Нам нужно было остановиться одним воскресным утром, заглянуть в обезумевшие глаза от горя, отыскать мысли, предложения, квартиры, церкви, улицы, на которых всюду стояли мы. Не шататься по окраинам холодного гетто, ступая на острие, угасшие фрагменты памяти, в попытках прочесть друг друга, истину, которая никогда не шифровалась, не пряталась в коридорах испепеленных надежд, а все время стояла подле, перманентно одергивая за руку. Нужно было говорить отчетливее и громче, иметь эдакое искусство вырезать внутренности без ножа, избавляться от удушающей безнадежности, не подливая в трезвость ума и души, самый крепкий яд, который в словаре Даля именовался бы простейшими словами, произношение которых становилось, что ни на есть любимейшими и сладостными, ласкающими слух и цикличность пустых будней: Саморазрушение, Уничтожение, и прошу, позвольте мне Нежность.
Нам нужно было только сойти с лестницы, а мы выскочили в окно.
Мы отдали нашей юности целую вечность, простирающуюся на карте мира, станцевали с ней последний танго. Мы много чудачили, пытались вырваться из собственных оков, стереть все уставы, предрассудки и прочие помехи, которые звучали в головах тяжелым дребезжащим эхо. Бежали от прошлого в неизведанность, росли целой эпохой, выстраивали свои чертежи, рисовали карты-схемы памяти собственных захолустий.
Наша юность прошла, оставив в памяти тяжелые свинцовые следы, запах пепла, гноящиеся шрамы от ножевых.
Радость взросления, моя милая, в том, что как бы изнурительно и тошнотворно не было, все равно учишься принимать, как данность, огонь и плеть, а там, гляди, еще и небо благодаришь за сладкий пряник, пахнущий не пойми чем: то ли плесенью и расстрелом, а быть может и вовсе казнью.
Тут не смотришь на масти, не смеешься во всю гортань, учишься принимать приказы, отзываясь звериным лаем; самостоятельно забираешься в петли, и только боишься одного — проснуться утром и стать чужим — чужим самому себе, не принять своего голоса тихого, морщинок в уголках глаз, отблеск солнца в волосах, и что самое тошнотворное — себя стального, мраморного.
Радость взросления, моя милая, научиться уходить от себя, переходить дорогу на красный, не испытывая предчувствий и угрызения совести, мол: "я же еще столь молода, хрупка, ненадежна, кажись вся жизнь впереди, и сколько мне там за плечами, какой срок пройден?" Позволить себе не доедать, когда кусок в горло не лезет, не молчать, когда перед носом судьба творится. Перестать, наконец-то, лгать себе, собрать чемодан и отправиться в долгий и тяжкий, не придумывать себе тысячи отговорок, потому что, тебе известно, есть две правды: утверждение отсутствия или отрицание наличия. Узнать что-нибудь эдакое о бессилии и страхе, или о том, что растление душ, выстрел в спину, совершает заведомо близкий. Или открыть глаза, увидеть как небо окрашивается рассветными полосами, заглянуть в глаза этим отчаянным , не выросшим детям, которых место сладкой ваты и ярких солнечных очков, угощают распятием и полетом в бездну.
Еще, что хорошо, моя малышка — это то, что теперь ты сама лучший судья для того, что значит для тебя этот момент. Остальное становится приторным, горьковатым — твое молчание.
Что тебе еще сказать? - помнишь богов, над которыми мы смеялись?, только знаешь, теперь сами Боги смеются нашими юными голосами.