Лидия КОБЕЛЯЦКАЯ
Потонувший венок
Рассказ
— Ну, и пригож твой веночек, подруженька, ладно сплела ты ево - аж за сердце берёт! И дух крепкий... И цветики не наши - садовые, душистые! А посредь - розаны, ровно зорьки на небе...
Так говорила круглолицая, краснощёкая, синеглазая, с белыми, как лён, в косу заплетёнными волосами, Даша, с восхищением и с некоторой долей зависти глядя на венок, который несла в своих загорелых руках темноволосая, темнобровая, смуглая, «пригожая на всё село», Катерина. На мой и глянуть не любо опосля твоего.
- Ну, што ты, Дашенька, - ласково отозвалась Катерина. - Твой разве не ладен? Василёчки - словно зенки твои синие. А свеж-то как - цветики точно сейчас сорваны. А глянь-ка, девоньки-то наши почитай все уж на пристани. Побежим! А то скоро к ранней зазвонят, а бросать венки надоть до звона...
Так говорили девушки, спускаясь в Духов день с крутого берега к расстилающейся перед ними, залитой лучами утреннего солнца глади большого озера.
- Што ж, подружки, веночки не спускаете - воды што ль спужались? - обратилась запыхавшаяся Даша к девушкам.
- Не . .. не, - раздалось сразу несколько звонких голосов. - Балакаем мы - кому первый венок спущать: старшой ли, или кто раньше пришла? Никак не порешим...
- Старшая должна зачинать, - уверенно объявила Даша. - Так бабинька намеднись наказывала, да и молодки, што на Красной горке замуж повыходили, на посиделках, когда лён вместе трепали, сказывали. Аль запамятовали?
- Ну, ладно, будь по-твоему! Машутка, тебе осмьнадцать стукнуло, ты, кажись, старшая - тебе черёд; вот-те хворостина, замути воду озёрную...
Машутка, высокая полная, «кровь с молоком», девушка с алыми лентами в золотисто-рыжих косах боязливо приблизилась к краю пристани. Положив венок около себя, она несколько раз ударила длинной хворостиной по воде, и стала смотреть, как «мутится» вода.
- Ну, что - оробела? - продолжала командовать неугомонная Даша.
Машутка тихо подняла свой венок и, с сильно бьющимся сердцем, с раскрасневшимися от волнения лицом, спустила его в воду. Все внимательно следили - куда поплывёт он.
- Девоньки, гляньте - в нашу сторону несёт, прямёхонько к осоке прибережной, - раздались голоса. - Ну, быть тебе, Машутка, за парнем нашего села. Васютка-то недаром бусы намеднись с ярмонки, што в Ладоге была, тебе привёз, а нас всех пряниками медовыми одарил. Хорош парень! А работник - в поле всех забьёть!
Счастливая Машутка зарделась ещё больше, и её покрытое веснушками полное лицо стало красным, как кумач.
Очередь была за Дуней - некрасивой болезненного вида худощавой девушкой. Она подошла к воде, небрежно поболтала хворостиной и с сильным размахом, словно негодуя на свою судьбу, бросила свой венок из белых ромашек и жёлтых лютиков. Венок, покрутившись, подплыл к пристани и задержался у одной из свай.
- Ну, Дуняша, тебе ещё в девках сидеть. В этом году суженого не жди!
Дуняша только махнула рукой.
- Какой мне суженый - кому такую болезную надоть?.. Это мамка упросила с вами иттить... скорбит она, одна я у неё дитё...
Дуня печально отошла от девушек и села на лесенке пристани, а те продолжали, с шутками и прибаутками, бросать венки.
- А венок-то Агашки-хороводницы - куды поплыл? Всех обогнал! Вода стоить, а его гонить - прямо к тому берегу... Уж и не видать... Знать, Агафья за чужака замуж пойдёть. Уйдёть из села... Кто же запевалой-то будет? А суженый кто - не кучер ли барский Тимоха?
- Девушки-подруженьки, и впрямь так! Вчерась Тимоха у родителев был, благословения просил...
- Ну, и себе на уме ты, Агафьюшка! Словом не обмолвилась! - с обидой в голосе сказала Катерина.
- Да уж очень хотелось на венок глянуть - куда понесёть его...
- Ах, греховодница! - уж с серьёзной укоризной воскликнула Катерина. – Благословение-то дали вам? Вы же теперь наречённые - жених да невеста! Ой, страх какой! Чего же тебе ещё судьбу пытать?
- Ну, ладно. Даша - твой черёд!
Даша быстро бросила свой венок.
- Крутится, крутится... Вправо свернул - к Знаменке... А Иван-то откелева?
- Из Знаменки, вестимо, - радостно ответила Даша.
- Ну, значит с ним - под венец!
Так спущены были все венки - осталась одна Катерина - самой младшей была она на селе.
- Ну, девонька, што тебе веночек твой пригожий посулит, - любовались подружки венком. - Неужто - сама сплела? Не... цветики не полевые... Уж не садовник ли сплёл, што цветы в стёклах выхаживает?
Ничего не отвечала Катерина. Только лёгкая краска залила её смуглые щёки. Высоко подняв над головой венок, она осторожно опустила его на лёгкую рябь.
- Што ж, Катеринушка, веночек-то твой - словно застыл, - заговорили через несколько минут девушки, только колышется, словно лист на осине - не плывёть! Потрожь его хворостиной, може зацепился за што? Потрожь, не бойсь!
- Нет, девоньки, я обожду... Авось сам с места сойдёть.
Минутами казалось, что тронулся и поплыл венок, но это был обман зрения. Наполняя тёплый утренний воздух, серебристым звоном понёсся с села благовест. Девушки перекрестились; быстро сбежав с лесенки, одна за другой, они стали подниматься к дороге, ведущей к церкви. Катерина одна продолжала стоять.
- Катька, что стоишь, тошно прилипшая - к обедне опоздаешь ! Опосля взглянешь на венок, - окликнула её Даша.
- Не бось, догоню, - отвечала Катерина.
Когда девушки скрылись за откосом берега, она осторожно подтянула хворостиной венок, вынула и снова пустила, отряхнув его, в воду.
- Поплыл, поплыл... - шептала она. - Влево взял - там и Васюха мой живёт...
Радость наполнила всё её существо.
Венок, тихо кружась, медленно двигался по едва заметной ряби вод. Внезапно он остановился и стал покрываться водой. Через несколько мгновений его уже не было видно. Катерина похолодела от ужаса. Слёзы закапали из глаз. На память пришёл страшный рассказ старой Пелагеи про Анну, её подружку, как и у неё затонул в Духов день венок. Была Анна первой и работницей и красавицей в деревне, весёлой, ласковой - и насмеялся над ней паренёк. Не снесла срама и беды Анна - в ночь, на Сретение, в проруби утопла...
Звуки благовеста всё звонче и звонче неслись по простору озера и светлой волной вливались в смятенную душу Катерины...
- Пойду помолюсь Владычице, Заступнице от всякого зла.
Она рукавом своей вышитой кофты вытерла глаза и тихо побрела к тропе откоса.
*
Днём на гулянке не было Катерины. Печально сидела она рядом с дедом и только отмахивалась рукой от приглашений.
- Ну, што пристал! - не выдержал раз дед, строго прикрикнув на особенно настойчивого парня. - Не хочет - отвяжись... може, занедужилось ей...
Стало вечереть.
- Дедка, я в избу пойду - у меня впрямь нутро дрожит, - сказала, поднимаясь с заваленки, Катерина.
*
- Што заскучала, зазнобушка моя? - пытливо всматриваясь в осунувшееся лицо Катерины, ласково говорил, стоя у избы деда, садовник Василий, приехавший навестить её через неделю после Духова дня.
- Ах, Васюха - тоска сердце грызёть. Спать не могу, щей ложку в рот взять не могу... Венок-то наш, што ты сплёл на Духов день - утоп...
- Утоп? Значит, тяжёлый был, позамокли цветики...
- А подружки да тётка Пелагея бают - к беде!
- Дурняги девки, а тётка Пелагея давно из ума выжила. Божия милость с нами - и венцы венчальные будут...
Стремительно, словно под влиянием внезапно вспыхнувшей мысли, Василий направился к крыльцу избы.
- Василий - ты куда? - с недоумением спросила его Катерина, но он ничего не ответил и быстро вошёл в избу.
Катерина осталась стоять, погружённая в свои грустные думы. Чрез несколько времени оконце избы приоткрылось, показалась седая, с длинной бородой, голова деда Степана.
- Подь в избу, Катеринушка, да живее!
Когда Катерина вошла в избу, то с удивлением заметила, что в правом углу, пред Божницею, на столе постелено белое, крестиками вышитое, полотенце и стояла икона Спасителя, пред которой теплилась лампада.
- Ну, детки, становитесь на колени... Я благословлю вас на долгую супружескую жизнь.
Дед Степан истово перекрестился, осторожно, чтобы не задеть лампаду, взял со стола Икону, приложился к ней и благословил ею трижды внучку и Василия-садовника.
- Облобызайте теперича святую Икону, перекреститесь, а теперь и целование можете друг дружке дать - наречённые вы жених и невеста... А когда свадьбу править - идите к отцу Миколаю - он скажет...
*
По узкой уединённой лесной дороге проезжал кучер местной помещицы, Тимофей, пару недавно доставленных молодых породистых лошадей. Дорога шла по сухим пригоркам, покрытым слоем сухой хвои, чрез большой строевой лес. Лошади бежали мелкой рысцой, вздрагивая, прядя ушами и пугливо кося глазами при малейшем лесном шорохе-хрусте от падающих сухих веток, сбрасываемых шаловливыми балками. Когда лошади становились особенно беспокойными, Тимофей останавливал их, сходил с шарабана и ласково, со словами одобрения, гладил их гибкие шеи, похлопывал по их вздрагивающим крупам и вёл их под узду несколько минут - а потом снова садился и продолжал «объездку». Мысли его были с его певуньей, своей наречённой...
Только решил он повернуть, чтобы возвращаться уже домой, как изо рва неожиданно поднялся какой-то бродяга в лохмотьях и с резкими криками, махая картузом, бросился к шарабану... Лошади испугались, поднялись на дыбы, шарахнулись в сторону. Свернув на лесную узкую тропу, с ужасающей быстротой помчались они по неровной, прорезанной корнями деревьев колее...
Захваченный врасплох, Тимофей, упустил одну из вожжей и не мог её поймать. Предоставленные себе, лошади неслись между корнями и пнями. Шарабан налетел на один из них, накренился - и Тимофей вылетел, со всего размаха ударившись головой о пень... Лошади продолжали нестись с полуразбитым шарабаном, пока их бег не преградила вывороченная огромная ель... Остановившись пред ней, как вкопанные, лошади дрожали и фыркали...
Тут и нашли их стоящими с понуро опущенными головами дровосеки, когда к вечеру возвращались с работы. По шарабану они узнали, чьи лошади. Долго искали Тимофея, аукали, звали по имени. Наконец, отпрягли осторожно лошадей и повели под узду по тропе - на село к уряднику, сказать об исчезнувшем кучере. Недалеко от проселочной дороги, у большого пня увидали они его безжизненное окровавленное, уже похолодневшее тело с зияющей раной на голове...
*
В прибранной по-праздничному горенке, нарядно одетая в красную с жёлтыми и синими цветами юбку и домотканного полотна кофту, Агафья-хороводница весело напевала, поджидая жениха - своего суженого Тимофея. Отец нанизывал, сидя на крыльце, «на прок» для сушки боровиков, беря их из большой плетёной корзины, мать в хлеву доила бурёнушку. Был тихий июльский вечер. Заходящее солнце освещало дорогу села, золотя кресты высокой колокольни.
Вдруг до слуха отца Агафьи донеслись звуки жалостливых причитаний. Он привстал и, заслоняя глаза от лучей солнца, стал осматриваться.
- Што это? Кто это так скулит? - бормотал он. - Не беда ли стряслась у соседа Ивана? Агафьюшка! - кликнул он дочь. - Выдь да пошукай, кто это воет.
Выйдя на улицу, Агафья, к большому изумлению, увидела какую-то женскую фигуру, прислонившуюся лицом к стволу старой ивы недалеко от их избы, на пустыре. Она быстро подошла к ней и, к ещё большему изумлению, узнала в плачущей свою подругу, хохотушку Машутку.
- Машутка, ты чего ревёшь? - спросила она, отнимая её руки от заплаканного лица. Но та, увидав перед собою Агафью, зарыдала ещё пуще.
- Машутка, што такое стряслось? - продолжала допытываться Агафья.
- Убився, убився!! - стонала жалобно Машутка.
- Кто убився - говори толком!
- Да Тимоха твой - наречённый. Убився... а на завтрички девишник... - рыдала Машутка.
- Да ты с ума спятила, что зря баешь? - схватилась за сердце Агафья.
- Да нет же - взаправду! Дровосек из села Липово к отцу пришёл - сам видел, голова расквашена... Лошади из шарабана выбросили... Вчерась на погосте схоронили, - скороговоркой, собравшись с силами, всё разом выговорила Машутка.
Как сноп повалилась на землю Агафья. Мать как раз выходила из хлева с ведром парного молока. На крик Машутки она бросилась к дочери и стала звать мужа. Общими усилиями внесли бесчувственную девушку в избу и положили на полати. Горько плачущая Машутка рассказала всё, что знала о несчастье.
*
Летние, теплые дни сменила быстро наступившая, как бывает на севере, ранняя осень... На тёмно-зелёном фоне елей - ольха, берёза, осина и орешник переливались золотом и пурпуром своих расцвеченных её холодным дыханием листьев. На бледно-голубом осеннем небе тянулись на юг, как тёмные нити, стаи журавлей. У изб запасливые крестьяне складывали шеренги поленниц с дровами «на студень» зимы и чинили прогнившие доски покрытых соломой крыш.
В избе Якова и Анисьи, родителей Агафьи-хороводницы, царила печаль. Дочь, когда-то, как весёлая птичка, певшая целые дни, замолкла. Она лежала неподвижно на одной из полатей русской печи. Напрасно со слезами на глазах умоляла ее мать «не убиваться» - «молода ведь, другого найдёшь, ещё лучше» - она слушала безучастно. Напрасно возилась около неё деревенская знахарка Акулина. Напрасно собирались около неё подружки - она, не отвечая на их сетования и соболезнования, лежала с широко-открытыми безжизненными глазами. Однажды только, когда уже повенчавшаяся с садовником Василием Катерина пришла попрощаться с нею перед отъездом из «родимого» села - в её глазах вспыхнуло что-то живое. Крупные слёзы градом потекли по её бледному, исхудавшему лицу.
*
Холодный резкий северный ветер с дождём бушевал всю ночь и бился в маленькие оконца избы Якова и Анисьи. Агафья не спала. Первый проблеск тусклого рассвета скользнул по тёмным стенам избы... Агафья быстро сползла с полати и, движимая какой-то вспыхнувшей в её мозгу мыслью, неслышно ступая босыми ногами, заглянула в горницу, где спали тяжёлым усталым сном её отец и мать. Крадучись, подошла она к деревянному, окованному железными обручами, сундуку. Тихо, открыв крышку, осторожно вытащила она из него длинную, чистую домотканного полотна рубаху.
Торопясь, словно боясь, что кто-либо может помешать ей, она переоделась в эту рубаху. Тихо и осторожно подойдя к входной двери, она подняла железный засов и вышла из избы. Быстро пошла, почти побежала она по пустынной улице села.
Порывы холодного ветра с дождём били ей в лицо, трепали её длинные белокурые волосы… босые ноги, не замечая, шли по липким лужам... Она двигалась, как автомат, ничего не замечая, ничего не чувствуя, охваченная одним желанием - уйти от своей горькой судьбы... Венок! Не застрял он между свай, как у Дуни, не потонул, как у Катеринушки. Поплыл прямёхонько в сторону, где жил Тимофей... А зачем было судьбу пытать? Молиться надо было, чтобы Господь Бог Всемилостивый оградил их счастье, уже благословенное, от зла... от беды лютой... Но теперь конец всему - она не может жить без своего милого…
Вот и прибрежной откос… Агафья стала быстро спускаться по знакомой, намокшей от дождя вязкой тропе... По проезжей дороге, идущей почти по борту откоса, ехал в это ненастное осеннее утро в телеге, запряжённой .лохматой лошадёнкой, священник села батюшка Николай. Он провел ночь в соседней деревне у одра умирающего старика крестьянина, которого исповедал, соборовал и приобщил Св. Таин, а теперь торопился к обедне со своим возницей, звонарём Иваном.
Батюшка Николай, случайно посмотрев на туманный мутный покров поверхности озера, вдруг заметил мелькнувшую меж низких кустарников тропы откоса белую фигуру...
- Стой, Иван... Кто это там в белом по откосу спускается к озеру! Боже Милостивый!!! Да это женщина! В длинной белой рубахе!!! Обожди, Иван!
Священник быстро, насколько позволяла его ряса, стал спускаться с откоса к озеру, чтобы догнать теперь уже бежавшую по берегу озера женщину...
Агафья, запыхавшись, достигла, наконец, казавшейся ей так бесконечно далёкой пристани...
Она поднялась по её мокрым скользким ступеням… Подбежала, шатаясь от слабости, к её концу... Тут остановилась она. Здесь бросала она венок - как сейчас видит она его. Несколько минут смотрела она на мутные пенящиеся волны, бурлившие между свай... наконец, перекрестилась и, что-то бормоча, занесла было ногу, но в этот момент почувствовала, что чьи-то сильные руки схватили её за плечи...
Вскрикнув от неожиданности, Агафья оглянулась. С изумлением, потрясшем всё её существо, увидела она батюшку Николая.
- Чадо безумное, - услышала она его ласково-строгий голос, - что совершить над собою замыслила ты?!
Вся ещё во власти охватившего её намерения покончить с постылой жизнью, Агафья забилась, стараясь вырваться из рук священника...
- Пусти, пусти меня, батюшка, смилуйся, - как безумная, кричала Агафья, - не мешай... не мешай мне... жисть невмоготу мне... Пусти!!!
- Не предавайся отчаянию, Агафья, раба Божия... Отчаяние есть радость диавола... Руку на себя накладывать!.. Это великий, самый великий грех - и он от козней диавола идёт... Бог милостивый подкрепит тебя и утешит в твоём горе... Не унывать надо, а предаться воле Его Святой... И покаяться в помысле греха твоего... Молись, верь - надейся - кручину свою молитвой залечишь!
Голос священника звучал в холодном утреннем воздухе для бедной исстрадавшейся Агафьи, как голос Свыше, её безумный, пылающий взор встретился со спокойным лучистым, светящимся Верой в милосердие Бога взглядом светло-голубых, добрых глаз священника.
И вдруг почувствовала она, что слабеет. Её сопротивление было сломано силой Благодати, которая струилась из этих глаз. Она упала на колени, рыдая и целуя края его одежд…
- Батюшка, уйми... уйми мою смуту... мою кручину сердешную... Научи меня молиться и смириться перед бедою моею... Избавь душу мою от помысла греха моево лютаво... от напасти диавола... Благослови меня грешную...
- Встань, дочь моя, и следуй за мною... Вон там Иван звонарь на дороге с телегой стоить - он довезёт тебя до твоей избы... А родителям скажи, чтобы привели тебя сегодня до обедни в церковь... Я исповедую тебя, помолимся мы все, и приобщишься ты Св. Таин...
Священник поднял Агафью с досок пристани, осенил её крестным знамением, довёл её до откоса, помог подняться по тропе, посадил с помощью Ивана звонаря ослабевшую, измученную, но уже успокоенную душевно, в телегу и сказал ему прикрыть её дождевиком...
- Помни, дочь моя: отчаяние - от диавола… Все его силы направлены к тому, чтобы возмутить дух человека и низвергнуть его в ад - на муки вечные... Молись и верь в Милость Божию... Да будет воля Божия, и да простит Господь Бог твой помысл греховный...
Ещё раз перекрестив чудом спасённую, вырванную им из когтей смерти и греха Агафью, священник пошёл по размытой дождевой дороге, к сельской церкви.
*
Прошло несколько лет... В одном из отдалённых женских монастырей далёкого Северного Поморья внимание паломников останавливала на себе высокая, стройная фигура монахини... Ни на кого не смотря, ничего не замечая, ни с кем не разговаривая, тихо скользила она под сводами большого храма монастыря, заботливо оправляя фитили лампад перед иконами, зажигая большие восковые свечи в высоких подсвечниках. Коленопреклоненной простаивала она перед образом Спасителя долгие монастырские службы...
В её больших светло-зелёных, широко открытых глазах - горела Вера, радость служения Богу, из них струилось столько кроткого смирения и любви ко Христу, что, смотря на неё, хотелось излить свою душу Творцу и молиться… молиться, склонясь, как она, перед образом Спасителя...
По праздникам пела она в монастырском хоре, и её прекрасный чистый голос кристально звенел под высокими сводами храма.
Это была монахиня Варвара - в миру Агафья «хороводница».
23 июня 1954 г.