Астральное тело - Натура, или Всея Любовь - роман 3
Читать роман полностью здесь:
http://www.proza.ru/avtor/vseslavsolo&book=3#3
Часть четвёртая ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ВРЕМЕНИ
Глава 2
«Свободная судьба»
Еще не стемнело, но день угасал на глазах. Это было заметно по тому, как из неба, взмокшего и приземистого, ускользал дневной свет и оно заметно набухало сыростью и тускнело. Сырой воздух, состоящий из бесчисленного множества точечных капелек моросящего дождя казался вязким и клейким. За три дня он будто выклеил все в городке: тротуары, дороги, деревья, дома казалось, раскисли.
«Господи... Боже ж ты мой! Какая отвратительная погода...» — надсадно и отчаянно прошептал он, выглядывая на улицу в маленькое окошко в небольшую щель между приоткрытыми ставнями, и задумался — « Сыровато здесь, ну, да это привычно. Темно и, как всегда, кушать хочется — это, то же, привычно. А вот, погода.., она окончательно портит все настроение к жизни. Хотя.., какая моя жизнь теперь» .
И в самом деле, какая теперь у этого человека могла быть жизнь и радость ее обладанием, если, он, вроде бы, человек, как и все вокруг, но все-же не как все люди: топчется он среди них и подсматривает, или наблюдает как те живут, а сам... будто доживает чьи-то клочки и огрызки, потерянные и выброшенные за ненадобностью. Он ведь давно уже не ест и не носит, не сосет и не лижет, не смотрит, не ходит, не курит, а — доедает и донашивает, досасывает и долизывает, досматривает, обходит и докуривает.
Нет. Сегодня он никого не винит, ему осуждать душа запрещает, воспитывавшийся некогда дух не велит, ему претит осуждать, нельзя и не только потому, что и в самом деле не за что и некого, а потому, что, как бы там не было, и как бы там не произошло, даже пусть, что его тогда отстранили, наказали и выгнали, но он — так же, лицо верующее, был и остался таковым.
Нет, ему никак нельзя сегодня жаловаться на что-то или кого-то, и не только потому нельзя жаловаться, что он никому не нужен и никто, возможно, в целом свете, просто не станет помогать ему, а потому, что, опять же, он есть лицо верующее и смиренное и он молод еще: двадцать три года — заря жизни, а значит — сам должен содержать соб-ственную жизнь.
Вот уже три года подряд, как он существует в таком своем теперешним положении. Из духовной семинарии, в которую некогда он поступил и проучился в ней несколько месяцев, его исключили за поведение, порочащее репутацию будущего духовного лица, и оказался Евгений, так звали его, в миру один, а проще говоря — на улице, потому как некуда и не к кому ему было идти.
От рождения жил у большой реки, в крохотном поселке, в трехкомнатной квартире, без отца, с матерью и сестрой, а потом сестра вышла замуж и уехала на заработки с мужем далеко, на самый край страны, а через год, после отъезда сестры, он, поступил учиться в семинарию и, хотя сердце его и надламывалось болью за мать — она была очень болезненной, но все же уехал. То, что он оставил мать, оставил ее жить одну, уехавши из дому, сопроводило его множеством переживаний, угрызением совести, но любовь к Богу, казалась ему первостепеннейшей на свете. Да, разве же мог он знать и понимать тогда, что она есть любовь к Богу? Мог ли он знать, что она, не от места зависящая, а от проявления чувств его. Если бы знал он, или бы кто нашелся и подсказал бы ему не уезжать, потому что, ближе к Богу, уедь ты хоть на край света — никогда не станешь, не доехать к Богу по земле, не дойти, не доплыть и не долететь над землею, а к Нему можно только лишь приблизиться, приближаться, даже оставаясь на месте. Ни за что бы он не уехал, если бы вовремя понял такое. Это теперь многое уже стало ясным. Стало понятным, что к Богу в одиночку не придешь, а только со всем миром, что Бог и есть весь этот мир и что мать и являлась для него испытанием Божьим, она и являлась для него приближением к Богу, Бог находился рядом, а он от него ушел.
«За то и наказан судьбою» — подумал про себя Евгений, продолжая смотреть в отщелину между ставней в окне, и тяжело перевел дыхание.
Где-то через месяца три, как он начал учиться в семинарии, пришла телеграмма от его сестры о том, что мама умерла.
Вернувшись после похорон матери к занятиям, Евгений не находил себе спокойного места нигде: ни в душе, ни в келье, ни на улице, ни в храме. Чтобы как-то развеять уныние и постоянно распирающую изнутри, но сдерживаемую усердием кропотливых молитв раздражительность, он, стал тайком выпивать спиртное, вдоволь выругиваться вслух невежественными словами наедине с собой, и многое другое не пристойное хлынуло в его замутненную душу и перепачкало ее так, что, вначале то, что он тщательно скрывал, плохое, стало замечаться его собратьями по учебе в семинарии, а потом... его исключили, потому что не мог он уже, оказался не в силах избавиться от опьянившего, ядовитого образа жизни. Исключили, потому что продолжал свое непристойное поведение не смотря ни на какие наказания и предупреждения.
Особенно сильно он стал нарушать предписания училища после приезда к нему в семинарию его сестры. Она привезла с собою какие-то документы, которые требовалось подписать, документы были связаны с отчей квартирой, в которой, теперь уже некому было жить. И он подписал те документы.
Сразу же, после отчисления из семинарии Евгений отправился к себе в поселок, домой. Оказалось, что в отчей квартире жили уже какие-то люди, которых он никогда не видел и не знал и они его никогда не видели и не знали — только пожали плечами и ответили, что квартиру эту они купили через фирму и больше ничего не хотят знать.
Конечно же, хоть у сестры и была теперь другая фамилия, и он не знал даже, где она живет, все же можно было найти ее, поехать к ней — она продала квартиру.
«Но как же поехать?» — рассудил про себя Евгений. — «Потребовать деньги или стеснить сестру? Нет уж! Сам виноват — самому и расхлебывать. И в самом деле, ведь сестра поступила правильно». — Убеждал он себя, — «Она продала квартиру, она надеялась на него, на своего брата, что он теперь человек не мирской и у него будет свое жилье и своя духовная жизнь».
Не стал разыскивать свою сестру Евгений, а уехал на остаток денег, которые имелись у него, в Москву в надежде, что что-нибудь придумает: станет работать и снимет маленькую комнату, а потом, Бог даст, и купит себе какое удастся жилье.
И ему удалось, вначале удалось, как и задумывал он — устроиться в Москве дворником. Ему предоставили в аварийном доме крохотную комнатку, но просили жить в ней тайно, и никому не говорить, где живешь, потому как прописки у него не было.
Долго не продержался Евгений в Москве, до первой проверки, и уволили его.
Получил расчет, скитался по вокзалам, подрабатывал в коммерческих киосках: грузил и разгружал товары, убирал мусор, а потом, когда наступило лето, пошел пеши по Подмосковью: перебивался где чем мог, кормился с дачных садов и огородов.
Наступила осень и он, как считал он теперь, что ему повезло, остановился на жительство в небольшом, подмосковном городке.
Хоть и бомжил Евгений, но исправно соблюдал часы молитв и молился, каялся. Никогда он не оставался не выкупанным. Еще с детства приучился моржевать и потому похаживал на местное озеро и купался без какого-либо страха, ожидая приближения зимы.
Смотрел он сейчас в окно чердака, на котором теперь приютился и почему-то вспомнилось ему, то, как все лето он соблюдал свои одежду и тело в чистоте, как всегда после купания в озере, он — придирчиво к самому себе — стирал свое испачканное нижнее белье, переодевшись в сменное, а потом обязательно, разводил костер, нагревал на костре найденный на свалке утюг и аккуратно гладил, выглаживал свои поношенные брюки и рубашку и еще что другое. Утюг приходилось прятать в кустах у озера, потому как носить его в рюкзаке целый день было тяжело.
Сейчас же другое дело — комфорт: утюг ему удалось отремонтировать и он тайком подключал его по ночам напрямую к электрическим проводам, что невысоко зависали над крышей дома, на чердаке которого он жил, и до них, вполне, можно было дотягиваться и набрасывать на эти провода собственные обрывки проводов и, таким образом, получать электричество до утра, но лампочку он включал редко, не из-за того, что боялся — заметят его и прогонят, управляющий домами знал, что Евгений живет на этом чердаке, да закрывал на это глаза — бомж, часто помогал убирать мусор на территории района и никакой платы не требовал, не из-за боязни не включал чаще, чем то требовалось, освещение на чердаке бомж Евгений, а из-за экономии электричества и боязни лишиться единственной лампочки.
Два с лишним года бродил он по Подмосковью и только сейчас как-то пристроился более или менее стабильно.
Выглядел Евгений гораздо старше, чем на то имелся его реальный возраст: густая борода лежала на его груди; волосы на голове каштанового цвета — прямые и длинные до плеч, если он их распускал, а в основном он носил их заплетенными на затылке в косу; сам, роста невысокого, пониже среднего, а за счет того, что сутулится, прячет свои плечи, будто в постоянном ожидании удара, Евгений казался еще ниже; губы у него мясистые, навыворот; нос картошкой — изуродован кружевами шрамов от оспы; глаза красивые и умные, пронзительно голубые и выражающие пытливость ума.
Здесь, на чердаке, ему все-таки жилось неплохо: слушал самодельное радио, посредством металлических вентиляционных труб, проходивших через чердак, бомж Евгений являлся невольным свидетелем туалетно-ванно-кухонной жизни жильцов дома, которая выражалась в шумах воды, позвякиваниях и постукивании всевозможных предметов, в мужских и женских, детских голосах, ему даже удавалось смотреть телевизор, да, именно телевизор, но, точнее, не смотреть, а подслушивать — бомж ложился на живот, прикладывал ухо к полу чердака и вслушивался в кинофильмы, и ему это занятие нравилось больше всего, потому что, его воображение позволяло самому разыгрывать баталии боевиков и детективов, сцены любви и другое.
Так жил бомж Евгений на чердаке трехэтажного дома в одном, из небольших, но достаточно уютном подмосковном городке.
Самыми сокровенными его мечтами были: работать, иметь собственный угол, домашний уют, если удастся — жениться и одухотворенно растить своих детей.
Очень редко доводилось Евгению разговаривать с людьми и потому он часто рассуждал с воображаемым собеседником вслух, собеседником, которого он наделил самыми лучшими качествами сердца и души, какие только были доступны ему в его противоречивых чувствах.
В последнее время его стало подводить здоровье — мучила бессонница, чесалась и шелушилась в некоторых местах кожа, скорее всего от неравномерного питания, лишенного нормального количества витаминов минимально поло-женных человеческому существу для существования, побаливала, когда-то, еще в Москве, сильно вывихнутая нога.
Бомж Евгений, еще раз — глубоко и отяжеленно вздохнул и отошел от окна в свой облагороженный для жилья на чердаке угол.
Здесь стояла самодельная кровать из металлических труб и досок, деревянное подобие стола, на стене висело что-то вроде двух полок. Евгений, почти наощупь, прилег на спину на свое лежбище и привычно заговорил негромко вслух со своим воображаемым собеседником, единственным невидимым человеком, который практически в любое время, не отказывался поговорить, и даже сам иногда провоцировал Евгения на разговор, напоминал о себе, если тот вдруг на продолжительное время, по каким-либо причинам, забывал о своем невидимом, искреннем и безотказном товарище.
— Ну, что? — спросил Евгения невидимый товарищ.
— Ничего, — ответил Евгений. Обычно так или приблизительно так, с подобных фраз, начинались их разговоры.
— Как прошел день? — поинтересовался товарищ.
— Да ничего. Нормально. А как у тебя? — в свою очередь спросил Евгений.
— Так же как и у тебя — нормально, — ответил товарищ.
— Грустно мне, — пожаловался Евгений. — Грустно и печально. Понимаю, что сам виноват во всем, но устал я уже... Слушай, а может, я отработал свою участь, а? Что скажешь?
— Возможно и так, — согласился товарищ. — Но только как ты думаешь выкарабкаться из этого замкнутого круга? — спросил он.
— Сам не знаю. Но ведь как-то же надо. Пора и мне пожить по-человечески, а? Как ты думаешь?
— Конечно же пора. Придумай что-нибудь.
— А что же я смогу придумать.
— А что ты вообще-то хочешь от жизни?
— Что хочу?
— Да. Что ты хочешь?
— Грешно такое, но многое хочу я... Хотя... И не то, чтобы уж сильно много чего. Самое простое, человеческое.
— Что именно?
— Чтобы жить мне где было, чтобы работать без оглядки и кушать, хотя бы, терпимо, не голодать, как сейчас, жениться хочу — детей иметь и воспитывать их в духе Божьем, маму увидеть бы, да попросить у нее прощения. Разве много?
— Не думаю. Естественные желания человека, грешный минимум, как говорится.
— Да, больше-то и не надо мне.
— А как же тогда быть с тем, что нельзя не желать, а? — немного съехидничал невидимый товарищ.
— Ты прав. Ты, как всегда прав, друг мой: нельзя не желать. Если буду иметь то, что желаю сейчас, и Господь станет предлагать большее, если заслужу, конечно же, то, отказываться не стану — буду желать и приобретать далее.
— А если честно, то что еще хочешь?
— Если честно, то машину хочу иметь собственную, хорошую. Ой, не соблазняй меня, много что еще хочу и захочется, как и все грешен я в желаниях.
— Хорошо. Пусть, станешь ты получать желаемое, ну, а лукавый, можно и не заметить как соблазнять начнет, тогда что? — предложил уточнить друг.
— А надо научиться различать то: где Божья благодать, а где козни сатанинские — так я думаю.
— Правильно думаешь, только как? Как отличить Божью благодать от западни лукавого?
— Это трудно. Но, мне кажется, сердце подскажет.
— А как оно тебе подскажет?
— Ну... — Евгений призадумался ненадолго. — Я так думаю: если получу что, поимею и не стану печалиться или гордиться от этого — значит все правильно, от Бога пришло; а, если, начну печалиться или думать, что мало, прятать от кого, гордиться приобретением — от сатаны это, избавлюсь и каяться буду.
— Может и правильно ты думаешь, скорее всего, правильно. Только, вот как же все-таки тебе выкарабкаться из своего теперешнего положения, как получить благодать, дозволение Божье на жизнь лучшую?
— Не знаю, друг мой, не знаю. Одно только и понимаю, что терпение и смирение мне положены.
— Что ж, может и не долго тебе терпеть осталось, — сказал задумчиво невидимый товарищ и наступила некоторая пауза. Оба они промолчали несколько минут.
— Дождь. — Грустно произнес Евгений, будто пожаловался другу.
— Завтра должен перестать. — Подбодрил его товарищ.
— Откуда тебе знать?
— Знаю, раз говорю.
— Скажи еще, что ты его сам уберешь. — немного обиделся Евгений.
— Нет, не я.
— Понятно, что, если дождь завтра и перестанет, то уж конечно же не ты и не я в этом участия принять не в силах — на все воля Божья, так-то, мой друг.
— Что есть воля Божья? — спросил невидимый друг.
— Воля Божья во всем. — Пояснил Евгений.
— Во всем, значит и в тебе и во мне, так?
— Конечно.
— Тогда... — товарищ замолчал. Прошло с минуту.
— Ну, и что же ты замолчал, что скажешь?
— А ничего не скажу, ты уже сам сказал себе, то, что и спрашивал.
— Не понял, — удивился Евгений замысловатости невидимого собеседника. — Что ты имеешь в виду?
— А может будем уже спать? — предложил товарищ.
— Не хочешь со мной разговаривать?
— Почему же, просто, вижу, что ты устал. Поспи: утро вечера мудренее.
— Ты прав. Я так и сделаю. И в самом деле — лучше поспать. А завтра... Бог даст день — Бог даст и пищу. Спокойной ночи тебе, друг мой.
— Спокойной ночи и тебе, Евгений, — сказал взаимно в ответ и тот.
Не через долго, бомж Евгений уснул, отвернувшись к стене, предварительно укутавши ноги в куртку, а на плечи накинувши обрывок старого шерстяного одеяла, которое много лет провалялось здесь, на чердаке.
Спал Евгений сегодня на редкость крепко и сладко, потому что почувствовал, что сон часто, по крайней мере, чаще, чем дневная жизнь, являлся для него источником благополучия и комфорта.
На чердаке было тихо, пахло пылью и сыростью и совершенно ничего не предвещало каких-либо невзгод или счастья. Напротив, все оставалось таким же серым и обыденным, привычным и хладнокровным.
Крепко спал бомж Евгений и крепко спал с ним в обнимку его невидимый друг и товарищ.
Неожиданно Евгений почувствовал во сне или сквозь сон, не понимая как, но почувствовал он удар не удар, скорее сильный толчок в бок.
Он попытался отмахнуться рукой от подобного грубого вмешательства в его сладостное состояние, но... толчок повторился и сильнее прежнего. Тогда Евгений попытался открыть свои глаза, а может, ему показалось, что он открывал их, во всяком случае, трудно ему было различить то: спал он еще или уже проснулся, а может и то и другое вместе взятое.
В таком состоянии он пролежал некоторое время и стал было опять мягко и беззаботно проваливаться, ускользать в теплящееся состояние, ожидающее его и магнетически увлекающее в мягкое и ласковое пространство свое Но вдруг толчок повторился.
«Что это?» — вроде бы как реально подумалось Евгению, а может все-таки все происходило во сне.
— Спишь? — отдаленно прозвучал чей-то голос, обратившийся к бомжу.
Прозвучал он вовсе не так, как это было, когда Евгений разговаривал вслух со своим невидимым другом, хотя, показалось ему, голос — напоминал ему голос все-таки друга, правда, несколько ниже по тону и суровее. — Ну, что же молчишь? — потребовал участия в разговоре снова самостоятельно прозвучавший голос, прозвучавший без участия Евгения, не как в случае с другом, и, на этот раз прозвучал он уже гораздо ближе и отчетливее, совсем рядом, казалось, что, вот-вот, и послышится, почувствуется его, близко прильнувшее к бомжу, уткнувшееся в самое ухо Евгения, дыхание. — Я жду, что ты скажешь. — твердо определился голос в своем неотступном присутствии.
— А что я могу сказать? — робко прошептал Евгений.
— Говори, что тебе нужно? — потребовал голос в таком тоне, будто не он, а Евгений разбудил его посреди ночи.
— А что? Я сплю, вот... — начиная ознобно дрожать всем телом, в страхе только и промолвил Евгений.
— Хватит врать самому себе, — возмутился голос. — Говори, что тебе нужно и можешь спать до утра, а там — посмотрим. Не молчи же! — пригрозил будто расправой голос.
— Всё. — тут же взволнованно сказал Евгений, судорожно прижимаясь к стене, как бы пытаясь отодвинуться от непрошеного голоса, но голос приблизился к бомжу еще ближе и ласково проговорил ему теперь уже в самое ухо:
— Надо понимать, что ты хочешь. Совершенно всё, всё, что только способен вообразить и принять, я тебя правильно понял?
— Да, — коротко подтвердил Евгений, пытаясь таким образом остановить голос.
— Тогда, — сказал голос и как бы ненадолго призадумался, и снова возобновился. — Тогда можешь спокойно спать — утро вечера мудренее, Евгений. Спи. Ты освобожден, — проговорил он и смолк.
Может быть некоторое время бомж лежал и вслушивался во внутрь себя, будто выискивая спрятавшийся и подстерегающий его где-то голос, но голос больше не возобновлялся, он бесследно исчез. Вскоре бомж снова уснул, а может, он вовсе и не просыпался даже. По крайней мере, когда наступило утро...
Евгений проснулся довольно позднее обычного. В основном, ему доводилось просыпаться около шести утра, а сегодня бомж медленно открыл свои глаза и почему-то, позволил себе, молча, практически ни о чем не заботясь, просто так — полежать с полчасика.
На чердаке было практически темно, пахло привычно пылью и сыростью.
Его ничего не волновало, даже есть отчего-то не хотелось, так как было привычно ощущение голода, так, разве что в далеке где-то, едва суетнулись его мысли по поводу пищи и остановились, не приближаясь и прожорливо не нарастая.
Неожиданно Евгению вспомнилось то, что приключилось с ним этой ночью, но, вспомнилось как-то неотчетливо и нереально и он отмахнулся рукой от этого, как от непонятного сновидения, которое, совершенно нет надобности и желания отыскивать в памяти детально.
Евгений поднялся с постели и наощупь подошел к чердачному окну — он отлично научился ориентироваться в темноте, ставни окна были плотно закрыты.
Бомж распахнул окно настежь, что, еще вчера бы он ни за что не позволил бы сделать себе.
Пронзительное солнце обильно вонзилось ему в глаза, лизнуло их, и Евгений вначале отшатнулся от распахнутогод окна и стал протирать глаза, щурясь от вспышки света, протирать так, будто в них попало мыло.
Когда, Евгений снова открыл свои глаза, на его щеках стали подсыхать слезы — он смотрел открыто и широко в откровенный мир солнца, дождя не было, как не бывало и вовсе: ясное, глубоко голубое небо и свежий, подсушенный ветерок в лицо.
Евгений заметил сидящую напротив него, на дереве ворону — она, как-то прильнула к стволу дерева с закрытыми глазами, будто спала. «Словно мертва» — подумал бомж, и он внимательнее присмотрелся к птице.
«Боже мой!» — воскликнула он, — «Она, кажется, и в самом деле мертва?! Ну, да, конечно же... мертва. Какой ужас».
Некоторое время, Евгений перестал замечать теплоты и ласковости солнца, он смотрел на издохшую ворону, остававшуюся на дереве и мучительно было ему на нее смотреть. Но вскоре солнце взяло свое. «В конце концов ворона» — подумалось ему, — «Ушла в дождливости души своей и нельзя уподобляться ей, а надо возрадоваться перед Господом за день даденный: ясный и приветливый. Долой уныние! Ворона окончила свою судьбу и Бог теперь ей судья, а ему, Евгению, свою судьбу надо продолжать, нести свой крест. Надо жить и радоваться». — произнес последние слова Евгений негромко вслух и тут он почувствовал, какой-то щекотливый голод, не такой как всегда, а приятный, аппетитный голод, который заставил Евгения, все-таки вспомнить теперь о времени поиска пищи.
Бомж, привычно не шумя, потихонечку спустился с чердака по металлической лестнице и оказавшись на лестничной площадке, не стал задерживаться на ней, а бегло, по ступенькам пробежался вниз на первый этаж и вышел во двор.
Двор был довольно большим, весь его обойти в среднем шаге вокруг требовалось минут около семи не меньше, но, не ухоженным был этот двор: там, всю его середину, занимали редкие деревья, будто клочки, остатки некогда бывшего здесь небольшого парка; все пространство двора земляное, исключая асфальтированные дорожки вдоль окружающих этот двор домиков; весь двор в ямках и рытвинах, покрытых высохшими теперь остатками густой травы; по всему двору — множество каких-то прутьев, торчащих из земли, ржавые трубы и прочий хлам; виднелась песочная полянка для детей, песок был насыпан просто так на землю, кем и когда — неведомо и, конечно же, дети и местные кошки и собаки считали эту песочную полянку своим излюбленным местом; сейчас одинокие, всегда хромоного и угрожающе раскачивающиеся посреди детского галдежа качели, они стояли по правую сторону двора, если смотреть от дома, на чердаке которого жил бомж Евгений; но, наверно, самое главное, по крайней мере для Евгения из, если так можно выразиться, интерьера двора было то, что ближе к его середине, под деревьями стояло три мусорных жбана, обнесенных с трех сторон невысоким кирпичным заборчиком.
К этим мусорным жбанам и направился, как и всегда по утрам делая так, Евгений, чтобы, чем повезет полакомиться, позавтракать.
Сразу от дома к мусорным жбанам тянулась земляная тропинка, извилистая и в ухабах. По ней-то и направился привычно бомж к источнику жизни. Что поделать, но жизнь, она устроена так: для кого-то еда — это мусор, и он, беззаботно мусорит пищей, а для кого-то мусор — это еда, и он отыскивает пищу. И кто живет правильнее из них: тот, который мусорит или тот, который отыскивает — одному Богу ведомо.
Когда бомж уже почти приблизился к мусорным жбанам, то его взгляд сам, инстинктивно остановился на проходившей в это время по другой тропинке метрах в пяти женщине, которая была довольно прилично одета, а вот, колбасу, да еще какую колбасу — «Московскую», она несла довольно небрежно и неприлично, просто, одиноко тилепающуюся в авоське!
У Евгения приятно потеплело в желудке и он, сопроводивши женщину томительным взглядом, сглотнул слюну и подумал: «Она очень вкусная». Наесться бы таких бутербродов и помечтать можно! Да, нет же, зачем помечтать — жить и есть такую колбасу, наоборот, тогда и мечтать не надо. Конечно же не надо. Счастливая эта женщина, она, может позволить себе купить и есть, и не только такую колбасу».
Евгений будто опомнился от своего аппетитного замешательства и снова направился к мусорным жбанам.
Быстро он подошел к ним и тут же стал копаться в мусоре снова промелькнула мысль о колбасе, но он отогнал ее взмахом руки, а заодно этим же взмахом он спугнул какую-то кошку, сидевшую на краю жбана, в котором он копался, и кошка, обиженно мяукнув, лениво спрыгнула со жбана и отбежала немного в сторону, остановилась и стала пристально наблюдать за бомжем, видимо, выжидая момент, когда тот отойдет от лакомства.
Из жбана тошнотворно воняло протухшей сыростью и пылью, но этот запах давно уже перестал травмировать психику Евгения, теперь он откровенно испытывал в некотором роде какой-то детский, поисковый азарт и рылся в мусоре с наслаждением, тем более, что его подгоняло не только любопытство ребенка, а и инстинкт самосохранения, надо было во что бы то не стало поесть, и поесть сытно, возможно до вечера, притупить возникающие теперь отчетливо острые лезвия голода, прорезающиеся там, внутри живота, под ребрами.
Консервные банки, за исключением закрытых, бомж, сразу же, как они попадались, отгребал и отшвыривал в сторону, принюхивался ко всевозможным пакетам, бумажным и целлофановым сверткам, торопливо разворачивал их и принимался пересматривать их, зачастую, гадкое содержимое. Вот, он развернул один из таких свертков и там, оказалось пятеро дохлых котят, еще влажных, видимо, их утопили совсем недавно и выбросили в мусор — Евгений перешвырнул котят в соседний жбан. Теперь его соблазнила, какая-то сумка, бомж, нервничая, со скрежетом, будто вспорол брюхо этой сумке — вскрыл ее тугую, заедающую в искореженных зубьях молнию: в ней оказалось какое-то тряпье — это не интересовало Евгения, и он перебросил сумку тоже в соседний жбан, чтобы она не мешала, не сваливалась постоянно под руки. Еще один сверток оказался в руках бомжа. Евгений вначале принюхался к нему издали, держа его в руке на некотором расстоянии от своего лица. Он не всегда торопился сразу же разворачивать тот или другой сверток, пакет, некоторые из них, предварительно он тщательно обследовал, и лишь потом принимал решения, как поступить с находкой. У Евгения уже накопилось достаточно опыта отличать нужное от ненужного, но, все же, случалось, что он ошибался, как ошибся с котятами.
Евгений, на этот раз, не спеша развернул этот сверток и... «Вот это — Да!» — воскликнул обрадовано бомж. — «Ничего себе!... Вот это — Да!» — еще раз, не удержавшись, но уже шепотом и оглядевшись по сторонам, произнес победоносно он.
Дело в том, что в этом свертке оказалась совершенно свежая мечта Евгения, можно сказать — явилось воочию исполнение желания: «Московская» колбаса, точно такая же «Московская» колбаса, какую, приближаясь к мусорным жбанам, сопроводил томительно бомж своим радостно-опечаленным взглядом, впиваясь глазами в авоську той женщины, имеющей возможность кушать такую колбасу. Поразительно, но, «Московская» колбаса, в этом свертке была не просто «Московской», а самой, что ни на есть свежей, не пропащей, да еще и порезанной ломтиками, которые были аккуратно уложены на тоненькие кусочки хлеба — бутерброды!
Бомж пересчитал бутерброды. Их оказалось десять. «Хватит и на вечер и на завтра» — радостно подумал он и не удержавшись, тут же, отчаянно и тормошливо запихнул один из бутербродов целиком себе за правую щеку, круто прожевался и проглотил это лакомство — ему стало легче. Остальные бутерброды, Евгений завернул обратно в бумагу и засунул в рюкзак. Он, больше не стал перекапывать содержимое жбанов, а, загадочно улыбаясь, отошел, заметно выпрямившись в плечах, в сторону от жбанов метров на двадцать и уселся на полуразваленную деревянную лавочку под таким же, полуразваленным старым деревом и стал, прищуриваясь, поглядывать на солнышко. Ему было действительно хорошо сейчас и счастливо на душе.
Посидевши несколько радостных минут под сверкающим теплом солнечного одобрения, бомж бережно достал из рюкзака сверток, развернул его и извлекши оттуда еще два бутерброда с «Московской» колбасой, врастяжку, обсасывая кончики бутербродов, прежде, чем их надкусывая, съел эти бутерброды:
— Солененькие, с мягким жиром, а, что скажешь на это? — неожиданно для самого себя сплюнувши с языка волосинку, сытно обратился он к своему невидимому другу и, тут же как бы спохватился Евгений, почему-то, отчетливо и в подробностях, вспомнивши свой ночной разговор с неведомым голосом, который, возможно и приснился ему, но, все-таки бомжу, теперь же, как только он обратился к своему внутреннему товарищу, стало не по себе, с ужасом он ожидал то, как и что скажет невидимый товарищ.
— А ничего не скажу, — отдаленно послышалось бомжу.
Обычно, Евгений сам, своим голосом говорил за друга, а сейчас, бомж молчал, но, ему, кажется ответили.
«Наверное, кажется мне». — подумал Евгений. — «Это от одиночества. Это пройдет», — постарался он успокоить себя.
— Ничего тебе не кажется, дорогой мой, — вдруг проговорил совсем рядом голос, и бомж понял, что он, невидимый, снова заговоривший с ним сейчас, умеет слышать его мысли и совсем не обязательно говорить вслух, чтобы голос мог слышать. — Не молчи, ты же прекрасно слышишь меня, — настоятельно повторился голос, обращаясь, естественно к тому, кто его слышит, к Евгению.
— Да, я слышу. — промыслил про себя бомж. — Но, что тебе надо от меня?
— Ты должен помочь мне, — сказал голос.
— Как? В чем?
— Это — моя забота.
— Твоя? — удивился Евгений.
— Да, моя.
— Что я могу для тебя сделать? — предложил уточнить бомж.
— Ты — свободен, но, конечно же, не жрать из вонючих жбанов. .
— Тогда, что же? — но голос не ответил. — Что? — снова спросил после некоторого молчания Евгений, но голос продолжал молчать, словно его и не было вовсе.
«Странно». — подумал бомж, — «Только что был и нет. Ничего не понимаю.»
Тогда Евгений решился поторопиться: он быстро поднялся с лавочки и торопливо зашагал прочь со двора в центр города, который находился в десяти минутах ходьбы отсюда.
Вскоре Евгений оказался на центральной площади городка. Здесь на площади высилось громадное здание Дворца Культуры и было просторно для взгляда: поодаль от заведения культуры стояла кучка молчащих людей, и только один из них о чем-то сейчас приглушенно и охрипши выкрикивал, среди них стоя чуть повыше всех остальных на пошатывающемся как этажерка деревянном ящике.
Когда Евгений приближался к этой кучке людей, как-то вскользь, мимоходом, у него промелькнула мысль, что мужчина, стоящий на ящике и выкрикивающий что-то, довольно не крепко стоит и может упасть.
Бомж хотел пройти мимо, как вдруг, тот, который говорил среди кучки людей, показалось, будто стоял на эшафоте и кто-то — выбил у него из под ног деревянный ящик, раздался треск разламывающихся сухих досок и человек, вместо того, чтобы зависнуть на веревке, рухнул на слушающих его людей и завис у них на плечах. В кучке людей возникли суета и оживление. Неожиданно, человек, которому, теперь уже, помогли подняться на ноги и снова водрузиться на еще больше пошатывающийся ящик, — выкрикнул в сторону бомжа и указал на него вытянутой рукой: «Вот, посмотрите, до чего они довели страну! Люди обнищали до нитки. Пролетариат голодает, а буржуи опять себе жуют рябчиков и ананасы!»
Евгений сразу же догадался что эта кучка людей, скорее из какого-то неокоммунистического движения или партии, а может, просто собрание недовольных.
— Скажите, товарищ, вы счастливы теперь?! — злорадно выкрикнул что есть мочи человек-оратор, указавший на него рукою.
— Я? — стеснительно приложивши правую ладонь к своей груди переспросил, сутулясь, словно ожидая, что сейчас на него спустят стаю разъяренных собак, бомж.
— Да, вы, ВЫ! — вскричал истерически оратор.
Бомж замешкался, множество жадно обращенных к нему взглядов ожидали его ответа: «Был бы счастлив, коли мама была бы жива». — в эти секунды замешательства грустно подумалось Евгению.
— Не знаю. — ответил смущенно бомж.
— Видите! — крикнул оратор, снова обратившись к людям, слушающим его. — Видите! До чего все-таки эти проныры довели страну. Человек не знает что ответить. Он, — и оратор, опять указал отчаянным взмахом своей руки в сторону бомжа, — он, этот человек не знает, счастлив ли он. Это они, они отобрали у него счастье и равенство, отобрали даже возможность понимать, знать, что на свете есть счастье!
Евгений поторопился отойти подальше от этой кучки людей, да, впрочем, он их более уже и не интересовал, его использовали как одноразовое наглядное пособие и тут же забыли о нем: бомж услышал позади себя, как кучка людей о чем-то волнительно гудела — все теперь люди о чем-то переговаривались в ней.
Наконец он отошел на безопасное расстояние от кучки людей и остановился на автобусной остановке.
Но тут произошло совершенно удивительное и неожиданное событие.
Бомж, теперь даже не понимая, как это возникло, как вообще могло такое встретиться, стоял в недоумении на углу, на том углу, который поглотил это чудо.
Евгений часто и тяжело дышал от кратковременной, но довольно быстрой пробежки, он переводил пружинистое дыхание в груди, усиленно сдерживая его, успокаивая себя, и он не верил и не мог сейчас верить себе, но и не верить не хотелось, да и как же не верить?!
Безнадежно и болезненно он разочарованно улыбался и по его щекам стекали слезы, обжигая лицо поздним осенним холодком. Ему нестерпимо захотелось теперь же разъяренно разрыдаться на всю центральную площадь городка, но Евгений останавливал позывы тошнотворного отчаяния и продолжал растерянно молчать.
Дело в том, что когда он подошел к автобусной остановке и остановился, и когда он огляделся вокруг — взгляд го пробежался по лицам людей, с независимым видом ожидавших автобус. Здесь-то, вдруг Евгений не удержался и выкрикнул «Мама!», потому что среди ожидавших автобус людей он и в самом деле увидел её, свою маму!
«Мама! Мамочка, мама!» — суетливо крича, бросился он в сторону стоявшей матери, растолкав, будто расшатав по пути к ней несколько огрызнувшихся на него человек и упал перед матерью на колени. «Прости же меня, мамочка» — истерически рыдал Евгений, обнимал и целовал ноги матери, женщины, которая, отчего-то никак не реагировала на сына, а упорно продолжала стоять на месте и молча смотреть на него.
Это продолжалось с минуту, потом женщина стала как-то, пятясь назад, отходить от рыдающего сына и так, пятясь назад, отпятилась, отошла до угла ближайшего здания и скрылась за этим углом.
Тут только Евгений подскочил с колен и опрометью бросился вслед за ускользнувшей от него матерью. Довольно быстро он оказался на углу, но... его мамы за ним не оказалось.
Все бы ничего, и можно было бы понять и объяснить, да только, некуда ей, маме было успеть так быстро скрыться, потому что за углом протягивался дом, который этот угол и обозначал, протягивался на довольно значительное расстояние — в целый квартал. Пожилой женщине невозможно было бы в несколько секунд преодолеть такое расстояние так, чтобы ее не было уже теперь видно за дальним, следующим углом дома, когда Евгений молниеносно последовал за ней, последовал сразу же как только она исчезла на его глазах за углом дома.
Люди на автобусной остановке хихикали в адрес бомжа, мусорили грязными словами, будто фантиками от своих распакованных чувств на случившееся. Они бросали, сплевывали фантики чувств себе под ноги, а обнаженные чувства смаковали, будто конфеты и при этом выглядели так, словно не переговаривались, а пережевывались конфетами собственных чувств — кислыми и солеными, сладкими и с горчичной начинкой. Впрочем некоторые из стоящих на автобусной остановке жевали свои конфеты чувств не распаковывая их, не освобождая от фантиков, жевали вместе с бумагой и молчали, поглядывали в сторону остановившегося бомжа на углу дома и тут же отворачивались выжидательно вытягивая шеи и вертя головами, выискивая таким образом возможность заметить приближающийся автобус.
Бомж оставался неподвижно стоять на углу. В его душе смятение сменилось воспоминанием того, как он прощался с матерью, когда покидал отчую квартиру и отбывал на учебу в семинарию.
Мама тогда сказала ему: «Ничего, сынок, поезжай с Богом, лишь бы ты нашел свое счастье».
А сегодня он даже не смог ответить, счастлив ли он — конечно же нет, не был счастлив, но, все же, счастлив теперь нестерпимо от того, что увидел маму. Уезжал он тогда за счастьем от счастья.
«Как бы мне хотелось все изменить» — подумал про себя Евгений, стоя на углу, — «Изменить совершенно все!.. Хоть бы кто-нибудь вспомнил обо мне и помог бы мне чем: словом ли, делом».
Наконец к автобусной остановке подъехал рейсовый автобус и вскоре отъехал, тяжеловесно раскачиваясь по сторонам от массы заполонившей его салон пассажиров — автобусная остановка опустела и, будто стала остывать от ютившихся только что на ней людей и притягивать новых. Тогда только и опомнился словно очнулся от забытья Евгений.
Он сосредоточенно огляделся по сторонам и медленно побрел, сам не зная куда, отчетливо испытывая на сердце противоречивость чувств, будто имел огромное состояние, настолько огромное, что переносить его с собою был не в силах, но надо было идти, и приходилось идти, оставляя свое состояние на произвол судьбы, и это состояние, тут же — разворовали, после первого же шага от него его владельца: оглянулся владелец, а состояния нет. Вот, только что была мама, оглянулся Евгений, а её уже нет.
Кого любить, кому любить? Ни того, ни другого нет. Все в едином лице: сам себя люби.
Пройдя за некоторое время некоторое расстояние, бомж резко остановился: «А ну-ка, всё к...» Но выругаться, как это делают все или сбогохульничать черным словом — он не смог. Тут-то неожиданно он вспомнил о своем невидимом друге: «Ты меня слышишь?» — вслух, негромко спросил, сразу же насторожившись, Евгений и, боязливо сморщившись, стал прислушиваться — а вдруг как опять прозвучит сейчас тот чужой невидимый голос, а не голос его товарища? Но, чужого голоса не прозвучало.
Успокоившись, бомж ободренно зашагал по централной улице городка, на которой он теперь оказался и привычно, как и всегда, вслух, на что иногда нет-нет да и обернется какой-нибудь любопытный прохожий, негромко заговорил со своим невидимым другом, естественно — размышляя за него своим голосом.
— Слышу я тебя. — отозвался невидимый друг.
— Как твои дела? — поинтересовался Евгений.
— Да ничего, нормально вроде бы, а твои как? — в свою очередь задал вопрос товарищ.
— Ты знаешь, я сегодня увидел маму! — поспешил сообщить о случившемся бомж.
— Да, это была она. Очень жаль, что она ушла.
— Еще бы, мой друг! А как ты думаешь: она меня простила?
— Думаю, что твоя мама зла на тебя не держала, а тем более обиды. Во всяком случае, тебе не стоит уж так себя казнить и обвинять.
— Может быть, может быть, мой друг.
— Да, я точно тебе говорю, успокойся. Лучше угостил бы меня бутербродом, а?
— Конечно же угощу, а кого же мне еще угощать как не тебя, сейчас же достану и угощу.
Евгений остановился ненадолго, снял с плеча рюкзак, извлек от туда один бутерброд с «Московской» колбасой и зашагал еще веселее по улице, он, крохотно откусывал и в растяжку пожевывал солененький бутерброд, а мимо него величественно проплывали витрины магазинов и вывесок всевозможных фирм, предлагающих свои услуги населению.
Непринужденно шагая, Евгений вдруг, обратил свое внимание на то, как какая-то серая кошка выбежала на проезжую часть улицы и тут же испуганно бросилась пересекать её: «Дура кошка!» — воскликнул про себя бомж, — «Машина ее задавит!».
Неожиданно из-за ближайшего поворота из пересекающего центральную улицу переулка на большой скорости круто вывернуло такси — отчетливо и пронзительно скульнули шины ее колес по асфальту и бегущая кошка вначале остановилась посреди дороги, потом, испуганно шипя и выгибая спину в дугу, заметалась туда—сюда на месте.
— Бры-ысь!! — проорал на всю улицу бомж, пытаясь таким образом подогнать животное, чтобы кошка убежала с дороги, но... Всё случилось довольно быстро. Считанные секунды прошли от того момента, как успел Евгений подумать о кошке и до того, как ее переехал задним колесом разъяренный «Москвич».
Кошка какую-то секунду оставалась лежать на дороге, а потом подскочила на заплетающиеся ноги, плоская, будто камбала и попыталась побежать, но снова упала и снова вскочила — упала, и стала подергиваться в конвульсиях. Вскоре клочок окровавленной шерсти, лежащий у обочины, перестал даже дрожать и замер.
Не стал Евгений подходить к задавленному на его глазах животному, но нормальное настроение у него на душе остановилось и отчего-то стало бомжу жаль не столько отчаянно погибшее животное, а сколько самого себя.
«Не хочу, чтобы и меня вот так же раздавила жизнь, я... не хоч-чу» — проговорил он негромким шепотом и глянул себе под ноги и, почему-то обратил внимание на зарытую в землю по каким-то обстоятельствам проволоку, едва виднеющуюся кончиком. — «Запросто можно споткнуться кому-нибудь и пораниться.» — подумал он и тут:
— Это не твой рюкзак? — послышалось за его спиной сказанное кем-то в отвратительно нервном тоне.
Бомжу стало не по себе, и он испуганно обернулся на голос. Оказывается, в собственной суматохе помощи кошке он обронил свой рюкзак посредине тротуара, и прохожие в недоумении, сдерживая раздраженность, до сих пор обходившие рюкзак, все-таки не выдержали, и рыкнули на него в лице пожилой женщины с сумковато отвисшими щеками, как у бульдога и с глубоко посаженными смоляными, округленно удивленными глазами.
Бомж подошел к рюкзаку и поднял его с тротуара, ему было неловко и пугливо на душе, и потому он быстро отошел от того места, где только что находился камнем преткновения его рюкзак.
Евгений посторонился на обочину тротуара уступая дорогу очередному прохожему и.., неожиданно, он поскользнулся о банановую шкурку и будто подкошенный рухнул на невысокий с упругими, подстриженными ветками кустарник. Правой рукой бомжу удалось в последний момент падения опереться о скользкую землю и тут... как раз, и произошло неприятное — боль пронзительно впилась ему в руку.
Евгений медленно поднялся на ноги, его ладонь ужасно болела — он достаточно глубоко вспорол эту ладонь о ту самую торчащую из земли проволоку, и он почувствовал и увидел как его теплая кровь облизывала пальцы пораненной руки.
«Надо же». — сквозь боль подумалось Евгению, — «Сам же и поранился о эту проволоку. Подумал, что кто-то может пораниться, а поранился сам. Подумал и поранился. Мне бы, сейчас, не помешал пузырек с йодом! Рана болит».
— Эй! — услышал бомж, как, кто-то его окликнул. — Идите сюда.
Бомж отыскал среди потока прохожих девушку, которая и позвала его. Евгений не замедлил приблизиться к ней.
— У меня оказия. — жалобно произнес он, пожаловавшись девушке, и на мгновение показал свою пораненную ладонь.
— Сейчас я вам помогу. Надо обязательно смазать, обеззаразить йодом вашу рану. — сказала заботливо девушка и тут же извлекла из своей сумочки небольшой флакончик с черной жидкостью и кусок ваты.
Она открыла флакон и смочила вату йодом.
— Давайте сюда руку.
— Я сам, — попробовал предложить Евгений.
— Вам неудобно, — возразила неожиданная помощница. — Я медсестра и помогу вам как это надо. Давайте руку. Немножко пощиплет, но зато так будет спокойнее и для вас и для меня.
— Для меня — это понятно. — задумчиво проговорил бомж. — Но, для вас... вы действительно переживаете за меня?
— Я всегда переживаю за того, кому от чего-либо и не важно по какой причине, больно, — говорила девушка, а сама тем временем ловко замазывала кровоточащую рану йодом. — Ну, вот и все, — подытожила она свои действия и довольная собой приветливо улыбнулась человеку, которому ей удалось помочь.
— Спасибо вам, девушка. — вежливо и покорно поблагодарил помощницу Евгений.
— Больше, пожалуйста, не падайте. — сказала она и хотела было уже уходить по своим делам, как остановилась и, протягивая бомжу флакончик с остатками йода, добавила: — Возьмите, пожалуйста, так, на всякий случай, может когда и пригодится, не вам, так поможете кому-нибудь. — И она ушла, затерялась в считанные секунды в потоке прохожих на тротуаре.
«Что-то непонятное творится». — размышлял Евгений, продолжая оставаться стоять на обочине тротуара в двух шагах от того места, где он совсем недавно упал и поранился о торчащую проволоку. — «Хорошо бы жить не на обочине, не среди людей или поодаль от них, а с людьми. Да жить в достатке бы, в своей квартире, и со своей женой. Эх!.. Случилось бы такое, суметь бы, или помог бы кто...» — он завязывал рану чистым носовым платком.
Произвольно Евгений бросил свой удрученный внутренними размышлениями взгляд на карниз крыши пяти- этажного дома, напротив которого теперь он стоял, и он заметил, как один из листов шифера опасно свисал с крыши. Этот лист возвышался над потоком прохожих и, казалось, будто коршун выслеживал свою жертву, чтобы молниеносно, в одно какое-то время — сорваться с крыши и...
«Надо же», — подумалось бомжу, — «Еще пришибет кого!»
Неожиданно внимание Евгения привлек к себе подъе-хавший и остановившийся на дороге напротив него роскошный автомобиль стального цвета иностранной марки.
«Вот они-то живут». — помыслил бомж вслед вышедшим из автомобиля двум рослым и подвижным в походке молодым людям, одетым в длиннополые и широкоплечие, черного цвета плащи, оба они были коротко подстрижены и на ходу угловато посматривали по сторонам, разворачиваясь всем корпусом. Парни направились в сверкающий дорогими витринами магазин. — «Процветают, живут, не то, что я». — опечалился бомж, не то чтобы с завистью, а скорее с грустью о себе. — «Такие как я не годимся им даже в тени». — негромко произнес он вслух. — «А? Как ты думаешь?» — обратился он к своему невидимому товарищу.
— Подойди к ним поближе, — послышалось Евгению тихое приказание.
Бомж непослушно остался стоять на месте. Он стоял сейчас и анализировал только одно: правда ли прозвучал только что голос в его голове или ему показалось это?
— Слушай! Не стой ты как пень! — снова услышалось бомжем. — Подойди к ним поближе, я кому говорю, а?! — голос требовал.
— Это ты? — пространно спросил Евгений.
— Не строй из себя идиота! — прошипел озлобленно голос, — Мне надоело, что ты всё время говоришь за меня. Я сам теперь буду говорить за себя. Что ты прикидываешься дурачком! Ты что не замечаешь то, что вокруг тебя сегодня происходит? Практичсеки всё, что думает твоя недалекая башка — возникает в действительности.
«И в самом деле», — задумался про себя бомж, — «как же я сразу-то такое не приметил!»
— А ты кто? — задал вопрос он голосу.
— Нет, ты и в самом деле идиот! — возмутился голос, — Я уже сказал тебе, что я твой друг, и ты мне должен помочь, как я помогаю тебе, понятно тебе?!
— Понятно. — задумчиво проговорил вполуслух Евгений и осмотрелся тут же по сторонам, не слышит ли кто? — Это, — продолжал негромко говорить бомж, — от одиночества видимо мною начинает овладевать сатана.
— Хорошо, пусть я буду сатана, так даже лучше, не потребуется долгого времени для объяснений, — ухватился за размышления бомжа голос.
В это время молодые люди в длиннополых черных плащах, которые не так давно вышли из раскошного импортного автомобиля и скрылись в дорогом магазине, вышли из магазина с какими-то свертками в руках и направились было к своему автомобилю, как, вдруг, совершенно неожиданно, на одного из этих парней словно коршун налетел с неба — парень упал подкошенно и замер, другой присел у своего товарища на корточки и приподнимал его голову.
— Иди же к ним! — приказал голос бомжу.
Евгений ничего не ответивши голосу, но увидевши такое несчастье, случившееся с молодым человеком, практически сам бросился на помощь, еще не успевши подумать о том, чем он в действительности может помочь.
В несколько прыжков бомж оказался у лежащего навзничь на земле, подкошенного листом железа, сорвавшимся с крыши, молодого человека, вокруг которого валялись красивые свертки с покупками. Прохожие быстро проходили мимо, бросая мимолетные и тут же отворачиваемые взгляды в сторону парней, — никто не подходил к ним.
Молодой человек был жив, но сильно травмирован, у него оказалась перебита одна нога, которую уже успел оголить от брюк другой молодой человек, который сидел на корточках возле своего неудачливого товарища. Он пристально посмотрел в глаза бомжу:
— Что тебе? — брезгливо спросил он.
— Вот, — тут же нашелся Евгений и протянул молодому человеку вату и йод, — надо смазать рану.
— Давай сюда. — выхвативши из рук бомжа вату и йод, всё так же брезгливо и торопливо сказал молодой человек. Он стал дезинфицировать рану. Евгений присел рядом с ним.
— Помочь? — спросил он у молодого человека.
— Помоги его донести до машины, — согласился молодой человек, — я заплачу.
— Да что ты! — воскликнул, засуетившись, бомж, — Не надо ничего платить, я и так помогу. — И они, молодой человек и Евгений, не спеша поволокли раненого к машине. Поврежденный молодой человек стонал, но крепился и практически ничего не говорил, разве что обронил несколько слов о чем-то своему товарищу, смысл которых был понятен только ему, а не Евгению.
Когда раненый оказался в автомобиле, бомж растерянно оглянулся к месту события, посмотрел туда, где сейчас лежали разбросанные свертки дорогих покупок — он опрометью бросился к сверткам.
— Ну, всё, утащит сейчас! — сказал раненый молодой человек своему товарищу.
— Да, черт с ним! В больницу надо быстрее! — отозвался снова брезгливо тот.
А Евгений и не думал красть эти свертки, напротив, он быстро и ловко собрал их в охапку и так же быстро зашагал к автомобилю. Он нес эти дорогие свертки и чувствовал себя в это время нормальным человеком и даже успел вообразить себе, что эти свертки с покупками принадлежат ему и это он только что вышел из магазина. Свёртки увесисто и приятно ощущались в руках у Евгения.
Он подошел к машине, которая уже была заведена, передняя дверца приоткрылась.
— Давай сюда! — потребовал своё имущество у бомжа тот молодой человек, которого обошла участь листа железа, упавшего с крыши.
Евгений подошел ближе к машине и перепихнул охапку свертков с дорогими покупками из своих рук в руки этого молодого человека и молниеносно подумал про себя: «Вот бы так жить!»
— Оставь ему мою визитку. — неожиданно проговорил раненый молодой человек в сторону своего товарища.
— Зачем? — удивился тот.
— Оставь. — коротко, не объясняясь подтвердил своё желание раненый.
— Хорошо. — согласился его товарищ, — На, держи! — обратился он к бомжу и протянул Евгению визитку, которая показалась бомжу деньгами.
— Да, что вы! Что вы! Я помог просто так. Не надо мне ничего платить! — быстро проговорил, сверкнувши жадно глазами, Евгений.
— Приложи ему туда сотенную. — приказал раненый товарищу и тот тут же полез в карман и вскоре достал оттуда аккуратный бумажник, а из него сотенную купюру и снова протянул визитку и деньги бомжу.
— Не надо. — как-то безнадежно и безысходно сказал на это бомж.
— Бери, тебе говорят! — приказал молодой человек.
— Бери, придурок! — вдруг приказал Евгению голос, снова вонзившийся в него внутри головы.
И бомж протянул руку и принял то, что ему приказали. Дверца автомобиля тут же захлопнулась и машина, шиканувши колесами, умчалась по улице и через несколько секунд уже скрылась за поворотом в переулок.
Евгений долго стоял на месте, не решаясь сделать и шага, потому что всё казалось ему сейчас, что автомобиль вынырнет из переулка обратно, подъедет к нему и молодой человек в черном плаще выйдет из машины и спешно заберет, отнимет, словно опомнившись, эти бумажки, которые бомж теперь ощущал у себя в руке.
Не через долго, Евгений аккуратно сложил бумажки и положил их в карман: «Может, когда-нибудь и позвоню» — подумал он о визитке.
Неожиданно он вспомнил о своём рюкзаке — за спиной опять его не оказалось и, вначале Евгений даже подумал тоскливо о том, что он впопыхах отдал свой рюкзак молодому человеку вместе со свертками, но нет же, такого не могло случиться, тогда, где же он?
А рюкзак опять, как и недавно, до задавленной кошки, лежал посреди тротуара и ожидал своего хозяина, о него так же чертыхались прохожие, искоса поглядывая по сторонам, как бы выискивая хозяина поклажи, чтобы сказать пару ласковых по достоверному адресу.
Бомж, не спеша подошел к рюкзаку и, подождавши пока о него споткнувшись, выругается вдоволь очередной прохожий, нагнулся и быстро подобрал свои, изрядно истоптанные пожитки.
* * *
Мама отложила этот рассказ рядом с собою на диван, она сидела сейчас в кресле.
«Интересно», — подумала она, — «Вначале, «Сказка о любви» написанная почерком Сережи, в то время, когда он...», — мама глубоко перевела дыхание, — «в летаргии». — договорила она. — А теперь, я совершенно случайно натыкаюсь у себя в столе на этот рассказ. Да, я не сомневаюсь, что проведи экспертизу, так и рассказ окажется сегодняшнего времени. Чертовщина какая-то. Ничего не понимаю! — возмущенно проговорила мама, встала из кресла, прошла в комнату, где лежало моё земное тело в летаргии и пристально, несколько минут подряд смотрела на него. Наконец, она сказала: — Разберемся! — и пошла на кухню выпить чашечку кофе. Потом она пила кофе и вдумчиво о чем-то размышляла про себя.