Отличие русской культуры от других славянских культур и их исторических судеб прямо связано с особенными основаниями, лежащими в фундаменте здания и не всегда видимыми достаточно четко. Дело в данном случае состоит не только в том, что русская культура православная, а польская или хорватская – католическая. Думается, что дело обстоит несколько сложнее. Православность украинцев, черногорцев, болгар явно не делает их русскими или почти русскими. Следовательно, приходится искать особенности культуры лежащими в не столь видимой области. Культура явно предстает перед нами совокупной системой ценностей. В области системы ценностей или в области основы этой системы ценностей и лежит ключевое расхождение. Об этом и пойдет речь. Показательными представляются размышления людей, по рождению и культуре вынужденными думать о сравнении украинской и великорусской натуры и духа.
Митрополит Вениамин Федченков, по отцу из украинцев, а по матери из русских, неоднократно размышлял на эту тему. В своих воспоминаниях «На рубеже веков» он отмечает по сравнению с русскими некоторую леность и беспечность «хохлов», и специально заявляет: «В противоположность им (украинцам) великоросс, прошедший более суровую школу истории, преодолевавший холодный климат, дремучие леса, короткое лето, холодную зиму, бедную землю, вырос в закаленного жизнью борца, колонизатора, правителя. И совсем неслучайно это великодержавное племя оказалось во главе России...»(1, С. 54) Отметим эту находку –«великодержавное» племя!..
Вторая фигура тоже судьбою была поставлена на стык культур. О. Василий Зеньковский, по рождению украинец, а по обстоятельствам жизни человек русской культуры, не знавший украинского языка, известный историк русской философии, был министром по делам вероисповеданий при гетмане Скоропадском, и, конечно, был вынужден думать о различиях культур. В его воспоминаниях «Пять месяцев у власти» В. Зеньковский отмечает: «То, что Россия продолжала оставаться русско-украинским колоссом, поглощавшим массу украинских сил, показывало трудность отстаивания творческой отделенности: творческие силы Украины постоянно вливались в огромный поток российского большого культурного дела, – и на долю чисто украинского творчества почти всегда оставались «dii minores». Ничто так болезненно не действовало на украинскую интеллигенцию, как именно этот факт неизбежной «провинциальности», которая всё время отличала украинскую культуру, и на которую мы были обречены в силу ее сдавленности и слабости. Бессилие сказать что-либо большее, невозможность «зажить своей жизнью», отдельно от огромной России, рождало гневное отталкивание от России, легко переходившее в ненависть. Россия вызывала к себе вражду именно своей необъятностью, своей изумительной гениальностью, и то, что она забирала к себе украинские силы, делая это как-то «незаметно», – больше всего внутренне раздражало украинскую интеллигенцию, болезненно любившую «нерасцветший гений» Украины... Свобода и равнодушие рядом с чрезвычайной мощью русской культуры, очень быстро и легко привели к полному ничтожеству затеи об особой украинской культуре... Нельзя же в самом деле огулом обвинять украинскую интеллигенцию в «ненависти» к России – ненависть может быть и была, но у немногих, у большинства же была любовь к Украине и страх за нее. Тут была налицо глубокая трагедия Украины, не сумевшей ни укрепить, ни охранить свое политическое самостоятельное бытие и вынужденной, конечно, навсегда идти рука об руку с Москвой. Но Украина потеряла не одну политическую свободу – она потеряла «естественность» своего культурного творчества, вливаясь в огромное мощное русло русской культуры – она отдала столько своих лучших сыновей на служение Великой России»(2, С. 26–28).
Отметим здесь еще одну позицию – «нерасцветший гений» Украины, отдельный от России! Это означает, что шагая по пути от начальных ступеней культуры к этнографической, а затем к национальной и, наконец, к мировой, Украина была вынуждена от ступени Шевченко (украинской) переходить к ступени Гоголя (мировой и русской, но не украинской)!
Что же это за особая державность России? Интересно отметил неожиданные стороны проблемы в своих воспоминаниях известный монархист В. Шульгин. Вот его разговор с командиром из дивизии Г. Котовского:
«– Отчего вы так против Петлюры?
– Да ведь он самостийник.
– А вы?
– Мы. Мы за Единую Неделимую.
Я должен сказать, что у меня, выражаясь деликатно, глаза полезли на лоб. Три дня тому назад я с двумя сыновьями с правой и левой руки, с друзьями и родственниками, скифски – эпически дрался за Единую Неделимую именно с этой дивизией Котовского. И вот оказывается произошло легкое недоразумение: они тоже за Единую Неделимую»(3, С. 2).
Понимание и построение российского государства подразумевает понимание констант, сопровождающих и пронизывающих любое русское государство с его появления и до сего времени. Об этих константах писали почти все, занимавшиеся особенностями русского государства, причем принадлежавшие к различным идеологическим течениям (Алкснис, Полосин, Хасбулатов, Константинов и проч.)
Бросалось в глаза, что русское государство строилось на трех взаимосвязанных и взаимоподчиненных стволах-структурах. Первый ствол, лежащий на поверхности и бросающийся в глаза, включал в себя весьма жесткую исполнительную власть. При высокой анархичности народа исполнительная власть не могла не быть жесткой (как в книге Н.О. Лосского требование крестьянина: «Надо было в морду дать»).
Однако сама по себе жесткость и требовательность власти недостаточна (суровость режима не помогла Колчаку), на самом деле исполнительная власть держится на втором стволе, уже сравнительно с первым скрытым, – стволе народовластия. Всегда на Руси всё широко обсуждали: племенные собрания, вече, земские соборы, общинные (мирские) собрания, дворянские собрания, помещичьи и т.п. В советское время этот ствол выражался в партийных и профсоюзных собраниях, комсомольских собраниях и собраниях трудовых коллективов и т.п. Фактически любое исполнительное государственное решение обязательно и весьма детально обсуждалось на всех уровнях.
Но и этот ствол в свою очередь базировался на третьем и важнейшем стволе русской жизни – аксиологическом или идеологическом. Он наиболее спрятан в тень, однако именно он и составляет тот своего рода консенсус, позволяющий русскому народу быстро собираться в единое целое. Именно эта черта русского народа всегда очень впечатляла и удивляла Бисмарка. Речь идет по сути дела о том, что именно идейное или аксиологическое единство обеспечивало крепость русского государства. Если размывалось это единство, то, по словам Розанова, происходил «апокалипсис нашего времени», т.е. государство с невероятной скоростью и внешне без видимых причин распадалось. Размылось православие, и императорская Русь и самодержавное государство в считанные дни на фоне предшествующих военных успехов развалилось. Размылась коммунистическая идеология, и в считанные дни сверхдержава СССР прекратила свое существование.
Сбор же державы происходит в обратном порядке: сначала единство ценностей, идейная целостность, а затем очень быстро восстанавливаются и другие стволы русского государства. Так было в Смутное время, так было в 1917–1920 годах, похожие процессы происходят и сейчас. И главная задача построения современного государства – идеократическая. Испытания и трагедии смуты восстанавливают систему святынь, и тогда быстро, как в калейдоскопе, возникает надстройка государства. Как в насыщенный раствор вносят кристаллизатор, и после убийства офицеров в 1918-м уже в 1920-м – «Даешь Варшаву!». Россия – страна идеократическая, и это лишь современный аналог-заменитель слов «Святая Русь». Без системы святынь мы не сможем жить. И сегодня идет скрытый процесс восстановления системы святынь, ценностей и связи времен и поколений..
Итак, русское государство или великодержавность без системы ценностей не может жить и само входит в эту систему. Это интересное и мало изученное обстоятельство.
Что же входит в эту систему ценностей и в ее основу? Во-первых, стоит отметить отсутствие у русского народа частнособственнической идеологии. Это особо отмечали потомок князей Долгоруких князь Петр Долгоруков и монархист В. Шульгин в книге последнего «Опыт Ленина». Потомок основателя Москвы Юрия Долгорукого князь Петр Долгоруков в 1947 году во Владимирской тюрьме разговаривал с Шульгиным. Последний пишет:
«Ему было около 80 лет. И конец его был недалек, но он сохранил живость ума и ясность памяти. И он однажды сказал мне:
– Уверяю вас, что Герцен (или Бакунин) был прав, когда говорил: «У русских бугор собственности не вытанцевался». Вот этому предку ставят памятник (Юрию Долгорукому – Н.Б). За 800 лет, казалось бы, у Долгоруковых должна была бы пропасть охота красть, как вы думаете?
Срок достаточный!
Так вот нет. Мне было лет десять, когда мы с матерью жили в Чехии. Почти каждый день мы ездили в экипаже в ближайший городок. Как все мальчишки, я любил влезать на козлы к кучеру, и мы с ним стали друзьями. Дорога, как все дороги в Чехии, была обсажена фруктовыми деревьями. Козлы высокие, вишни, сливы, потом яблоки были так близко, что я свободно мог бы их рвать. И я уверяю вас, что я только потому их не крал, что мне было стыдно перед кучером. Подумайте! Ведь у нас за столом ежедневно были лучшие фрукты, не от фруктового голода я на них зарился, совсем нет, тут было какое-то атавистическое желание украсть, свойственное всем нам, у которых «бугор собственности не вытанцевался», в отличие от чехов. Потому-то и возможно было у них обсаживать дороги, никто не тронет. Нет, вы вникните в эту трагедию, что чешский кучер был честнее, чем русский князь! Это у них, у чехов, такое отношение было уже 100 лет тому назад. Как вы думаете, через 100 лет от этого дня, когда Москве будет 900 лет, можно ли будет обсаживать дороги фруктовыми деревьями?
Я сказал:
– Только в том случае, если всемогущая наука научит нас выращивать не только мичуринские сады, но и шишку собственности на лбу у русских мальчишек.
Не только у мальчишек! Как бывший помещик, я могу засвидетельствовать, что украсть у помещика не считалось преступлением. Крали фрукты из садов; дрова из леса; рыбу из прудов; муку из мельниц; землю, снимая межевые знаки и другими способами. Иногда мы защищались, но редко. На кражи рассчитывалось, как на другие расходы. Так вот, мне кажется – если это неправда, буду рад, – что прежний взгляд на помещичье добро теперь перенесен на «социалистическую собственность»...
Да может ли быть по-другому? Если у Долгоруковых за 800 лет ее, шишку, не приобрели, то почему у Ивановых и Петровых она выросла бы за 40 лет?»(3, С. 7).
Интересно, что сегодня это также фиксируют исследователи, однако добавляют: «То место, где среди других западноевропейских идеалов находятся честь и честность, в России занимает святость» (4, С. 148). Все общее – вот смысл сказанного. Исходная коммунистическая идеология христианских общин сохраняется как характерная русская черта.
В сравнении с другими славянами это кажется недостатком, однако нередко приводит и к неожиданным выводам. Когда президента Чехословакии Э. Бенеша после освобождения страны спросили о том, почему чехи не сопротивлялись Гитлеру, то ответ был собеседнику достаточно неожиданный. Бенеш подвел к окну и сказал, показав на Прагу, что город-то цел. В этом ответе есть что-то рациональное (хоть и не очень приятное), однако стоит напомнить, что поляки потеряли в боях с нацистами 25 тысяч, всего же убито было около 6 миллионов, т.е. отсутствие сопротивления в Польше не гарантировало жизни.
Выбор в сторону собственности или свободы в подобном случае кажется спорным, хотя по-русски возможен лишь один ответ: русские сражались не за собственность, а за свободу и справедливость. Интересно то, что русофобы русских нередко обвиняют в склонности к тоталитарным режимам в силу их рабской сущности (А. Кюстин и т.п.). На эти обвинения хорошо ответил в своей книге о «Характере русского народа» Н.О. Лосский. Он справедливо написал, что свободолюбие является характерной чертой русского народа. Это легко доказывается партизанской борьбой с любыми агрессорами во все века русской истории, чего, кстати, в Европе, якобы свободолюбивой, не наблюдалось. Это доказывается и постоянными крестьянскими восстаниями и анархическими движениями. Не случайно, М. Бакунин и П. Кропоткин, русские, являются своего рода символами анархического движения. И в то же время свобода для русского выглядит пустым местом, если не наполнена содержанием совести и справедливости. Об этом хорошо написал В. Розанов.
Во-вторых, явно русской национальной чертой является готовность русских принять в свою жизнь людей любой расы и любой этнической принадлежности при условии соблюдения ими «русского» принципа жизни – социальной справедливости. Ведь об этом принципе одинаково любовно пишут и русские коммунисты и русские антикоммунисты, например, И. Солоневич. Обратите внимание еще на один момент. Монархист И. Солоневич и ярый антисоветчик пишет о русском способе жизни, основанном на принципе социальной справедливости... Интересно: монархист о социальной справедливости и коммунисты о том же самом!
Поэтому и А.В. Суворов прощает французу-офицеру русской армии плохое знание русского языка тогда, когда узнает о его командирской доблести и воинской состоятельности : «Что ж делать, лишь бы воевал по-русски». Поэтому в русской истории вы встретите и генерала-эфиопа Абрама Ганнибала(предка Пушкина), и казаха-офицера Чокана Валиханова, и немца-писателя Фонвизина, и т.п. Добавлю, что не очень многое поменяла в этой сфере и советская власть. Так, бывший проректор Арзамасского пединститута Г. Сагателян пишет в своих воспоминаниях о том, что он вырос в Баку и знал, как и все в национальных республиках, что представитель нетитульной нации(допустим, армянин в Азербайджане) не мог там получить высшее образование, и только в России это возможно в силу чисто русской приверженности дружбе народов. Сагателян же поэтому поехал в Горький, получил высшее образование в Горьковском университете, так и не избавившись от акцента. Уживчивость и чувство социальной справедливости отмечается исследователями как русская национальная черта, впрочем, она же и явно христианская, ибо нет «ни эллина, ни иудея» перед Богом и справедливостью, т.е. высшей правдой.
В-третьих, тяга к высшей правде у русских прямо связана с крайностями национального характера. Как написал Грэхам, русские – вулканы действующие или в конкретный момент молчащие, потухшие. Известен постоянный русский штурм в работе. Да по другому в русской жизни было бы трудно: три месяца кормят остальные девять. Это обстоятельство отмечается всеми исследователями. Чем выше образец совершенства, притягивающий русского, тем сильнее желание и воля к достижению его. Так и принятие христианства для русских как работников одиннадцатого часа (по евангельской притче призванных последними, но ставших равноправными по полному освоению высшего смысла) привело к тому, что народ пролетел промежуточный этап честности прямо к святости, обозначив национальный идеал как «Святая Русь», а себя назвав христианином (крестьянином). Крайности максимализма и страстность русской натуры привели к двум последствиям. Так, дружба и любовь у русских приобретает характер самопожертвования, например, в войне за свободу болгар. Как известно, болгары со стороны русских встречали всемерную дружескую помощь, и всё же и в Первую, и во Вторую мировые войны оказывались в антирусском лагере. Вот слова митрополита Вениамина (Федченкова):
«Однажды я в магазине встретил болгарина офицера и говорю ему с откровенным упреком:
– Как же это вы, братушки-славяне, которых Россия освободила своей кровью от турецкого ига, теперь воюете против нас?
– Мы, – совершенно бесстыдно ответил мне по-болгарски упитанный офицер, – реальные политики!
То есть, где выгодно, там и служим. Противно стало на душе от такого бессердечия и огрубелости»(1, С. 265).
У русских же в силу высокой планки идеала выработалась совесть всемирного болельщика за униженных и оскорбленных. Это, как известно, отметил Ф. Достоевский.
И еще одна сторона максимализма. Тяга к высшей правде есть и тяга к высшей и конечной истине. Так, Дж. Оруэлл в очерке об англичанах неоднократно отмечает английскую «неспособность логически мыслить» (6, С. 203), «острую нехватку интеллекта»(6, С. 209), пишет, что англичане никогда не станут нацией мыслителей.
В то же время английский писатель Ч.П. Сноу специально подчеркивает свое английское удивление русскими. Л.М. Леонов при встрече с Ч.П. Сноу втянул англичанина в разговор о космогонических теориях, о тайнах мироздания: «И я, как то часто бывало прежде, вновь не уставал поражаться этой национальной страсти к абстрактному мышлению»(5, С. 656). То, что англичанин называет страстью к абстрактному мышлению, на самом деле есть отблеск тяги к высшей истине, как бы она не проявлялась. Поэтому для русского так важен разговор о боге (В. Шубарт) или о высшей правде, что и обеспечивает питающие соки дереву русской философии.
В итоге можно сказать, что культура и система ценностей для русского народа не просто орнамент или оранжерейное украшение, но исключительно важное для самого существования народа качество. Ключевыми и основными исходными признаками русской системы ценностей является тяга к жизни, в которой главными являются предельно выраженные личность и справедливость (совесть). Свобода для русского важна в той мере, в какой она отражает его представление о высшей справедливости и совести. Личность же отлична от индивидуума обратной направленностью: для индивидуума (неделимого) все в округе и люди являются помехой, а для личности совсем наоборот. Личность вбирает в себя любимых, близких и дружеских людей, живет ими, а без них засыхает. В силу взаимного проникновения русские люди живут жизнями и чувствами многих близких людей, отсюда многоцветие натур и блоковское «нам внятно всё».
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Митр. Вениамин (Федченков). На рубеже веков. М., «Отчий дом», 1994.
2. Прот. Василий (Зеньковский). Пять месяцев у власти. Изд-во: Крутицкое патриаршее подворье. М., 1995.
3. Шульгин В. Опыт Ленина. «Красная площадь», №5–6 (10–11), 1997.
4. Каган М.С. Философская теория ценностей. СПб, 1997.
5. Сталин. М., «Новая книга», 1995.
6. Оруэлл Дж. Англичане. В: Дж. Оруэлл. Статьи. Рецензии. Пермь. КАПИК, 1992, т. 2.