Тихон и его безымянная мать

   

   Мы подошли к маленькому посёлку уже в глубоких сумерках, и второпях ставили на его окраине палатки. Костёр разводить не хотелось, а тем более готовить еду – все устали за этот долгий переход всё в гору, да в гору, - поэтому решили обойтись сухим пайком.

   Заря гасла, а из-за ближних увалов поднималась почти полная луна. Я  уже разворачивал свой спальник, готовясь ко сну, как вдруг разглядел неподалёку отдельно стоящий дом, едва различимый на фоне чернеющей горы и не замеченный мною вначале. Дом был совершенно тёмный, ни одно окно в нём не светилось,  в то время как в посёлке вовсю шла вечерняя жизнь.

   Что-то потянуло меня к этому мрачному строению, любопытство, что ли;  и я, забыв об усталости, направился к нему. Дом выглядел довольно обширным,  но, подойдя поближе, я разглядел забитые досками окна и перекосившуюся входную дверь, подпёртую корявым колышком.

   Какой-то непонятный страх нашёл на меня, чему способствовал внезапно появившийся отчётливый запах сырости, гнили и запустения. Несколько секунд я колебался, - не вернуться ли назад, оставив изучение этого объекта на завтра, но мысль о том, что я первым расскажу ребятам об этом странном доме,  толкнула меня подняться по трём хлипким ступеням и  с немалым усилием оторвать подпорку от двери.

   Дверь с лёгким шумом отвалилась от косяка и криво повисла на одной нижней петле, открыв чёрное и глухое нутро дома.  Сердце моё учащённо забилось. Нащупав за порогом твёрдое основание, я вошёл внутрь и застыл на месте, стараясь рассмотреть в темноте хоть что-нибудь. 
   
 Потолка в доме не было, а в крыше зияла большая дыра, пропуская сквозь себя лунный свет. Похоже, что пола тоже не было, но что-то широкое и массивное закрывало мне обзор. Я протянул руку и на ощупь определил - это было дерево! Ствол его был огромен и необъятен, а в нижней части от него отходили две такие же толстые ветви: одна уходила налево, в едва различимый пустынный коридор, а другая – прямо, через несколько метров уходя под землю. Над нею виднелась широкая двустворчатая дверь, нижняя часть её подгнила и частично разрушилась, напоминая собой щербатый стариковский рот.

   Я попытался обойти ствол дерева и  встать на боковую ветвь, но при первой же попытке древесина подо мной провалилась, и я едва удержался на ногах, с поспешностью вернувшись на единственное твёрдое и надёжное  место у входной двери. Дерево давно уже сгнило изнутри, являя собой лишь обманчивый контур. Осыпавшиеся щепки упали вниз, и в разгоревшемся лунном свете  я увидел расходившиеся от них круги. Внизу была вода! Стоячая, гнилая чёрная   вода.

   Глаза, привыкнувшие к темноте, разглядели пятна плесени на стенах и дверях, мхи на ветвях дерева, клочья паутины в углах…  Запустение, забвение, тлен и необъяснимая, тягостная  печаль царили в этом мрачном доме.     Страх навалился на меня, так как я не мог пошевелиться и уже забыл, где находилась входная дверь. Сознание погрузилось как бы в сумерки, в зону между сном и явью.
«Что же здесь было, почему здесь так…» - я не находил слов для описания  общего впечатления от этого места. Но ответ пришёл оттуда, откуда я никак  не ждал.

… - Здесь был детский дом, - прошелестел тихий,  но хорошо различимый в абсолютной тишине голос. Я в страхе стал озираться  по сторонам,  и вверху, на одной из веток увидел невесомый, полупрозрачный силуэт ребёнка, мальчика лет пяти-шести.
- Ты кто?  И что ты здесь делаешь? -  спросил я задыхающимся шёпотом, одновременно осознавая, что это не живой настоящий человек, а лишь его призрачная копия.

   Он повернул голову в мою сторону – лицо было неразличимо, хотя я до рези в глазах пытался его рассмотреть.
- Меня звали Новатор, - голос его исчез из пространства и перешёл в мою голову. Мне стало понятно, что можно задавать ему вопросы мысленно. Он беззвучно продолжал:

 - Я жил здесь шесть лет … и уже давно не видел людей. Сюда никто не заходит.
- А ты? Почему ты здесь? – Меня мучило желание спросить его, почему он такой, в таком виде, но страшная догадка уже закралась в мою душу.
- Да, я умер, - ответил он мне спокойно, опережая  незаданный вопрос. – Нас четверо умерло здесь, и потом этот детский дом закрыли, а хозяина посадили в тюрьму. Двоих уже забрали, - он махнул своей прозрачной ручкой куда-то в направлении Луны, - а мы ещё ждём…

   Я молчал, подавленный рассказом Новатора. Кого ждёт здесь этот несчастный ребёнок?
Ответ последовал почти сразу.
- Мы ждём здесь своих матерей, чтобы уйти отсюда вместе. Тёма не дождался, а Тихону повезло, он счастливый.
- А твоя, твоя мать где? – спросил я.
Он пошевелился и поднял прозрачное лицо к Луне.
- Моя мать танцует и смеётся. И совсем не вспоминает обо мне. Но я буду ждать, я не хочу уходить один, я хочу с ней быть там, ведь это надолго, очень надолго.

   Разговор переходил в какую-то зыбкую область, закрытую и неведомую для меня, страх и любопытство теснили друг друга. Новатор безучастно смотрел на Луну, и так же безучастно вдруг заговорил:

- Ты хочешь знать, как это происходит? Ну так и знай – многие матери приходили к порогу этого дома, они рыдали и просили прощения, вставали на колени. Но они плакали о себе и жалели только себя, они думали только о том, как им жить среди людей, как они встретят свою старость или болезнь, кто им поможет. Они находили себе тысячи оправданий и любили только себя.

- А Тихон, который стал счастливчиком, с ним как?
- Тихона мы любили, - голос Новатора потеплел. - Он всегда молчал и был тихий. Смотрел всё время в окно, боялся даже моргать, чтобы не пропустить, когда за ним придёт мама. Он позже всех ложился спать, раньше всех просыпался и бежал к окну, почти перестал есть. Он так и умер у окна, с открытыми глазами…
   Он вздохнул и немного помолчал.

- Мать пришла сюда через полгода, как его похоронили, и она плакала о нём, только о нём. Много было людей хуже её, но она ставила их всех выше себя, и не находила себе прощения. Убийцы, грабители и разбойники, - всех она поднимала на свои плечи, потому что свою вину  считала большей. Душа её была полна ужасом и мучительно содрогалась от того, что она сделала когда-то.

   Вдруг из темноты, из-за щербатых дверей, донёсся тихий всхлип. Я вздрогнул и вопросительно посмотрел на своего призрачного собеседника.
- Это Василёк… Он знает, что его мать лежит в больнице, и ей недолго осталось быть среди вас. Вот он и плачет, боится, что она не успеет пожалеть о своей жизни и раскаяться. И тогда им не быть вдвоём, они пойдут в разные места.

   Я затаил дыхание, вслушиваясь - больше никакой звук не нарушал глухой и неподвижной тишины.
  Новатор продолжил свой рассказ о матери Тихона:
-   Она попала сюда, куда никто не может пройти, и хотела взять своего мальчика на руки, но ведь это было невозможно. Она же была живая!  Тогда она стала соскребать со стен плесень и паутину, чтобы ему было не так страшно здесь находиться. Пальцы её почернели, а ногти кровоточили. Видишь рыжие пятна на стенах? Это её кровь. -

   Я до рези в глазах всматривался в многочисленные тёмные следы на когда-то белых стенах, и мне стало казаться, что некоторые из них слабо пульсируют, обозначаясь в темноте рыжевато-ржавым цветом, будто внутри каждой капли крови билось безутешное материнское сердце...

   Голос Новатора снова зашелестел в моей голове:
- Ей хотелось вычерпать всю воду из этого болота, чтобы Тихону не было так сыро, но никакой посудины найти она не смогла, и тогда… тогда она стала пить эту чёрную, гнилую воду, её рвало, но она снова и снова пила её… рот у неё обезобразился, губы растрескались, и вся она стала похожа на  гнилую корягу.
 
   Новатор замолчал. Он давно уже молчал, я просто видел всё происходящее его глазами.
   Я видел, как она совсем обессилела и упала на землю. Вцепившись в неё израненными пальцами, она подняла лицо к небу и закричала в невыразимом отчаянии: «Нет мне прощения, и пусть я пропаду, но Ты, Ты, Отец наш небесный, помилуй моего сыночка, он ни в чём не виноват, возьми его к себе, унеси его из этой чёрной ямы в свои прекрасные благоухающие сады, оживи его своей любовью, дай ему то, чего не смогла дать я!»

    Она лежала на земле и плакала жгучими, горькими слезами, когда небо открылось, и к ней спустились два светозарных ангела с золотым свитком в руках. Они принесли ей драгоценнейший  из даров от Небесного Отца, какого она не ждала, дар любви и милосердия. Ангелы приложили свиток к её лбу, и на нём отпечаталось и засветилось слово  «Помилована».

  Я видел, как в её истощённом теле замерло последнее дыхание жизни, как тихо и мирно Мать Тихона упокоилась на том самом месте, где я стоял сейчас.  И затем я увидел то, чего никогда не может увидеть человек: щербатые ворота распахнулись, и – лёгкой, прозрачной тенью слетел  на руки своей матери четырёхлетний Тихон. Они оба преобразились и обрели новую плоть: нежные и прекрасные  руки матери сплелись в уютнейшую колыбель, в которой безмятежно устроился её сыночек. Он прижался щекой к её груди, обнял за шею, и, наконец, закрыл свои утомлённые от долгого и бессонного ожидания глаза. Светлые волосы матери накрыли колыбель густой волной, а губы и глаза её улыбались…
   
   Я долго молчал, поражённый неизъяснимой прелестью увиденного, и кажется, начал понимать, почему из века в век каждый художник пытается запечатлеть эту неуловимую, ускользающую  красоту материнства.

- Почему у тебя такое странное имя? – спросил я своего призрачного собеседника, - и отчего вы… здесь  умерли?
  Он ответил сразу, но как бы нехотя:

- Мы не были никому нужны. Другие дети после игр бежали домой, их встречали матери, прижимали к себе, целовали… Сидели ночами у их кроваток, когда они болели, а мы были ничьи, мы зря родились. Нас хорошо кормили, но мы не могли есть – хозяин велел специально не досаливать еду, и она была безвкусной. Остатками еды он кормил своих свиней,  у него было большое хозяйство. А Новатором назвала меня наша уборщица, она говорила, что у меня большое будущее. Я любил всё придумывать…

- А хозяин – где он, что с ним? – мне хотелось узнать судьбу главного злодея в этой истории.
  Прозрачная ручка ребёнка указала вниз,
- Слышишь? – с нажимом спросил он.

  Я со страхом  уставился в непроглядную темноту стоячей воды, ожидая, что сейчас из неё что-нибудь покажется, но он усмехнулся:
- Там, далеко внизу, его свиньи стоят у пустого корыта, и хрюкают, задрав голодные рыла вверх. Хозяин ещё здесь, ему дали время. Может, хоть один человек скажет о нём хотя бы одно доброе слово, и тогда его участь будет не такой страшной.

   Я уже стал привыкать к странностям нашего беззвучного общения, как вдруг сильный порыв ветра, похожий на чудовищный вдох из темноты,  сдвинул мертвенный стоячий воздух вокруг меня; створки щербатых дверей, загрохотав и осыпаясь трухой,  запали внутрь тёмного коридора, едва не сорвавшись с петель. Я ухватился за дерево, ноги мои подкосились, а сердце бешено заколотилось от страха.

   Новатор привстал и сказал обречённо:
- Мне пора уходить, хозяин зовёт. И ты уходи.
  Честно сказать, я уже и сам рад был унести отсюда ноги, но необыкновенная жалость к этому ребёнку вдруг захлестнула меня, слёзы подступили к глазам.
- Что тебе дать? – участливо спросил я.
Он приблизился ко мне и как-то жалобно,  с надеждой в голосе прошептал:
- Соли!

   Мой рюкзак лежал возле ног, хотя мне казалось, что я не брал его с собой, и соль всегда была у меня. Я насыпал порошок из пакета в полиэтиленовую крышку и протянул  Новатору.  С нетерпением,  с каким голодные дети бросаются на еду, он послюнявил тонкий пальчик и, макнув его в соль, отправил в рот. Но соль на моих глазах превратилась в песок.
- Нет, подожди, не ешь! – почти закричал я, - на, возьми весь пакет и не открывай его здесь!
   Завязав пакет резинкой, я передал его Новатору.


… Медленно приходило осознание реальности: я лежал в своём спальном мешке, надо мной была палатка, а снаружи уже брезжил рассвет. Образы и переживания не тускнели и не утекали из моей памяти, а наоборот, своей красочностью и яркостью спорили с  реальностью. Выбравшись из палатки, я посмотрел в ту сторону, где вечером заметил дом, - там ничего не было.

   От посёлка, вверх по склону увала поднималось стадо, состоящее из нескольких десятков коров, овец и коз. Их подгонял пастух;  вокруг него крутилась лохматая, большая собака.

    Я стал подниматься в гору и с высоты посмотрел на место, где должен был быть дом – там явно когда-то было строение:  остатки каких-то кустов и более светлые следы от фундамента.  Кроме того, туда вела и заросшая травой дорога.
   Поравнявшись с пастухом, я стал расспрашивать его.

Он как-то странно посмотрел на меня и сказал:
- Не ходите туда,  это место проклятое. Там был сиротский приют, но дети болели и умирали, и его закрыли. Здание ещё несколько лет пустовало, но если кто проходил мимо в сумерки или ночью, то слышал внутри детский плач. А потом его кто-то поджёг.

   Мужчина заторопился к своим подопечным, которые  разбрелись и принялись щипать траву, а я стал спускаться к палаткам, где ребята уже разводили костёр.
- Ты где ходишь? – притворно возмущались девчата, - доставай соль и сахар!

  В котелке уже лежала крупа, залитая водой, а на походном столе лежали хлеб, помидоры и сваренные вчера в обед яйца.
  Я вынес из палатки рюкзак,  и, обуреваемый дурным предчувствием, похолодевшими пальцами стал извлекать из него продукты. Всё было на месте, всё, - кроме ополовиненного пакета соли, который я вчера после обеда собственными руками завязал резинкой и уложил в свой собственный рюкзак…