Сейчас, по крупицам собирая ее образ ,вспоминаю мягкую, чуть сдержанную улыбку, вечерние беседы о «Щелкунчике»,в котором ее маленький Саша играл друга Фрица, Мацуеве «… и не говори, Алечка, техник, ей-Богу! А где же душа, где она?».
Помню, как прячась от боли в сотый раз перечитывала «Педагогическую поэму», а сухонькая, но такая живая старушка тихонько спросила:- «Ты чтож, девонька, учитель?», как она трясла мою руку, своими не по-старчески сильными ладошками, повторяя лишь одно слово:-«Поздравляю!»
Так началось мое очередное «больничное» знакомство.
Я глубоко убеждена, а быть может просто себя успокаиваю, кто знает, что все мои болячки то ли, так называемая «Кара Божья», то ли аванс на будущее, судьба, а может прав был папа, и надо было меня добить «чтоб не мучилась»?
Каждый раз это выводит из привычного равновесия всю семью, забываются одни и те же снимки, в одном и том же мамином шкафу на работе, одна и та же тетенька ругается в приемном покое и все то же отделение инсультных бабушек и дедушек. И я! С гордо-перекошенным лицом лаврирую по коридору, подмигивая дедулям-сердечникам.
Так было и в этот раз, в такой мерзопакостный январь. Снег уже давно превратился в грязно-серую массу, а МЧС настойчиво сообщал об усилении северо-западного ветра. Наверное наше общение так бы и ограничилось советами бывалой учительницы начальных классов, русского языка и литературы и совместными чаепитиями, с меня сахар, с неё электрический чайник.
Случай ли? Но утром 27 января я проснулась от непрекращаемых писков мобильного телефона моей «соседки по больничной койке». Татьяна Сергеевна стояла у окна, в пушистой розовой кофте, с вязаными розочками, вытянувшись вверх всем своим телом. Осанка становилась все упрямей, глаза яснее, а чуть суховатый голос четко отвечал в трубку:-«Спасибо. Дай Бог всем здоровья»
Смущаясь своей наглости, я все же набралась смелости:
-Татьян Сергеевна, расскажи о блокаде?
«…А блокада началась, мне то что… 4 года было. Стекла выбило, так мама новые поставила, никто же не сказал, что вот она, Блокада. Никто нам не сказал, наверное, чтоб не создавать паники.
Сестра была, Ада, 12 лет, если бы не она я бы померла, наверное. В марте отца убили, бабушка умерла, с голода, все нам отдавала. Пошли будить, а она не отзывается.
Сестру в больницу положили, совсем слаба стала, а в школе паек давали, мама меня отправила, чтоб талон не пропадал. Улицу надо было перейти Воинова (Шпалерный переулок),а мне 4 года, страшно, дорогу-то переходить одной. Постою-постою, да домой пойду. Мама придет, спросит:
- ходила в школу есть?
А я вру, жмурюсь от усердия:
-ходила, мамочка, ходила.
-а что кушала?
А что у меня в голове, у голодного ребенка?
-макароны! Да с котлетой! Воспитательница сказала, больно маленькая девонька, дайте ей две!...
Тут уж я не выдержала, спросила :
-не ругала мама?
- не ругала. Плакала.
А еще была дуранда. На вид, как шоколад, из жмыхов каких-то…
И опять я не выдержала:
-сладкая?
Татьяна Сергеевна смеется:
-нет. Не сладкая. Колючая.
А потом маму положили в больницу, а нас с сестрой забрали в детский дом и эвакуировали, в Красноярский край. Мама вернулась, кинулась в детдом узнавать куда нас вывезли. Это было лето 1942.
Старшая сестра была в другой деревне, 4 километра, бегала ко мне через лес, а там ведь волки! Помню цинга у меня была, так принесла мне, откуда взяла только, луковицу. И смотрела, рядом сидела, пока не съем. С тех пор я очень лук люблю. И хлеб режу кусочками. Там кормить нас стали, быстро я стала наливаться, больно уж любили меня за щеки хватать! Потом мама в Костромскую выехала, в 1943,разыскала детский дом, написал, туда и нас к ней отправили,
В Ленинград, после снятия блокады, было не так то просто попасть, помню сестра бежит и кричит, что вербовщики приехали, на большую стройку, так и мы вернулись..
Победу встретили в Ленинграде,
Вот тут стоит остановиться. И будто и не было Татьяны Сереевны, Танечка Сёмина, только-только встретив свои 8 лет, в которых было так много, голод, смерть родных, поезд, увозящий её через пол страны в неизвестность, от мамы… Вот она, в новеньком пошитом платье шагает по Литейному проспекту и чьи-то сильные руки подхватывают ее, сажают перед собой на коня.
…А в 49 умерла мама. Войну пережила, смерть мужа и мамы. А рак не пережила.
На мой вопрос, с кем же осталась тринадцатилетняя девочка после смерти матери Татьяна Сергеевна смутилась:
-а как же? С сестрой. По-другому и быть не могло.
Как много нового она мне рассказала! О философии Мишеля Монтень, о согревающем Адлере, об арии, которую поет внучка Маша, о Войне и Мире, о том, что костюм Чичикова был «с искрой», а от её дома до школы «ровно 90 Кириных шагов»
И в моей голове солнечный мальчик Кирилл с широкой улыбкой меряет своими ножками двор.
Как многое мы пропускаем мимо. Я просила ее еще и еще раз повторить улицы, имена и даты, чтоб рассказать потом «моим, в школе», а она только улыбалась и говорила, что все уже о Блокаде сказано, хватит.
А все ли?
И весной, когда мы с детьми поедем в соседнюю воинскую часть, я обязательно узнаю, нет ли там братского захоронения. Ведь в похоронке указано:
«Сёмин Сергей Алексеевич. Похоронен в поселке Каменка»
Я заканчивала писать, а с соседней койки героиня рассказа, вдруг встрепенувшись, громко спросила:
-Аля! А ты помнишь, какой сегодня день?
Это было сказано таким тоном, что я заранее почувствовала себя двоечницей, невеждой и сделала жалостливые глаза.
-Ну как же! Ведь сегодня день смерти Пушкина.
И вправду! Как я могла такое забыть?