Я родился в середине прошлого века в деревне в костромских лесах. Одно время мне было не очень приятно в разных бумагах писать место рождения - деревня Деревеньки, Галичского района, Костромской области. Это - то самое место, которое отмечено в моем паспорте как место моего рождения. Правда, мать успокаивала, что появился на свет я в роддоме в городе Галиче, это несколько поднимало меня в глазах сверстников. Где-то в тех местах на Исуповском болоте до сих пор бродят призраки погубленных Иваном Сусаниным поляков. А совсем недавно, в познавательной телевизионной программе сказали, что Иван Сусанин родился в той самой деревне Деревеньки, оттуда и ушел на подвиг, заведя лихих людей на непроходимое болото, спасая ценой своей жизни династию и всю историю нашего государства. Это же совсем меняет дело. Эх! Жаль, что такое познание пришло ко мне так поздно.
Когда мне исполнился год - полтора, родители переехали в Калинино (вернулись на родину). Мы мотались по частным квартирам. Квартиру на улице Чкалова, 33, где прошло мое сознательное детство, родители получили году в 57. Это был сравнительно новый дом, бывшая контора то ли лесничества, то ли заготчегото. У этого дома не было своего огорода, решением местных властей, нам выделили огород, отрезав треть у соседей. Они с этим не согласились и по весне запахали себе весь огород под самые наши окна. В памяти врезалось искаженное «лицо» лошади в нашем открытом к теплу окне, которую, запряженную в плуг, «под устцы», разворачивали под самыми нашими окнами. Мы что-то орали, нам орали в ответ, и дикий, испуганный, на выкате, глаз лошади в оконном проеме стоит передо мною до сих пор. В том глазу читалось, «мне стыдно, но меня заставляют». Так мне казалось. Но как-то все постепенно уладилось, правда, соседи те всю жизнь смотрели на нас косо. Они были коренными жителями Березовой заводи, деревни, откуда начинался весь поселок и фабрика. В их отношении к нам читалось теперешнее «понаехали тут».
Познание жизни мною проходило в условиях голодной действительности тех лет. Крестьянство в колхозах все время занималось побочным промыслом, поскольку на скудных землях Заветлужья их тощие нивы не могли обеспечить семьи и до коллективизации, и, уж тем более, после. Кто смог, перешли на фабрику в рабочий класс, кто нет, приспособились жить на своих землях, торгуя на фабричном базаре продуктами своего подворья, берестяными коробами и лаптями. Наверное, так и появились народные промыслы, та же «хохлома», что совсем недалеко от наших мест или «палех», чуть подальше. Рабочий класс поселка при твердом заработке и при собственном огороде жил совсем не плохо. Я же рос в среде невнятного и не до конца сформулированного партийной идеологией тех лет образования под названием интеллигенция, не рабочая, не сельская, а просто. Прошу не путать со столичной интеллигенцией, это примерно тоже, что сравнивать воду с водкой. Отец в школе днем, вечером - в вечерней, мы с братьями его не видели месяцами, мать работала в «красном уголке» на фабрике. До сих пор не могу понять сказку «про мальчика, который не ел манную кашу». В нашем доме, в соседней квартире, или, как тогда говорили, «за стенкой», одно время жили с семьей хирург нашей больницы, Михаил Лазаревич, у них была дочь Ира, вот она иногда не ела манную кашу. Меня для воспитания в девочке каких-то нужных качеств, либо чтобы аппетит развился, раз пригласили вместе покушать, но, видимо, я «схавал» все, что в воспитательных целях было отмерено, столь быстро, что в сознании ребенка это совсем не отразилось, или наоборот, вызвало испуг и больше меня не приглашали. Когда я к четырем годам стал тощее трехколесного, соседской Иры, велосипеда, предела моих тогдашних мечтаний, меня мама отвезла к дедушке и бабушке в деревню.
Деревня мне запомнилась густым парным запахом молока, запахами земли и пением ночных птиц, а днем с раннего утра – жаворонков. Утром рано бабушка меня - дохлика, будила, давала кружку молока с ломтем ржаного хлеба. Зимой в маленькой печке на углях пекли лук и ели вместо конфет, лук становился сладкий. Правда, были ульи и был мед еще. Ульи стояли как раз возле грядок с разными огородными вкусностями, такими, как репа, горох или огурцы и делали их недоступными из-за пчел. За домом был небольшой лесок, возле других домов не было, а за нашим был. Это потом я узнал, что у деда – единоличника и чуждого элемента пол земельного надела отрезала советская власть, а приспособить некуда было, вокруг огороды колхозников, вот и вырос лес. Право, не возвращать же, какой пример людям. В этом лесочке – березовом чащеватике, мы днями лупили выломанными тут же палицами воображаемых чудовищ из подрастающих березок. По другую сторону был выгон для скотины, а еще дальше протекала речушка и стояли бани. На другой стороне речки возле нашей бани рос громадный вяз. Там мы в развилке, на высоте, устроили себе штаб, сколотив из досок, оторванных в пустых домах, помост. А еще по субботам была баня. Баня была на берегу речушки напротив того вяза, топилась по-черному, в ней было очень жарко и главной задачей было не упариться, одеваясь не зацепиться локтем или тощим задиком за копченую стену.
И не было деревни или села в округе, где полдеревни не приходились бы нам родственниками. Вообще с родственниками много было разных приключений в детстве. Как-то, получив очередную взбучку от бабушки, я вылетел на деревенскую улицу, разматывая сопли и слезы; какая-то старушка, проходившая издалека, участливо поинтересовалась о моих печалях, не ведая подвоха, я пожаловался и высказал все, что думаю и о бабушке и о всей деревенской жизни. Вечером, через бабушкин смех, был бит еще раз, та «добрая» старушка, какая-то родственница, завернула в наш дом и все рассказала. Для нынешних правопоборников нужно уточнить, быть битым в бабушкином понимании значило потаскать за волосы, которых тогда у меня было вполне достаточно для такой профилактической процедуры, штука не больная, но обидная.
Другой случай с родственниками случился, когда мне стукнуло уже лет шесть. Приехал дядя, младший брат отца, курсант, а может уже новоиспеченный военный летчик (правда тут же и уволенный в гражданскую жизнь по хрущевскому сокращению в армии), к нам пришел его двоюродный брат, тоже был на каникулах, и собрались они по утру на охоту с дедовой старенькой одностволкой. Весь вечер что-то чистили, смазывали, щелкали курком, я, понятно, вертелся рядом. Очень уж хотелось щелкнуть спусковым крючком, чтобы курок взвести и на спуск нажать, так манила магия точного оружейного механизма. Понятно, что меня всякий раз гнали прочь. Пошли они на охоту, вечером вернулись, я сразу приметил, что ружье оставили в сенях, мне только этого и надо было, выскочил в сени.
-Женька, ты ружье разрядил? - спохватился дед.
-Нет, - и дед за мной.
Когда дед добежал до двери я уже взвел курок прислоненного у дверного косяка ружья. Увидев в открытую дверь деда, я понял, что другого случая у меня долго не будет, и решительно нажал спуск. Грохнул выстрел, дробь кучно легла в потолочной доске, я отлетел куда-то от дедовой оплеухи, а сам дед потом долго вспоминал, как пахнул огнем ствол ружья, как обдало жаром выстрела остатки волос на лысине его головы. Получив оплеуху от деда и под зад от любимого дяди, я сильно даже не расстроился, забившись в угол с удовлетворением наблюдал, как дед отчитывал обоих дядьев. Мне же ведь нужна была такая малость – взвести и спустить курок настоящего, не самодельного с гвоздиком вместо спускового крючка, ружья, я же о настоящем выстреле тогда и не мечтал. Зато потом эта история обросла подробностями и легендами, меня выделяли среди родни – «это который родного деда чуть не застрелил».
И вот сейчас, достигнув возраста деда, времен описываемых событий, я, наконец, кажется, понял, что же все эти годы гнало меня по всему свету, искал чего, не зная сам, смутно следуя всю жизнь непонятным самому себе принципам и правилам. Надо ведь чтобы просто было в жизни. Надо-то всего, чтобы в каждой деревне родня и зайти можно запросто и им не стыдно за тебя и тебе за себя, и чтобы рады приходу и ты и они. И за рюмкой под капустку с огурчиками рассказать о себе и услышать про них. А тебе и таить-то нечего и им – нечего. Это от жизни в коммуналках, где все исподнее наружу, там живут тесно и нечисто, про то говорить не хочется или когда нагадил дома и сбежал на какую-нибудь комсомольскую стройку, тоже говорить не хочется.
Александр Николаевич и Надежда Павловна, мои дедушка и бабушка, поженились в аккурат на изломе российской истории, когда еще не затихли отголоски пушечной пальбы на Ветлужском фронте, так мало известном в современной истории, когда, подавив Уренское восстание 1918 года, по округе ходила вооруженная голытьба, отбирая и так скудные запасы хлеба по продразверстке и наложенной на округу контрибуции за восстание. Александр Николаевич, мой дед, недолго побыл на войне и был комиссован после перенесенного тифа. Как он сам рассказывал, его, больного тифом, без сознания отнесли в морг, там он и очнулся ночью, постаскивал с покойников простыни чтобы не окочуриться теперь уже от холода и дождался утра. Дед при первичной коллективизации в 20-ых годах вступил в коммуну, но, насмотревшись на правящую голытьбу, хоть и сам не богатый был, все же забрал свою скотину и скарб и более никогда ни к каким утопиям не примыкал. Хотя в те годы молодая власть умела убеждать и кулаком и прикладом. Бабушка, которая дожила до 97 лет, вспоминала:
«Люди тогда бессовестные были. Приехали, выгребли все зерно, погрузили на телегу, я им Витальку с Мишкой посадила на телегу, говорю – и их забирайте, все равно помрут до весны. Горох, говорю, зачем отняли, я его после уборки по горошине по полям собирала. Скинули мешок гороху, так до весны и жили…».
«Потом, в войну уже, лошадь была (своя или, может быть, в лесничестве брали – не уточнил у бабушки), подрабатывали извозом, Мишка с Женькой, подростки, возили картон с фабрики на Шекшему, возвращались домой мимо Новопокровской управы, остановили их, лошадь выпрягли, сказали недоимки образовались, пришли те пешком домой. Дед пошел выручать, говорит, что все уплатил, а ему – так еще доначислили. Тот говорит «что я сыну на фронт напишу», - лошадь отдали».
Так и жили, дед, с виду тихий и даже покорный ко всему, внутри стержень воли столь несгибаемый имел, что победил советскую власть и битва эта продолжалась всю его жизнь. Уже и огород урезали, и косить на корову не давали, по лесным полянкам я сам, помню, помогал деду с покосом, а он все ни в какую. Любое начальство, которого и тогда было немерено, заворачивало в дедов дом, он просто доставал капусту с огурцами, хлеб да мед к их выставленной на стол бутылке водки и ждал пока откуражатся и пойдут далее своей дорогой, не слышал я ни ропота, ни жалоб, воспринималось это им как погодное неудобство, дождь или метель.
Моим воспитанием занималась бабушка, ее любимое ругательство было «лешов добыток», когда ничего не помогало, грозила, вот сейчас деду пожалуюсь. Меня это не страшило, дед всегда казался мне добрым. Были они по-настоящему верующими людьми, не на показ, а для себя, и лоб крестили для себя и поклоны отвешивали, это было видно даже мне. До сих пор не понимаю, почему они не покрестили меня в детстве, видно так боялись, что донесут случайные люди, либо сам я по малолетству, и отцу моему с матерью навредит это. А мне жаль, покрестили бы и жил бы я с этим спокойно, а теперь вот говорят мне, что окреститься надо. Надо бы, да только что я отвечу на вопрос, веруешь ли, - перед собой, да перед господом юлить не будешь, а в душе сумятица, то ли от ума, то ли скудости его. Так и живем.