РАССКАЗ
Пиши стихи, папа!
На шумном московском перекрестке Абельмановской заставы, на первом этаже высокого сталинского дома, находился тот самый детский сад, в который я ходила перед школой. Наш районный детский сад. На прогулку нас выводили во внутренний двор этого серьезного и по тем временам очень высокого дома. Или в узкую бороздку палисадника, протянувшегося между этим домом и гремящим, и рычащим шоссе – перекрестком Абельмановской заставы. В палисаднике царили сплошные заросли. Копаясь совочками в земле этого заросшего и одичалого газона, малышня радовалась своим драгоценным находкам – кусочкам настоящей слюды! Там находились целые залежи слюды.
Поэтому, когда мы туда попадали, нами овладевала «золотая лихорадка» кладоискательства. Увести нас обратно от наших сокровищ воспитательницам детского сада каждый раз было нелегко. Теплыми днями мы копались в земле, отыскивая слюду. Прекрасную, слоистую, таинственно мерцавшую разноцветными переливами, но она была причудливо-капризно-ломкой. Найти ее – это был такой восторг, что каждый раз, начиная копаться в земле около здания детского сада на Абельмановской заставе, я ничего не замечала вокруг.
Так было и в тот детсадовский летний вечер. Я так увлеклась, что не заметила, что всех детей уже разобрали по домам, и, что за мной пришел папа, как обычно после работы, чтобы забрать меня домой. Но и папа не спешил ко мне, потому что у него завязался разговор с нашей воспитательницей Анастасией Романовной.
Оказалось, что у них разгорелся спор о поэзии.
Все началось с того, что папа этим вечером пришел в наш детский сад очень счастливый и обрадованный тем, что он как раз в этот день получил в издательстве сборник стихов молодых поэтов. И среди опубликованных в этом сборнике поэтов был и он – мой папа – Александр Ливанов. В этой книжке было напечатано десять его стихотворений.
И эта стопка книг, перевязанная веревочкой, стояла на скамейке как подарок, подаренный ему Судьбой. И я увидела, как веселый и счастливый папа, развязав веревку, достал одну из этих книжек из стопки книг. Чтобы подарить её нашей воспитательнице – Анастасии Романовне. Потом достал из портфеля ручку и надписал сборник стихов, заодно балагуря с нею. Но Анастасия Романовна неожиданно резко высказала моему папе свои взгляды на поэзию. И лицо папы от этого изменилось и погрустнело на глазах.
Я почувствовала, что происходит что-то скверное. И я замерла с совочком в руках, обронив на землю только что с трудом добытый пласт слюды. Папа, дописав дарственную надпись на белом форзаце книги, замер, слушая её, так и не поставив подпись под дарственной надписью.
– Вы, товарищ поэт, видимо не учли текущий момент! – строго отчитывала она моего папу, моего папу – штурмана, боевого летчика-истребителя, честно воевавшего на войне! И потому, гордо надевавшего на праздники пиджак со своими орденами и медалями! Ведь у него столько медалей за победу! А теперь – в мирное время – папа стал редактором очень крупного и уважаемого издательства! Но, несмотря на всё это, молоденькая воспитательница, Анастасия Романовна, словно решила поиграть с моим папой в строгую учительницу с глупым двоечником. Она почувствовала себя маленьким, но начальничком, от мнения которого кто-то зависит. И потому не унималась:
– У нас в стране строго: «КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ!» Людям не нужны красивые слова! Людям нужен хлеб, одежда, жильё! А те, кто отлынивает от работы – дармоеды и тунеядцы! И правильно делают, что наказывают их!
– Но!!! Я редактор в издательстве «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»! Почему Вы, Анастасия Романовна, решили, что я – тунеядец и дармоед? Вам не нужны красивые слова? Аааа…. Я понял! Вы не замужем! И у Вас нет детей, потому что Вам никто еще не говорил «красивых слов»… Но, у Вас все прекрасное еще обязательно будет!
– Причем тут это Ваше: «замужем-не замужем»???!!! Красивые слова и вся эта поэзия нужны только для обмана честных девушек! Вот о чем Ваши стихи? – вознегодовала она в ответ.
– О любви! – опять начал веселиться папа, внимательно рассматривая пухленькую, раскрасневшуюся от негодования, голубоглазую воспитательницу Анастасию Романовну.
– А!!! Вот! Вот! О любви! О чужой любви женатого человека! «О любви не говори! О любви все сказано! Сердце, верное любви, молчать обязано!» – выкрикнула Анастасия Романовна слова популярной песенки, и продолжила возмущаться:
– А зачем мне «Ваша» любовь? Это любовь женатого человека!!!! Ведь это же чужая любовь?! Это же Вы о своей любви пишете, и мне от неё – от какой-то «Вашей любви» к другой женщине – «ни жарко ни холодно»! Делом бы лучше занялись! Взрослый человек! У нас гегемон – пролетариат! Застрельщик….
Но папа, не дослушав её, махнув на неё рукой, как на надоедливую осу, повернулся ко мне и крикнул:
– Всё!!! Надя, идем домой!
В одной руке он держал стопку своих сборников, а в другой крепко держал мою руку. Папа был явно расстроен, мрачен. Он нервно кусал губы. И совсем не разговаривал со мной по дороге, глубоко погруженный в свои невесёлые мысли. Только, когда кондукторша, глубоко вздохнув, громко выкрикнула на весь 16-ый троллейбус: «Милиция!!», так называлась наша остановка, папа словно очнулся. Выходя на нашей остановке, он вдруг сказал:
– Так! Решено! До школы будешь опять у бабы Насти сидеть! Верну тебя туда. Там гораздо лучше и чище, чем в детском саду!
Я тотчас вспомнила – «чище» бабы Насти. Баба Настя работала домашней нянькой, держала у себя детишек, чьи родители не смогли устроить своих ребят в детский сад. Она жила в стареньком покосившемся бревенчатом доме, там же – в закоулках Таганки. Да, она старательно мыла полы. Но они были с такими щелями с отслаивающейся буро-рыжей краской, что мыши легко пролезали через давно изношенные половые доски из подвала. И, увидев нас, испугано мчались то в одну, то в другую сторону.
Я хорошо относилась к доброй бабе Насте, но возвращаться туда – к ней, не хотела. У меня появилось такое чувство, словно у меня отняли самую любимую игрушку.
Целый мир для меня рухнул от этих произнесенных папой слов. И вспомнился один из первых дней в детском саду. Когда я играла в песочнице, наполняя разноцветные пластмассовые формочки песком, оттискивала у себя под ногами песочных котят и утят. Пока не залез в песочницу Мишка Нечаев. Он сказал, что мои куличики – скука. А вот он мне слепит настоящий дворец. И я присела на деревянный бортик песочницы и стала смотреть, как он сделает для меня дворец своими руками. И я сидела, а Мишка у моих ног лепил для меня дворец. И солнце светило. И было так хорошо! И все радовало: и то, что мама ошиблась, когда уверяла меня, что меня ни один мальчик не полюбит, если чулки у девочки «морщат». А мои чулочки в резиночку желтоватого цвета на щиколотках предательски улеглись валиками-морщинками, как всегда бывает, когда увлечешься игрой. Но моя строгая мама оказалась неправа: вот сижу я в сморщенных чулках, со складочками на щиколотках, а у моих ног такой замечательный Мишка Нечаев дворец для меня лепит. И Мишка нравится мне, и его дворец, и все вокруг прекрасно!
И дворец получился красивый. И сломанная веточка с листьями, воткнутая им в вершинку – «крышу» дворца, колыхалась на ветру, как флаг, созданного им для меня песочного королевства.
Но дворец простоял недолго, потому что вдруг налетел Вовка Дугин. И растоптал подаренный мне Мишкой песочный дворец. Он злобно растоптал мой дворец, потому что…, да понятно почему, раз с первого дня моего появления ходил за мною хвостиком. И на уроке пения садился рядом. И даже в куклы пытался со мной играть, но девчонки его на смех подняли. А теперь этот тихоня не только расправился с Мишкиным дворцом, но и подрался с ним. Но, получив сдачи, убежал. А Мишка сидел с расквашенным носом. И, смеясь, смотрел на меня. И я достала из кармана пальто кружевной платочек, как всегда тщательно отглаженный мамой. И попыталась им протереть лицо героя. Но испугалась сделать ему больно. И отдала платочек Мишке, чтобы он сам остановил идущую из носа кровь и вытер лицо. Но он, не отводя от меня смеющихся глаз, вытирал под разбитым носом рукой, а другой, как цветок, держал свой трофей – мой кружевной платочек. А ребята скакали вокруг нас, корчили рожицы и дружно дразнили нас:
- «Тили-тили-тесто! Жених и невеста!!!» И мне, и Мишке Нечаеву было так приятно, что и им всё понятно, что не только: «тили-тили, ти-ли – тесто», но и, что мы с ним – «жених и невеста»! И совсем не обидно, а радостно!
Вспоминая всё это, я старалась сдержать слезы до возвращения домой. Чтобы не расстроить и без того раздосадованного папу. Потому что решение папы вернуть меня к бабе Насте, испугало меня тем, что все то хорошее, что я встретила в детском саду, теперь будет отнято. Подумав, что вот останусь одна, тогда и поплачу, я пока старалась глубоко дышать и не вспоминать о Мишке Нечаеве.
К тому же в детском саду я со многими подружилась! Там было столько игрушек, огромный ковер посреди общего зала, на котором все играли. А какие там разноцветные обеденные столики со стульями! А как весело играть в игрушечном городке! Ведь там был разноцветный домик посередине! И так хорошо было играть там с куклой, словно не я сама принесла куклу, а пришла к кукле в гости. А в песочнице стоял огромный гриб мухомор с ножкой из высокого полена и шляпкой из покрашенного в красный цвет железа с белыми горошинами! Под этим зонтом-мухомором можно болтать с друзьями в дождь.
А главное, в детском саду были уроки пения и музыки! С настоящей учительницей! Это было таким счастьем петь на этих уроках, что скрыть его было невозможно! Настолько невозможно, что учительница время от времени была вынуждена поворачиваться ко мне. И, продолжая играть, проворно пробегая изящными пальчиками рук по клавишам, чтобы музыка не прерывалась, смеясь, делать мне замечания:
– Надюша! Мы сегодня учимся петь, а не кричать!
Или
– Наденька! Петь громче всех, это не значит, петь лучше всех!
Словом, учительнице музыки и пения нелегко со мной пришлось. Но то, что я в восторге от неё, конечно, она не могла не догадаться. Поэтому расстаться со всем, что я так легко обжила с первых же дней, мне было очень жаль. Тем более, что кроме глуповатой Анастасии Романовны, была еще и другая воспитательница – замечательная, молоденькая, добрая и очень красивая Тамара Дмитриевна.
Когда в тумане сумерек показался наш двухэтажный дом, я вспомнила, что хотела спросить у папы. И спросила, пока мы не пришли домой:
– Пап, а кто это такой ГЕГЕМОН? Ну, застрельщик, понятно; это тот, кто кого-то застреливает. Застрельшик пролетариата, … только зачем его застреливать?
– О, Господи! Плоды воспитания в детском саду! – сказал папа и засмеялся. И рассказал об этом маме, открывшей нам дверь нашей коммуналки.
И почему-то именно от этих моих вопросов в наш дом вернул ся праздник выхода книги. Потому что папа и мама стали так оба смеяться, что все мрачное сразу улетело. А главное, что во всех этих переживаниях, я не сразу заметила, что стол был накрыт праздничной белой скатертью! А на столе – салат «Оливье», разные вкусности. И тут я заметила, что и мама особенно красива в этот день. Причесана, в новых туфельках на тонюсеньких, по моде того времени, каблучках. Но папа вспомнил, что не ответил на мой вопрос и сказал:
– Гегемон – это главенствующий, ведущий, главный. Это твоя воспиталка хотела сказать, что пролетариат, то есть рабочие, в нашей стране – главные.
– А кто же не главный? – переспросила я, наблюдая, как папа вместо того, чтобы сесть за чудесно накрытый мамой стол, переодевается к приходу гостей. Белая рубашка сменила повседневную клетчатую. Да и к тому же он старательно завязывал праздничный галстук, отвечая на мои вопросы.
– А кто же «не главный», хм, получаемся мы, дочка! – Мы – творческая и научная интеллигенция, а не пролетариат. Пролетариат– это рабочие!! Но не главные только мы для тех, «кому не нужны красивые слова», а для умных это в целом– чушь! Все нужны и важны одновременно! Все главные и друг без друга не могут, как настоящая семья! Смотри, какая наша мама сегодня красивая! Потому что интеллигенция создает не только «красивые слова», но всю науку и технику! – ответил папа, так и не справившийся с узлом галстука. И поэтому теперь его завязывала на нем мама.
– Физики и лирики! – пояснила она, смеясь. И добавила: вот через минут двадцать их тут столько будет, что - ох! Вот и познакомишься!
– Науку и технику делают «физики и лирики»? Так значит и в космос они тоже летают? – продолжала допытываться я.
– Молодец, что догадалась! И в космосе без единства «красивых слов» и научных открытий, которые излагают тоже «красивыми словами», ничего не получится! И научные формулы – это самые красивые слова! Но, взглянув на рассмеявшуюся маму, улыбнулся и добавил:
– Или одни из самых красивых! И не полетел бы Юрий Гагарин в космос, если бы не наука, достигшая таких высот, не была бы она ему в помощь!
Папа хотел еще что-то пояснить мне, но раздался звонок в дверь. Это пришли гости. Папины друзья, поэты, художники и среди них – его сокурсники по Литературному институту. И мамины приятельницы – манекенщицы, художницы. Мне особенно нравился поэт Александр Ревич – сокурсник папы. Потому что он всегда приходил с трубкой и не только как-то особенно красиво курил, но курил он всегда особенно приятно пахнущий табак.
Пришел и другой сокурсник – Владимир Цыбин, он почти не слушал те стихи, которые читали другие, а с удовольствием громко читал свои. Я очень обрадовалась, увидев манекенщиц, потому что сразу догадалась, что раз они пришли – значит будут танцевать. А танцевали они всегда потрясающе, самые смелые модные танцы! И, как всегда с шутками и веселым подтруниванием друг над другом. И вот, наконец, все они уселись за стол отпраздновать выход папиного сборника стихов. Они веселились, а мама меня поторапливала, пока кормила ужином, напоминая, что скоро мне нужно идти спать. Но я насмотреться не могла на то, какие они яркие, красивые и остроумные, и красивы какой-то особенной красотой. Но вскоре мама отвела меня спать в другую комнату. С моим уходом в другую комнату, смех в той комнате, где кипел праздник, явно усилился. До меня донеслось и то, как папа рассказывал о высказанном мнении Анастасии Романовны о том, что поэзия – это ненужные красивые слова. Никому не нужные слова!
Тут соседи стали стучать в стену. И когда все затихли и стали говорить тише, я услышала мамин голос:
– Да будет вам всем смеяться над влюбленной дурочкой! Я, как услышала эту историю, сразу догадалась, что эта Гретхен влюблена в нашего Сашку лохматого!
– Подумать только, это же новый ненаписанный Фауст. Мольба обманутой Грэтхен: «Поэзия– это красивые слова о чужой любви!» Не забудь записать это! Какой материал, золото под ногами! Лохматый, а ты везунчик! Из этого такую повесть можно сделать! – говорил поэт Александр Ревич.
– Или роман! Не случайно и отчество у неё – Романовна, – мечтательно произнес другой поэт, Владимир Цыбин.
Мама в ответ так рассмеялась, но вдруг пояснила:
– Да эта воспитательница…она, как увидела Сашу, сразу глазки ему строила! Но!!! Хватит обсуждать влюбленную девушку! Давайте танцевать!
И из-за стены послышался грохот стульев. Раздалась музыка. А я задумалась, о том, что оказывается у взрослых всё, как у детей! Как у нас с Мишкой Нечаевым! Анастасия Романовна вовсе не злая, а влюбленная в моего папу! А, как же и не влюбиться в моего папу?! В летчика, в героя войны, поэта, такого доброго и веселого! Но папа любит маму! И, наверное, Анастасия Романовна страдает и от обиды наговорила папе, что в голову пришло, лишь бы обидеть его… Она влюбилась, совсем как я в Мишку Нечаева тогда в песочнице. Но мне повезло, и Мишка тоже меня любит, а папа любит маму-у-у. А Анастасия Романовна не глупая и не злая, раз она поняла – какой мой папа хороший, добрый....она поняла... поняла...она...
И я заснула, перелетев туда, где все хорошо. Повезло – сон был такой теплый, светлый. Там был улыбающийся папа, танцующая мама, Анастасия Романовна поливала диковинные цветы в кадках, которые цвели конфетами вместо цветов.
Но резкий звонок в дверь вытолкнул меня из сна, как грубиян в очереди за колбасой, пытающийся пролезть без очереди.
За стеной все веселились, но танцы закончились. Мне стало интересно. И я на цыпочках, не обувая тапочки, чтобы оставаться незамеченной, подошла к двери. Чуть приоткрыла её, чтобы увидеть, кто это так поздно пришел, но так, чтобы меня никто не увидел. А в гости к родителям пришёл настоящий «стиляга», которых изредка удавалось встречать на улице. Они так нравились мне, что, когда я увидела их на улице, начала хлопать им в ладоши, как в цирке. За что мне тотчас влетело от мамы. Потому что они очень напоминали мне увиденных в цирке клоунов.
Но этот папин друг «стиляга» и среди клоунов был бы самым-самым лучшим. Потому что он чудесно играл на саксофоне.
Он принес маме цветы. И, сняв зеленое пальто с ярким клетчатым красно-фиолетовым шарфом, вежливо поцеловал маме руку, со словами: «Музе поэта!» Проходя следом за мамой в комнату, где отмечали появление папиного сборника стихов, он слегла подправил обеими руками свой высоко взбитый кок.
Эта взбитая и тщательно уложенная челка черных волос, возвышающаяся и нависающая над лбом выделяла его среди всех гостей, которые не обращали на это внимания, потому что все были давно знакомы.
И он, немного перекусив и выпив за удачу папиной книги, встал у окна и стал играть на своем саксофоне. А все сначала задумчиво слушали его. А потом он стал играть веселую музыку. И все опять стали танцевать полузапрещенный в то время рок-н-ролл. Я стояла босиком в новенькой ночной рубашке в полоску с розовыми цветочками у чуть открытой двери, любуясь мельканием гостей в проеме.
И свет из ярко освещенной комнаты, где шумел праздник, наложился на меня яркой полосой, разделяющей тот праздничный мир и мой – еще тонущий в темноте и сумраке коридора. Я делала шаг в сторону, и яркая полоса света рассекала коридор. Вставала обратно, и полоса света вновь ложилась на меня, разделяя пополам. Потом я стала, подражая их движениям, танцевать свой рок-н-ролл. И я веселилась. Пока не заметила, как у двери оказалась мама. Она как раз хотела заглянуть ко мне в комнату, чтобы проверить, насколько крепко я сплю. Конечно, она расстроилась и рассердилась за мое непослушание. И пошла укладывать меня спать еще раз.
Перед сном, лёжа в постели, я думала о загадочном гегемоне. Потому что и сейчас, когда произношу слово «гегемон», представляю себе не главного трудящегося с лопатой и молотом, потного, в грязной одежде, а огромную и сердитую птицу. Которая крыльями за спиной зловеще хлопает и всех пугает.
– Только бы не приснился мне этот гегемон! – подумала я, засыпая.
Но он мне всё же приснился. Это был какой-то ужасный рабочий с огромными черными крыльями за спиной, в промасленной шоферской кепке, в рваной майке и в черных сатиновых шароварах, как на физкультуре. В тряпичных синих кедах «Турист», надетых на босу ногу, с широким резиновым кантом и белой резиновой блямбой по бокам. В одной руке он держал лопату, а в другой – молот, как царь скипетр и державу на картинке в книжке русских народных сказок. Он, пугающе взмахивая огромными чёрными крыльями, громко курлыкал, как воркуют голуби весной: «Я Гегемон! Гегемон! Гегемон! Гегемон!» И бегал за мной, угрожая лопатой.
Когда утром я в ужасе проснулась, мама сразу поняла, что у меня высокая температура. Рок-н-ролл в ночной рубашке и босиком в темном, холодном коридоре не прошел бесследно.
Поэтому я некоторое время в детский сад не ходила. Болела. И «страсти улеглись», как мне казалось. Но и папа больше не приходил за мной в детский сад. Приходила мама после работы и забирала меня домой. Но оказалось, что и после того, как я выздоровела, что ничто не забыто. И вскоре Анастасия Романовна все же устроила мне показательно-воспитательный урок, который я запомнила на всю жизнь.
В тот день заболела обожаемая мною учительница пения. И урок был отменен. Но тотчас заменен на другой. И провела его Анастасия Романовна. Узнав, что урока пения не будет, мы все разбрелись, кто играть, кто посильнее – качаться на коне-качалке. Словом, кто чем хотел, тем и занимался. Но, несколько раз хлопнув в ладоши, Анастасия Романовна приказала всем встать в круг. Услыхав это, я и мои подружки очень обрадовались. Мы решили, что затевается игра в хоровод «Каравай». Это значит, что будем водить хоровод, распевая: «Каравай, каравай, кого хочешь – выбирай!» А потом внезапно выхватывается из цепочки тот, кого выбрали проворные игроки. И мы взялись за руки и стали водить хоровод. В хоровод вошла и Анастасия Романовна, крепко взяв за руки детишек.
Анастасия Романовна водила хоровод так же, как и все дети, указывая, кого выхватывать из хоровода. И среди выхваченных из хоровода ребятишек оказалась и я. Выдернутая из хоровода я стояла посередине зала. А все вокруг водили хоровод.
Мы стояли, смеясь и радуясь этой веселой и доброй игре «Каравай».
Но вдруг Анастасия Романовна резко остановила хоровод. И сказала детям:
– Дети, пусть каждый громко скажет нашей Наде, кем работают ваши папы! Ну, Петя! Скажи!
И Петя неохотно отвечал:
- Мой папа рабочий!
– А твой папа, Машенька, кто? – требовала ответа Анастасия Романовна у испуганной девчушки, которая в ответ смогла только прошептать, часто моргая голубыми глазами:
– Мой папа повар… А, что?
– А твой папа кто, Ванечка?! Кем он работает? Ну-ка! Скажи громко нашей Наденьке!
– Ну-ну…. Он, ну это. Он – милиционер! А что?
–Вот видишь, Наденька! У всех папы честно работают! Люди работают, а твой папочка в это время стишки пишет! А в это время папы всех ребят работают на заводах и фабриках! А он стишки пишет! Вот сегодня вечером придешь домой и скажи папе:
–Папа! Ты тунеядец! Хватит бездельничать, папа! Хватит писать стихи! Ты должен стать рабочим! «КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ!»
С этим лозунгом, повторяя его несколько раз, как заклинание, она подхватила детишек так, что опять образовался хоровод. Но теперь он послушно двигался вокруг меня. А я в него не была включена. Я стояла посередине на том самом красном ковре. На котором мне раньше так нравилось играть.
А дети, ведомые по кругу Анастасией Романовной, вяло и скучая, повторяли за нею привычные советские лозунги, которые и без того постоянно неслись из радиоприёмников, телевизоров, белели буквами плакатов на кумаче: «КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ!», «Тунеядству– бой», «Наша цель – коммунизм!», «Рабочий класс – гегемон!», – она так увлеклась, что маршировала все напряженнее. И тут я заметила, что вошедший в моду капрон ее чулок, так же, как и чулки у заигравшихся детей, сложился складочками на её полноватых щиколотках.
Тут я и вспомнила, что об этом мне часто говорила мама. И подумала:
– А мама-то права! Вот ведь как важно подтягивать чулочки, чтобы не быть похожей на Анастасию Романовну! Действительно, кто же её такую полюбит? – думала я, глядя на неё, словно в первый раз увидела. Черные, разметавшиеся волосы, модной тогда причёски «Бабетта» на её голове, оставляли впечатление стога сена после дождя и грозы.
И я гордо подтянула чулки. «Так ровно, что мама точно похвалила бы меня», – пронеслось у меня в голове в эту минуту.
Мишка Нечаев вдруг выдернул руки из кулаков идущих впереди и за ним ребят, с которыми он был в хороводе, нарушив движение. Но Анастасия Романовна, увидев это, прикрикнула на него:
– Назад, Нечаев! В хоровод! А, ну! Вернулся быстро!!!
Но Мишка мрачно, опустив голову, ответил ей:
– Нога болит! – и ушел к окну, повернувшись ко всем задом, глядя в окно.
Чтобы не упасть, не дать им всем возможность смеяться надо мной, я как на физкультуре, поставила «ноги на ширину плеч». Определение, которое в детстве тоже приводило меня в изумление своей акробатичностью, потому что я представляла чьи-то ноги на чьих-то плечах.
Но не заплакала. Только старалась ровно и глубоко дышать. Думая только о том, что никогда не буду такой злой и никогда никого не буду так обижать. Но, подняв голову развеселилась, потому что увидела Мишку Нечаева, который, стоя у окна, передразнивал ребят и корчил уморительные рожи. Но только в тот момент, когда Анастасия Романовна, водя хоровод, оказывалась к нему спиной. Как только ситуация становилась опасной, и Анастасия Романовна оказывалась лицом к стоящему у окна Мишке, он тотчас становился серьезным. И отворачивался к окну, делая вид, что увидел там что-то интересное.
Меня спасли неожиданно возникшие в дверях заведующая этим детским садом и Тамара Дмитриевна. Не помню, как звали заведующую, но это была хорошая и добрая женщина. Она и вторая воспитательница отлучились куда-то как раз, когда Анастасия Романовна затеяла этот зловредный хоровод. Заведующая строго приказала Анастасии Романовне немедленно зайти к ней в кабинет. И, судя по её строгому тону, ничего хорошего Анастасию Романовну в кабинете начальства не ожидало.
Удивительно, но именно в тот вечер за мной зашел папа. Меня отдала ему приветливая Тамара Дмитриевна. В ушах у меня звенело:
– Папа! Хватит писать стихи! Иди работай! Кто не работает – тот не ест!
И я смотрела на папу, подняв голову вверх. И эти непроизносимые слова душили меня. Но я собралась с силами. И, стараясь не плакать, когда мы вышли из детского сада на улицу, я спросила папу:
– Папа, а ты правда пишешь стихи? Папа? Ты поэт?
– Да…я поэт! Я пишу стихи. А для тебя это важно? – остановился папа, внимательно глядя мне в лицо. Он присел на одно колено рядом со мной, и мы оказались почти одного роста. И он шепотом очень серьезно спросил меня:
– Доченька, но, понимаешь, тревожно мне. Я всё думаю: а вдруг окажется, что я пишу не те стихи, не такие хорошие, как хотел бы, понимаешь? Бездарные...
– Папа! Всё равно пиши! Ты всегда будь поэтом! Пожалуйста!!!
– А ты будешь любить папу, если стихи окажутся не те? И поэт я окажусь так себе? Знаешь, ведь я этого боюсь…
– А почему ты боишься, папа? – удивилась я.
– Потому что тогда мы будем бедны. У тебя не будет игрушек. Знаешь, как живут бедные поэты? Штаны и рубашку купить не на что будет!
– Пап! Я, когда вырасту, куплю тебе рубашку и штаны! Только ты никого не слушай! Пиши стихи! Всё равно какие! – отец так обрадовался, услыхав это, что схватил мена на руки и поднял высоко, радостно смеясь, выкрикнул посреди тротуара около троллейбусной остановки:
– Купишь папке рубашку?!!! А???!! Купишь?
– Куплю-ю-ю!!! – кричала я.
– И штаны папке купишь? – спросил папа, опустив меня так, что я привычно обняла его за шею и прижалась к его груди с модным, ярким шарфом.
– И штаны куплю!!! – кричала я радостно. И, увидев сверху папины ноги в черных ботинках, стоящие на сером асфальте, прошептала ему на ухо:
– И ботинки тебе самые модные, самые пижонские-распижонские – куплю-ю-ю-ю!!! Только ты пиши стихи, папа!!! Все равно какие! Хоть самые плохие! Пиши!!!
Проходящие по тротуару люди, увидев таких счастливых, смеющихся отца и дочь, улыбались. Не мешая, огибали нас, как корабли встреченный остров посреди течения. Островок нашей с папой любви.
http://www.stihi.ru/2016/09/03/645
РАССКАЗ
Бог, старик и Гагарин
Когда все в нашем классе научились читать и писать, надобность в уроке внеклассного чтения отпала. И мне больше не нужно было врать, что сочиненные мной и рассказанные перед всем классом сказки, я якобы прочитала в какой-то книжке. И наша учительница Вера Федоровна заменила урок внеклассного чтения на урок бесед на разные развивающие темы. Одна из тем особенно поразила меня. Вера Федоровна рассказывала нам о загадочном и непонятном атеизме. А в те времена, когда я училась в школе, наша страна называлась СССР или Советский Союз. Мы все гордились нашими победами и достижениями в космосе. Мы все мечтали, когда вырастем – стать Юрием Гагариным.
Религия в те времена считалась чем-то лишним и ненужным, но почему-то уцелевшим с далёких дореволюционных времён по чьему-то недосмотру. И считалась даже вредной для развития социалистического общества. Поэтому религия всячески осуждалась и отрицалась. И это отрицание, как объяснила нам Вера Федоровна, и был АТЕИЗМ.
Теме атеистического воспитания в СССР уделяли большое внимание: газеты, телевидение, и в кино всячески осуждалась религия во всех её проявлениях. Пришло время познакомить и нас первоклашек с этой неясной и даже таинственной темой. И Вера Федоровна, как настоящая учительница, тоже должна была провести такие уроки в нашем классе. Начиная их, Вера Федоровна становилась неулыбчивой, очень строгой и серьезной. И, стоя у черной классной доски, поясняла нам, что религия – это «опиум для народа!»
Как только она это произнесла, поднялся лес рук вместе с моею, чтобы спросить:
– А что такое опиум? – Вера Федоровна не растерялась и пояснила:
– Опиум, дети, это вредный дурман! Искажающий действительность, обманывающий людей, говорящий им, что нужно верить и надеяться на Бога!
Религия говорит, что есть Бог, и что ему нужно молиться! Что слова молитвы помогут каждому в беде. Но не верьте этому, ребята! Бога нет! И запомните это навсегда! Каждый из вас мог видеть, что пожилые люди ходят в религиозные праздники в церковь и молятся там. Даже стоя на коленях, молятся. А зачем же советскому человеку вставать на колени?! Советский человек должен быть гордым за победы науки и техники в нашей стране! Мы не рабы! Рабы – не мы!
Вы октябрята! А потом станете настоящими пионерами! А потом – даже комсомольцами!!! Поэтому вы должны всем и везде объяснять, что Бога нет! Все мы знаем, что Юрий Алексеевич Гагарин летал в космос! А, когда он вернулся из космоса, сказал, что он там никакого Бога не видел. Поэтому, если вы увидите бабушку или дедушку, идущих в церковь, остановите их! И скажите им:
– Бабушки! Дедушки! Не ходите в церковь! Потому что ни в церкви, нигде Бога нет! Сам Юрий Гагарин Бога в небе не видел! Но еще многие старички празднуют церковные праздники: Пасху, Рождество. Ребята! Это неправильно. Если хочется попраздновать праздник, то для этого есть настоящие праздники: 1 мая – День солидарности трудящихся, 7 ноября – День Октябрьской революции, Новый год и День рождения, День космонавтики –12 апреля и много других хороших праздников. Вот эти праздники нужно праздновать, радоваться и веселиться! Ребята, всем понятен урок атеизма?
Лес поднятых рук был ответом – «Да!» И Вера Федоровна продолжила:
– Ребята! Теперь вы, как настоящие атеисты, должны всем объяснять, что Бога нет! И, что не нужно ходить в церковь. Это вам всем урок! И домашнее задание! Все! Урок закончен! До свидания! До понедельника!
После школы по дороге домой весеннее солнце казалось особенно ярким и радостным. Но на душе отчего-то было смутно и печально. Словно произошло что-то постыдное и непонятное одновременно. Ссутулившись, я брела домой, думая об этом самом АТЕИЗМЕ, удивляясь, как красиво и даже напевно он звучит. Повторяла про себя: «Атеизм», то медленно и протяжно, то быстро, словно прыгая в классики по каждому звуку этого слова.
– Что такое этот атеизм? Почему нельзя праздновать, когда, кто и как захочет? – думала я, уныло волоча портфель и старательно обходя сверкающие лужи. Домой идти не хотелось. И ключ от дома, висевший на шее на веревочке, болтался прохладной рыбкой за пазухой. Подойдя к дому, постояла, щурясь на весеннее солнышко, вздохнула. И повернула в закоулки еще побродить. Чтобы оттянуть время обеда и, конечно, уроков после него. Стало чуть веселей, тем более, что прыгать через журчащие ручьи было так уморительно. Да еще и почти полный и сухой коробок спичек нашелся на асфальте. Подняла его. Достала из него спичку. Залезла в портфель и оторвала уголок тетрадного листочка, почти заполненного арифметикой. Приделала листок, как парус. Вставила парус в коробок и пустила получившийся кораблик плыть по ручью. Коробок отлично поплыл. Но иногда зарывался в рыхлый мокрый снег, как корабль в порту, из которого я освобождала его прутиком. И подгоняла, чтобы продолжить плавание. Кораблик опять плыл, временами довольно проворно, смешно переваливаясь с бока на бок. А я бежала за ним. Пока ручей не влился в большущую лужу, в которую вплыл он торжественно, как корабль в настоящее море. Остановился посередине и замер. Дальше подгонять мой кораблик было невозможно. Прутик короток, море глубоко. Уплывший от меня кораблик царил среди сверкания весенней лужи. Сидящий поодаль на скамейке старик с седой бородой в потертой фетровой шляпе, опираясь обеими руками на трость, смотрел на меня. Рядом с ним на скамейке лежала шахматная доска с расставленными, готовыми для игры в шахматы фигурками. Пожилые люди, пенсионеры тех лет, часто так раскладывали приготовленную для игры в шахматы доску рядом с собой на скамейке. И обычно находился кто-нибудь из прохожих, для которого удачно совпали любовь к шахматам и свободное время. Тогда желающий и любящий играть в шахматы подсаживался, и начиналась партия в шахматы. На тихих, не перегруженных шумом, гамом современного многолюдья, улочках прежней Москвы пожилые люди часто играли в шахматы. Но этот задумчивый старик сидел на скамейке совсем один, ожидая, когда ему посчастливится встретить желающего поиграть с ним в шахматы. И мой кораблик, и моя досада на то, что мое кругосветное путешествие так резко закончилось, развеселили его.
– Уплыл? Уплыл твой кораблик без тебя! Ха-ха-ха!
Тут я и вспомнила про уроки. Но не про арифметику или русский язык, а про урок атеистического воспитания. И вся мрачность вернулась ко мне, как черная туча в неожиданно испорченную погоду. Я глубоко вздохнула и …пошла без всякого удовольствия выполнять урок атеизма, заданный в тот день Верой Федоровной.
Подсела к незнакомому старику. Поздоровалась с ним. И спросила его:
– Дедушка, Вы в церковь ходите?
– Конечно, хожу! А, как же в церковь не ходить? – усмехнулся старик и, прищуриваясь, с любопытством стал рассматривать меня.
– Всё, дедушка, больше не ходите! – сказала я, всматриваясь в светло-голубые глаза старика, похожего на очень старого и усталого мальчика, зачем-то переодетого в стариковскую потертую одежду. Старое пальто с обвисшими плечами. Его морщинистые руки были сложены и лежали на ручке высокой трости с загнутой ручкой. После моих слов смешинки из его глаз тотчас исчезли. Он стал грустным и настороженным. Он оторопело переспросил меня неожиданно надтреснутым голосом:
– Что? Что?!! Ты что несёшь, девочка!
– Дедушка! Да Вы, наверное, просто не знаете, что Юрий Гагарин летал в космос! А когда вернулся, его сразу все спросили: «Юрий Гагарин, скажи народу честно! Ты в космосе Бога видел?» И Юрий Гагарин всем ответил: «Нет! Я Бога в космосе нигде не видел! Значит, его нигде нет!» И это написали во всех газетах, передали по радио и по телевизору объявили. Вот, дедушка!
Лицо старика стало таким, словно ему стало больно. И, покачав головой, он печально переспросил меня:
– Ох, девочка, девочка! Это тебя в школе таким глупостям учат?
Мне стало очень обидно за Веру Федоровну, ведь я очень нашу учительницу любила. И считала, что такая умная, выводящая такие красивые буквы и много книг прочитавшая …ну, ведь не может же она учить глупостям! Я хотела высказать это и старику с большой седой бородой. Но он резко прервал мои размышления на тему атеизма. И громко, и отчетливо, словно боясь, что я его не расслышу, сказал мне:
– Да, проспал твой Гагарин БОГА! Всё проспал там, у себя в космосе! Вот и не увидел Бога! Иди, девочка, иди!
Я встала и пошла в сторону дома, хотя все расплывалось передо мной от слез досады. А старик уже в спину мне крикнул зло и неожиданно озорно:
– А учительнице своей передай, что она дура!
Но я, не оборачиваясь, быстро шла прямо домой, низко опустив голову. Не потому что стало не до корабликов, а потому, что неудобно и стыдно было идти по улице зареванной от обиды за Веру Федоровну, и за обиженного стариком, и за любимого Юрия Алексеевича Гагарина.
Ужин
За ужином родители увлеченно обменивались новостями на работе. Папа рассказывал о своем новом журнале «ЭВРИКА», который он тогда создавал, как редактор в издательстве «Молодая Гвардия». А мама в тот день была очень довольна тем, как прошел просмотр её новых шляп в Доме Моделей на «КУЗНЕЦКОМ МОСТУ». Она была замечательным художником-модельером. И, судя по тому, как, рассказывая моему папе о просмотре её моделей, она разводила руками вокруг своей головы с красивой и модной в то время прической «начёс», не нарушая ее, сразу становилось понятно, что она в тот день показывала на работе шляпы с большими полями. То, что родители обратили внимание и на меня внимание, стало сразу понятно из-за резко смолкнувшего их оживленного разговора. В тот момент, когда я старательно низко опустила голову над нетронутой тарелкой с ужином, чтобы не было видно, что по моей щеке предательски щекотно ползёт слезинка.
– Что случилось? Кто тебя обидел?!!! – испугался папа.
– Меня никто не обидел….Это я всех, всех обидела! И Веру Федоровну, и старика, и Гагарина, и Бога тоже! Всех обидела! И все друг друга обидели! И мне всех очень жалко!
– Давай по порядку! Да кого и как ты обидела? – успокаивал меня папа.
– Старика я обидела! А он обиделся и расстроился. И обидел Веру Федоровну! И ещё Гагарина…тоже обидел! И всё из-за меня!!!
– Так! Понятно! И Гагарина ты тоже обидела???!!! Гагарина …хм…особенно жалко! Опять твои дурацкие сказки! Дала бы спокойно поужинать родителям после работы! Мы устали! И давай, скорее ешь! – возмутилась мама, собирая посуду, кроме моей тарелки с остывшим пюре с котлетой. Но папа возразил:
– Нет, Рита! Подожди! Тут, что-то похоже и вправду не так! – удивился папа, видя, что плачу я по-настоящему. И всё сильнее, и сильнее. Из-за этого я не сразу успокоилась и смогла спокойно рассказать, что же произошло в тот день. Когда я рассказала папе и маме о уроке атеизма, проведенном Верой Федоровной, а главное, о таком странном домашнем задании – беседовать со стариками о церкви, родители резко изменились.
Мама поникла головой. Опустилась на стул с тарелками в руках, словно окаменев, замерла. С грустью глядя в сторону. Отец, слушая меня, побледнел. Он сидел за столом, поставив локти на стол, опираясь подбородком о стиснутые кулаки. Слушая меня, он разжал кулаки. И закрыл лицо руками. Я испугалась, что и папа плачет. Но он просто молча слушал мой сбивчивый рассказ об уроке атеизма в нашем классе. Об атеистическом задании, которое я принялась выполнять. О встреченном на улице старике. О глупом разговоре с ним. И его смешном ответе. Но папа становился всё мрачнее и растеряннее.
Но даже после рассказа мне не стало легче и понятнее: кто был прав, а кто нет. В нашей семье не было, как у многих, бабушек и дедушек. Оба мои папа и мама были с раннего детства сиротами. Был, правда, дедушка – мамин папа. Он иногда приезжал к нам в Москву из Кимр. Вернее, останавливался у нас, когда бывал в Москве по делам. Он был очень строгий. Быть может, оттого, что он был директором школы. И никто не говорил со мной о религии. Никогда. В нашей семье не было религиозных традиций, родители мои были молоды и веселы. Мама – художница. А папа – поэт, работавший редактором в большом издательстве. Даже название которого было таким молодым и бравым: «Молодая Гвардия». В нашей семье праздновали именно те праздники, которые перечислила Вера Федоровна. И гости родителей были молодые и веселые, громко читавшие стихи. Танцующие модные и смелые танцы. Особенно мне нравилось, когда их друг, одетый, как тогда называлось «стилягой», играл на весело сверкающем саксофоне настоящий джаз. А соседи вместо аплодисментов после его игры стучали в стену. Он мне очень нравился, и тем, как играл, и тем, что был похож на настоящего клоуна в цирке, и нравилась музыка, вылетающая из его саксофона. Правда, она не нравилась нашим соседям. И я помню, как сжималась мамина рука, в которой она держала мою руку, когда, проходя по улице, к нам подходила соседка и неприветливо выговаривала маме:
– У вас вчера опять играли джаз! О ребенке подумали бы! Чему вы ее учите?!!!
Словом, я ничего не знала: ни о религии, ни об атеизме. Ни даже о Боге.
Поэтому, поёживаясь от холода той затянувшейся паузы, я спросила папу:
– Папа… А кто он, этот Бог? Почему говорят, что его нет? А другие, что он есть? Он прячется? И его не все находят? Что он делает? Какой он? Он страшный? Злой или добрый? Ну, скажи, какой он – Бог?
– Завтра воскресенье. Вот завтра и узнаешь! Завтра ты всё узнаешь! Так, быстро доедай ужин! Ложись спать. Завтра рано вставать!
Воскресенье
Утром меня разбудило позвякивание монет. Я проснулась, но открыть глаза не было сил, так хотелось спать. Но опять заснуть не удалось, потому что в комнате что-то явно происходило. Открыв глаза, я увидела, что папа и мама ссыпают мелочь, разные монетки на стол, выгребая их из карманов сваленной рядом одежды. И уже значительная горка денег красовалась на столе. Эту мелочь папа засыпал в кулёк, скрученный из обложки его любимого журнала «Техника молодежи». Этих журналов о развитии техники у папы на столе всегда было много. В то время он был увлечен работой над созданием научно-популярного журнала «Эврика». Это мой папа и придумал это название. И я обижалась, что родители не дали мне такое же красивое имя, как ЭВРИКА, а вот журнал папа так назвал. В «Эврике» было много статей об истории и современном развитии науки, о космосе. Работая над журналом, папа общался и брал интервью у наших замечательных ученых, ездил к ним в Дубну. Познакомился и с Гагариным! И возвращался оттуда такой окрыленный, с восторгом рассказывал нам с мамой о будущих чудесах, которые подарит нам наука и техника. Я запомнила только то, что он уверял нас, что скоро не нужно будет вставать и подходить к телевизору, чтобы щелкать переключателем в поисках интересной программы телепередач. И что это будет делаться на расстоянии, не сходя с дивана, при помощи коробочки, которая уместится на ладони. Это казалось невероятным. Но …время летит быстро. И многое, казавшееся тогда чудом, теперь привычно окружает нас в нашей повседневности. Поэтому, видя, что папа оторвал обложку любимого журнала, чтобы скрутить из него кулёк, я удивилась. Но еще удивительнее было то, что родители из собранной одежды доставали мелочь, рассыпанную по карманам. И собирали мелочь в тот кулёк. Потом папа достал три рубля – очень большие деньги в 60-е годы, примерно 300 долларов в наши дни, и сказал маме:
– Ничего! До зарплаты дотянем!
– Конечно, дотянем! Ладно! – вздохнув, ответила мама.
Тут они оба заметили, что я проснулась.
– Вставай! Пора! Нам нужно идти! – сказал мне папа.
Маме нездоровилось. И она осталась дома. Уже одетая, я привычно потянулась к берету. Но мама на прощанье завязала на моей голове свой платок вместо моего любимого желтого берета с веселой пупочкой на затылке.
Папа вел меня, сосредоточенно думая о чем-то своём. Обычно шутливый и словоохотливый, в тот день он был спокоен и молчалив. Увидев киоск «СОЮЗПЕЧАТЬ», он достал те три рубля и разменял их на мелочь, чем очень обрадовал киоскера. Оказалось, что мы шли к церкви. Вокруг церкви было много людей. Это был большой церковный праздник. Держа меня за руку, папа вел меня прямо в церковь. У икон горели свечи. Люди улыбались и, целуясь, поздравляли друг друга. Папа водил меня от иконы к иконе, рассказывая о том, что на них изображено. И мы смотрели на них, любовались. Папа был очень рад, что они так понравились мне.
– Папа! Тут все крестятся, а ты, то есть мы – нет…Это как-то....
– Кто хочет, тот крестится. А мы с тобой некрещеные, мы с тобой пришли только посмотреть. Послушать, как поют в храме, полюбоваться древней живописью, сегодня праздничная служба. Это старинное действие, так было из века в век. Все это видели и твои предки – прабабушки, прадедушки. А эти молитвы они произносили, когда им бывало трудно, или случалась беда. Эти молитвы произносили они в надежде на Бога, – шептал мне папа на ушко, присев рядом со мной:
– А где же опиум, папа?
– Какой опиум?!!! Неужели вам в школе все еще говорят: «Религия – опиум для народа»? – удивился папа.
– Да! Ну, тот, который для народа! Дурман…Его тут продают?
– Сама смотри, есть тут опиум или нет? Ну, надо же детям про опиум…странно! В школе про опиум! Безобразие! – уже самому себе пробормотал папа.
Потом папа подвел меня к людям, сидевшим у входа в церковь, внутри и снаружи. Они не молились, а словно чего-то ждали. Папа достал тот самый кулек и насыпал мне в ладонь мелочь.
– Надя! Нужно подавать милостыню! Просто давай каждому, сколько хочешь! Все отдавай, не жадничай! – объяснил мне папа, словно угадывая мои мысли. А у меня в голове действительно пронеслось: сколько на эту мелочь можно было купить карандашей, ластиков и еще хватило бы их и на новую куклу.
Сначала я смущалась. Потому что боялась, что люди обидятся и скажут: «Это мало!» Или: «Нам чужого не надо!»
Но все шло хорошо. И люди говорили мне ответ хорошие, добрые слова, словно в ответ делали мне подарок – пожелание:
– «Дай Бог тебе здоровья, девочка!» И это мне очень понравилось.
Раздав всё, я вернулась к папе. И он дал мне еще пригоршню монет, которые я тоже так же раздавала. И я почувствовала легкость и большое удовольствие. Тем более, что папа, насыпая мне еще кучку мелочи, приговаривал:
– Это бедные люди! Вот ты милостыньку подашь, и они хлеба себе купят. Будут они тот хлеб есть и думать: какую добрую девочку сегодня в церкви встретили! Хорошо, что есть на свете добрые девочки! А быть может, смогут книжицу или игрушку купить своим деткам. Правда, это хорошо, доченька?!
И я стала подавать эти монеты с еще большей радостью. Потому что я почувствовала, что не просто сделаю, что папа сказал сделать, а что-то, что поможет, улучшит жизнь этих незнакомых мне людей.
И, когда кончилась мелочь, я даже взгрустнула, словно закончилась очень хорошая, увлекательная игра.
Папа увидел это и достал еще целый рубль – совсем новенькую бумажку. Я схватила его обеими руками, но растерялась в замешательстве: кому же подать рубль?
– Пап, а рубль - кому? Ведь всем подать хочется!
– А ты сейчас всем этот рубль и подашь! – ответил папа и заговорщически улыбнулся, взяв меня за руку и подведя к странному бочонку из желтого металла, на котором было выведено «ПОЖЕРТВОВАНИЕ НА ХРАМ». А на плоской крышке было длинное отверстие.
– Наденька! Вот в этот бочонок опусти рубль!
Но это показалось мне неинтересным. Просто опустить целый рубль! И никто ничего приятного в ответ ведь не скажет! Я медлила. Папа, видя мое замешательство, забрал у меня бумажный рубль. И сам опустил в эту копилку.
На обратном пути он мне объяснял, что церковь на древнем языке обозначает – круг. А круг…ведь говорят же «в кругу друзей», «узкий круг», циркуль, который очерчивает идеальные круги. И, что даже цирк – объединение собранных в круг людей, публики и циркачей. То есть, все слушают и видят кого-то, собравшись вокруг. То есть, всех объединяющий круг. Это и есть церковь. Собрание людей, обсуждающих что-то волнующее их. Это и есть церковь! Поэтому в каждой церкви стоит такой бочонок для пожертвований на ХРАМ. И, опуская туда свою жертву, мы опустили свой рубль, мы помогли всем сразу. Тем, кто приходит сюда. На эти деньги что-то починят в церкви, что-то нужное купят. Ведь посмотри, какую красоту создали. И мы оглянулись на церковь, купола её сияли, отражая весеннее солнышко. Она была так красива! И на душе было чисто и светло от ощущения, что и мы с папой стали частью какого светлого мира, в котором так важно быть добрым.
И папа спросил меня:
– Дюнечка, а ты, когда подавала милостыньку, чувствовала, как приятно делать добро? Даже такое маленькое, как подать на хлеб незнакомым людям? Ты чувствовала в этот момент любовь?
Любовь и доброту ко всему миру? К этим людям?
– Да!!! Да, папа! И мне было очень хорошо! Словно, можно что-то плохое исправить! – обрадовалась я тому, что и папа это понимает.
– Ты вчера спрашивала, что такое БОГ? Так это и есть БОГ! Это Любовь к миру. Это – Доброта в душе. Желание делать добро, даже мелочью! И Вера в то, что все это и есть основа всего. Но беды и скверные поступки вторгаются в жизнь людей. Ломают, портят. А сама жизнь – это и есть праздник этой Радости и Доброты. И каждый должен делать, что от него зависит в этом мире. Каждый добрый поступок заставляет Зло отступать – это и есть вера в БОГА! Ты понимаешь? Это нельзя взять в руки, потрогать, увидеть. Но это – есть! Живет среди нас! Поэтому нельзя сказать, что этого нет. Но каждый волен жить, веря в доброе начало. Верить. Или не верить. Такое безверие и есть атеизм.
– Так…, как же так? Папа? Вера Федоровна плохо думает? Не верит в доброту?
– Доченька! На учительницу свою, Веру Федоровну, ты не обижайся и не суди её! Неизвестно, как она думает на самом деле. Быть может, ей так по работе нужно. И, пожалуйста, очень тебя прошу, доченька! Ни с кем это не обсуждай! Никому не рассказывай, что мы с тобой на Пасху в церковь ходили. Давай это будет наш секрет!
– Да, папа! Это наш секрет! – ответила я. Но, тотчас вспомнила того старика на скамейке. И подумала, что вот ему одному я рассказала бы, как нам с папой было хорошо в церкви на Пасху.