Юрий Извеков помимо того, что интересный поэт, является в некотором роде знаковой фигурой на поэтической карте Бурятии. Его присутствие не есть простое дополнение к уже наличному хору голосов. Его стихи всегда что-то меняют в окружающей среде, оздоравливая ее. Речь идет не о посрамлении авторов, технически менее оснащенных, а о том, что зачастую говорение от имени народа оборачивается тем, что высокое имя становится ширмой. Но при этом стихи Извекова народность совсем не отменяют, они возвращают нас к самым истокам народного искусства: к культуре смеховой или, как ее еще называют, низовой. Юрино почвенничество особенное: он не жалуется, не скорбит, не ноет, не обвиняет, а провозглашает культ психического и физического здоровья (прущие изнутри прыщи как символ жизненной силы).
Стихи Юрия Извекова всегда следовали наперекор общепринятым литературным потокам, т.е. по ним легко восстанавливать магистральные направления официоза на каждый исторический период. Так первый сборник Извекова «Как сухая трава», писанный еще в советское время, лишен всякой общелитературной патетики, верней, пародирует ее, например, стих Извекова «Старушка и шизик» (она его, шизика, любит, а он ее, калеку, бьет) отсылает нас к внушительному пласту текстов про несчастливую старость. Вспомним хотя бы известное липатовское стихотворение «Слепая гармонистка»:
Пологие веки смыкая,
Сутулая, в платье цветном,
К гармошке плечом приникая,
Весь день об одном, об одном:
У Извекова:
А старушка с утра у корыта,
Рушил пену сквозняк от окна.
Пусть уж лучше немного побита,
Чем все время одна да одна.
Вторая книжка его стихов поэма «Мышь» уже в самом названии жизнерадостно обыгрывала большую поэтическую форму, так любимую многими нашими авторами, а в основу книжки был положен политический анекдот на местную тему, как-то связанный с действовавшим тогда президентом. Заканчивалась поэма словами:
…
Прокатилась луна по радуге
Забежал поросенок за тучу
Засмеялось румяное солнце
Заслонилось от ливня синего
Этим кончилось представление
Мышь в каждой дождевой капле!
Мы, разумеется, читали «шишь».
Третья книга Извекова «Татцельвурм» с наиболее полным и интересным собранием его стихов вышла, как и две предыдущие, самиздатом с рисунками автора небольшим тиражом.
Помимо того, что автор владеет тайнами ремесла, у него еще, скажем так, хорошая кредитная история, а это немало, потому что слушать красивые и правильные слова, ничем на самом деле не подкрепленные – ни праведной жизнью, ни какими-то особенными страданиями или талантом, это уж, как говорится, увольте.
А ведь авторов, берущих в долг наше читательское сочувствие, при этом сознающих, что вернуть-то его нечем, ну не пойдет же он в самом деле и не претворит буквально в жизнь свою человеколюбивую поэтическую программу. Куда там! Копейки нищему не подаст. Вычислить поэта с плохой кредитной историей достаточно просто. Стыд должника, обманывающего читателя, он прикрывает покаянными стихами, и кается-то он не перед людьми, а чаще всего перед Богом. Истинно верующих людей подобные игры с именем Творца не могут не оскорблять.
Что же сказать о творчестве Юрия Извекова вообще, вне этого мейстримовского угла опережения событий, который в его стихах всегда играл важную роль, но не главную. Секрет обаяния его поэтики, может быть, в том, как легко и просто самые безрадостные и даже жуткие ее основания претворяются в самую бескорыстную, я бы даже сказал, идиотическую радость бытия.
…
Ты курила, курила,
прокурилась насквозь,
кухню так прокурила,
что проветрить пришлось,
так налей мне, налей мне
в невозможный стакан
золотого портвейна
200 с чем-нибудь грамм!
Выпьем, дура, за космос,
за полет на метле,
за ненужную роскошь
жить на этой земле.
(Юности полет)
БУЛАТ АЮШЕЕВ
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
de Sade – Delille
мы пришли еще до света
а уже толпа народу
вот и бросили монету
в газированную воду
пузырьки от тусклой меди
разлетелись пылью радуг
к расплескавшейся в привете
голубой улыбке сада
как с во всех упертым взглядом
может он парить в просторах
умножаясь ряд за рядом
складываясь в узоры
вытянувшись в тонкий мостик
от земли до сферы высших
через прах тряпье и кости
в чистом свете вечной пищи
не пищи и не прощайся
а найди особый градус
под которым превращается
смрад и мрак в стерильность сада
встань столбом и ясным взором
отыщи особый угол
в рассмотренье под которым
будет розов он и кругол.
покрасуйся злой капризник
в отраженьях мнимых выгод
вытянул из книжки листик
зад подтер и снова в книгу
книгу через век откроет
юноша ростом с верблюда
и внимательно освоит
форму истинного чуда
со странички спрыгнет зайчик
с мандариновой слезинкой
и с улыбкой спросит мальчик
где ж ты сам а на картинке
чей-то череп скачет вишня
тот же будда только в детстве
меркнут воедино слипшись
в сонме снов и соответствий
крыса крест прыжок лягушки
в ряску роза запах тленья
кровь на шелковой подушке
слабо сжатые колени
кто же в рай дорогу вымостит
восстановит все что было
млея в памяти как милости
от иглы луча распыла
пыли раскаленной точки
нити связывающей бездну
до холодного кусочка
заостренного железа
кто иголкой уколовшись
скажет брат тебе прощаю
малую сию оплошность
забегай на чашку чаю
и с иголкою в желудке
рот скривив улыбкой мела
скажет брат уж скоро сутки
как гостишь пора ль за дело
будут резать без наркоза
выйди дверь прикрой плотнее
диск к черте подходит розов
грозен сплющиваясь темнеет
ЛЕ ТЮЛЮП ДЮ ЛЮП А ЛЯ РЮС
1
мороз крепчал. дул ветер в спину.
мужик следил из-за овина,
как пожирая жидовина
тамбовский волк стонал в печали:
– зачем вы нашего Христа
распяли около моста
и под кустами закопали.
снег в никуда и в никогда
и страшно воют провода,
мост через Цну и за мостом
Исус, зарытый под кустом.
и, жадно напрягая слух,
мужик крестился на обух,
а крест лежал саженях в двух.
2
стоит мужик. тулуп до пят –
волк красен, на кресте распят,
весь окровавлен, весь – закат.
а там за Цной из-под кустов
ветвятся в небо сто крестов,
по сто Христов висят на них
просто Иисусов золотых
в камзолах бело-голубых.
Христами вышито полмира
у каждого в руках секира
в другой распятье со Христом –
Христос с секирой и с крестом.
главою в рай, ногою в ад
за рядом ряд, за рядом ряд
христиц, христосов, христенят
христосок, хриституток, хрИстищь
их тьмы и тьмы, их много тысяч.
3
крестов сияет паутина
волк кровью красит их, малинов.
мужик задумчив, рот разинув,
что сотворил, обозревает.
в руке топор, в другой – дубина
он ими молча помавает,
как заграничный дирижер,
дерет и жрет. и ясен взор.
ХАРА ХАДАК
В этот день ты надела свой лучший наряд.
Ты накинула черную шаль.
Ты шептала: так больше нельзя.
Вечер был и печален и светел.
И поперлась в горсад. И наверное все-таки зря.
Потому что почти что никто, потому что почти что никто
Там тебя не заметил.
Да, почти что никто, лишь один, как безумный бурят,
До печальных седин дослужившийся в атомном флоте,
Только он, только он, аж три раза подряд
Приспособил тебя для хотения плоти.
А когда ты бежала назад, черный ряд тополей
Бередил незажившее мясо заката.
Ты сквозь зубы шипела: ну хоть бы еврей,
Почему же судьба мне послала бурята.
А еще, через месяц примерно, вошла ты во вкус
И забыла о нем, никогда ни о чем не жалея.
Все там были потом, все там были: калмык, армянин и тунгус,
и какой-то француз,
Ну а больше всего, почему-то там было евреев.
А потом уж границу открыли, евреи сошли,
Рассосались, как дым из трубы, отвалились от тела клопом,
и от ветхого платья отпали заплатой.
И буряты пошли, все пошли, и пошли, и пошли.
Все буряты, буряты, буряты, буряты, буряты.