ХХI век! Москва-Сити! Постарались архитекторы: такую высоту придумали.
Москва!.. Как же она изменилась, помолодела. Красавица!
Меня захлестнули воспоминания…
…Москва начала семидесятых.
Переулок Октябрьский, что в Марьиной роще, перестраивался. Странная открывалась картина: новые, светлые панельные «высотки» и рядом черные от старости, покосившиеся деревянные двухэтажные домики, которые вот-вот должны навсегда исчезнуть, уступая новому времени.
Дома сносились постепенно. Черные пустыри — граница между новыми и старыми домами отдыхали перед тем, как их начнут мутузить экскаваторы, готовя котлованы под новостройку.
По переулку проезд для машин был закрыт, и он казался тихим и безлюдным, в отличие от остальной суетной Москвы.
Коммуникации в доживающих свой срок домах едва дышали, но люди продолжали жить и ждать.
В таком стареньком двухэтажном доме мы с мужем намеревались снять комнату. Хозяйка, пожилая женщина, приняла нас приветливо, но заметно волновалась.
В квартире было три комнаты, узкий темный коридор и крохотный туалет. Все это размещалось на площади не более тридцати квадратных метров. Кухни не было вообще. В самой широкой части коридора стояла, повидавшая немало, газовая плита, рядом с ней дверь в туалет, а чуть подальше — одна раковина с краном для холодной воды, предназначенная и для умывания, и для мытья посуды. Нам была предложена одна из комнат, метров семи квадратов.
Анна Васильевна, так величали хозяйку, грузноватая, ходила с трудом, переваливалась с ноги на ногу, вдыхая и выдыхая воздух из сиплых легких. У нее были правильные черты лица, карие глаза, прищуренные от старости. Зубы ровные и светлые, видно, не натуральные.
Она тут же познакомила нас с правилами жития. Перво-наперво предстояло напилить и наколоть дров на зиму: брёвна лежали во дворе. Отопление печное, старое. Ни ванной, ни душа в квартире не предусмотрено. Мыться предстояло ходить в городские бани. А еще хозяйка поставила нам важное, на ее взгляд, условие: веник всегда должен стоять ручкой вниз — и никак иначе!
Мы с мужем переглядывались, удивленные таким раскладом. Одно нас устраивало — квартирная плата: меньше в Москве, пожалуй, было не сыскать! Как бедные студенты мы решили не сопротивляться.
Комната, в которой стояла металлическая кровать на сетке да висела лампочка Ильича, тускло освещавшая пространство, требовала ремонта. И мы в этот же день взялись клеить новые обои.
Не успели закончить нехитрый косметический ремонт, как на другой день явился хозяин этой комнаты и заявил на нее свои права.
Как оказалось, он в ней давно прописан, надеясь при сносе дома получить жилплощадь. Долгое время он здесь не появлялся, и наша бабуля решила сдать её внаем. Чуткие соседи по дому быстренько донесли ему этот бабушкин маневр.
При основном диалоге бабушки и хозяина «недвижимости» мы не присутствовали, застали только его окончание.
— А я что? — оправдывалась она перед ним, глядя на нас, будто искала союзников.
— Я хотела как лучше… Чего она пустует? Не успела ему сообщить…
— Анна Васильевна, — перебил ее хозяин комнаты, - повторяю: мне не надо делать услуги. Пусть она стоит пустая! Вы поняли?
Обиженно махнув рукой, она направилась в свою комнату, показав всем нам спину. Хозяин комнаты тут же удалился, а мы стояли в недоумении… Но Анна Васильевна быстро справилась со своей обидой: вернулась как ни в чем не бывало! Ей явно не хотелось нас отпускать!
— Я думала только на время вам предложить его комнату, а он и слушать не захотел. Моя племянница с мужем и ребенком должны съехать от меня в общежитие с удобствами, и их комната освободится. Вот, посмотрите, — распахнула хозяйка дверь в другую комнату.
Вторая комната оказалась метра на два больше и такая же запущенная. Здесь стояла детская кровать, старенький стол, а на окнах болтались полинявшие ситцевые занавески. Не ощущалось, что здесь недавно проживала семья племянницы хозяйки. Видимо, был тот же вариант: прописаны, но не проживали.
Сошлись с хозяйкой на том, что мы прийдем через пару дней. К этому времени она поговорит с племянницей и даст нам окончательный ответ.
Какие баталии развивались вокруг её ответа, нам приходилось только догадываться. В домах «под снос» москвичи и приезжие старались прописаться правдами и неправдами, а прописавшись, боялись потерять возможность получить новое жилье. В нашем случае племянница хозяйки, видимо, тоже страшилась новых квартирантов. Вдруг мы мошенники какие и задержимся надолго? А еще, чего доброго, изведем старушку, чтобы занять ее квадратные метры. Фиктивные браки и разводы процветали в эпоху хрущевского строительного бума. Во всех хитросплетениях «квартирных вопросов» москвичей нам было не разобраться.
В очередной визит в Октябрьский переулок мы, к нашему удивлению, получили «добро».
Снова принялись клеить обои, мыть окна и драить старые деревянные полы. И в мыслях тогда не было потребовать компенсацию за проделанный ремонт в двух комнатах. Для себя же делали!
Купили диван-кровать, трёхстворчатый шифоньер, а детская кроватка и старенький стол остались после жильцов. Можно жить!
Мы были из категории «понаехали»: муж — учиться в военной академии, а я с двухлетней дочкой — в порядке приложения. Общежитие мужу обещали дать только на третьем курсе, и нам предстояло на два года подружиться с Анной Васильевной…
Много позже я поняла, что заставило пожилую женщину, переступившую восьмидесятилетний рубеж, сдать нам комнату внаём за мизерную плату.
Я действительно с ней подружилась и вскоре многое узнала из её жизни.
Меня, молодую женщину из далекого провинциального южного городка, Москва пугала и завораживала. Пугала своим величием и неизвестностью, а завораживала многообещающим знакомством с музеями, театрами, площадями, улицами, метро, магазинами и людьми…
Я устроилась на работу в Управление хлебопродуктов Москвы согласно своей специальности техника-технолога полученной в техникуме до замужества. Муж ездил на занятия в военную академию, а дочку водили в детский сад, находившийся на соседней улице. Жизнь налаживалась!
Зимними вечерами Анна Васильевна иногда приглашала меня к себе на чай. Я не отказывалась. Моя дочка тоже забегала к бабуле: уж очень ей нравилось играть кнопкой выключателя старинной настольной лампы с зелёным абажуром, которая всегда горела и делала комнату тёплой и уютной.
Анна Васильевна заваривала чай лучших сортов. Пила его смачно, с наслаждением - из блюдца «с мизинцем», с кусочками колотого сахара и иногда с лимоном. Щипцы для сахара лежали тут же, в сахарнице. Надо сказать, и я поддалась этой привычке — пить чай из блюдца, от которой потом трудно было избавиться.
Постепенно Анна Васильевна расположила меня к себе и посвятила в интересную историю своей семьи.
Родом она была из деревни, название которой я уже не припомню: где-то под городом Руза Московской области. Ее отец работал у местного барина, где и познакомился со своей будущей женой. Она приходилась дальней родственницей хозяину, который приютил девочку после смерти ее родителей. Приглянулась девятнадцатилетняя девушка отцу в первую очередь своей красотой. Сыграли свадьбу, и вскоре она родила ему двух девочек с разницей в два года — Анну и Марию, а через пять лет и сына Павла. Дети росли в семье среднего достатка.
Первой в Москву отправилась младшая сестра Мария, поступив в городское училище.
Анна Васильевна о детстве подробно не рассказывала, а вот о первой и единственной любви — поведала.
Она была статной и красивой девушкой, и многие женихи просили её руки. Но она выбрала соседского парня Василия из бедной многодетной семьи, в которого была влюблена с юных лет и из-за этого никак не соглашалась ехать в Москву продолжать учебу. Черные кудри и синие глаза Василия навсегда покорили её сердце. Она ждала его после долгой военной службы Отечеству. Родители были против её выбора из-за бедности Василия, но Анна проявила свою твердость, и отец сдался. Счастливая Анна обвенчалась со своим возлюбленным, но счастье оказалось недолгим из-за нагрянувшей Первой мировой войны. Забрали милого мужа на войну, где он и сгинул на четвёртом её году.
Анна долго горевала о невосполнимой утрате и осталась жить в деревне. Ни девка, ни жена, только обручальное кольцо на память. Это кольцо она и мне показала как единственную и дорогую память.
При воспоминаниях о муже лицо Анны Васильевны преображалось: глаза теплели, грустнели и увлажнялись… Было понятно, что свою любовь она хранит до сих пор.
Вторым обживаться в Москве отправился брат Павел.
Сестра Мария в Москве познакомилась с хозяином булочной, что на Цветном бульваре. Дом и булочную он получил в наследство после смерти отца, который был купцом какой-то гильдии. Молодой хозяин не мог не обратить внимания на юную и миловидную девушку, которая часто захаживала в булочную. Он был старше Марии на пять лет, влюбившись, предложил ей руку и сердце. И она, окончив учебу, дала согласие.
Мария радовалась удачному замужеству, вскоре забыла, что была родом из деревни, вращалась в кругу купеческих семей, переняла все их манеры и зажила по-купечески. Словом, барыня.
После революции у мужа Марии хлебные дела пошли хуже. Подробности Анна Васильевна мне не рассказывала, ограничилась тем, что муж Марии исчез после того, как их двухэтажный каменный дом (на первом этаже которого находилась булочная, а на втором проживала Мария с мужем) был конфискован. Перед исчезновением он обещал вернуться за ней, но она так и не дождалась. То ли сбежал, то ли был убит.
Марии оставили лишь одну комнату, остальные раздали нуждающимся пролетариям, превратив дом в коммунальные квартиры.
Сестры не успели обзавестись детьми. Анна — из-за лютой войны, забравшей мужа, Мария — из-за бурной московской жизни. Сначала не хотела детей, наслаждаясь стольными радостями, позже было не до того из-за смутного времени. А после исчезновения мужа — и не от кого.
Только Павел пошел верной дорогой, посвятив себя делу революции и чтобы «сказку сделать былью». Верно и честно ей служил и вскоре стал работать каким-то служащим в самом Кремле. Позднее он стал управлять хозяйскими делами на одной из сталинских дач. Там же Павел встретил свою любовь — одну из официанток, работавших на той даче. «Подавальщица!» — отзывалась о своей невестке Анна Васильевна.
Эта подавальщица родила Павлу трех дочерей: Татьяну, Галину и Ирину. Став женой «завхоза» сталинской дачи, она не горела желанием заниматься детьми. Тут-то и вспомнил Павел о своих бездетных сестрах: позвал их в няни. Мария сразу отказалась: работа не для барыни! А вот Анна с радостью откликнулась на просьбу брата и оказалась в Москве в роли няньки племянниц. Она их полюбила всем сердцем, считала своими детьми, отдавая всю себя, навсегда забыв о своей личной жизни.
Старшая племянница Таня, будучи маленькой, слушая однажды сказку, в которой встречалось слово «маменька», спросила тетю Аню:
— А почему «маменька»?
— Маменькой дети называют маму тогда, когда ее очень любят, — объяснила тетя.
После этого тетя Аня стала Маменькой — раз и навсегда для всех троих девочек. И не только для них!
Павел жил в квартире в одном из сталинских домов в центре Москвы. Он был приближенным к политической элите, пользовался всеми ее благами ровно до тех пор, пока был жив Сталин.
«Сталин любил простую еду и иногда приглашал Павла пообедать с ним», - гордилась братом Анна Васильевна.
Хрущев после своего избрания тут же отправил Павла Васильевича подальше от Москвы, на Кавказ — заведовать хозяйством в один из правительственных санаториев. Некоторое время он там поработал, а потом вернулся в Москву, где жила семья. На этом карьера Павла Васильевича закончилась, да и возраст был уже предпенсионный.
Племянницы выросли. Брат Павел, в знак благодарности, успел выбить для сестры Анны квартиру в доме в Октябрьском переулке. А вот для двух дочерей, рано выскочивших замуж и вылетевших из родительского гнезда, добиться квартир не успел. Старшая дочь Татьяна жила в двухкомнатной квартире мужа на Ленинском проспекте — с двумя детьми, с мужем и свекровью. Средняя, Галина, была прописана у Маменьки, но проживала с мужем и сыном в каком-то общежитии. А младшая, Ирина, жила с родителями, так как была не замужем. Все три племянницы отличались друг от друга как внешне, так и по характеру. Да и судьбы у них сложились по-разному.
Вот такую краткую историю своей семьи поведала мне Анна Васильевна.
В итоге, в свои восемьдесят два года она осталась совсем одна. Ей стало тяжело ходить в магазины, которые находились на соседней Октябрьской улице, и здоровье уже было не то. Да и страшно жить одной в квартире дома «под снос» в Марьиной роще. Сдать нам комнату внаем для нее стали выходом и удачей.
Иногда к ней приходила Дуся, которая была родом из той же деревни, что и Анна Васильевна. Дуся — простая и безграмотная женщина. Думаю, ее специально «выписали» из деревни для работы в семьях Павла, Марии и Анны. Она исправно выполняла обязанности домработницы: стирала, убирала и всё такое. Но ее роль в их домах тщательно скрывалась: в советские времена, как известно, не было наемного труда и слуг. Дуся еще работала уборщицей в каком-то жэке и одна растила сына. Неразговорчивая, грубоватая — будто обижена на весь белый свет из-за неудавшейся жизни.
Сначала Дуся молча стирала в корыте на рифлёной доске, хмуро поглядывала, когда мне приходилось выходить в коридор по своим делам. Потом начинала шумно мыть полы, и в это время я побаивалась с ней сталкиваться.
Анна Васильевна рассчитывалась с Дусей какой-то бэушной одеждой, обедом и платила копейки. Дуся продолжала приходить убираться к ней, видимо, из-за сохранившегося «уважения» к семейству и землячества.
А хлеб и другие продукты по просьбе Анны Васильевны покупала я. Мне это не составляло труда - пару раз в неделю покупать одно и то же: булку серого хлеба и одну тушку рыбы. «Купи мне «судачка», — так в шутку называла она треску. Трески было навалом, а судак — в дефиците.
Иногда я покупала перловую крупу, масло растительное, что-нибудь молочное и овощи. Анна Васильевна рассчитывалась за покупки до копеечки, чем шокировала меня. «Счет дружбы не теряет», — приговаривала она каждый раз на мои возражения.
Надо сказать, Анна Васильевна имела богатые познания в области кулинарии, почерпнув их у жены Павла, которая как-никак была связана с кухней политической элиты и самого Сталина! И многому научила меня. Она даже из простых продуктов умудрялась приготовить удивительно вкусные блюда!
Увидев треску, Анна Васильевна наклонялась над ней с таким сладострастным выражением лица, будто перед нею лежал только что выловленный осетр или белуга. Постелив газетку под двухкилограммовую рыбину, она её чистила, а затем мастерски разделывала, всегда по одним и тем же правилам. Сначала отрезала хвост, но не сам плавник, а с небольшим количеством рыбьего мяса. Таким же образом срезались остальные плавники. Все это предназначалось для рыбного супа. Затем рыба разделывалась на порционные куски. Пара кусочков добавлялись к хвосту, плавникам и закладывалась в кастрюлю. Туда же отправлялись пара картофелин, порезанных кубиками, и горстка перловой крупы. Перловая крупа была незаменимым добавлением к супу, делая его наваристым и сытым. Отдельно поджаривались морковь с луком и за пять минут до их готовности отправлялись в кастрюлю вместе с листом лавра и перца-горошка. Суп приобретал слегка золотистый цвет и издавал аппетитный запах! Оставшиеся куски рыбы обжаривались, в конце добавлялся лук, а перед окончанием жарки все заливалось тремя ложками сметаны и накрывалось крышкой. Минута — и нате вам вкусную сочную рыбу! Это было второе блюдо.
На закуску всегда была в запасе маринованная свекла, которая готовилась тоже необычным способом. Свёкла отваривалась и нарезалась пластинками-квадратиками. Все это складывалось в стеклянную банку и заливалось маринадом, состоящим из соли, сахара, горчицы, растительного масла и уксуса.
Рыбный суп, томленная треска и закуски были невероятно вкусными!
Такой нехитрый рацион у Анны Васильевны был круглый год. Мяса она не ела, наверное, не позволяла пенсия — самая мизерная, какая могла быть в то время. Рабочего стажа она не имела, а работа у брата нянькой в стаж, понятно, не засчитывалась.
Иногда Анна Васильевна пекла пироги с селедкой. Когда я впервые услышала ее просьбу купить три селедки покрупнее для пирога, дар речи потеряла. Пироги с селедкой? Что за дикость, не понимала я. На юге у нас про такое и не слыхивали!
Пироги Анна Васильевна пекла не для себя. Стряпала она их для своих племянниц, их мужей и внуков, когда они вдруг решали ее навестить.
С вечера ставилось дрожжевое тесто. Ночью она его несколько раз «подбивала», а утром, вся взволнованная, колдовала над своими фирменными пирогами.
Для начинки тушилась капуста без всяких добавок — «припускалась». Из пышного теста на противень раскатывался квадрат, на который щедро укладывался слой капустной начинки, а сверху очищенные от кожи и костей длинные половинчатые дольки селедки, и для сочности разбрасывались кусочки сливочного масла. Накрывался пирог таким же квадратом из теста и смазывался желтком, разведенным с водой. Выпекалось всегда два таких пирога. Их пробовала и я — вкус отменный!
В такой день квартира наполнялась гостями: было шумно и весело! То и дело доносилось: «Маменька, а где тарелки? Маменька, где стулья взять? Маменька, что еще нужно купить? Маменька… маменька…», — дергали внуки.
Маменька в такие минуты была счастлива.
После завершения семейного обеда и распития чая, то ли из-за тесноты в маменькиной восьмиметровке, то ли чтобы сосредоточиться, в коридор выходил муж Галины с листком бумаги и карандашом в руках. Садился за тумбочку и начинал считать сколько было потрачено денег на покупку дополнительных закусок, сладостей и всего прочего… Периодически он возвращался в комнату посмотреть на стол, не забыл ли чего включить в расходы. Иногда громко через дверь спрашивал: «Не помню, я чай покупал?»
Открывались кошельки и начинались денежные расчеты между двумя родственными семьями. У меня эти дележки за обед вызывали неприятие и непонимание. Позже я узнала, что такие взаиморасчеты у москвичей — норма.
Такие встречи случались очень редко: примерно раз в три месяца. На них приезжали только две племянницы с семьями. Младшая, Ирина, приезжала один раз в год — в день рождения Маменьки. Брат был один раз, когда сестра приболела. Его жена не появлялась вообще. Изредка навещала сестру Мария. Для нее Анна Васильевна пироги не пекла, пили только чай.
Большую же часть времени Анна Васильевна оставалась одна. Иногда у нее поднималось давление, и тогда она была лежачей. Я приходила к ней, сидела рядом, подавая воду и лекарство. Больше всего ее изнурял «остановившийся» кишечник, и тогда я ставила клизмы, которые до этого никогда не делала. Под руководством больной и этому научилась. Когда Анне Васильевне становилось совсем худо, приходилось приглашать соседку — доктора, жившую над нами, на втором этаже. Она возмущалась, что именно я беспокоюсь о ее здоровье:
— Безобразие! Оставили пожилую женщину: стала никому не нужна. Вырастила всех… Вот, звоните, — показывала она на телефонный аппарат, который был у неё как у важного кремлёвского доктора. — Вызывайте родственников. Почему вы должны?
Я почему-то не решалась на такое, да и Анна Васильевна не просила об этом.
Чтобы помыться, нам приходилось ходить в городские бани. Зимой после бани я постоянно простужалась. Идти-то надо было пешком! Пока доберусь, замерзну как цуцик. Поэтому всегда соглашалась сопровождать Анну Васильевну к племяннице Татьяне на Ленинский проспект: там можно было помыться в ванной! Такси оплачивала Анна Васильевна. Первой мылась я, затем она. Потом нас угощали чаем. К чаю у москвичей принято подавать и закуску: колбасу, сыр.
А однажды Анна Васильевна решила проведать брата, заодно и помыться там. Одна она никуда не ездила. Без опоры на мою руку ей было трудно дойти до такси и подняться по ступенькам.
Этот вечер запомнился мне до мелочей, будто его отчеканили в памяти.
Я впервые видела квартиру в «сталинском» доме. Первое, что бросилось в глаза, высоченные потолки и широкие двери из натурального дерева. Стены — ослепительно белые, без обоев. Большая прихожая в ярком свете от люстры, не то что наш коридор в полумраке.
Невестка не очень обрадовалась нашему появлению, но всё же расцеловала золовку. На меня посмотрела свысока, как на бедную родственницу. Я не обиделась: не по своей воле здесь оказалась.
«Ну мойтесь, а потом обедать будем», — предложила жена Павла.
И вот мы с Анной Васильевной чистые как новенькие копейки были приглашены в столовую. Уже пришли с работы Павел Васильевич и дочь Ирина. Я немного волновалась: предстояла встреча с человеком, который общался с самим Сталиным! Историческая личность.
Да и в нашем доме в Октябрьском переулке проживали «исторические». Очень известная доктор с дочерью жили над нами, на втором этаже — о ней я уже упоминала. А в соседнем подъезде — медсестра Светлана, работавшая в Кремлевской больнице. Моя дочь с её сыном вместе играли во дворе дома, и мы тоже познакомились. Она лечила Хрущева в последние его годы, и Никита Сергеевич, можно сказать, умер у нее на руках.
«Будучи уже в плохом состоянии, к удивлению, он попросил принести пива. Выпил с жадностью. Я подумала: ещё поживёт Никита Сергеевич… Но на другой день он умер…», — вспоминала Светлана.
Но вернёмся в квартиру брата Анны Васильевны. В столовой висела большая хрустальная люстра, которая всеми рожками с яркими лампочками освещала большой обеденный стол. Он был покрыт свежей скатертью и на нем стояли пять красивых приборов. Выглядело это в моем понимании празднично, но без какой-либо показухи. На столе стояла пара тарелок с нарезкой из нескольких видов колбасы и сыра. В высокой вазе на ножке лежал хлеб разных сортов, нарезанный тонкими ломтиками. Посреди стола красовался небольшой хрустальный графин с водкой. Приборы сверкали чистотой. Хозяйка знала толк в сервировке!
Мы с Анной Васильевной уже сидели за столом, когда появился Павел Васильевич. На нем была свежая голубая рубашка, которая очень подходила к его седине и голубым глазам. Он поздоровался с нами, сел напротив и сразу спросил:
— Ну что, выпьем водочки?
— Давай, Павел! Налей-ка нам по «лафитничку», — тут же отреагировала сестра.
Хрустальные стаканчики с таким же резным узором, что и на графине, были маленькие, граммов на тридцать.
Вошла младшая дочь Ирина, поздоровалась. Высокая, статная, красивая. На вид — лет тридцать. Круглое лицо Ирины светилось чистотой, нежно-розовая кожа - кровь с молоком! О том, почему она до сих пор одна, Анне Васильевне, видимо, велено было не распространяться. Ирина, в отличие от сестер, закончила два института и работала в каком-то престижном учреждении.
Она вилкой подцепила тонкий кусочек сыра, положила на тарелку и, элегантно разрезая его ножом, принялась есть. Все её движения были сдержанными и исполненными достоинства.
Тут хозяйка принесла на стол изящную супницу, а затем тарелку с сухариками. Обычные сухарики. И стала разливать по тарелкам… гороховый суп?! Первый половник — мужу, второй — дочери, потом Анне Васильевне и мне. Себе почему-то не наливала.
Теперь мне стало понятно, почему она называла ужин обедом: вечером москвичи ели первое, горячее блюдо.
Суп наваристый, ароматный - над столом разлился запах копченостей! А хрустящие, поджаренные в душистом масле сухарики чудесно дополняли это блюдо. Вкус этого горохового супа я помню до сих пор. «Вот какую „простую“ пищу любил Сталин», — подумала я тогда.
О чем велась беседа за столом, я уже не припомню. Павел Васильевич держался просто, но говорил медленно, как разговаривают чиновники. Ирина не вступала в разговор. Съев тарелку супа, ушла к себе в комнату.
Пора и нам восвояси! Попрощавшись, мы уехали на такси.
На работу я ездила на трамвае, хотя дорога была дальней. Недалёко от нашего проживания находилось метро «Новослободская», но я выбрала трамвай, так как первое время путалась в метро и пугалась «часов пик», когда море людей забивали станции и электрички до отказа.
Вскоре, научившись разбираться в схеме метрополитена и экономя время, я отказалась от наземного транспорта.
Честно сказать, езда в электричках, где незнакомые люди впритирку, глаза в глаза — всегда угнетала меня, выросшую в вольных степях.
Навсегда запомнился случай в метро, в переполненном вагоне.
Женщина, лет пятидесяти, с брезгливостью отворачивалась от подвыпившего мужчины, навалившегося на неё. А он не отставал: куда бы она не повернулась, продолжал усердно дышать ей в лицо густым перегаром. И заметив, с каким отвращением женщина смотрит на него, не выдержал:
— Ну что ты так воротишь лицо, будто никогда и не нюхала такого, будто твой мужик не такой, — бубнил он.
— И насмотрелась, и нанюхалась! Натерпелась! Сдох недавно — слава Богу! — выпалила женщина в сердцах.
Все стоявшие рядом и слышавшие это душераздирающее признание женщины, отреагировали по-разному: кто-то громко рассмеялся, кто-то с укоризной смотрел на обоих…
Я тогда подумала: как же надо было так довести женщину своим пьянством, что она помянула мужа, покинувшего этот мир, таким животным словом?! Жалко было и её, и мужа… Не дай Бог — дожить до такого!
Со временем я привыкла к метро и полюбила за его мобильность. Да и станции в Москве - сказочные!
В Управлении хлебопродуктов я работала в отделе, где контролировалась поставка муки на хлебозаводы и другие производства, где применялась мука. Контроль осуществлялся по телефону. Москвы я совсем не знала, и эта работа помогла мне сразу ознакомиться с её картой. А быстрое запоминание десятков телефонных номеров производств, позволяло оперативно перенаправлять муковозы, когда случался сбой по маршруту.
Работа через день - с восьми утра и до восьми вечера, меня очень устраивала. В свободные дни я могла знакомиться с Москвой и выполнять многочисленные просьбы родных и знакомых, носясь по городу. С товарами лёгкой промышленности в стране в то время было трудновато. Везде стояли длинные очереди, где на ладонях химическим карандашом писали порядковый номер очередного — проходной билет к покупке, например, кримпленового костюма.
Запомнились мне и праздничные продуктовые заказы на работе. Это были дефицитные продукты, которые в свободной продаже появлялись редко. Их привозили в Управление перед праздниками, и члены комитета профсоюзов раскладывали каждому работнику набор этих продуктов. В наборы входили: палка сырокопченой колбасы, по баночке крабов, красной или чёрной икры, печень трески в стеклянной банке, болгарские томаты в собственном соку, венгерский зелёный горошек, египетские апельсины, коробка шоколадных конфет и сельдь баночного посола. Из спиртного — бутылка армянского коньяка, а перед Новым годом — шампанское. Может, ещё что-то, но я забыла.
Все продукты были очень вкусные, не считая печень трески, которая через стекло выглядела очень неприглядно, да и вкус для меня был совсем не знаком. Я её отдавала Анне Васильевне, чему она радовалась как ребенок.
Моей работой руководство было довольно и обещало дать квартиру на Сиреневом бульваре сразу же после получения московской прописки, которую обычно давали через три года работы. Квартиру в хрущевке тогда можно было получить быстрее пресловутой прописки.
Я отнекивалась от такого предложения, так как знала, что после учебы мужа уеду из Москвы. Да и жизнь в огромном мегаполисе меня, провинциалку, совсем не прельщала. Много позже поняла, от чего я отказывалась.
В Москве меня радовали театры, музеи, достопримечательности, которые удавалось посещать в нерабочие и выходные дни. Театры Вахтангова, оперетты, Третьяковка… Всего не перечислить.
Особенную метку в моей памяти оставило первое посещение Большого театра.
Билеты были куплены с рук на оперу Верди «Аида». Восхищало не только внешнее величие театра, но и зрительный зал: в позолоте, в малиновом цвете штор, кресел, драпировке стен, сказочные люстры!
Исполнителей не запомнила, я их не знала. Да и опера для меня тогда мало что значила, само присутствие в театре волновало куда больше.
Но всё же чувствовалось, что театр дряхлел: налет пыли на бархатных шторах, потертость на креслах, старые деревянные полы, туалет — убожество…
Все это, конечно, никак не мешало любителям музыки Верди и голосов исполнителей, заполнить зал до отказа.
В небольшой ложе третьего яруса рядом со мной сидел приятный мужчина лет тридцати-сорока, который, казалось, отбывал повинность, придя в театр: на сцену смотрел без внимания, тихо вздыхал. С другой стороны от него сидела старушка, видимо, бывшая актриса или некогда знатная дама. Она, напротив, с наслаждением слушала оперу, иногда поглядывая в бинокль. Лицо светилось от восторга и удовольствия, будто оказалась в раю.
В антракте все спешили в буфет, где было изобилие вкусных бутербродов с осетриной, чёрной икрой и пива.
Мужчина задерживался, и старушка, наклонившись ко мне, сообщила: «Меня сын привел в театр, сделал приятное… Я раньше сама ходила, а теперь вот не могу…» - оправдывала она поведение сына.
Вернувшись после перерыва, он нежно ей улыбнулся, вручил что-то из буфета и сел рядом.
Я тогда подумала, как же это мило — так относиться к матери. У сына наверняка полно своих дел, но он все оставил ради нее.
Этот маленький урок человечности москвича тронул мою душу и запал в память сильнее оперы «Аида». Дай Бог, всем иметь таких сыновей!
Отпечаталось в моей памяти и посещение усадьбы Шереметьевых, что в Останкино. Поразили не только великолепие интерьера и внутреннее убранство дворца, построенного крепостными умельцами, но и история любви графа и крепостной актрисы, рассказанная экскурсоводом.
Эта история происходила вот здесь, в этом дворце, этих стенах, театре, саду, где сейчас стояла и я… Ощущение сопричастности - волнующее чувство! Заворожённая, я долго не могла распрощаться с усадьбой и хотелось сюда снова вернуться.
Воспоминаний о Москве осталось много. Пожалуй, расскажу ещё об одном.
После окончания строительства Останкинской телебашни все стремились туда на экскурсию, и самое главное — попасть в ресторан «Седьмое небо», где можно было посмотреть на панораму города.
Первые билеты распространялись через организации. Мне также выпало такое счастье — билет с экскурсией и посещением нового дива. Скоростной лифт мгновенно поднял нас до «Седьмого неба». В ресторане мы сидели за столиками и смотрели через стеклянную стену на вечернюю Москву. Сердце замирало от высоты, а круговое вращение заставляло парить в небе - чувствовать себя ангелом...
В стоимость билета входил и комплексный ужин с бокалом вина. Нас угощали жюльеном в крохотных кокотницах - с курицей и грибами, который я пробовала впервые. Меня немного поташнивало — то ли от страха высоты, то ли от жюльена…
Не могу не вспомнить предновогоднюю вечернюю Москву, которая всегда доставляла мне особую радость. Здоровый морозец в воздухе, яркие огни фонарей, витрин, предпраздничная суета москвичей… Как же я любила в эти дни просто прогуляться по улицам города, получить удовольствие от общения с ним.
Гостили однажды мы и у Марии Васильевны. Нет, мыться в коммунальной квартире мы не собирались! Анна Васильевна захотела сделать «променад» и приняла приглашение сестры.
— Поедем к «барыне»! — заявила она.
Мы стояли у бывшего купеческого дома. Некогда красивый, с фигурной кладкой кирпичный дом, потерял свою изящность, перешагнув столетний рубеж. Он, видно, уже не один десяток раз побелён известью, которая вспучивалась на рыхлых, от старости, кирпичах. Серого цвета фундамент был ещё крепок. Высокие узкие окна на первом и втором этажах крашены белой краской, блистали чистотой стёкол, через которые виднелись ажурные занавески и цветы в горшках: герани, фиалки и алоэ.
Лестница на второй этаж, по которой мы поднимались к Марии Васильевне — деревянная, с красивыми резными балясинами, но старая: скрипучая и шаткая.
Общий тёмный коридор с множеством дверей, кухня со столами, телефон на стене — копия коммунальной квартиры, которых в Москве было не счесть. Но дом, чувствовалось, ещё дышал и продолжал жить человеческими страстями.
Мария Васильевна - полная противоположность сестры. Носила красивые шляпки, жеманилась, несмотря на свой преклонный возраст. Тонкие черты лица, голубые глаза, аккуратно уложенные седые волосы — видать, в молодости была красавицей. Говорила тоненьким писклявым голоском, интеллигентно, с эпатажным московским «акцентом». А её комната со старинными шкафами, комодами, картинами на стенах и абажуром над столом, казалось, задержалась в своем развитии лет на пятьдесят. И образ хозяйки был под стать тому времени.
Со мной Мария Васильевна разговаривала уважительно, обращаясь по имени.
Мы пили чай с булочками, сушками и вареньем. Сестры вспоминали прожитую жизнь… Я их слушала без особого интереса: не трогали тогда мою молодую душу эти воздыхания о безвозвратно ушедшем времени.
Анна Васильевна была расстроена, когда мы съезжали от нее. Она предложила:
— Тина! Живите у меня без оплаты…
— Не могу, Анна Васильевна, — виновато отвечала я.
Давно это было, их уже нет в этом мире. А я вспоминаю — и будто только теперь доходит до меня смысл их слов и поступков. Только теперь начинаю понимать колорит той эпохи и той Москвы, которая осталась в памяти и которая безвозвратно уходит…