Комментарии на роман "Дизайнер" и интервью к.ф.н.Марины Бологовой с Ю.А.Куратченко "Конфликт "рацио" и "логоса". Текст из статьи М.М. Гиршмана "Расцвет Русского Космизма и эсхатология Русской Революции 1" 30.07.2010. Посвящён памяти Э.А. Бальбурова.
Большая потеря для русского космизма - безвременный уход осенью 2009 года доктора филологических наук из Института филологии Сибирского отделения Российской Академии наук (Новосибирск) Эдуарда Африкановича Бальбурова.
(Фото в блоге Гиршмана.М.М.) БАЛЬБУРОВ Эдуард Африканович (справа) и ГИРШМАН Михаил Моисеевич на конференции "Память литературного творчества" в Институте мировой литературы РАН (Москва) 30 октября 2007 года
О его творчестве и его влиянии хорошо сказано в беседе кандидата филологических наук старшего научного сотрудника СО РАН Марины Бологовой с Юрием Куратченко, первый роман которого "Дизайнер" выпустило в апреле 2010 года Сибирское книжное издательство. Беседа называется "Конфликт "рацио" и "логоса"" (Наука в Сибири, Новосибирск, 22.07.2010, № 28-29 /2763-2764/, с. 16):
КУРАТЧЕНКО Юрий Алексеевич и обложка его первого романа "Дизайнер" (Фото в блоге Гиршмана.М.М.)
Привожу текст интервью: -
"Юрий Куратченко живёт и работает в Академгородке с 1963 года. Он известен жителям Академгородка как один из создателей аэродинамических труб Т-313, Т-326 в Институте теоретической и прикладной механики, как специалист в области научно-технической экспертизы и экономики науки, как журналист и поэт. В нашей газете за истекшие годы можно найти его журналистские и литературные публикации. В 2006 году в рубрике «Творчество учёных» наша газета представляла его большое поэтическое произведение — поэму «Жизнь олимпийских богов, или взросление разума». Поэма получила положительные отзывы и в научной (д.ф.н. Э. А. Бальбуров), и в литературной (писатель Г. М. Прашкевич) среде. И вот теперь — новая грань творчества Юрия Куратченко — художественная проза. С романом «Дизайнер» можно ознакомиться в книжном магазине «Наука» на Морском проспекте и в библиотеке на Золотодолинской.
По просьбе нашего корреспондента автор романа ответил на несколько вопросов.
— Юрий Алексеевич, поздравляю с творческой удачей. Я читала в своё время Вашу поэму, получила удовольствие от лёгкости вашего стиха и удивление от глубины и необычности темы, о которой Вы пишете. И вот теперь прочитала Ваш роман и тоже получила удовольствие.
Роман обладает безусловными художественными достоинствами, внутренним единством, мощной энергетикой, читается на одном дыхании. Образы главных героев трогают воображение, восхищают. Всё очень ярко, правдиво, органично. Идеи романа действительно очень созвучны современному жителю мегаполиса, задумывающемуся о себе и своём месте в мире, о жизни и смерти. Сейчас такие переживания как бы вытеснены из нашего сознания западными идеями карьеры и бизнеса. И только очень сильное потрясение от потери близкого человека способно «выключить» нас из этой суеты — кого-то лишь на мгновения. Вам удалось удержать именно эти мгновения истины, не дать им снова кануть в забвение суеты будней. Думаю, у книги будет свой читатель, я имею в виду, не простой читатель.
Но хочется спросить: зачем писать художественные произведения, если мы наблюдаем падение интереса к литературе. Мы перестали быть передовой читающей страной?
— Спасибо за лестный отзыв. Буду рад любому читателю. Целых три вопроса в одном. Три в одном! Простите за штамп.
Начну с конца. Что касается читающей страны, я думаю, мы остались на передовых рубежах, только переключились на Интернет. И заметьте, как быстро «подсели» на него! Появилась свобода выбора. Мир трансформируется во всём. Изменилась и форма подачи информации. Нужны аналитика и простота восприятия.
Что касается падения интереса к литературе как к способу отражения времени, то есть к писательству, то интерес только растёт. Пишут много и разное. Зайдите в любой книжный магазин, там развалы новых изданий. А вот покупают больше классику: Толстого, Достоевского, Чехова, Гоголя, Пушкина. И так называемую ширпотребную, лёгкую литературу. Классиков — потому что мировой брэнд: образованному человеку стыдно не знать классиков. А ширпотребную — потому что в ней реальный, знакомый каждому быт, не требующий нравственной рефлексии. Но так бывает только в эпохи изломов цивилизации, собственно в которой мы и живём. А брэнды, то есть популярные имена, пишущие о новой ментальности, ещё появятся.
Зачем писать? Конечно не ради гонораров. Писательство — не кормит. Неконвертируемый товар. Раньше государство раскручивало идеологически нужные имена. Сейчас надежды только на хороший вкус читателей: всё-таки духовность возрождается. Я лично пишу потому, что это приятное хобби на старости лет. На эту тему хорошо ответил известный новосибирский поэт Василий Кращук: «Как в самурайской притче старой: Солдат сполна отвоевал, пора засесть за мемуары, хоть как-то скрасить свой привал...»
— Так Ваш роман тоже мемуары?
— И да, и нет. Вообще всё, что написано в литературе — жизнь, пропущенная через сердце и душу писателя. Даже фантастика. Хорошо или плохо написано — это зависит от состояния души и сердца. Мой роман — это художественное произведение, моё видение современных проблем общества, о том, как молох глобального кризиса и трансформации цивилизации безжалостно рушит нравственные устои последнего советского поколения нашего общества.
Роман — о любви, творчестве, интуиции, о поиске человеком гармонии в творчестве и в жизни. Герой романа — нравственный герой нашего времени, современный неординарный духовный человек, вовлеченный в круговорот житейской суеты, однако всегда сохраняющий память о своей духовной прародине и не дающий растворить себя среде и эпохе. В конечном итоге они оказываются причиной его гибели. Роман посвящается безвременно ушедшему сыну, и в этом смысле он биографичен. Это моё покаяние перед сыном и памятник ему.
— Простите. Я понимаю Вас. Недавно я тоже потеряла близкого мне человека, моего учителя и научного руководителя Бальбурова Эдуарда Африкановича. Я знаю, что он писал отзыв на Вашу поэму «Жизнь олимпийских богов, или взросление разума». Он отмечал в нём, что Ваш поэтический логос философски близок понятию «русский космизм». Теперь в Вашем романе, как я заметила, тоже звучит эта тема русской философии? Как Вы это ощущаете и объясняете «русский космизм»?
— Прежде всего, примите мои соболезнования, и спасибо Вам за вопрос. Безвременный уход Эдуарда Бальбурова — ещё один удар по моей жизненной опоре.
Что касается моего ощущения этой проблемы, я ощущаю, что наше российское сознание более расширено, чем... промолчу, чтобы никого не обидеть. А как специалист в области научно-технической экспертизы скажу: мы, россияне, сильны своим умом, но как простофили бесплатно разбазариваем его. Мы не прагматики, в этом наша беда. И, судя по нашей онтологии, вряд ли скоро станем прагматичными.
Как я понял из работ Э. А. Бальбурова, русский космизм — живое и конкретное понятие, рождённое в недрах единого русского сознания как конфликт двух различных по своей природе начал «рацио» и «логоса». Это та самая русская апассионарность: «драма разлучения ума со своим бытием, логики с онтологией». И это есть внутреннее состояние русской философской и творческой мысли. Так я это ощущаю и понимаю. Заглянув в «зеркало» западноевропейской прагматичной философии, мы узнали, что мы не такие. Мы не просто наблюдаем мир, а исследуем его как целое и гармоничное, что выше частного бытия. Поэтому «русский долго запрягает, но быстро едет». И потому, как мы исследуем, у русского человека очень «сексуальные мозги», - загадочные и притягательные, как я пишу в романе".
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ(Г.М.М.): Надо вникнуть в роман, поскольку я тоже пытаюсь осмыслить космический феномен сексуального оргазма/
Я бы рекомендовал всем, кто связан литературным творчеством, прочитать о космизме книги доктора филологических наук Э. А. Бальбурова «Поэтическая философия русского космизма» (2003 г.), «Литература и философия. Две грани русского логоса» (2006 г.). Посмертно у него выходит книга «Русская философская проза. Вопросы поэтики» (Москва, издательство «Языки русской культуры»). Я имел честь быть с ним знакомым и с благодарностью вспоминаю его советы и отзывы на моё творчество. Пусть эта ненавязчивая реклама его научного наследия прозвучит как дань памяти Эдуарду Африкановичу Бальбурову.
"— Роман вышел, вызвал интерес у читателей и положительные отзывы. Каковы Ваши дальнейшие творческие планы?
— Я ощущаю качественный переход ментальности современного логоса к новому, высшему уровню сознания. Хотя, можно сказать, в целом цивилизация движется к какому-то глобальному переустройству. Точнее, к качественному переходу на новый уровень великого объединения «рацио» и «логоса»: ментального, экономического и политического. Это единственный выход перед лицом навалившихся на человечество глобальных угроз дефицита еды, воды, энергоресурсов и всякого рода терроризма, перед угрозой самоуничтожения. Конфликт «рацио» и «логоса», денег и совести — в каждом человеке. Он стал повседневной и главной угрозой жизни на Земле".
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Интригует - это моя тематика субъектности, интегральной Правой Веры, именного неотчуждаемого имущественного сертификата и т.п./
"...Вот это меня очень волнует, особенно межличностные отношения в этом хаосе великих перемен. Возможно, будущий роман будет о сильных людях, которые участвуют в этом переустройстве и способны «прочитать» подсказки свыше. Кстати, пишущие люди в процессе творчества не могут знать содержания своего будущего произведения. Согласно философии русского космизма, в этом процессе участвует Логос, глубоко проникающий в сознание. Я убедился, что многие откровения являются следствием «озарения», пришедшего свыше на готовую «почву» сознания человека. В этом смысле я и говорю о наметившемся качественном изменении ментальности".
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: (Г.М.М.) Рацио - от сущего, а Логос - от бытия, это изначальная Архи-Программа бытия сущего, так что название беседы вполне уместно/
С точки зрения философии русского космизма, прагматичного и духовного единства мира, при всей своей динамичности и катастрофичности мир сохраняет стабильность и гармонию.
После этого предисловия - важный текст Эдуарда Африкановича Бальбурова "Художественная гносеология" Андрея Платонова в свете философских исканий русских космистов" (Гуманитарные науки в Сибири. - Новосибирск, 1999, № 4):
"Ровесник века Андрей Платонов этим веком до конца еще не понят. То же самое можно сказать и об исповедываемом им космическом мировоззрении. Связь А. Платонова с идеями русского космизма, прежде чем о ней заговорили отечественное и зарубежное литературоведение [1], проявилась уже в самой биографии писателя, в том, что он разделил трудную, порой трагическую судьбу философов-космистов. Репутацию опального профессора и крамольного литератора успел снискать в своей короткой жизни Владимир Соловьев. С. Булгаков, Н. Бердяев, С. Франк, Н. Лосский были высланы из России. П. Флоренский и Г. Шпет закончили свою жизнь в лагерях Гулага. Унизительному идейному досмотру был подвержен В. Вернадский – гений, вытесненный на обочину культурной жизни. Те же слова можно сказать и о Платонове.
Мыслить опасно – это известно со времен Сократа. Как художник-мыслитель Платонов уникален даже в русской литературной традиции: трудно найти другого писателя, которому бы это определение отвечало в такой мере. “Сущностью, сухою струею, прямым путем надо писать. В этом мой новый путь”, – так определял он свой творческий метод. Это был целеустремленный, сознательный выбор поэтики мысли, смыслового визионерства. В своем стремлении изображать не вещи, но смыслы, он пошел, наверное, дальше всех, препарируя жизненную данность не только на предметном, но и на языковом уровне. Пресловутая “загадка Платонова” – это не столько проблема поэтики, сколько обновленной им художественной гносеологии, и изучаться эта проблема может лишь на том философском уровне, на каком мыслил ее сам Платонов. Платоноведение делает тут лишь первые шаги. О платоновской “поэтике мысли” писали В. Бочаров, Л. Карасев, М. Дмитровская и др. Тем не менее исчерпывающее освещение проблемы еще впереди. Смысловое визионерство Платонова не могло не иметь точек пересечения с гносеологическими исканиями русского космизма. Можно сказать, что в своих “исследовательских” устремлениях Платонов двигался навстречу философскому реализму космистов, и их онтологическая гносеология во многом созвучна его принципам создания образа. Задача данной статьи – обнаружить и охарактеризовать эту общность.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: По-моему, у Эдуарда Бальбурова - единственно-верный посыл при подступе к творчеству Андрея Платонова как выражения эсхатологии Русской Революции/
Русская литература рубежа ХIХ–ХХ вв., безусловно, переживала переломный момент, пересматривала основы национальной жизни. “Где привычный облик вещей? – писал Вячеслав Иванов. – Мы не слышим их знакомого голоса. По-новому ощущаются самые пространство и время... Люди внимательные и прозорливые могли уследить признаки этого психологического перелома раньше, чем наступил исторический переворот, выразившийся в войне и революции... Многие испытали неопределенно-жуткое впечатление, как будто почва поплыла у них из-под ног” [2].
Подмеченное Вяч. Ивановым “неопределенно-жуткое впечатление”, испытанное многими в те годы, хорошо согласуется с психологическим законом К. Г. Юнга. Когда личность или сообщество, жившие в определенной системе ценностей и символов, начинают терять в них веру, они оказываются лицом к лицу с “ужасающей неопределенностью непосредственного опыта” [3]. Рушится “превосходная защита” от грозного древнего хаоса, которого боялись еще античные боги и философы. О нем же пророчески предостерегал Ф. Тютчев: “О, бурь заснувших не буди; под ними хаос шевелится”. Но крушение форм – это высвобождение энергии. Расщепленные “атомы” людской жизни высвободили мощные силы, которые дали импульс русскому культурному ренессансу. Культура видит прекрасный “сон” о новой гармонии, о “светлом всеобщем мифе” (А. Блок) в творчестве символистов, она мучается состоянием хаоса, стремится переопределиться мировоззренчески, начать ab ovo, жаждет новых земли и неба, ей нужны новый миф и новый космос. Космос, в котором место человека в бытии было бы переопределено в свете новейшего знания.
На роль властителей умов претендуют в эту эпоху В. Соловьев и Н. Федоров. Если попытаться выделить в их учениях то, что оказалось наиболее близким А. Платонову, то я бы определил это одним словом – природность. Глубинное натурфилософское мировидение сближает этих мыслителей, несмотря на то, что для В. Соловьева и Н. Федорова оно осуществлялось в христианской традиции, для А. Платонова – в социально-утопической.
Для В. Соловьева видимый материальный мир – икона (София, Душа Мира), в которой светится абсолютное совершенство творца. Он по-античному влюблен в реальность и наличность космоса, названного Платоном “всесовершенным живым существом”, “прекраснейшей из вещей”, возникших “по наилучшей из причин” [4]. При всей академичности философия В. Соловьева пронизана живым мифо-поэтическим мироощущением. Оно мешает философу до конца отделить творца от твари, хотя этого требовала христианская парадигма. Центральная его категория – “Сущее” – это, скорее, “natura naturans” Спинозы, чем трансцендентный христианский бог [5]. Поэтому природное понятие “организм” оказывается вполне приложимо к нему: “Нет никакого основания, – утверждает В. Соловьев, – ограничивать понятие организма организмами вещественными, – мы можем говорить о духовном организме, ... об организме божественном" [6].
Таким образом естественное, созданное природой совершенное единство элементов – организм В. Соловьев берет как образец даже для божественного Абсолюта – Всеединого Сущего. Любопытно сравнить статус естественного в философии В. Соловьева и в древнекитайском трактате Даодэцзинь: “Человек следует земле. Земля следует небу. Небо следует Дао, а Дао следует естественности” [7]. У В. Соловьева можно найти аналоги этой иерархии: Земля – Мировая Душа (материя, принимающая зиждительные воздействия Софии и Логоса), Небо – София, Дао – Логос, естественность – Всеединый божественный организм, единящее начало всеобщей органической жизни. Человек же и человечество, если они будут следовать всему этому, становятся телом божественного организма, сливаясь с Мировой Душой и Софией. Природность В. Соловьева еще видится в его эстетизме, в органической неотделимости его мысли от естественных пластических форм – этих, по словам Рудольфа Штайнера, “откровений жизни”.
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Блестящее сопоставление, особенно уместно Дао!/
Отношение к природе Н. Ф. Федорова, на первый взгляд, негативное: вертикальное положение человека он истолковывает как “фигуру восстания человека против природы, обращение взора от земли к небу” [8]. Но вчитаемся дальше: “Природа нам – враг лишь временный, другом же нашим она будет вечно” (С. 522). Почему же все-таки враг? Потому что человек отпал от нее в своих противоестественных делах и мыслях. Вместо того, чтобы “ взглянуть на мир как на целое” (С. 511) и обеспечить бытие сосущественно, консубстанциально природе” (С. 311), что и было бы его естественным, угодным творцу призванием, он “озаботился лишь избавлением от страданий и увеличением наслаждений”(С. 311) С точки зрения Федорова – это не дело для человека. Ему по силам куда большее – обретение бессмертия – вот дело, соразмерное человеку, науке (знание, по Н. Федорову, – продолжение дела, т.е. жизни).
Если природность В. Соловьева – это его художническое и мистическое обожание реальной формы, что определяло его эстетизм, то у Н. Федорова она проявилась в его сердечной привязанности к столь же реальному делу, определяя морализаторский характер его учения.
Противоречивые чувства к природе борются в душе молодого А. Платонова. В одной из ранних статей он пишет: “Уничтожить личность и родить ее смертью новое живое мощное существо – общество, коллектив, единый организм с одним кулаком против природы” [9]. Прямо противоположные мысли он высказывает примерно в то же время в одном из писем в издательство: “Есть пропетая сердцем сказка про Человека, родимого “всякому дыханию”, траве и зверю, а не властвующего бога, чуждого буйной зеленой земле” [10]. С годами ощущение единства с природой осознается яснее и глубже: “Природа, – говорит он устами своего героя Сарториуса, – все, что потоком мысли шло в уме, что гнало сердце вперед и открывалось перед взором всегда незнакомо и первоначально” [11]. Речь идет уже об укорененности в природе всего человеческого существа, включая и его мысль: “Он (Сарториус – Э.Б.) хотел открыть в самом течении человеческого сознания мысль, работающую в резонанс природы и отражающую поэтому всю ее истину – хотя бы в силу живой случайности” [12].
Эта общность трех русских мыслителей, очевидно, заложена в каких-то корневых специфически-российских особенностях мыслительной культуры с ее стихийным (патриархально-земледельческим?) доверием к реальности и приоритетом жизни над познанием, существования над сущностью. Русская метафизика религиозна и иконична, философия – художественна, мысль следует реальности и крепит себя ее денотативной энергией. Не потому ли иконотворчество и литература стали доминирующими формами национального сознания на целые века?
Слово “патриархальный” просится в разговор не случайно: реализм мысли – традиция древнейшая, восходящая к мифу. Его знание вырастало из самой жизни и в жизнь уходило, его логика была продолжением бытия, калькой “денотативных систем природного царства” (Леви-Стросс). Его “понятиями” были наличные предметы, в которых родовое и общее он видел непосредственно: в отдельном человеке – тотемного предка, в волосах и ногтях содержался тот, кому они принадлежали (манипулируя ими, можно было воздействовать на их владельца). С точки зрения науки – это дикое суеверие. Но что такое суеверие? “Предрассудок! Он обломок древней правды”, – сказал поэт Баратынский. “Суеверие, – считает Ю. Лотман, – элемент текста с утраченным кодом” [13], и новейшее знание только начинает постигать глубинный смысл мифологической партиципиации (отождествления части и целого). Под обломками “суеверий” хранится та, нам уже почти не доступная, подлинно человеческая правда, которая, может быть, на миг приоткрывается нам в творческих прозрениях. О ней писал Ф. М. Тютчев: “Не то, что мните вы, природа...”, к ней настойчиво пробивались русские космисты в своей конкретной метафизике и реальном идеализме, А. Платонов в своих видеопонятиях. Итак, код утрачен. Что же мы получили взамен?
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Опять блестящий текст - выше трудно прыгнуть, и с "кодом" - в точку!/
Реализму мифомышления противостоит, по-видимому, более поздний абстракционизм (здесь важен смысл прямого перевода с латинского abstractio – оттаскиваю) науки. Противостояние в степени отвлеченности языка от кодируемой им действительности, удаленности означающих от означаемых. Для грубого сравнения: так противостоит иероглифика и буквенное письмо, в технике – аналоговая и цифровая записи звука и изображения. Язык мифа максимально аналогичен действительности в том смысле, что он описывает мир реалиями этого же мира. Язык науки в значительной мере утрачивает эту наличность реалий, увеличивая тезаурус и получая большие оперативные возможности (технические преимущества цифровой записи), но что-то теряя в достоверности (цифровая запись не принимается в качестве документального свидетельства). Он более искусственен, и утрата реальной предметно-образной наличности ослабляет его позицию относительно живой достоверности естественного языка.
Язык науки, если использовать платоновское словцо, начинает жить “самодельно”, не во всем поверяя себя опытом природного бытия. В самом общем смысле с помощью научного языка произошла экспансия искусственности, т.е. производство нужных, но не живых, т.е. не всегда вписывающихся в природное “хозяйство” вещей. В физической химии появился зловещий термин “рацематы” – эти инородцы природного царства, структуры с принципиально иным расположением молекул, с иным пространством. (В. Соловьев интуитивно улавливал связь между повреждением “организма знания” вследствие его отвлеченности и “организма бытия”, утратой им “должного взаиморасположения элементов”.) На глобальном макроуровне эти различия ведут к антагонизму природы и науки. Подобно недоучившемуся подмастерью, рано ушедшему от мастера и разорившемуся из-за недостатка умений, человек оказался перед лицом тотального экологического банкротства.
Но мертвые вещи, которыми полны наши свалки и чего не знает природа, – еще не главная беда. Страшнее те силы, которыми эти свалки порождены – поселившийся в человеческих душах мертвящий редукционизм утилитарно-технологического мироотношения. Лишив само-бытия природу, он покушается и на само-бытие человека. То, от чего предостерегал Кант в своем категорическом императиве – “не относись к человеку как к средству” – становится реальным фактом. Теряя природу, люди неизбежно теряют и друг друга: участь вещей, униженных до полезности, угрожает и им самим. Таков актуальный смысл безобидного, на первый взгляд, ученого понятия “гносеологизм”, волнующий А. Платонова.
В своем творчестве он дает “анатомию” [14] сознаний, исследуя разные “гносеологические позиции”. Каждый из его героев примечателен прежде всего своим самобытным отношением к истине. В самом начале романа “Чевенгур” мы встречаем героя, о котором сказано так: “Родившись, он удивился и так прожил до старости с голубыми глазами на моложавом лице... У Бобыля только передвигалось удивление с одной вещи на другую, но в сознание ничего не превращалось. Вместо ума он жил чувством доверчивого уважения... В каждой простоте видел дивное дело и руки не мог ни на что поднять, чтобы что-нибудь не испортить: только грибы рвал, и то находить их не умел; так и умер, ни в чем не повредив природы” [15].
Под стать ему и рыбак, который нырнул и навсегда скрылся в водах озера Мутево (нечто мутное, скрывающее тайну), чтобы не столько узнать скрытую в нем истину, сколько слиться с ней как рыба, которая уже все про себя знает, “от того она и немая и глядит без выражения” [16]. Эти герои видят в природе тайну (не технический секрет!) и относятся к ней как к чуду, с благоговейным доверием и любопытством. С такими чувствами бродил по земле и старик Юшка. Он “целовал цветы, гладил кору на деревьях и подымал с тропинки бабочек и жуков, которые пали замертво и долго вглядывался в их лица, чувствуя себя без них осиротевшим” [17].
В компанию “природных мыслителей” можно включить и “сокровенного человека” Пухова. Сам себя он называет “человеком облегченного типа”, “природным дураком” – качества, ввиду которых он не может дать согласие на предложение Шарикова стать коммунистом, потому что коммунист, как сказал Шариков, “это научный человек” [18]. Свою истину он находил не ища и не думая о ней. Пухов чувствовал ее в “телесной прелести”, какую доставляло ему движение по земле: “Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела, открывающего страннику свою девственность и не дающего ее... Эта супружеская любовь цельной непорочной земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал принадлежности природы и находил все уместным и живущим по существу... Впечатления так густо затемняли сознание Пухова, что там не оставалось силы для собственного разумного размышления” [19].
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: До чего же глубок Андрей Платонов! И Эдуард Бальбуров ему конгениален//
Все эти герои хотят слиться не только с веществом природы – с водой, землей, ветром, с “рассеянными на дорогах силами”, но и с ее порядком – они хотят быть похожими на стихию своим непреднамеренно-вольным образом жизни. Таков неожиданный уход Никиты (“Река Потудань”) от своей любимой жены в бродяжничество. Увязавшись за каким-то нищим, Никита вскоре отстал от него, потому что “у нищего были свои соображения, у Никиты их не было” [20]. Тут чувствуется знакомое по образу Бобыля полемическое заострение против всяческого целеполагания: как бы чего не повредить. Сюжеты, повествующие об этих героях, сбываются как сама стихия, они спонтанны. В них много пожаров, болезней, смертей и др. неожиданностей.
Идея, которая движет автором в создании таких образов, сформулирована в трактате “О любви”: “Жизнь пока еще мудрее и глубже всякой мысли, стихия неимоверно сильнее сознания... Люди хотят понять ту первичную силу, ту веселую буйную мать, из которой все течет и рождается, откуда вышла и где веселится сама эта чудесная бессмертная жизнь” [21]. В свете подобных высказываний Платонова на эту тему становится совершенно очевидным что он был не только знаком с кругом идей русского космизма, а жил ими. Становится понятным, что Бобыль, рыбак, Пухов, Никита, Юшка – это не просто индивидуальности, добытые писательской наблюдательностью. За ними стоит целая стратегия мироотношения и познания, которое имеет самое прямое отношение к магистральной идее русского космизма – “конкретного сущего, существующего, предшествующего рациональному сознанию” [22]. Глубинное чувство бытия, доверие к окружающему миру, уважение его само-бытности (“чем он сам хочет быть”) – одно из любимых умонастроений А. Платонова, которое он передоверяет героям, выписанным с такой нежной симпатией. Эта мысль стала гарантией от утилитарно-технических соблазнов и той высокой меркой, которой Платонов измерял идеи пересоздания мира, одолевавшие его (и его героев) в ранний период творчества.
Современники отмечали всестороннюю образованность А. Платонова. “О чем бы ни начать говорить с Платоновым, постоянно создавалось впечатление, что он уже думал об этом, – пишет Эм. Миндлин. – Невозможно было заговорить с ним о том, о чем он не думал раньше тебя. И не только думал, а с завидной ясностью единственно точными словами русского языка выразил свои мысли [23]. Существуют документальные свидетельства о том, что на книжной полке Платонова стояла “Философия общего дела” Н. Федорова [24], что он читал Л. Карсавина и даже полемизировал с ним [25].
Нельзя значение историко-биографических фактов преувеличивать – Платонов не жук и не бабочка, которых можно объяснить фактами их существования – но нельзя и преуменьшать. Подобно лакмусовой бумажке, они сигнализируют о жизненном мире (в гуссерлианском смысле) писателя, интенциях его ума. Читал Платонов В. Соловьева или нет, но мысль о том, что реальное целое есть живой организм и что “каждое есть необходимый орган всего”, занимает Платонова ничуть не меньше, чем автора “Чтений о Богочеловечестве”. Стояли ли на книжной полке Платонова книги С. Франка или нет, но и без того ясно, что идею реальности, которая “не предстоит нам извне, а дана нам изнутри, как почва, в которой мы укоренены и из которой произрастаем” [26], художественный дискурс Платонова воплощает с не меньшей энергией, чем философский дискурс С. Франка. Философ, например, утверждает, что “Все познание, все сознание, все понятия – это уже вторичная форма освоения бытия, которая претворяет бытие в идеальную форму... Мы обладаем бытием не через познающее сознание, а через первичное переживание”. Но разве не о том же говорит герой “Эфирного тракта” Егор Кирпичников: “А вся суть в том, что догадаться об истине нельзя, до нее можно доработаться... Мама. Я счастлив и кое-что постиг. Только бродя по земле, под разными лучами солнца и над разными недрами, я способен думать... Нужны внешние силы для возбуждения мыслей. Эти силы рассеяны по земным дорогам, их надо искать и под них подставлять голову и тело, как под ливни” [27].
Сопричастность А. Платонова идеям русского космизима начиналась не только с книжной полки. Такова особенность революционной эпохи, сближающей познание и бытие. Идеи носились в воздухе, подобно живым существам, и возбужденные умы буквально встречали их на своем пути. В какой-то мере выражением этой ситуации и была идея онтологической гносеологии, разрабатывавшаяся в трудах русских космистов: теориях “онтологической любви” и “культа” Флоренского, “абсолютного мифа” А. Лосева, живого знания С. Франка, “гносеологической координации” Н. Лосского. Н. Лосский, как бы конкретизируя “Всеединое Сущее” В. Соловьева, вводит категорию “субстанциальных деятелей”. Так он называет всю совокупность творческих сил-сущностей, имманентно связанных между собой, что делает возможным их интуитивное взаимопостижение. В субстанциальных деятелях заключена энергия бытия, они – ее носители и источники всех жизненных процессов.
То, что мир “скоординирован”, Платонову было ясно еще с его “Автобиографического письма” 1922 г.: “Между лопухом, побирушкой, полевою песней и электричеством, паровозом и гудком, содрогающим землю, – есть связь, родство, на тех и других одно родимое пятно. Какое – не знаю до сих пор, но знаю, жалостный пахарь завтра же сядет на паровоз и будет так орудовать регулятором, таким хозяином стоять, что его не узнать. Рост травы и вихрь пара требуют равных механиков. И теперь исполняется моя долгая упорная детская мечта – стать самому таким человеком, от мысли и руки которого волнуется и работает весь мир ради меня и ради всех людей, и из всех людей – я каждого знаю, с каждым спаяно мое сердце” [28]. Герой рассказа “Афродита” обращается к синему полевому цветку: “Ну? Тебе там видней, ты со всей землей соединен... – жива или нет Афродита?”... Фомин “верил, что в природе есть общее хозяйство... и он хотел разглядеть через общую связь всех живых и мертвых в мире еле различимую тайную весть о судьбе жены своей Афродиты” [29].
/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Сопряжено с сутью-замыслом моего Панлога/
Но уже в ранних своих произведениях, героями которых были биографически близкие Платонову люди научно-технической мысли, строители всевозможных машин и сооружений, писатель открывает в этом “скоординированном” мире сильнейший диссонанс: разлад научной мысли с жизнью.
Талантливые инженеры и изобретатели, полные творческих сил, энергии, дерзких планов узнать секреты природы и одолеть ее, подчинить, поставить на службу – они по своей жизненной позиции являли полную противоположность героям, о которых шла речь выше. Это не просто другие герои, а другая жизненная стратегия, на стороне которой все преимущества технически образованного ума с его ясностью и определенностью жизненных целей. Но преимущества почему-то оборачиваются слабостью. Неудачи и катастрофы, разочарования и смерть буквально преследуют их. Ломается супермашина Маркуна (“Маркун”), неудачей заканчивается строительство системы шлюзов у инженера Перри (“Епифанские шлюзы”), пропадает без вести (как это становится известным из другого произведения) “покоритель Вселенной” Андрей Вогулов, гибнут изобретатели Попов, отец и сын Кирпичниковы (“Эфирный тракт”) и т.д. 30.07.2010. ГИРШМАН. МИХАИЛ МОИСЕЕВИЧ
Комментарии из блога Гиршмана М.М. перенёс Юрий Куратченко 28.01.17.