Моему старшему на девятилетие посвещается:
Одна. Теперь одна.
Почти одна.
С тобой в одном
Наедине
Как тишина.
Как трепетанием
Теней
Во мгле окна,
Твоим дыханием во мне
Увлечена.
И свечка на столе
Чадит,
И яблок гладь,-
Всё откровеньем бередит
Опять, опять.
Одна. И темнота, -
Ручьем -
К немым углам...
А время режет все ничье
Напополам.
Девять лет назад мне был выдан мой первый сын. Редкий коктейль разнообразных талантов, лучших и худших моих черт, немыслимых сочетаний несочетаемых генов, таинственной шведской линии моего мужа и не менее интересной российской, - все это грозило нам самыми неожиданными открытиями и откровениями. Вдобавок ребенок надыбал нестандартную живописную внешность: лисьи азиатские глаза до сих пор вводят меня в ступор немыслимой ясной серо-голубизной, и я благодарю небеса, что хотя бы внешне он больше похож на отца: от слишком вытянутых конечностей, до вызывающих трепет длиннющих ресниц, - не мое, мое. То, что мне досталось. То, что было мне подарено жизнью. То, что я вижу в двойном отражении, как в зеркале и радуюсь, и завораживаюсь, как ребенок. Не мое. Мое. Свое собственное. Уже теперь да.
Девять лет. Он появился на свет случайно, раньше срока, - его ждали в феврале, а он родился в ясную январскую ночь. В Татьянин День. Мы просто пошли на осмотр к врачу, но мои подспудные страхи и те булочки, которыми эти самые страхи питались все предыдущие месяцы, напомнили о себе - скачущим высоким давлением. Прямо из кабинета врача меня увели за двойные двери родового отделения, в которое даже пройти было толком нельзя - все было страшно и серьезно, надо было звонить, кричать в какое-то переговорное устройство на стене, да просто стучать. Лежать под желтой окантовкой двери, подобно брошенному псу. Я боялась. Боялась так, что у меня подгибались коленки - под моими восьмьюдесятью килограммами фобий и чистой паранойи.
Струхнувшего супруга отпустили за сумкой, которую я давно уже собрала - как советовали умные книжки про роды. Пока муж и будущий отец стремглав носился за моим супернужным барахлом - там была специальная футболка для родов - меня уже готовы были переодеть в “докторскую “ зеленую хламиду, потому что в джинсах в предродовой валяться было не положено.
Я отпиралась и заговаривала врачам зубы. Мониторы шкалили. Я боялась. Деть внутри меня боялся тоже, то замирая и делая вид, что его там нет, то безжалостно лупя меня по почкам. А я больше всего страшилась его напугать. Поэтому решила не орать - даже если станет больно.
Боли я боялась сызмальства. Так, что в поликлинику на банальный осмотр меня буквально волочили. Уже когда мы подходили к овощному и бакалее, я знала - дальше молочный, на торце которого были налеплены синими “гематогенами” какие-то сомнительные декоративные выпуклости, а за углом - она. Уже тогда сердце шло вскачь, руки внезапно холодели, и в душу закрадывались подозрения: неужели к врачу, что полезет холодной ложечкой смотреть мое вечно красное горло? Делать манту от которого у меня распухало полруки? Или самое страшное : в маленький узкий кабинет процедурной, где сидит скрюченная как ведьма, и как ведьма же злая медсестра, что берет пробы крови - да так жестоко колет ланцетом палец, словно ей доставляет удовольствие смотреть на боль и ужас детей, дрожащих как птенцы, выпавшие из гнезда и завидевшие в траве крадущуюся кошку?
Все было плохо. Я боялась всего. И в поликлинику меня обычно доставляли висящей на руках родителей, а я заходилась в воплях так, что в регистратуру сбивалось половина поликлиники: глянуть на чудо. Потом народ тихо начинал расходиться, махнув рукой : “Вот орет-то! Певицей будет!”
Певицей я так и не стала - по разным стечениям обстоятельств. Но про боль и свой страх помнила всегда. А с возрастом научилась их контролировать. И меньше всего мне хотелось начинать чью-то, пока неведомую новую жизнь под немыслимые упражнения моей пересыхающей от переизбытка чувств глотки. Поэтому я не шумела, а только вертелась, отдувалась, в душе проклинала мерзкие мониторы, датчики которых все время съезжали и показывали схватки, которых у меня не было, не отображая тех, что реально шли. В какой то момент я пожаловалась дежурному акушеру на боль, он глянул на монитор (который не показывал ничего, при том, что больно было адски) и сообщил мне: “Ну то разве боль! То ли еще будет, мать! “
После таких издевок, я решила твердо: обезболивания я не прошу - и не ору. Тем более, что боль эта была другой. Не грипп, не зубная, не женские недомогания- а конгломерат всего вместе, одновременно с помутнением сознания и вместе с тем чрезвычайно ясным состоянием ума, что бывает временами при высокой температуре, когда ты словно подскакиваешь на какой-то следующий уровень восприятия. И еще - что было крайне важно - это была боль со смыслом, цитируя одну мою знакомую. В первый раз в моей жизни.
Пока боль со смыслом удобно устраивалась у меня между желудком и поясницей, оплетая крепкими щупальцами опухшие ноги, я лежала с толстенькой распечаткой рассказов О’Генри и дышала по мануалу: вдох через нос, выдох через рот. Важно было не сбиваться с ритма: иначе начиналась гипервентиляция, и у меня закладывало уши и залипало в мозгах, что детю не хватает кислорода. Я считала в уме, тащась от схватки к схватке перебежками коротеньких рассказов мастера и периодически смотрела на мужа, что примостился в кресле возле окна и спустив очки на нос (тот самый нос, что достанется моему бунтующему в утробе сыну) вычитывал диплом своей аспирантки.
Все было буднично, спокойно: за окном как на ускоренной перемотке (на этом уровне сознания время шло нелинейно) угасал короткий зимний день. Сменялись дежурные врачи. Стимуляция не действовала. Я заорала - вернее запищала лишь однажды - когда, щедро напичканная глюкозой через вену, сбилась с дыхания приступом тошноты. Мне не хотелось пачкать кровать, а емкостей вокруг не наблюдалось. Я заныла, а побелевший муж рванул в коридор, вопя по-русски: “Помогите кто нибудь!” Это было так смешно, что на минуту даже тошнота прошла, и я дотерпела до прихода медсестры.
В этой осмысленной агонии и практически левитации над навороченной койкой предродовой прошли сутки. В три ночи - уже минуло двадцать четвертое и настало двадцать пятое, - мы все были там. Мужа отправили спать. Я отзвонила ему ближе к трем, когда самолет закончив выруливать, выехал на взлетную и начал свой бешеный разгон, что прижал меня к койке уже окончательно. Я не помнила ни имен, ни явок - только что я - связь и должна передать сообщение, из каких-то там небес, где мы случайно затерялись восемь с половиной месяцев назад с моим ничего сейчас не соображающим встрепанным супругом - на землю, где все замерло в ожидании очередного холодного январского рассвета.
Роды - это не боль. Не страдания. Не откровения. Это все вместе - этакий немыслимый катарсис. Я поняла это, когда, отдуваясь как бегемот и слушая ритм внутри себя - про боль я уже забыла , это было вторично - вдруг увидела где-то там, за снежными пиками собственных, таких далеких коленей, прикрытых белой простыней, что то немыслимо маленькое, красное, похожее на весеннюю кленовую пушистую почку. Новая,жизнь. Новый голос влился в общую симфонию - неуверенный, словно не знающий куда ему податься - в плач или в разговор. За него поплакала я, мысленно пиная себя за сентиментальность, когда увидела, что это новое, теперь уже отдельное от меня (не мое, мое), завернутое в простынь, как кулек сахара выдали на руки обалдевшему от всего этого безобразия новоиспеченному отцу - тот должен был по традиции госпиталя нести его в отделение новорожденных: купаться и взвешиваться.
Когда ты впервые получаешь на руки собственного младенца, ты всегда дивишься его крохотности и незащищенности - и именно этим он тебя берет, привязывает к себе намертво.
Нося его в необъятном пузе в последние месяцы ты представляешь себе что то слонообразное, а выдают тебе в итоге что то чуть большее, чем стандартный пупс из магазина игрушек - только теплый и неподатливый. Чем старше он становится, тем сильнее ты чувствуешь это растущее сопротивление.
Однажды он просто посмотрит тебе в лицо - широко раскрытыми глазами, теми самыми, твоими, чужими, в которых причудливо сплетаются тысячи образов , стоящие за твоей спиной - и ты прочтешь в этих глазах: серо-голубых, с желтыми брызгами солнечных зайчиков в весенних лужах - да, я готов.
Дверь слегка приоткрыта, за ней бежит дорога - уже не твоя, его собственная. И все что ты можешь: улыбнуться - безумно гордясь и внутренне кусая себе губы (боль со смыслом) похлопать его по плечу и пожелать доброго пути. И глядя, как он спешит по зимней дороге, - уверенно, но осторожно, не оглядываясь, исчезает за поворотом, - чувствовать, что есть связи, которые не рвутся никогда, хочешь ты этого или не хочешь.
С днем рожденья, мое персональное чудо !
25.01.2017