Детей маленьких городков и деревень отличает от настоящих городских другое отношение к окружающей действительности. С малолетства на наших глазах происходили события, формировавшие такое представление. Когда петух во дворе переставал «быть кавалеристым» ему рубили голову и он оказывался в супе и это не вызывало ни переживаний ни сожалений. Сколь бы ни смышленым был поросенок, заливное к новогоднему столу было вещью непреложной и обсуждению не подлежало. Здесь отношение к сущности бытия было упрощено и выкристаллизовано до понимания жизненной необходимости. У городских жителей отсутствует взаимосвязь вещей, они не бывают свидетелями перехода от коровы к говядине, от курочки к окорочкам. Смерть хомячка вызывает поток переживаний совсем не понятный сельской детворе.
С пониманием такого миропорядка мы и подрастали в окружающем нас мире. Повзрослев, я стал ходить на охоту с уже известной дедовой одностволкой. На охоте в конце лета случалось встретиться с ежиком, осторожно развернуть колючий клубочек, погладить теплое пузико, ощутить его испуганное сердцебиение. Затем весело с ощущением какой-то радости мы расходились. Такую же радость вызывает погладить по пузику щенка, совершенно бесхитростного и повизгивающего от преданности и радости, что ты его заметил. И никогда не возникало желания сделать плохое тому щенку или ёжику, думаю, и никому не пришло бы в голову стрелять в ёжика и жаворонка, чье веселое песнопение сопровождало нас с раннего лета до осени и с утра до вечера
Но потом ёжиков не стало, и жаворонков не стало, они пали жертвой эксперимента под замысловатым названием, типа того: «стимулирование роста хвойных пород лесных деревьев за счет подавления лесных лиственных растений путем опыления химическим препаратом…», и приводилось длинное химическое название. Официальное название, наверное, было другое, но, по сути – так. Случилось это году в 69 -70, а может и чуть попозже. На нашем аэродроме летом поселились два самолетика – кукурузника, их заливали той самой химией и они весело стрекотали над окрестными лесами, совсем как жаворонки, только песнь их была не радостной. Первыми пали ёжики, тетерева или поляши на местном наречии, которых много было в окрестных лесах, потом жаворонки и другие. Позже, в 72 -73 годах, приезжая на каникулы, я ходил по лесам по сложившейся привычке с ружьем. Это было неуютное чувство быть в больном лесу, где не пели птицы, не жужжали шмели, только паутина покрывала все. Эта тишина и пустота казались зловещими. На аэродроме в месте, где заливали эту химию, образовалось вытравленное пятно, которое воняло и не заросло до конца, наверное, и сейчас. А березки выстояли. Наверное, неспроста в округе так много было деревень с березовыми названьями: Березники, Березовая заводь, Березовая. Не выстояли люди, последующие годы различные виды раковых и сердечных заболеваний стали косить людей в поселке и окрестных березовых и прочих деревнях. Не думаю, что кто-то сейчас захочет признать те события, как жестокий эксперимент над живым, случались эксперименты и более жестокие: и войны, и коллективизация, и затопленные гидростроем города, и много других. В принципе ведь все социальные эксперименты и потрясения сводятся лишь к одному – желанию одних людей повелевать другими, жить за их счет и всегда есть жертвы и продолжаются они во всей истории человечества.
Другой такой эксперимент к которому мне довелось слегка прикоснуться взглядом назывался Унжлаг. Система лагерей Унжлага располагалась в междуречье рек Ветлуга и Унжа. Там, на лесной речушке Пчелье, в году 1966 или 67 нам выделили покос для появившейся у нас коровки Жданки. Это было далеко от поселка. Мы ездили на мотоциклах с отцом, я на «Минском», отец на «Юпитере». По дороге, раз, мы попросились на ночлег в доме в деревне Алалыкино, что была на самой границе, далее уже располагалась система под названием Унжлаг. Ночью нас с отцом, спавших на соломенном матрасе на полу атаковали клопы, так, что мы бежали и заканчивали ночь на крыльце. Больше мы там не останавливались. А останавливались на ночевку на кордоне у лесника Селезнева, а сам кордон располагался на 25ЛП - лагерном пункте Унжлага. Когда мы там были с отцом, лагерь уже ликвидировали за несколько лет до нас, но вся инфраструктура с колючкой, вышками, бараками и конюшнями оставалась в целости. И, хотя время у меня было, мне жутковато стало и я не решался обследовать лагерь до конца. В памяти остались раскрытые ворота в высоком заборе, поверху опутанном колючей проволокой, вышки, конюшни и бараки, несильно отличавшиеся от конюшен. То, что все лагерные внутренности раскрыты этими воротами для всякого обозрения, выглядело неестественно и пугающе. Располагался лесник в домике охраны, там мы и переночевали.
У лесника Селезнева были два сына Воха и Петька, которые все лета проводили с отцом на кордоне. Рассказывали, что там как-то в волчий капкан попался медведь, лесника не было, а младший, Петька, узнал и решил разобраться сам, он взял отцовское ружье и пошел за медведем, выстрелил, пуля выбила медведю зубы. Рев медведя слышен был на всю округу, Петьку спасло, что цепь капкана и то, за что он был прикреплен, выдержали.
Переночевав, мы шли по оставшимся шпалам железнодорожной ветки пешком, ехать на мотоциклах по шпалам было совсем невозможно. Мы шли в направлении другого лагеря, семнадцатого, не доходя до которого километров пять и был наш покос. То, что нас косить загнали в такую даль, показывает, как относилась местная власть к нерабочей интеллигенции в рабочем поселке. Хотя я помню, что люди всегда уважительно относились к отцу, особенно сосед дядя Вася Коробкин – пожарник, особенно, когда был пьян и сидел на скамеечке возле своего палисадника. Дядя Вася был пьян часто и всегда останавливал нас, братьев:
- Сашка, Ондрюшка!- поднимал назидательно палец и говорил:
- Папка у вас хороший!
- Хороший! Он людей учит! - и мы с чувством гордости шли домой и, даже есть меньше хотелось от гордого чувства за своих родителей, будь-то бы и мы к этому тоже причастны.
Когда, откосив, мы поставили там стожок, я пошел на охоту, ружье брали с собой. Пройти по лесу было почти невозможно, вся земля была искалечена лагерными лесорубками, везде валялись поваленные деревья и вывороченные корневища пеньков, видимо брали только сортовую хвойную древесину. Перелезая через очередную валежину я нос к носу столкнулся с большой серой гадюкой. В оторопи я начал ее колотить подвернувшейся палкой до тех пор, пока из пуза ее не стали вылезать маленькие змееныши, их было больше десятка и мне стало стыдно перед змеиным сообществом и больше потом я не убивал змей. Сейчас мне подумалось, наверное, там тоже не было ёжиков, земля, столь обильно политая страданиями, кровью и потом, родит змей, а не добрых ежиков. Хотя, вообще-то ежики как раз и охотятся на змей.
Не стало ёжиков и на берегах нашей речки Вол, загаженной работой фабрики. Фабрика, став определяющим звеном в судьбе многих земляков, погубила реку своей производственной жестокостью. Река долго сопротивлялась, две мельницы Ивняжнинская и Орлянская сдерживали распространение остатков древесной массы, сбрасываемой в реку при изготовлении картона. Мы с деревенскими пацанами ловили окушков и сорожек на омуте за Орлянской мельницей, когда она еще работала. Омут был большой и черный. Когда я стал постарше, мы часто приезжали туда на мотоциклах. Купаясь, подплывать под развалины мельницы было жутко, на середине омута я пытался достать дна, погружаясь в черную пучину, но так и не доставал. Вода была черная и непрозрачная на глубине уже полметра, это гнили в омуте остатки древесной массы от работы фабрики. Потом, когда мельниц не стало, а производство картона выросло до рекордных 12 тыс. тонн в год, очистные сооружения никто не модернизировал и река сдалась не в силах больше сопротивляться. Попозже, году в 72 или 73 я на каникулах был на охоте и, томясь жаждой, подошел к реке умыться и, может быть, напиться, но та зловонная жижа больше не была рекой.
Прошли годы. Уже более десяти лет не работает фабрика, река вновь стала рекой, вымыв весенними бурными водами следы человеческого насилия, оправился лес от химической атаки, заросли и раны земли Унжлага, я в этом году побывал там. На лесных опушках в короткий зимний день снова можно на березах увидеть гроздья тетеревов или поляшей как их здесь называют. Скоро вернутся и ёжики. А поселок больше не называют «фабрика», он стареет и дряхлеет. По-прежнему хорошеет только кладбище. Оно вольготно располагается на красивом солнечном сосновом взгорке перед въездом в поселок. Там, в величественной и грустной красоте, свободные от чувств и страстей спят земляки, и туда тянет посидеть в тени столетних сосен, помолчать и погрустить на скамеечке возле родительских надгробий.