Космическая сага. Глава 5. Часть шестая

Урок, который не приносит боли, ничему тебя не научит, – говорят. – Нельзя чего-то получить, не принеся чего-то в жертву, – говорят.
Затемнение выпускало столицу из своих объятий, холодных, как равнодушие. Выпускало медленно, нехотя, как будто наслаждалось каждым последним прикосновением. Морозные пальцы выбирались из-под ее грубой черной сорочки, из-под черных жестких штанов, из-под длинной до середины бедер черной кожаной куртки. Она любила черный цвет. Для нее черный был не цветом, но незаметностью, тишиной, ощущением одиночества, был ее пропитанием и ее кровом. И только потертый багряный плащ предавал ее сейчас неразборчивым шепотом. Она не любила плащи – носила его только в знак благодарности. Благодарности, за которую не смогла бы заплатить, как сильно бы ни старалась, чего бы ни сделала. В любом случае считала так вплоть до последнего Затемнения. Реджента задумала невозможное, а она поможет осуществить химеры Верховной Жрицы.
Только Затемнение назад поняла, кем она была – не тенью, прячущейся в темных улицах; не сиротой и оборванкой; не нищенкой без дома и имени; не воровкой, съедающей в страхе черствый хлеб и обгладывающей обглоданные до нее кости.
Услышала шорох. Всего лишь один шорох – ветер затрепал кончиком тяжелого и обесцвеченного от выпавшей росы старого имперского флага в нескольких шагах за ней. Но сколько воспоминаний пробудил.
Сгорбилась. Согнулась. Пробежала по мокрой, кое-где растрескавшей брусчатке, не издав ни звука. Мгновение – и прижалась к воняющей мочой деревянной стене. Приглушенный буро-зеленый свет старого, при свете неба бурого, и почти прогнившего у основания фонаря на перекрестке боялся заходить в этот переулок, как провинившийся ребенок – домой. По обе стороны дороги высокие на три-четыре этажа деревянные дома с пристройками там и тут заметно покосились над переулком как будто в поклоне. Прошло несколько мгновений, пока девушка не поняла, что никакой опасности нет, что никто ее в угрюмой темноте Покосившегося переулка без факела не рассмотрит. А вот глубокое ворчание факела, длинные прыгающие, потусторонние тени, убегающие от него, она бы услышала и заметила в клеистой тишине.
Девушка без имени отделилась от стены, чувствуя, как испуганное сердце разносит по ее телу закипевшую так быстро кровь. В мыслях опять была никем Затемнений пяти или восьми. Помнила, как, стоя на носочках, потеряла равновесие с горячей и липкой от какого-то цветочного экстракта пластинкой сладкого хлеба в правой руке. Момент назад тепло хлеба проникало через кончики пальцев, наполняло ее спокойствием и слюной. Момент спустя – боль в затылке растворила тепло и встряхнула ее сознанием. Мир тогда в ее глазах выглядел странно: вращался и, взлетая до небес, опадал с грохотом. И металлический блеск прорезал вдруг смазанные силуэты, стол торговки, очертания улицы, звуки шагов и громкие перемешанные разговоры. Боль закрыла ей глаза. А потрясенная жизнь пробудила страх. Страх заставил ее бежать. Вслед за ней бежали проклятия и нервные крики прохожих. Очнулась тогда удивленная молчанием улицы. Пальцы левой руки и ладонь покрыты были темно-синей корочкой запекшейся крови. Затылок у основания шеи пульсировал тупой ленивой болью, а волосы вокруг раны сбились в тонкие иголки. Грязные пальцы правой руки пахли сладко хлебом. А на вкус показались еще слаще.
Девушка не шла теперь посреди переулка – держалась одной рукой за деревянную стену, а на ее пальцах собирался скользский бурый налет.
Когда в первый раз задумалась о том, что может попросить Редженту об этом, глазами воображения видела ослепительно-белое поместье, залитое тенями огромных, достающими до самого золота небес, деревьями. Видела крепкие ворота, что открываются перед ней, впускают в безопасность. Видела лицо – не какое-то особенное лицо: никогда не фантазировала об этом – слышала голос: не зовущий ее по имени, но говорящий доброе, светлое – чувствовала пламя искренних объятий. Потом громко рассмеялась в лицо своей наивности. Потом расплакалась и стыдилась самой себя. Потом заставила себя пойти снова по этим улицам, узким, воняющими бедностью, дрянной похлебкой, страданиями, редкими подаяниями, ненавистью и отрешением. Воображала себе, где могла бы жить; кем могли бы быть ее сестры – если бы у нее были сестры – где могла бы работать. Кого могла бы назвать матерью?
«Они называют его Покосившимся переулком», – сказала ей Реджента, когда уже отчаилась узнать правду. Когда уже не хотела ее знать. – «В месте, где Путь Цезаря пересекает улица Кожников, нужно идти вниз, к Святыне Павших, от нее сойти четыре улицы на восток. Увидишь переулок сразу, моя дорогая. Такой узкий, они говорят, что даже повозка не сможет проехать. Она живет на самом конце. Найдешь ее дом: я приказала оставить знак».
Девушка остановилась. Сердце билось так же больно, как и в первый раз. Стало так жарко, будто кровь в один момент превратилась в густую лаву.
Дерево стен казалось здесь особенно старым и прогнившим; висевшие только на верхних петлях ставни представлялись особенно истлевшими; крыльцо виделось особенно приземистым и ненадежным.
Девушка сняла тяжелые сапоги, ее стопы оплетали широкие полосы теплой шкуры, тянущиеся аж до колен. Держа сапоги в одной руке, осторожно поднялась на крыльцо, которое противно заскрипело голосом чихнувшего животного. Открыла хлипкую дверь одним рывком, не давая сухим петлям много времени.
Внутри пахло мокрой пылью и тем, что осталось от мебели, постаревшей не от старости, но от отсутствия внимания. Под слепыми во мраке Затемнения окнами тяжело угадывались трупы стола, нескольких плохосделанных стульев, под стенами покрывались плесенью шкаф и низкий топчан. Девушка не видела плесени, но уловила ее кислый, тягучий запах. Чувствовала присутствие других – тихое сопение в углах на полу; кто-то пошевелился на топчане.
Девушка дотронулась легко к внутреннему карману плаща. Казалось, что клинок, подаренный Реджентой, горел. Такой кинжал не достоин их тухлой крови, но готова была сделать одолжение, если кто-то из спящих окажется настолько неосторожным, чтоб приблизиться к ней на опасное расстояние. Лестница, надежная как судьба приговоренного к смертной казни, вывела девушку на последний этаж.
Она лежала там, под окном, дрожа.
Девушка не знала, что чувствовать. Не знала в первый раз, не знала и сейчас. А нужно что-то чувствовать? Одного знания не достаточно? Судьба обошлась с ней не на много лучше, чем со мной. Она такая же, как и я, безымянная.
Лежала на голом полу, жестком и все еще шероховатом. Дырявая, растерявшая все тепло шкура воняла потом и болезнью. На разгоряченном лбу девушка почувствовала холодный густой пот. Задержала дыхание, когда женщина захрипела и открыла глаза: два камня, сухие и намного бледнее окружающей темноты. Рука сама собой потянулась к ледяной рукояти клинка, но задержалась в полудвижении. Женщина захрипела сухим голосом, таким, какой не может принадлежать живому существу.
Я пришла только затем, чтоб дать тебе денег. Зачем нужно все усложнять?
Горячие, мокрые от пота руки потянулись к шее со странной силой. Лицо неожиданно оказалось у лица девушки. Женщина хрипела и хрипела, но едва различимые слова тонули в горьком дыхании.
Девушка заплакала. Сначала безразличные слезинки проскользнули по щекам. Потом непонятное чувство закололо в горле, не пропуская застоявшийся, смрадный воздух в легкие.
– Ложись. Не нужно двигаться, – выдавила девушка. Но руки не отпускали. Они сжимали и сжимали шею то ли в припадке любви, то ли предчувствуя последние мгновения. – Отпусти меня. Приляг, – плакала девушка. Потом, когда поняла, что слова не действуют, ударила женщину рукой по щеке. Или там, где она думала, что должна быть щека.
Руки соскользнули. Тень вжалась в шкуру.
– Так-то лучше. Тут двадцать монет золотом и сорок серебром. Тебе должно хватить. Я ненадолго уеду. По делам. – Девушка говорила, смотря все время в бледные глаза-камни, парящие невысоко над полом. – Ничего опасного. Если получится, то наш мир изменится к лучшему. Твой мир. Я обещаю, что помогу тебе, тебе не придется жить... здесь...
Девушка не знала, почему вдруг начала разговаривать с ней: всегда приходила и клала кошель ей под шкуру. Молча приходила. Молча уходила. Как тень. Была тенью когда-то давно, а теперь, когда делала то, что делает, не хотела возвращаться в прошлое.
Оказавшись снова на улице, вдохнула глубоко кажущийся свежим воздух. Хотела выбраться из этой части города как можно скорее. Хотела отряхнуться от воспоминаний, прежней жизни – если то можно назвать жизнью. Хотела смыть с себя те ощущения после встречи с женщиной.
Матерью, – повторяла себе неоднократно, но не могла привыкнуть.
Шла по узкому переулку, по которому даже повозки не ездят. Дома расступились перед ней неожиданно: только что нависали над ней, как агвилассе, готовые напасть и разорвать, – а теперь уступили место площади.
Над площадью висела смерть. Девушка была знакома с ней так хорошо, что могла чувствовать ее невидящий, прожигающий безумным спокойствием взгляд.
Посмотрела направо.
Эшафот. Головы, насаженные на пики. Глаза без стремления увидеть.      
Глаза, из которых в один страшный момент утекла жизнь, были первым диким воспоминанием, что она знала. Смотрели на нее обвиняюще и одновременно просяще, будто та чужая, несуществующая душа жалела о чем-то или чего-то не завершила. Помнила те глаза, помнила и другие глаза, такие же отуманенные смертью. Ничего уже не видели, но, казалось, смотрели именно на нее. Всегда. С каждым отступлением Затемнения непременно вглядывались в нее с пик.
Толпа собиралась сама, привлеченная хлюпаньем в лужах, скрежетом серых доспехов, тяжелым шепотом цепей, грубыми выкриками, отрешенностью.
Не помнила, как оказалась перед самым помостом. Но резкая, отчего-то сладковатая вонь разложения и гниения, голубоватые необработанные доски, пропитавшиеся страданиями и кровью, крепко врезались ей в память. Может, поэтому и запомнила тот день? Почувствовала, как к горлу подступает страх и хлебные крошки, которые съела одно или два Затемнения назад. Благодарила в мыслях ту иссушенную однорукую старушку, дрожащую всегда всем телом и кормящую цветастых животных, что ходят по небу. Кормила постоянно под той серой башней, звенящей разрывающимся воздухом.
Стало вдруг дурно, ноги превратились в тонкие и хрупкие веточки, хотела уйти, но толпа собралась за ней отвратно пахнущей стеной. Долго пыталась протиснуться, однако прижали ее грудью к помосту. Закованные в серое взошли по деревянным потрескивающим ступеням, между ними медленно шли оборванцы в цепях на руках и ногах.
Оборванцы. Это слово, пожалуй, было первым, что она услышала. Оборванцы, висело тяжело между торговыми лавками; оборванцы, обжигало на площадях перед храмами; оборванцы, жалило на улицах пекарей и мясников; оборванцы, пекло на Пути Цезаря. Оборванка, кричали и на нее. Одни отталкивали, другие проходили мимо, словно не замечали умоляющего выражения на грязном лице, третьи плевались еще до того, как раскроет рот, четвертые иногда кормили или давали мелкую монету, за которую на рынке выручала подпорченные фрукты.
Закованные в серое стали статуями на самом краю помоста. Попыталась отскочить, боясь, что сильные металлические руки потянутся и за ней. Сзади не было места – чувствовала на затылке чужое кислое и горячее дыхание. Вздохнула и попыталась унять дрожь.
Толпа заревела, полились ругательства, такие же грязные, как чье-то дыхание в ее волосах. Не понимала, в чем дело, а потом воздух вскрикнул удивленно, и перед ее глазами разлилась голубая лужа, быстро испаряющаяся теплом.
Кровь, подумала.
Ног не чувствовала – лишь в последний момент запоздало попыталась ухватиться за помост, но вогнала себе только занозы в пальцы. Упала на брусчатку. Последнее, что видела, была одна из закованных в серое, насаживающая голову на пику. Казалось, в мертвых глазах на долю момента блеснула жизнь.
Очнулась от боли в боку.
– Представление закончилось. – Услышала высоко над собой.
Раскрыла глаза. В мутном мире видела закованную в серое. Скривилась, когда черный сапог ударил ей по ребрам.
– Вставай и проваливай, – заревела гора. – Найди себе лежанку на другой площади.
Боясь очередного удара, она поднялась на колени, затем привстала на непослушных ногах. Несколько шагов - и гора потеряла к ней интерес. Не знала, куда пойти, да и не знала, хочет ли идти куда-либо.
Много времени прошло, пока не нашла Редженту, а когда это случилось – изменилась ее жизнь.
Девушка посмотрела на эшафот снова.
Достала сверток из внутреннего кармана потертого багряного плаща.
Улыбнулась, когда брошь засветилась слабо серебром, хотя и знала, что было завернуто в ткань.
Прикрепила меч, спрятанный за щитом, Тайной Службы с внутренней стороны высокого воротника куртки.
Реджента крепка в своих намерениях. Нельзя ее подвести.
Девушка поняла, кем была: орудием справедливости, которая изменит мир так же, как Куриозале и Амигансе.