В милиции я оказался по воле странной судьбы. Трудно оценивать свою жизнь в сослагательных наклонениях. История их не любит, это известно. И смотря издалека, с высоты прожитого, на то лето, когда закончилась моя учеба, я думаю, что иначе и быть не могло.
Трудно представить, как бы сложилась моя жизнь, не попади я тогда в это логово. Кем бы я стал? Как бы развернулась моя обывательская судьба? Куда бы она меня привела?
Сейчас мы много знаем, и из любого электроприбора можно услышать, что каждый сам творец своей судьбы. Но кто направляет этого творца? Что движет им, когда его жизненный опыт столь ничтожен, что даже с трудом можно назвать его решения осознанными? Не судьба ли это? Скажете: фатализм. Не без него.
Я иногда думаю о том, что будь мне в 41-м году 19 лет, я, скорее всего не дожил бы до конца войны. Вероятность – один процент. Яркая иллюстрация судьбы, не правда ли? Отчего же думать, что за все, что случается с нами мы в полном ответе? Ведь даже и самый факт моего рождения от меня не зависел, так что ж вы на меня возлагаете такую суровую ответственность за собственную жизнь?
Родиться в этой стране, в этом городе, в этой семье, в это время – это и есть мои жизненные вехи. Они предначертаны, и я, словно рыбка в аквариуме, плаваю от стенки до стенки, не имея возможностей выйти за них. Стенки прозрачны, и иллюзии маячат где-то на горизонте, затянутые густым туманом будущего. Пока есть силы, я верю в них. Пока есть время, я верю в них. Но и времени и желания становится все меньше. Жизнь, словно густой кисель, связывает своей крахмальной сущностью и сладостью. В текущем много уютнее, чем там, где незнакомо.
Но я отвлекся. Итак, как же я попал в это убогое царство? Для этого мне потребовалось закончить юридический ВУЗ. Душа моя жаждала власти, знания требовали выхода. Денег и связей на прокуратуру у моих родителей не хватило, и вот я на месте. «Это временно» - сказал отец. И я не спорил.
Как выходец из последнего совкового эшелона, я успел впитать в себя весь идеализм той, уже ушедшей эпохи. К счастью, меня минула кровавая чаша расцвета коммунизма, но вот закатный идеализм впитался основательно. С самого раннего детства в меня вбивали, что нужно хорошо учиться и трудолюбиво работать. И вбили.
И вот я, одетый в самые розовые очки студенческих иллюзий, оказался прямо перед кабинетом начальника следственного отдела Ленинского районного отдела милиции. Мне нужно было входить внутрь, обо мне было доложено, мое личное дело было уже на месте, но я медлил.
Я не знал, как и что мне говорить. Колени мои дрожали мелкой противной дрожью. В голове стучало, а горло было совершенно сухим. Ну, в общем, вы в курсе, что там говорить, у всех было.
Я вошел в кабинет с двойной дверью – первый признак высокого начальства. У начальников поменьше таких дверей не бывает, каждый хочет такую дверь. За столом у дальней стены сидел полноватый круглолицый человек в огромных очках. При моем появлении он снял очки и вопросительно посмотрел на меня. Лицо его было слегка перекошено от злости, хотя он был спокоен.
- Разрешите? – с трудом выговорил я. Он смотрел на меня вопросительно и недобро, из последних сил я продолжил - Симонов. На стажировку к вам.
Он помедлил, покопался на столе, нашел какую-то папку и с минуту листал ее.
- Роман? – спросил он.
- Да, - ответил я.
- Не да, а так точно, - выплюнул он. Он говорил, съедая слова и выплевывая то, то от них оставалось, словно шелуху. И каждым словом он хотел попасть в тебя, то есть в меня. Глаза его в секунду налились злобой и стало понятно, почему перекошено лицо.
- Где вас берут, охламонов, - продолжал он, - в армии не служил?
- Нет, - сказал я. Он хотел чем-то плюнуть в меня, но, видимо поняв, что это бесполезно, сказал:
- Следователем значит, захотел стать.
Я молчал.
- А ты знаешь, что хлеб у следователя тяжелый?
Я молчал, но ему и не нужны были мои ответы. Это было напутствие. Короткая преамбула к нашим последующим отношениям. Так сказать, первичная диспозиция, быстрое расставление всех точек над «е».
- А человек я херовый, - продолжал он, сделав ударение на слове «херовый», - можем не сработаться.
Какой он человек, я уже знал, об этом знали все. Знал это и он (что все знали) и был горд этим знанием. Александр Михайлович Топчан являл собой редкий тип – он был мудаком и гордился этим. Он был полнокровным мужчиной в самом расцвете сил, что в его случае представляло серьезную опасность для окружающих.
Он умел создавать вихри. Он закручивал все вокруг себя с такой скоростью, что ты даже не успевал понять, как оказывался внутри этого смерча. Когда он шел по коридору (а шел он всегда стремительно), вместе с ним двигалась вся атмосфера. Это выглядело шумно и всегда тревожно. Кто сегодня станет пищей паука? Все съеживались и ждали. Потом выдыхали. Но уже не все.
Его никто не любил. Это, кстати, ему нисколько не мешало и даже, кажется, подзадоривало. Он водил скупую дружбу с кем надо, был тонким психологом и всегда умел оставаться на плаву. С десяток прокуроров хотели его посадить, каждый начальник хотел его уволить, но никто не мог ничего сделать. Начальники и прокуроры менялись, а Топчан оставался.
Объяснением такого положения вещей могло быть только одно – он был обладателем неуемной жизненной энергии. Такой объем энергии внутри какого-нибудь дельца позволил бы тому стать миллиардером, политику он принес бы пост президента, а ученому – нобелевскую премию. Топчану эта энергия, кажется, только мешала. Внутри него кипела жизнь – он был деятелен как стахановец. И было безумно жаль, что природа поторопилась вложить свой дар в этот сгусток ненависти и разрушения.
Своим предназначением Александр Михайлович видел изматывание личного состава. В подчинении у него было что-то около тридцати человек, и эти несчастные были настоящими героями, выдерживающими пресс, рассчитанный как минимум человек на триста. Его хватало на всех с лихвой, он был вездесущ, словно Сатана. Он знал все про каждого. Он был в курсе каждого уголовного дела и знал наизусть фамилии всех обвиняемых, поток которых был нескончаем. И можно было ужаснуться, представив, что бы сделал этот человек, родись он лет на пятьдесят раньше.
Однако все это мне предстояло узнать позже. А пока я с придыханием ждал, что он мне еще скажет.
Топчан снял трубку служебного телефона и набрал номер. В тишине я услышал, как в трубке ответили.
- Зайди к мне, - рявкнул он в телефон.
Через минуту в кабинет вбежал светловолосый парень с рязанским лицом.
- Вот тебе стажер, - сказал Топчан, - посидит пока у тебя, научишь, чему положено. И смотри, не таскай с собой. Ну, ты меня понял. Свободны оба.
Топчан отпустил нас, и я перевел дух. С души упал камень, как после экзамена. В коридоре мой новый наставник протянул руку и сказал:
- Андрей
- Роман, - ответил я. Дальше мы шли молча.
Мы зашли в соседнее крыло здания и попали в следственный отдел. По сторонам длинного коридора было расположено два ряда деревянных крашеных дверей. Некоторые из них были обиты старым видавшим виды дермантином. Возле каждой двери висела «табличка» с фамилией следователя. Ну, если лист бумаги из принтера можно назвать табличкой. Выглядело это убого, как, впрочем, и все здесь.
Окно в коридоре было одно, в ближнем ко входу торце и света оно давало мало. Как я потом узнал, это было здание бывшего изолятора, построенного бог весть когда.
Мы остановились у первой же двери. Табличка перед ней гласила: «Старший следователь СО Ленинского РОВД Витус Андрей Владимирович». Кабинет представлял собой маленькое вытянутое помещение с двумя столами и еще какой-то нехитрой мебелью. Все дышало стариной и бедностью. Я был морально готов, и поэтому не удивился.
Странно, но мне тогда не приходило в голову, что может быть иначе. Доверчивость, с которой безусая юность принимает все жизненные изгибы, наверное, является ее главным даром. Или проклятьем. Я вырос в достатке и чистоте, учился в довольно-таки интеллигентной среде. Мне на пути встречались в основном достойные люди, которые давали хорошие примеры, и у которых было чему поучиться. Как я мог оказаться там, где оказался? И ведь ничто во мне не запротестовало, не попросилось на волю немедленно, подальше от кислого запаха человеческих несчастий. Ожидание чего-то большого, вера в лучшее не покидали меня. И где-то за фасадом внешнего мне виделись далекие высоты юридической казуистики, каковой была полна и моя глупая голова.
Я сел напротив Андрея и молча смотрел, как он раскладывает какие-то бумаги. Я очень хотел заговорить с ним, но не знал, с чего начать. Я отчего-то стеснялся своего стажерского положения и чувствовал огромное превосходство надо мной этого в принципе довольно молодого человека.
Андрей достал папиросу, смял ее в гармошку и неторопливо закурил. Наконец, он посмотрел на меня.
- Ну и какой *** тебя сюда занес? – спросил он.
- Да вот, занесло – сказал я.
- Здесь говорят, что я злоупотребляю, - к чему-то сказал Андрей с улыбкой, - так ты не верь.
- Да я, в общем-то … - начал я.
- Самое главное – не суетиться, - перебил он, - тебе делА дали?
- Еще нет, я первый день.
- Ну вот и отлично. Успеешь еще.
- А что мне делать?
- А ты прямо хочешь что-то делать?
- Ну, не знаю. Не сидеть же тут у тебя.
Андрей снисходительно хохотнул.
- Топчан в принципе мужик неплохой, хотя гандон, - сказал он, и я удивился его откровенности, - привыкнешь. Все привыкают. Или увольняются.
Он достал стопку повесток, заполнил несколько и вручил мне.
- На вот, разнеси, если такой деятельный.
Я был рад стараться и взял их, разбирая его каракули. В это время в кабинет вошел худощавый человек с мешковатым лицом. Он кивнул в мою сторону и спросил Андрея:
- Жулик?
- Стажер – ответил Андрей.
- А, - безразлично сказал человек, - через дорогу пойдешь?
- Подожди, Топчан здесь.
- Стажер, а ты пойдешь? – спросил человек.
- Ему рано еще, - сказал Андрей, - не порть мне молодежь.
- Ее испортишь, - сказал человек, - ладно, если что мы с Ником на месте.
Он вышел.
- Ну вот и скажи мне, как тут не спиться с этими алкашами? – сказал Андрей, - ладно, пойди, проверь, Топчан не ушел?
- А как проверить? – спросил я.
- Ну, дверь дерни, - сказал он и добавил – Ладно, сам схожу. Ты это, если кто про меня спросит, скажи что за экспертизой поехал.
- Так я же ухожу.
- Ладно, это я на всякий случай, - сказал он, - Ну давай, только быстро не возвращайся. К вечернему разводу ближе приходи.
Я сложил повестки во внутренний карман, и мы расстались.
Прошло много лет с тех пор. И вовсе я не назвал бы этот день каким-то особенным, но почему-то помню его до сих пор. Может быть потому, что судьба моя в тот день окончательно развернулась и уже бесповоротно направилось туда, куда направилась.