубые слова...
Хорошо, что наша комната не граничила ни с одним из наших соседей. Вечерами мама не разрешала нам выходить в коридор и на кухню. Однажды я увидела, как из комнаты Марьи Степановны вышла голая белая женщина и шатающийся сквернословящий мужчина (но он был одет),нежно держащий даму за локоток. Мне стало противно, меня тошнило. Мама пыталась объяснить сестрам, что детям не надо этого видеть, требовала прекратить попойки, иначе она заявит в милицию. Но не заявляла. Вызвал милицию дядя Слава. Милиционеры о чем-то поговорили в комнате у хозяйки и ушли. И все осталось по-старому.
На следующий день после таких собраний "общества" в коридоре висел противный запах табака, спиртного и еще чего-то такого мерзкого, что мы, дети, затыкали носы - и бегом в свою комнату. Все это долго стояло в воздухе - даже настежь открытые окна в морозные дни не сразу могли очистить пространство от этого, словно намертво впитавшегося в пол и стены, липкого тошнотворного запаха.
Сестры выглядели весьма тускло и болезненно после бурной бессонной ночи. Марья Степановна, дымя папиросой, растрепанная и опухшая, брела на кухню за водой. Младшая уходила и возвращалась с каким-то аптечным флаконом.
Я знала, что Танька Лошадь живет одна. У нее была однокомнатная квартира, но почему-то все собирались у старшей сестры.
Марья Степановна вызывала у меня брезгливость, её младшая сестра - неприязнь, ей я отвела роль жертвы.
Как-то Танька, я слышала, долго уговаривала сестру не общаться "со своим сбродом". Но та отвечала, что это настоящие интеллигентные люди, просто очень несчастные.
- Давай куда-нибудь уедем, - предлагала Танька.
- Куда? - спрашивала Марья Степановна. - Ты забыла, почему мы не можем выехать из этого города? Ты забыла, почему мы здесь?
Однажды я услышала, как Марья Степановна спросила Таньку:
- Ну, как твой дорогой Витюша? Увидишь, он тебе дорого достанется. Он партийный и никогда не оставит жену. А ты так и будешь ловить искры от его костра.
Танька ничего не ответила, но от сестры ушла заплаканная и несчастная. Да и Марья Степановна, казалось, всплакнула и потом долго ходила из комнаты в кухню и обратно, нервно попыхивая папиросой.
Как-то осенью я увидела Таньку и Витюшу в парке. Мы с подругой шли по центральной аллее, а справа на тропинке я их и заметила. Они стояли очень близко к друг другу, казалось, им хотелось прижаться, обняться, но в то время были иные нравы... Он, высокий и стройный, в длинном черном кожаном пальто, казался мне романтическим героем из какого-то фильма; она - в сером по фигуре пальто, терракотовых туфлях на среднем каблуке, с черной лакированной сумочкой с короткой ручкой и с гвоздиками в руке была воздушна и красива. Он ей что-то говорил, она грустно качала головой, не соглашаясь с ним.
В следующий раз я встретила их в этом же парке летом. Сухо. Пыльно. Душно. Все изнывали от жары и ждали дождя. Они шли по своей аллейке и ели мороженое. В руке у нее опять были гвоздики. Они прошли мимо, никого не замечая. И я поразилась: глаза Татьяны были небесно-голубые, большие и красивые. Я услышала: "Дорогой Витюша, давай поедем на море!" В этот раз она мне показалась маленькой девочкой, которая хотела получить долгожданный подарок.
Осенью наша мама попала в больницу, ей сделали операцию. "Много потеряла крови, доживет ли до утра, неизвестно," - я ненароком услышала эти слова медсестры. К маме меня не пустили, и я в слезах побежала домой. Я горько плакала на кухне. Подошла Марья Степановна:" Не плачь! Если мама не выживет, в рай попадет. Она у вас чистая." Я крикнула:" Замолчите!" И убежала в свою комнату, упала на колени и стала просить Бога спасти маму и вернуть её нам. Я читала молитву, хотя никогда ни одной не слышала - как и все( почти все) мы были атеистами. Откуда шли слова - я не знала. Я не помнила, сколько длилась моя молитва, но я так обессилела, что упала на кровать и заснула. А утром - снова в больницу. К маме разрешили зайти. Она была слаба, бледна, но могла тихо разговаривать.
Когда я вернулась домой, то поняла, как я голодна. Я сутки ничего не ела! На столе увидела яблочный пирог - такой иногда мама покупала в кулинарии. Брат и сестра его не тронули. "Это тетя Таня принесла,- сообщили они. - Мы не знали, можно ли его есть." Я дала им по большому куску, сама тоже немного съела. Но я была уверена, если бы пирог принесла Марья Степановна, я бы его в рот не взяла.
Однажды Марья Степановна сказала мне, сверкнув золотым зубом, глазным, как она его называла: "Ты все читаешь? Хочешь быть самой умной? Ну-ну..." И резко замолчала. Потом позвала меня к себе. В комнате стоял специфический запах - я вздрогнула и почему-то подумала, что так, наверное, пахнет смерть: холодно и сладковато-гнилостно. Я задержала дыхание - но надолго не хватило. Да и сам этот замученный воздух хотел вырваться в приоткрытую форточку, очиститься и более уже не возвращаться в эту страшную комнату.
Но надо сказать, что в трезвые дни у Марьи Степановны была идеальная чистота ( если бы не этот запах!) Бывшая медсестра, а теперь, как её называли соседи по дому, тунеядка, после сборищ наводила у себя идеальный порядок. Она вычищала свою комнату какими-то медицинскими веществами ( мне казалось - ядовитыми), их запах разносился на всю нашу коммунальную квартиру и выползал в подъезд.
На столе я увидела фонендоскоп. На окне - большую банку с жидкостью цвета чая, в которой плавало что-то неприятно-скользкое. "Это такой полезный гриб," - негромко сказала Марья Степановна. У неё действительно было много книг( как потом узнала - это малая часть того, что осталось после конфискации и что её семье, высланной на поселение в наши степи, разрешили взять с собой ). Книги, я заметила, завидные, но мне не хотелось их ни потрогать, ни тем более попросить почитать. Мне казалось, что и от них исходит тот же неприятный запах. Она предложила взять любую книгу (я даже знала, какую я хочу), но я отказалась.
- Понятно, - произнесла она. - Ну-ну, посмотрим, что из тебя вырастет.
Она рассказывала о себе и о родителях, и я узнавала иную жизнь, про которую ничего не знала, сопереживала интеллигентной семье, перенесшей донос, тюрьму, ссылку в степной край. Родителей нет в живых, а они с Таней до сих пор не могут вернуться в родной Ленинград. Я никому не стала говорить о том, что узнала, но с тех пор жалела сестер. Я думала о том, какими они были девочками, в какие игры любили играть... Тогда их волосы были чистыми и шелковистыми и пахло от них свежестью и ландышевыми духами. Мне казалось, что это полынная степная пыль окутала девочек и заколдовала и теперь они не могут от нее избавиться.
Я не раз представляла, какими они будут в старости. И виделись сестры мне в пуховых серых платках, в неопределенного цвета широких пальто, обтягивающих их располневшие тела спереди и скомканных на спине некрасивыми валиками. На больных ногах - мягкие бесформенные башмаки с выпирающими уродливыми косточками больших пальцев.
Но они не дожили до преклонных лет. Об этом я узнала, когда приехала домой на каникулы.
Марья Степановна умерла прозаично ( так сказала соседка) - сердце не выдержало череды бессмысленных дней, наполненных кутежом, а потом туманным возвращением к действительности - на короткое время.
Татьяна утонула в ванной ( правда, мне сказали "сварилась",но это так страшно представить). Как это произошло? Я видела картину, как она , забыв открыть кран с холодной водой, лежала в забытьи после очередного "собрания". А может, её сердце тоже не выдержало? Кто знает! Кипяток наполнял чугунное белое лоно смертельного ложа, но она уже ничего не чувствовала. Море другой жизни звало её - не масса адского кипятка, обжигающего бесчувственное лицо и тянущего в огненную пучину, - а море голубых грез, безмятежного существования и безмерного счастья. Море цвета её глаз.
Рассказывали, что дома у нее на столе увидели фотографию прелестного мальчика с грустными голубыми глазами, похожего на неё; в вазе - засохшую гвоздику, рядом письмо, в котором было только начало:" Дорогой Витюша!"