Приговор

Людмила Якимова4
Когда в студенческие годы все мои усилия прописаться в крупном областном центре оказались безрезультатны, институтская подруга предложила прописаться в пригороде, в доме её отца. Так я познакомилась с довольно общительным и интересным человеком.
Я прожила в этом посёлке до окончания института, и за эти годы услышало от него много интересных, волнующих и поучительных рассказов о нём самом, его друзьях и знакомых. Говорил он неторопливо, рассказывал коротко и образно. Он, участник Сталинградской битвы, сказал об этой трагедии всего несколько слов:
- Сталинград… Это дороги, вымощенные трупами… И по ним шли машины…
От этих слов я остро ощутила боль великого города, осознала бессмертие его подвига. Рассказывая, он достал из шкатулки снимок и подал мне:
- Это… Тоже Сталинград.
На снимке – мужская спина в рубцах и шрамах, которые наползали друг на друга, не оставляя живого места.
Я недоумённо посмотрела на него.
- Да, да, - улыбнулся он грустно. – Это моя спина. Попросил сына сфотографировать. Как и жив остался? Спасибо, в госпитале были отличные врачи. Лечился в Камышине. Городок на Волге. Славный городок. Люди добрые. Знакомая там у меня осталась. Маруся с консервного завода. Подкармливала, помогала выжить. До сего дня помню… да…
Из всех его воспоминаний мне запомнился один рассказ. И я пересказываю его так, как поняла и запомнила.



Орджоникидзе говорил негромко, но звучный его голос гулко отдавался в пустом цехе. Директор завода, Коровин, тридцати с небольшим лет, невысокий, коренасты, с крупным носом на худощавом лице, вытянулся перед ним.
Слова наркома, как молот о наковальню, стучали в его мозгу, и с каждым словом он всё острее ощущал свою вину за то, что не готовы к сдаче новые цеха, за перерасход средств, за непредусмотренные сметой расходы и ещё за многое другое.
Человек нетрусливый, недавний работник органов НКВД, Александр Васильевич вдруг оробел, но в какой-то момент решился что-то возразить, спросить о непонятом. Он посмотрел в лицо наркома и, вздрогнув от его невероятного сходства с вождём, тотчас же опустил тёмно -карие глаза. И взгляд его замер на своих сбитых парусиновых туфлях. Густая волнистая прядь русых волос, мешая, упала на лицо. Но он не шелохнулся.
Он так и не осмелился поделиться с Орджоникидзе своими сомнениями и рассказать, как устали люди, а лошади, главная тягловая сила, страдают от бескормицы.
Напряжение было так велико, что в глазах у Коровина потемнело, его мысли и слова наркома сплелись в один вращающийся клубок, уплывающий в пустоту цеха. Потом шум в ушах заглушил последние слова Орджоникидзе. А когда стал рассеиваться туман в глазах, он увидел наркома, выходящего из цеха. Александр Васильевич стоял, пошатываясь, а пот обильно струился с головы до ног так, что и сквозь туфли просочились влажные пятна.
После шока от слабости подрагивали пальцы рук. Коровин сидел в кабинете, обхватив голову руками, и пытался вспомнить, о чём говорил нарком. Всё вспомнилось отчётливо, кроме последних слов.
Орджоникидзе говорил о дисциплине, о необходимости чёткой организации строительства, о соблюдении технологии. Вдумываясь в смысл его слов, Коровин понял, почему, когда стране так нужен металл, нужен, как хлеб, как воздух, а металлургия отстаёт, партия даёт установку на развитие машиностроения.
- Как всё просто и правильно, - вслух рассуждал Коровин.- Машиностроение даёт новое современное оборудование для металлургии. И потому такое внимание к строительству нашего завода.
Надолго, навсегда запомнит Александр Васильевич встречу с Орджоникидзе и непременно расскажет о ней детям. Жаль только, что он так растерялся перед ним.
В кабинет без стука вошёл инженер, Василий Степанович, высокий, светловолосый, ровесник Коровина. За два года, что Александр Васильевич работал на строительстве завода, они сдружились и называли друг друга просто по имени.
- Саша, ты домой собираешься? – весело спросил Василий Степанович. – Рабочий день закончился.
- Василий… Проходи. Мне и спешить-то некуда.
- Что? Анна снова в больнице?
-  Ночью отвёз. Плохо ей.
- Врачи что говорят?
- Надежды мало.
- А ты держись и надейся, друг. Может, операцию сделают.
- Одна почка уже отказала. А это – вторая… - Коровин вздохнул, и лёгкий стон вырвался сквозь стиснутые зубы.
Помолчали.
- Дети где? – спросил Василий Степанович.
- К матери отвёз. Недалеко от города.
- Тогда пойдём к нам.
С озера подул холодный ветер, раскачивая вершины высоких сосен и желтеющих берёз. Коровин, в лёгкой рубашке с коротким рукавом,  зябко поёжился. Василий Степанович заметил:
- Да… Лето кончается. Похоже, уже и свитер не лишний будет.
- Пожалуй. Просто с утра всё кувырком. Не успел заехать домой переодеться. Как был в рубашке, так и пришёл на работу.
Они шли через природный лесопарк, разделяющий заводские корпуса и жилой район. Коровин был молчалив и мрачен.
- Александр Васильевич, к Анюте-то, думаю, пропустят тебя позднее, - прервал молчание Василий Степанович.
- Не пойду сегодня. Сейчас я, как вышелушенная кедровая шишка, с виду целая, а внутри – пустота. Анна сразу поймёт моё состояние, встревожится. А ей и без меня худо. Утром зайду до работы. Думаю, за ночь войду в колею.
- Ты прав, пожалуй…
Дверь открыла жена Василия Степановича, Зина, невысокая, худенькая, черноглазая, с длинными прямыми бровями. Из-под простенькой ситцевой косынки выбивался на затылке пышный узел тёмных волос. Яркий домашний халатик выглядел на ней нарядно и празднично.
- Проходите, Александр Васильевич, - улыбнулась она гостю и кивнула мужу, - пойдёмте на кухню, пока борщ не остыл.
За столом Коровин понемногу разговорился. Ему необходимо было выговориться, рассказать о встрече с наркомом, поделиться своими переживаниями.
- Понимаешь, Василий… глянул я на Орджоникидзе, и показалось мне, что это – Сталин: нос, усы, акцент. От страха даже пот прошиб.
Молчаливая  Зина, подливая борщ в тарелки, тихо возразила:
- Вы ошибаетесь, Александр Васильевич. Орджоникидзе не похож на Сталина. Серго, он другой.
Её слова удивили Корвина, и он спросил:
- Почему ты так думаешь, Зина?
Та пожала плечами. Александр Васильевич разглядывал тарелку с борщом и думал о своём, но потом не сдержал своих мыслей:
- А как чётко объяснил он линию партии – современную металлургию построить на базе отечественного машиностроения.
- Да, это всё мы понимать должны, - согласился Василий Степанович.



В свою квартиру в центре города Коровин вернулся поздно. Спасибо Василию. Выслушал, не оставил наедине с беспокойными мыслями. Разговор с другом разрядил душевное напряжение. Но есть о чём подумать. И обязательно найти выход. Очень важно сохранить лошадей, единственную тягловую силу на строительстве. Без них – хана. И есть одна идея. Жуткая, страшная. Решиться на это невозможно… Но сейчас – спать. И чтоб завтра не заметила Анна его смятения, его тревоги.
Уснул он поздно, но спал крепко и утром чувствовал себя бодрым. В больницу он пришёл рано. Дежурная сестра провела его в палату. Анна лежала одна. Головной конец койки был поднят, но это не помогало. Дышала она с трудом.
Коровин поцеловал её руки, придвинул стул вплотную к койке и сел. Глаза жены были закрыты, и он молча смотрел в её одутловатое бледное лицо. Боже, что стало с его красавицей и умницей, с его Анютой… Она была так красива, что на них оглядывались прохожие на улице. Он не раз спрашивал её:
- Что же ты нашла во мне, такая красавица?
- Ты один такой на свете, Коровин, - смеялась она.
- Какой – такой?
- У тебя что ни слово, то присказка. Вот и заговорил меня.


- Коровин, ты не заснул? – услышал он прерывистый шепот жены, и измученная улыбка оживила её лицо.
- Анюта… Я думал, ты спишь. Вот и сижу тихо.
- Я не сплю. Как дети?
- У матери. За них не беспокойся. Ты-то как? Тебе лучше?
- Да. Конечно.
- Что принести тебе? Я после работы приду.
- Мне пока ничего нельзя. А ты иди, Саша. Чтоб на работу не опоздал. Доктор ещё просил тебя зайти. А я заснуть попробую.
Доктор ничем не порадовал.
- Александр Васильевич, я не хочу скрывать, - сказал он. – Вы знаете, что за жизнь вашей жены мы боремся уже несколько лет. Делаем всё возможное. Но теперь помочь ей уже не сможем. Не знаю, когда это случится. На сколько хватит ей сил? У неё есть за что зацепиться в жизни, - дети. А вы мужайтесь.
- Понимаю,  - горько вздохнул Коровин, - но я прошу…
- Не надо просить. Сделать всё, что в наших силах – наш долг.



С тяжёлыми мыслями шёл на завод Коровин. Думал о жене. Не сберёг. Не заметил среди больших дел, что маленький, но самый родной человек болен. К врачу бы пораньше повести, на курорт свозить… А теперь… Как он будет без неё? Это невозможно. И думать об этом тяжело.
С утра Александр Васильевич зашёл на стройплощадку. Уже не раз конюх, дед Кузьмич, жаловался, что лошади обессилены. Годами Кузьмич не стар, а дедом называют его за окладистую с проседью бороду. Говорили, что сбежал он из деревни, не захотел идти в колхоз. Несознательный, ясно, элемент. Но лошадей любит, какие-то веточки сушит, перемалывает и в корм добавляет. К тому же добросовестный, честный, исполнительный. Не зря Коровин рекомендовал его в профсоюзный комитет. Уважают его рабочие.
Лошади с гружёными стройматериалом телегами медленно шли одна за другой к строящемуся заводскому корпусу. Подъём был крут, и лошади напрягались всем телом и прядали ушами от окриков возниц и посвиста кнута.
Одна лошадь остановилась. На парня закричали возчики с задних телег:
- Ну, чего ты там? Давай. Не задерживай!
Парень взял лошадь под уздцы и стал тянуть в гору. Та не двигалась. Тогда он, подгоняемый бранью, взял кнут и, размахнувшись, ударил по лошадиному крупу. По телу лошади прошла мелкая дрожь, а из глаз покатились слезы. Коровин поспешил к незадачливому возчику, но его опередил дед Кузьмич.
- Что ты, парень, скотину бессловесную бьёшь? – крикнул он. – Видишь, невмоготу ей.
- Да мне-то что с ней делать? – всхлипнул парень.   – В гору груз не тянет и с горы телегу удержать не может, накатывается она на неё. А бригадир всё план спрашивает. А какой я план дам с этой клячей?
Коровин не стал вмешиваться, Кузьмич сам разберётся. Но эта невесёлая картина поторопила его с решением.
В кабинете он ещё раз всё обдумал, взвесил все «за» и «против». Без лошадей, с лопатами да тачками такой завод, махину этакую не построишь. Если погибнут лошади, это расценят, как саботаж, вредительство. Могут и как контрреволюционера осудить. А он знает, какая кара ждёт за это. Даже мурашки пробежали по спине от этих мыслей.
И он решился. В обеденный перерыв переговорил с Василием Степановичем. Тот покачал головой.
- Только такой отчаянный человек, как ты, может додуматься до такого. В общем… Ты мне ничего не говорил. Я ничего не слышал.
Коровин позвал в кабинет Кузьмича. Конюх вошёл сердитый, взлохмаченный, в распахнутом  армячишке.
- Как там та рыжуха, Кузьмич? – спросил Александр Васильевич.
- Да никак. Выпрягли. Отдых ей нужен. Прав Гераськин-то, который на ней возил. Какой план дашь с голодной лошадью?
- Кузьмич, дело у меня к тебе важное. Только тебе доверить могу. – Коровин глядел на конюха  долго и внимательно.
Тот приоткрыл от удивления рот.
- Кузьмич, ни о чём не спрашивай, никому ничего не говори. Понял?
- Ну, понял… А про что не говорить никому?
- Будешь получать хлеб. Хлеба будет мало. До крошки – всё отдавай лошадям. Самым ослабленным. Всех накормить не сможем. До крошки… И чтоб ни кусочка на сторону.
- Уберегу. Ты меня знаешь, Александр Васильевич.
- Потому и доверил тебе.
- Я понял, - кивнул Кузьмич, уходя.
А Коровин закрылся в кабинете и совершил первое и единственное в своей жизни преступление. Он составил дополнительный список работников на получение хлебного пайка. Всего два десятка фамилий, напоминающих лошадиные клички: Савраскин, Карюхина, Рыжухина… Для лошадей – это капля в море. Только подкрепить самых ослабленных. А больше нельзя. Хлеб нужен рабочим.
Лошадей сохранили. И худо – бедно, но всю осень тянули они груженые телеги. Не за горами и зима, вот-вот наступит. И закончится декабрём этот тяжёлый тридцать второй год. А в следующем – завод будет построен. Коровин верит в это, глядя на готовые к сдаче корпуса. А ещё хочется ему верить, что не зря отдали хлеб лошадям, этим молчаливым и терпеливым помощникам. Но не уходит тревога. Нет покоя в душе даже в тихие домашние вечера с Анной и детьми. Потому что всё тайное становится явным. Раскроется и его обман. И это случилось. Кто-то умный докопался, что никаких Рысаковых и Жеребцовых в отделе кадров не числится.
Коровина увезли прямо с работы. Зажатый между двумя конвоирами на заднем сидении автомобиля, он мысленно корил себя, что не заметил, как стали над ним сгущаться тучи и не перевёз семью к матери.
А ведь был сигнал… Недели две назад, навестив мать, шёл он к тракту, чтоб вернуться в город, и услышал за спиной торопливый приглушенный голос двоюродного брата Николая:
- Александр, иди, не оглядывайся и слушай. Мою Зойку увозили в НКВД, держали до утра. Я пытался что-то узнать у неё. И так и этак к ней. Расскажи, мол, жена. Молчит. Подписку, говорит, взяли с неё. Ничего я не узнал, но что-то мысли на тебя поворотились. Ты у нас там в городе-то на виду. Так подумай, нет ли каких промахов у тебя на работе. Мало ли…
Когда Александр Васильевич оглянулся, брата уже не было. Да, теперь ничего не исправить. Но и ждать, когда всё раскроется… Невыносимо.



С начальником тюрьмы, Моховым, Александр Васильевич был знаком по прошлой работе.
- Здравствуй, Пётр Силантьевич, - поздоровался он, когда его ввели в кабинет.
Тот отпустил конвоира, нахмурил лохматые белесые брови и сказал?
- Садись, Коровин. Не ожидал такой встречи.
- От сумы да от тюрьмы не зарекайся. Так говорят, - невесело усмехнулся Коровин.
Мохов сузил светлые глаза и предупреждающе поднял палец. Тогда Александр Васильевич спросил его одними губами:
- Кто?
Начальник тюрьмы нахмурился, собрав глубокие складки между бровями и покачал головой из стороны в сторону, это означало, что он ничего не скажет. Коровин вздохнул.
- До суда сидеть будешь в одиночной камере, - негромко объявил Мохов и вызвал конвоира.
Уходя, Коровин кивнул начальнику тюрьмы?
- Уйду я от тебя, Силантьич.
- Гляжу, шутить ты не разучился, Коровин. Как уйдёшь? Охрана…
- Посмотрим… - тихо ответил Коровин.


Лицо следователя, обычное, немного усталое, показалось Коровину знакомым, но имени его он не вспомнил. А тот кивнул на стул и сказал:
- Садитесь, Коровин. Я помню вас по работе в НКВД. Зачем из органов ушёл? – неожиданно перешёл он на «ты».
- Вы знакомы с моим «делом» и знаете, что на завод меня направила партия, учитывая экономическое образование.
- Знаю. Ты не петушись, Коровин. У нас пока разговор неофициальный. Я не буду вести твоё «дело», потому что знаком с тобой. Тебе скажу, что вокруг тебя что-то круто заваривается. Будь внимателен и осторожен.
- Спасибо.
- Спа-си-бо… - усмехнулся следователь. – Вот куда ты тот хлеб девал?
- Кормил лошадей.
- Есть свидетели?
- Конечно. Лошади подтвердят, если вы их на суд вызовите.
- Шутишь, Коровин… А жизнь твоя на волоске висит. Я всерьёз спрашиваю, есть свидетели?
- Конюх. Дед Кузьмич.
- Шустова имеешь в виду?
- Да.
- Так он по «делу» идёт, как соучастник.
Коровин глухо простонал:
- Не виноват он. Выполнял мои указания. Из-за меня всё.
- Думай. Решай. – Следователь на несколько секунд прикрыл глаза, вздохнул и сказал. – А теперь приступим к официальному допросу.
Он достал из папки чистый лист бумаги и задал первый вопрос:
- Фамилия, имя, отчество?


День был морозный и солнечный.
После тёмной камеры резануло в глазах. Потом глаза привыкли, и Коровин осмотрел очищенный от снега тюремный двор, где медленно ходили заключённые. У тюремных ворот охранник в больших серых валенках и полушубке переминался с ноги на ногу. Вот он прикурил, чиркнув спичкой, надел рукавицы  и, дымя папиросой, стал медленно ходить мимо тюремных ворот. Коровин внутренне подобрался, сосредоточился и, мысленно приказав себе: «Спокойно! Смотреть в глаза!» - подошёл к охраннику.
- Разрешите прикурить? – спросил он его почти по-дружески.
- Да, - машинально протянул спички тот.
- Спасибо, - возвратил коробок Коровин и пристально посмотрел в глаза охранника.
Тот не отвернулся, и Александр Васильевич не упустил момент:
- Ну и зима нынче… Давно таких морозов не было.
- Зима, она и есть зима. Что от неё ждать? – неохотно ответил охранник.
- Сколько же градусов, интересно?
-Градусов под сорок, не меньше.
Поговорив ещё какое-то время с охранником о погоде, Коровин попросил:
- Друг, открой на минутку. Папиросы кончились. Я быстро. Здесь рядом, за углом.
- Давай, только быстро, - поторопил охранник, открывая ворота.
Ворота захлопнулись. Коровин стоял на улице. Без охраны. Свободен… Да нет, охранник сейчас сообразит, что выпустил зека. Но ворота не открылись. «Принял за своего сотрудника» - понял Коровин и, не оглядываясь, свернул за угол.
Забежать бы домой. Анна из-за него страдает. Успокоить бы. Детей обнять. Но искать его будут в первую очередь здесь, в семье. А пока его ищут в городе, он уже будет у матери. И он ловко запрыгнул в отъезжающий попутный грузовик, крепко уцепившись за чью-то протянутую руку.


Только вошёл Александр Васильевич к матери в дом, как его с трёх сторон окружили дети.
- Папка! – громко и обрадовано крикнул младший, пятилетний Виталик, теребя отцовский полушубок. Семилетняя кареглазая Тома стояла, потупясь, готовая заплакать.
Коровин обнял их всех троих и спросил у старшего:
- Володя, как мама? Снова в больнице?
-В больнице. А мы к бабушке приехали.
Коровин вздохнул.
А из кухни семенила мать, торопливо пряча под платок седеющие волосы. На её похудевшем скуластом лице мелькнула улыбка.
- Сынок…Отпустили… - заплакала она.
-Нет, не отпустили. Сбежал.
- Сбежал…О, Господи! – мать присела на край деревянного стула, вытирая фартуком слёзы.
- Потом, мать. Потом. Затопи лучше баню, - попросил он, снимая полушубок. – Продрог я.
- Тебя искать будут.
- Да. За мной приедут. Надо торопиться. За меня, мать не беспокойся. Отпустят. Я никого не убил, ничего не украл. Разберутся.
Старенькая банька стояла во дворе позади дома. Нижние брёвна от сырости прогнили. Не хватило времени их заменить. Теперь под снегом не видно. В глаза не бросается.
Александр Васильевич торопливо вошёл в баню. Баня не выстоялась. Ещё витал горьковатый дымок. Но не было времени ждать, и он плеснул на каменку воду из большого ковша. Горячий пар влажным туманом наполнил баню. Коровин влез на полок, встряхивая распаренный в кипятке берёзовый веник. Парился неторопливо, без суеты. Если и приедут за ним, подождут. А прогреться в горячей бане – многого стоит. Когда ещё доведётся?
После бани переоделся в чистую, правда, старенькую одежду, которая оставалась здесь с прошлых лет. Особенно сгодился шерстяной свитер.
Торопливо допивая чай, Коровин попросил:
- Мама, не бросай Анюту. У неё никого нет.
- Что ты, сынок…Она мне, как дочка. Володя ездит к ней каждый день.
- Сынок, как она там, мамка-то наша? – грустно посмотрел  Александр Васильевич на двенадцатилетнего Володю.
- К ней не пускают, - опустил карие отцовские глаза старший. Потом посмотрел на отца и спросил. – Пап, за что тебя? А?
Коровин встал из-за стола, положил ладони на плечи сына и, глядя в его глаза, сказал:
- Ты, Володя, уже взрослый. Поверь мне. Просто поверь. Я никому ничего плохого не сделал. Думаю, суд разберётся. А ты помогай младшим и бабушке. Маме скажи, что у меня всё хорошо.
Александр Васильевич обнял сына, неожиданно зашмыгавшего носом, погладил его вихрастую голову и поцеловал в широкий выпуклый лоб. Потом прижался губами к солёным и мокрым от слёз лицам младших и, уходя, обнял мать:
- Прости, что свалил на тебя этот груз.
- Не надо об этом. Только б тебя отпустили.
- Прощайте…Уже темнеет. Пора, - кивнул всем Коровин и пошёл, не оглядываясь, чтоб не видеть тоскливые, заплаканные родные глаза.



Тяжёлые тюремные ворота медленно растворились. Коровин вошёл в освещённый двор и зажмурился. Кто-то рядом потухшим обречённым голосом сказал:
- Коровин…Ты же меня чуть под трибунал не подвёл. Я думал, ты у нас работаешь. Лицо-то твоё показалось мне знакомо. Э-э-хх.
Александр Васильевич повернулся на голос и узнал охранника, который открыл ему ворота. Он крепко пожал его руку и сказал благодарно:
- Спасибо, друг. Ты прости меня.
- Прости…всё начальство здесь. И начальник тюрьмы. По всему городу ищут тебя.
- Я иду к начальнику.
Поскрипывая валенками по притоптанному снегу, Коровин пошёл через двор, его тут же взяли под стражу и ввели в кабинет начальника тюрьмы.
Мохов сидел, обхватив руками голову, и его светлые лохматые брови сомкнулись над переносицей.
- Здравствуй, Пётр Силантьевич, - поздоровался Коровин.
Тот медленно поднял голову, тяжёлым взглядом окинул его, отпустил охрану и сказал:
- Всё шутишь…Но ты зашёл слишком далеко.
- Я сказал тебе, что уйду. А ты не верил.
- Но это – побег. Понимаешь ты это?
- Если побег, я бы не вернулся, - засмеялся Коровин.
- Куда бы ты делся? Шутник. Ещё не известно, кто будет смеяться последним, - усмехнулся Мохов.
В словах начальника тюрьмы послышалась угроза.



Новый следователь, коротко остриженный блондин в аккуратно подогнанной форме был молод, высок. Его свинцовые глаза пронзали остро и холодно. Говорил он тихо, вкрадчиво; был вежлив.
После первых формальных вопросов он стал спрашивать Коровина о непонятном и неправдоподобном до жути.
- Вы рекомендовали Шустова в профсоюзный комитет?
- Его избрал коллектив.
- Отвечайте на вопрос.
- Да. Рекомендовал.
- Для какой цели? Какую цель при этом преследовали лично вы?
- Шустов трудолюбив, честен, исполнителен. Знает грамоту, имеет авторитет среди рабочих. Считаю, что он неплохо справляется с общественной работой.
- Членом какой контрреволюционной группировки вы являетесь? Когда и где создана группа? Где её центр? Назовите руководителей.
- Какая группа? – опешил Коровин.
- Отвечайте на вопрос.
- Не понял вопроса.
- Разъясняю. Пользуясь доверием рабочих, по заданию не названной вами контрреволюционной, антинародной группировки, вы и другие, враждебные делу социализма элементы, пытались создать на заводе ячейку, цель которой – замедлить, затормозить строительство крупнейшего машиностроительного завода, то есть строительство социализма  в стране. С этой целью вами внедрён в профсоюзный комитет  сообщник, Шустов. А теперь отвечайте на вопрос.
- Никакой антипартийной группы я не знаю и, естественно, не являюсь её членом.
- Не хотите отвечать…Хорошо. Так и запишем. Хотя, должен предупредить, что чистосердечное признание и раскаяние облегчат вашу участь.
Нависла тяжёлая тишина. Следователь писал. В голове у Коровина путались мысли. О какой антипартийной группировке спрашивал следователь? Почему об этом спрашивают его?
- Подпишите. – Следователь придвинул к Александру Васильевичу исписанные листы бумаги. Последний лист был заполнен сверху на треть.
- Вот здесь, - показал он на нижнюю строчку листа.
«А выше могут написать обо мне всё, что надо следствию», - подумал Коровин. Он крестообразно перечеркнул не записанную часть листа и расписался, где указал следователь.
- Умный, - зло усмехнулся тот и вызвал конвоира.
Но однажды следователь не выдержал. Постоянные отрицания Коровина на вопросы об организации начали раздражать его, и он повысил на подследственного голос:
- Зря упорствуете, Коровин! Ничего у вас не выйдет! Введите! – приказал он.
Конвоир ввёл в кабинет худенького рыжеватого нескладного паренька. Его руки мелко дрожали. В остановившемся взгляде – ужас. Он глядел на следователя, подёргивая стриженой головой, и не понимая его вопросов.
- Узнаёте? – спросил следователь, кивнув в сторону парня.
Коровин оглядел собрата по несчастью и вспомнил, как рыжая усталая его лошадь не могла сдвинуть с места тяжёлый воз. Как ругали его возчики с задних подвод, а он оправдывался, размазывая слёзы по лицу. Да, перед ним стоял Гераськин. Он был напуган и не в себе.
- Это Гераськин, рабочий с нашего завода, - ответил на вопрос Александр Васильевич.
Было ясно, что от этого парня можно получит любые нужные признания. Но что он рассказал про него?
Коровин встревожился за Василия Степановича и Зину. Только б не встретиться с ними в кабинете следователя. Только не это…Но о них его не спрашивали.



Когда Александра Васильевича перестали вызывать на допросы, он понял, что следствие по его «делу» закончено и скоро суд.
На суде из речи прокурора он услышал о себе страшное. Он обвинялся в том, что пользуясь доверием рабочих, пытался создать на заводе антисоветскую антипартийную ячейку, цель которой – направить профсоюзное движение в разрез с линией партии, против партийных решений и этим затормозить социалистическое строительство. Для выполнения этой задачи в профсоюзный комитет был внедрён сообщник, Шустов Захар Кузьмич, через которого и осуществлял свои действия обвиняемый. Контрреволюционеры пытались саботировать строительство завода. И его, Коровина вина доказана. В то время, когда каждый грамм хлеба на вес золота, он отнимает этот хлеб у голодного пролетариата, получает его по фиктивному списку, якобы для лошадей. Помогает ему конюх Шустов, подкулачник, сбежавший из деревни, где агитировал против колхозов.
Они утверждают, что давали хлеб лошадям. Но свидетелей у них нет…Но если даже это так. Разве это не кощунство, кормить хлебом скотину, когда голодают дети?
Прокурор говорил убедительно, не оставляя шансов защите. Коровин сидел на скамье подсудимых, опустив голову, и понимал, что приговор будет жестоким. Если будет срок, то очень большой. Хорошо бы здесь оставили, рядом с семьёй. А могут сослать на край света…
Он заставил себя дослушать речь прокурора:
- Используя неопытность и низкую сознательность некоторых рабочих, на заводе был организован митинг, где, в частности, рабочий Гераськин критиковал план строительства и условия труда…
- Да, уж и митинг, - грустно усмехнулся Коровин.
Прокурор прервал речь, посмотрел на подсудимого безразлично, как на ненужный здесь предмет, затем продолжил:
- Чтобы связаться со злоумышленниками, Коровин пошёл на новое тяжкое преступление. Он совершил побег из тюрьмы.
Александр Васильевич снова тяжело задумался. Нет, малым сроком не обойдётся. Да и здесь вряд ли оставят…
Прокурор, наконец, красиво и правильно закончил речь:
- Но, благодаря бдительности наших партийных и следственных органов и сознательности граждан, те, кто мешает нам жить и строить социализм, изобличены. И так будет всегда. Под руководством партии мы построим социализм и твёрдой поступью пойдём к коммунистическому будущему.
Неожиданно раздались аплодисменты, правда, не очень дружные…
В своём последнем слове Александр Васильевич признал себя виновным перед людьми в том, что хоть и в малом количестве, но отнимал у них хлеб для голодных лошадей. Все другие обвинения он отверг. Но это уже не имело никакого значения.
Приговор оглушил Коровина. Он был жесток и краток: высшая мера наказания – расстрел. На обжалование в Верховном суде – три дня.



«Расстрел… расстрел» - стучало в голове, пульсировало в висках, отдавалось в каждой клеточке его тела. А на потолке, куда слабо пробивается свет из узкого зарешеченного окна и сырых стенах камеры, и на грязном бетонном полу – кругом, куда ни глянешь – кровавыми рваными буквами – «расстрел…». Неотвратимо и страшно. И ничего уже не изменить. А всё не верится. Неужели его, Коровина, расстреляют через три дня…
И будет о нём помнить мать, пока жива, да смутными воспоминаниями будет жить он в памяти старшего сына. Младшие не запомнят.
Коровин метался по камере, считая шаги, хотя они были давно сосчитаны. Их всего семь от стены с решетчатым окном до двери, через которую его выведут в последний раз. Шагать, шагать… Сделать сто, тысячу шагов, несколько тысяч… Чтоб, изнемогая, заснуть и забыться от этого кашмара. Его, преданного партийца,  обвинили в антипартийных деяниях. Какая чудовищная ошибка…
Он знаком был с «делами» некоторых расстрелянных контрреволюционеров и изменников Родины и, конечно, искренне верил в их виновность. Он знал, что невиновных в нашей стране не расстреливают.
Тогда, как же он? Его обвинили в том, в чём он не виноват. А вдруг… Его потрясла жуткая мысль. Страшная догадка… А если и те, или некоторые из них, не были преступниками и не совершали того, в чём их обвинили… Значит, не его одного. Значит… Коровин почувствовал слабость, на лбу выступила испарина. Он присел на койку.
- Не может быть… Не может быть, - повторял он устало. Какое облегчение, что это не  лежит на его совести, и он не был причастен ни к одной из этих страшных судеб.
Коровин понял, что давно разговаривает вслух, сам с собой.
- Да кто меня услышит? – решил он. А если и услышит, чего уже терять? Дело решённое. Ты только не раскисай, Коровин, - сказал он себе. – Ты был сильным. Теперь проживи достойно свои последние дни.
Александр Васильевич вытянулся на койке поверх серого казённого одеяла, а перед глазами снова кровавые буквы: «Расстрел…». За что? От отчаянья закрыл глаза, попытался медленно считать: один, два, три… Это немного успокоило.
- Спокойно, Коровин, - приказал он. Перед совестью своей ты чист. И перед партией не виноват. Жил по её уставу. А расстреляют тебя, как беспартийного, - усмехнулся он.
А, может, ещё обойдётся. Тот, кто обвинил его в контрреволюционных действиях, осознал свою ошибку и заявит о невиновности осуждённого… Ерунда. Такой счастливый конец мог бы быть только в сказке…
От тоски сдавило в груди. В сказке исполняются три последних желания обречённого. Чего пожелал бы он? Первым желанием было бы – пойти к секретарю обкома, пожилому, с властным голосом, но чистым взглядом человеку, который крепко пожал его руку, сказал тогда:
- Посылаем на важное дело. Этот завод нужен стране сейчас, сегодня. Партия верит тебе .
Только его одного хотел увидеть Коровин, чтоб сказать:
- Не виноват. Интересов партии не предавал.
Можно попросить свидания с семьёй. Нет, не стоит. Зачем? Дети не должны запомнить его, как арестанта. А ещё желание – самое счастливое и сказочное-  одно. Чтоб ещё до рокового рассвета кто-то открыл камеру и сказал: Коровин, ты свободен…
Но это – только в сказке. А в жизни… Если б кто-то и решился помочь ему, то всё равно, за три дня сделать ничего невозможно. Поезд идёт до Москвы более трёх суток.
Последняя ночь была самой трудной. Коровин и представить не мог, что ждать расстрела так невыносимо. Сна не было. Разве заснёшь, когда жизнь сократилась до нескольких часов. Только несколько часов… За эти часы он выверил каждый свой шаг. И ему не стало стыдно за прожитую жизнь. И даже за отнятый во спасение лошадей хлеб у голодных детей совесть не укорила его.
Что же делают обречённые в свои последние часы? Скорее всего, молятся.
-« Отче наш, сущий на небеси… Прости нам долги наши…» - пытался вспомнить молитву Коровин. И не смог. А ведь учила его мать в детстве. Но потом место молитв заняли наставления партийного устава и цифры программных документов партии. Александр Васильевич снова попытался вспомнить слова молитвы, но вспомнилось только «…во веки веков. Аминь».
И тогда он стал говорить, обращаясь к чему-то высокому, всеобъемлющему, светлому и справедливому, называя это – Господи, как слышал от матери.
- Господи… Да, я отнял у людей хлеб. Не для себя. Сам не взял ни кусочка. Ты прости меня, Господи. Обращаюсь к тебе в последние часы моей жизни. Прошу твоей помощи. Дай мне силы принять достойно то, что мне уготовано, чтоб не согнулись до срока мои колени ни от слабости, ни от трусости. Ещё прошу здоровья для Анюты. Продли жизнь её. Хотя бы на два-три года, пока подрастёт Володя. Тогда сохранится семья моя. А если не суждено ей это, облегчи её кончину.
Гулкие шаги послышались в коридоре.
- За мной… - прошептал Коровин, и внутри у него что-то оборвалось. Он заговорил торопливо и сбивчиво:
- Прости, мать. Прости, что на тебя свалил свой груз. Оставляю детей и больную Анну. Не брось их…
Шаги приближались.
- Прости, Анюта, что не сберёг тебя, - торопился сказать Александр Васильевич. – Володя, сынок, помни: я ни в чём не виноват. Я говорил тебе. Скажи об этом сестре и брату. Будьте дружны. Держитесь вместе.
Шаги удалились. Кто-то прошёл мимо.
- Не за мной… но я готов.  Готов, - повторил Коровин, стараясь поверить в это. От судьбы всё равно не уйдёшь. И прожитая жизнь незримо стала отходить за черту, название которой – приговор.
Александр Васильевич лёг на узкую жесткую койку и закрыл глаза. Вот и всё. Скоро откроется дверь камеры и его уведут…Но как мучительны эти последние часы и минуты…А последним его пристанищем стала эта камера, к которой он уже притерпелся. Он открыл глаза. Через решётку в окне увидел кусочек звёздного неба. Звёзды…
Неожиданно вспомнился давний летний вечер, словно это было вчера…Коровин с Анютой, оба молодые и счастливые, сидят на берегу озера. Анюта смотрит на звёзды и шепчет:
- Саша, смотри, звезда летит. Загадаем желание?
- Падает, - почему-то поправил он.
- Падает, - грустно повторяет Анюта и добавляет: - Говорят, когда человек умирает, на небе гаснет и падает звезда.
И вдруг Коровин понял, что он…улыбается. Да. Улыбается. Значит, он спокоен. И встретит достойно свой час. Интересно, упадёт ли его звезда? И успеет ли кто-то загадать желание? Они-то с Анютой не успели…
Незаметно отяжелели веки. Захотелось уснуть.
- Усну, - решил Коровин. – Придут, так разбудят.



Слабый луч зимнего солнца пробился через окно и едва осветил тёмную камеру. Коровин понял, что уже утро. И он жив. За ним не пришли…Он сел, сунул ноги в валенки. Что же случилось? Узнать бы…Он так  ничего и не узнал ни утром, ни вечером, ни на следующий день. И потекли дни нудные, тягучие, полные насторожённого ожидания. Одиночество. С сожалением вспоминались даже допросы. Тогда хоть со следователем разговаривали. Коровин как-то сбился со счёту и перестал считать эти пустые молчаливые дни. Только заметил, что они стали длиннее. Значит, зима на исходе.
И вот однажды лязгнул ключ в замочной скважине, и дверь, скрипнув, отворилась.
- Коровин, на выход! – крикнули ему.
Александр Васильевич машинально поправил тюремное одеяло на койке и вышел в коридор. Его привели к начальнику тюрьмы. Мохов, отпустив конвоира, кивнул на стул около стола:
- Садись, Коровин.
Александр Васильевич сел.
- Жить будешь, Коровин. Расстрел отменили. – Помилован Верховным судом, - сказал начальник тюрьмы.
Александр Васильевич внимательно следил за ним: когда он усмехнётся и скажет, что это шутка. Но тот был серьёзен..
И Коровин не выдержал.
- Этого не может быть, - сказал он с грустью. – За три дня сделать ничего нельзя, если б кто-то попытался.
- Да вот оно, твоё «помилование» - решение Верховного суда. – Мохов достал из ящика стола бумаги со штампами и печатями. – Расстрел тебе отменили. Сняли все тяжкие политические обвинения. А за хлеб…Хорошо, что понемногу брал. Потому и срок определили малый. А с учётом того, что был под следствием, осталось всего ничего. Глядишь, летом и дома будешь. Отвело от тебя беду. Везучий.  Или оберег есть какой у тебя?
- Есть, - кивнул Коровин.
- Скажи, если не секрет.
- Правда. Вот мой оберег.
- Пра –а –а –в –да, - начальник нахмурился. – Да если б не…Не сидел бы ты теперь передо мной…Правда…
-Пётр Силантьевич…Скажи, как всё было? Кому я жизнью обязан?
- Скажу…Сразу же после суда Зинаида, жена Василия Степановича, инженера вашего, в Москву самолётом вылетела. А там – прямо к Орджоникидзе.
- К Орджоникидзе? – не поверил Коровин.
- К нему. Она его близка родственница. На другой же день запросили твоё «дело» в Москву. Так-то вот. Теперь живи. Да помни, кто жизнь тебе сохранил. Нарком тяжёлой промышленности – Серго Орджоникидзе.
Коровин судорожно глотнул воздух:
- Сер- го… - И сдавленно, сдерживая внезапно нахлынувшее, неизведанное ранее чувство, прошептал. – Жить…я буду жить…
А несколько предательских слезинок скатились одна за другой по небритым щекам и затерялись в жесткой с проседью щетине.


P. S. Остаётся добавить, что Александр Васильевич Коровин был отцом моей подруги Тамары.