17 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». День. « Не мы боимся Правду, а Правда боится нас. Кто посмеет утвердить обратное, тот ничего не смыслит во всем живом, что вокруг нас представляется искусственным. Правда не носит одежду из материи, не состоит из частиц, она каждый наш день. Отведенные часы, загляните в них, урежьте, укоротите пространство. Возьмите любой кусок ткани, и он расстелится перед вами, как сшитый день. Но день он сшит из чего-то, различные беседы теребят за уши, приятные надежды заставляют нас проснуться, из этого и собирается один кусочек из множества. Полотна широкие, вложенные в книгу жизни, человек листает часто и всегда натыкается на то, откуда взялась Правда. Так вот и секрет, ни одна нить сошьет, не проткнет материал острой иглой, покуда в нее не будет заложена Правда. Она охотница, да Она ужаснее, и страшнее смерти, потери любви, страшнее чувств, которые иссякли. Она никогда не потухает, и открыто смотрит на не только на человека, но и на случай. Потому случай - нити, держащие пространство между кусочками, а человек и есть материалист, тот, которому удается шить полный день. От Правды зависит насколько плотно и правильно дни выстроят время, из них появится год, и иной. Каркас не должен быть слабым, и нити не должны торчать в стороны, иначе года собьются, и мы утопнем в собственной лжи, или той, которая давно вертелась у носа. Ее задача, задача Правды не убрать ложь, не искоренить ее во имя всего блага, ее дело помочь разобраться, не допустить неправильной собранности в структуре. Другой разговор, какими способами она будет строить дни, проникая и возникая из нас? Нет, никакой Правды, сущности, повторимся, есть лишь мы, и мы сами решим, кому быть с нами и знать наши тайны, секреты, кому стоит уйти. А то ли, если Правда, как образ сидит внутри души, разгуливает на тонких шпильках и прячется ото всех, кто только попался ей на глаза. Мы можем сказать, что Правда помогла нам избежать конфликта, сохранить жизнь. Совершенно так же мы можем утверждать, что это мы защитили Правду внутри нас самих!» - если рассуждать, то ясно станет, что в те часы Правда жила в каждом из нас. Кто-то ее не пускал, другие останавливали. Но мы знали четко, что избавится от нее, означает разоблачить сердце, его намерения. Как быстро мы менялись, из тебя, моей Татьяны, смелой и непричастной на первый взгляд ни к чему появилась женщина средних лет, молчаливая, смиренная с учестью тех, кого любила. Но мы не станем утверждать о том, якобы как Правда запугала тебя, заставила мать Алексея покинуть это место, прежде всего, она толкала на такие поступки, и потому мы все смешались, характеры изувечились до такого состояния, когда они уже безнадежно больны. И все же в нашей истории Правда являлась личностью, ее рыжие волосы содержали один из химических пигментов, она была умна и любила высокие туфли. Ее приходы мы замечали не всегда, сидя за столом на завтраке, отлучался Лешка и мы замыкались все, обсуждая его вместе в мыслях, и так откровенно поодиночке. Мы теребили порванную нить, от того она еще быстрее рвалась, а мы думали, удержим ее этим, спасем. В отличие от нас ту, которую Судьба назвала Открывательницей тайных домыслов, ждать не любила. Она трогала, терзала героев, и преследовала до конца жизни. Впрочем, чем-то по характеристике она напоминала Привязанность, но гладкая матери Дочери Черной Подруги выдавала ее противоречивые, реальные качества. Потому что Привязанность не преследовала, а шла за любовью, в то время как Правда, обострив свои злые умыслы, мчалась за жертвой подобно лисице, нападавшей в горной местности на бедного хорька. А хорёк этот изо всех сил пытался взобраться на вершину, откуда ему открывался простор, и тот час падал, срывался, но ее не видел. Хорек не видел ей спутницы ни той не иной!
Понедельники всегда протекали сухо, скорее однообразно. Приятными и милыми были вечера, остальное хотелось перемотать, как мелодию на пластинке, чтобы услышать ее дивный конец. Но без начала конец не строился, вставание в седьмом часу утра предвещало ранний сон, но не для него. Аринка же не помнила себя, не могла увидеть, и вспомнить на утро, как падала на кровать после прочитанных книг по заданному материалу, она засыпала на мягкой кровати, на груди ерзал учебник, знания тянулись к ней, но не к нему. Алексей давно не задумывался о том, что он делал в этой гостинице при Медицинском училище, почему море перестали слышаться ему, и запах машинного масла порой проносился в коридоре. Но мы скажем от чего уставала и забывала мир черноволосая девушка, как трудилась она за двоих, за этой бывало, получала соприкосновение с холодными губами, и святое для нее: поцелуй. В ней росла женщина, которой нужно было, чтобы ее любили, и она готова была отдавать за это все, даже свой разум. Уже прошли вечера, когда она отказывала своему другу, когда убегала или прятала шприцы, когда била холодные ампулы об пол, и плакала, долго плакала тому, чему он смеялся. Отныне она не то, чтобы по-взрослому смотрела на это, а как-то смирившись, и договорившись с обреченностью, она предсказывала дневные часы… В этот раз все пошло по-иному, после обеда Изондий Павлович наконец раскусил подчерк Аринки в тетрадях Алексея, и угрюмо и в миг с ухмылкой помотал головой, призвав его к себе. Обед выдался вялым, розовый суп болтался в тарелке, он неряшливо ел его, отказавшись от второго, предпочел съесть банан. Аринка же чувствовала голод от бесконечной умственной работы, она просидели три пара, писала обеими руками, и кажись, стоптались ее мягкие подушечки на указательных и средних пальцах. Кожа ее стала грубой, а на голове весело был заплетен черный, высокий хвост. На удивление он не растрепался и держался крепко, пока она ела все подряд, запивая апельсиновым соком. В добрые моменты Лешка смеялся ей, когда набрав за щеки суп и кусок белого хлеба, она поднимала на него свои влюбленные глаза, он заинтересованно смеялся ей, читая ее обаяния по слогам, но читая. Впрочем, обед был кончен полчаса назад, Аринка грустно рассталась с ним на пороге гостиницы, потопталась в холодном коридоре, одетая в бирюзовый, вязаный свитер и темную юбку солнце, она успела замерзнуть. Алексей же в голубоватой рубашке направился со всем его нежеланием к Изондию Павловичу. Перед этим он потоптал таявший постепенно на солнце снег черным ботинком, на чудо не промокли его мысли, и взглянув на крышу гостиницы, он мечтательно поискал на ней ту, которую никогда не видел, Тишину. Нечестны люди, любят одних, мечтают об иных! И он мечтал, но только быстро отпустила его эта мысль, как утек темный горизонт, снеговые тучи проводили его в привычный маленький кабинет. За дни, провиденные здесь, он уже свыкся с новыми партами бежевого цвета, с гладкими не треугольными краями. Кабинет был пуст, сумрак в нем от его присутствия не развеялся, Алексей, как обычно, положил руки в оттопыренные, и без того снова порванные карманы, как ничего не нащупав в них, брезгливо вытащил руки. Он хотел было найти в них то, от чего умирала Привязанность и быстро выздоравливала, но видимо забыл в комнате. Выйти? О нет, что же он скажет в оправдание Изондию Павловичу, вернувшись вялым, заснет еще упершись в тетрадь со всей эйфорией на лице. Хотя, как недавно обмолвилась Аринка, преподаватель был в курсе их злых игр, но никак не предъявлял этого. И взгляд у него всегда был обращенный не отдельно к личности Лешки, а к его знаниям, присутствию на парах. Ты же наоборот как-то больно выделяла из всех, почти не спрашивала, и он окончательно не считал тебя в серьез. Кем ты стала для него? Второй Аринкой. Разумеется, он редко обращался к тебе, но как только, так ты сразу откликалась и я была рада наблюдать это, прибывая в Евпаторском Заведение. Вернемся к картине, в ней Алексей, пытаясь отвлечься, бороздил взглядом книжные полки, пока еще названия не расплывались в его голубых глазах, он четко читал названия книг сквозь прозрачные очки. Оставалось еще часа полтора, он мельком посчитал, и все зрение смоется цветной нечеткостью. Он мысленно торопил Изондия Павловича, а тот нагло задерживался, словно хотел наткнуться на Алексея в не совсем здравом уме и теле. А нет, подождите, он сам пришел раньше на пять минут. Зеленая доска с мутными разводами гладила его взгляд, оперившись о первую парту у стола Изондия Павловича в кругу бежевых стен, он скучал, как скучают все романтические герои. Это происходило до тех пор, пока дверь внезапно, нет, с ожиданием не открылась, и в ней показался…Верно, человеком этим была Аринка! Она заглянула, как бы, между прочим, приготовила речь, что скажет преподавателю, если найдет его здесь. Но тут губы ее сомкнулись, она закрыла ладонями оттопыренные карманы рук, и улыбнулась:
- Тебя нашла я одного, и в коридоре я не повстречала никого. Меня не посетила грусть, напротив врезалось виденье, что где-то раздается пенье. Наверно я давно не отвлекалась на иные книги, в которых есть чужие города, и в спешке просекают люди собственно года. А мы с тобой все в этом городке, поселиться б в вечерке?
- Ты б знала, как права, и до чего мне скудно ждать старика, который и не придет наверняка! Скажи еще о том, как ляжем на кровать, и в чудесах окажемся мечтать, мечтать. Признаться, вдруг пропал к науке этой интерес, и весь к учебе у меня потерян вес. Вес памяти, что вы, а вы молчать все станете. – он договорил, как она подошла к доске, встав к нему спиной.
Она взяла в руки белый, сыплющийся мелок. Стружка мела виновато упала на ее юбку, девушка, не отвечая ему, что-то чертила на доске. Ее отвлеченные линии не имели границ, граней, о которых ударялись химические элементы, ставшие ненавистными Лешки. Он следил за ней, завел кист рук за спину, соединил крестом и продолжил:
- Ты скрасила мое мечты одиночества, и нарисовала на доске целое зодчество. Узоры скроют отвлеченность, откроют нам иное, но вовсе не плохое. Ох, навсегда покинуть этот кабинет, и чтоб из глазах моих ты вынула вельвет. Прости, мои напоминанья, заглавные вступают в бой воспоминанья. Весь день он выведен из вчера, и с дерева упала черная кора. Вот мне бы только не упасть, как падают от урагана, и валятся в канаву, а у меня же не канава, а целая внутри орава. Заметь, что разный я всегда, но ты ответишь: «Да», и вновь сменяется чреда!
Аринка грустно улыбнулась, он по-прежнему не подходил к ней, трепал ее словами, которые улетали в соседние края. Вмиг их беседа переросла в разговор душевнобольного и психолога, понимающего, и в то же время ругающегося себя за это. Услышав концовку его речи, она зло стерла кулаком все свои линии, перераставшие в геометрические, бессмысленные треугольники. Она завела левую ногу за правую, слегка покачнулась, словно в голову ее ударила молния битой повседневности.
- Я думала, ты будешь рад, что я к тебе пришла, но я ошиблась, и перестал течь водопад…- она попыталась отряхнуть брезгливо ладони, не успела договорить еще что-то, а как в их разговор ворвалась щелочка в двери. Она невольно подслушивала все это время, и теперь назойливо засвистела от сквозняка. Но сама ли она засвистела?
Лешка дернулся, заметив в дверном проеме торчащий локоть Изондия Павловича, серый кусок ткани остановился между открытием тайны и коридором. Посторонние слова моментально выбежали, как мурашки на спине Алексея, он секундно дернул Аринку к себе, сделав шаг. Теперь она стояла рядом с ним, заслоняя его грудь. Она, верно, растерялась, ее пальцы, припудренные мелом, вспотели и соскочили с пояса юбки, за которую она держалась. Изондий Павлович мог войти в любую минуту, бьющую внутри наших героев грозным колоколом. И вроде бы ничего страшного? Но он нарочно, на счастье взволнованному Лешке не кончал свой диалог с неизвестным нам собеседником. Он то облокачивался на дверную ручку, гнул ее так, что та хрустела, то резко опускал. От каждого его движения сердце Аринки колотилась так, словно ее снова поймал ее за кражей стеклянных вещиц, которые болтались в ее кармане. Как он предугадал, наш Алексей, что все нужное с ней с собой? Достаточно легко, нужно было не знать Аринку совсем, чтобы не заподозрить это. Она же сориентировавшись, оттаяла, правой руку соприкоснулась с его холодным запястьем, как ловко передала ему в пластмассовой обертке не распечатанный шприц и ампулу, блеснувшую на свету. Замелькала ближняя к ним лампочка на потолке, Аринка верившая во все на свете, даже в его чудное выздоровление, восприняла это, как знак и чуть не расцепила пальцы. Алексей наклонился, чтобы не дать вещице упасть, а когда приподнимался, то мимолетно коснулся шершавыми руками ее нежной, пахнущей чем-то сладким, щеки. Я побледнела еще больше, и на этот раз Изондий Павлович оставил своего собеседника, попался на глаза улыбнувшейся ему Аринки.
- А мне, пожалуй, следует уйти, и в комнате за книжками… - она мечтательно убрала руки зонтиком за голову, окинула взглядом Алексея, стоявшего, как ни в чем не бывало. На щеке у нее все еще чувствовался след от его быстрого поцелуя. Подобных было много, но именно этот задел ее по-настоящему, что она вдруг стала настолько счастливой, что завидовала сама себе. Чему? Наверно тому, что она с ним в этой нелепой истории, про которую так много мы уже рассказали.
После ее ухода казалось, что никаких гостей на намечалось. И все шло больше чем гладко, время еще кончилось, время его жизни, покуда потребность не застучит в сердце. Он не думал о ней, и право увлекся расчётами, левая его рука, лежавшая на столе, писала шариковой ручкой с заостренным концом, его увлеченное лицо питало доверие к Изондию Павловичу. Тот недавно снял пиджак, повесив его на спинку, и облокотившись на него, помял его своим толстым телом, его неуклюжие, плотные пальцы возили по медицинскому справочнику. Интересно, что он читал, пока Алексей чесал затылок, периодически отвлеченно глядя куда-то в сторону. Только представить, если бы в воздухе он мог увидеть что-то больше, чего ему так не хватало. Ее! Руки сползала со строчки, и ему хотелось рисовать, наверно ее портрет, сохраненный в памяти. Он запоминал исключительные детали, и те, которые он любил, открывались в нем, когда он этого хотел. Но химические формулы явно гнали его в сон, потому учитель в рубашке с мелкой красно-зеленой клеткой окликнул его:
- Мы можем опираться на идеи, и быть довольно - таки и резвее. Тебе, я вижу, скучная наука не прыгает в красивые руки, приносит изувеченные муки. А для меня она, как жизни смысл, я из нее всем телом вышел! Как впервой раз увидел это, так понял сразу, для меня на свете ничего и больше нету. Признаться только, как увлекся! Я девушку свою послал обманом, и думал в землю я лицом неизбежно кану! Но позже стало мне доступно, что я хочу все время в стеклах проводить, и знания глотками пить. Сейчас же люди молодые, те полны легкомыслия… Который год я с ними так сижу, но я не каждому скажу, что увлекаться и парить нам надо в том, к чему нас смысл жизни не притронут, и в чем однажды не похоронят!
Лешка вздрогнул, он отложил ручку аккуратными движениями, и серые глаза под стеклами очков пронзили Изондия Павловича. Что, что он сказал? Лишний раз намекнул на то, что вцепился в события по дикой случайности, и теперь выставляет это, что взамен получить…Неизвестно, что получить.
- Но наша жизнь, она же не работа, как в рояле шестая нота. Куда угодней, ближе мне любовь, очарованье малых снов! Сидите вы, как в заперти, всегда вы живы, кому-то милы, но вам не знать других границ, и кормить всегда одних и тех же птиц. Что плохо в обществе, то может для иного хорошо, и помогает видеть все детали, которых раньше мы не признавали. По жизни вашей, по ее теченью, прошу, иных не ставьте во влеченье! На мель не в старости вы сели, а в день, когда от той прекрасной отреклись. Зачем? Уж ради этого всего, чтобы общение делить с больным, сидя подле него? – ответ Лешки стал настолько неожиданным, что Изондий Павлович захлопнул справочник, и его мудрый был сломлен проникновенностью и тем, что Алексей не отказывался от правды, и признавал эту правду. Он опустил руки, и не виновато, а как на проигравшего глянул он на временного учителя.
-Да…- Изондий Павлович приподнялся, и что-то принялся писать на доске для следующих занятий, но добавил, - С вашим разумом надо бы обращаться, как с неизвестными миру навыком. Кто этому вас научил? – он взял половину фиолетового мелка, и со скрипом надивил на доску.
- Они, - усмехнувшись, проговорил Лешка, проговорив неоднозначно. Он продолжил писать элементы в каком-то странно порядке, съезжал с клеток, но упорно сидел, желая победить самого себя.
И может быть эта победа будет, отложится на крайний срок ее поражение, а пока он увидел то, что любому из нас показалось бы не возможным. И не только нам, но и Распорядительнице жизней, и всем остальным, даже ей, его гостьи. Он не помнил, как она вошла, пока учитель списывал формулы из учебника, стоя к нему спиной, Алексей, положив пальцы на подбородок, закрыл болевшие глаза. Так происходило невозможное, когда одурманенное, истощенное сознание проникало за все запрещенное, и не построило что-то новое, свое, в виде приятной галлюцинации, не заставило его выйти, а показало ее. Дверь не отворялась, открылась оконная рама, скорее всего сильный ветер был тому виной. Изондий Павлович, сомкнув страницы красного учебника, направился вглубь класса. Лешка, дабы размяться, потянулся, глядя на движения учителя, как перед ним предстала гулявшая она. То была девушка с огненным цветом волос в старомодных почему-то туфлях, на ней было коралловое платье, заслоненное медицинским халатом, застёгнутым на мелкие белые пуговицы. Девушка была крайне симпатична, кисти ее руки спрятались в желтовато-белые, резиновые, хорошо тянувшиеся перчатки. Она разгуливала в зад вперед в этих туфлях, чему-то смеялась, словно находилась здесь уже давно. Лешка не сразу не понял ее имя, имя Правды. Помните эту жестокую виновницу, заставившую уехать Эльвиру Николаевну. Отныне она помолодела лет на пять, на бледном лице выступили рыжие крапинки у носа, похожие на веснушки. Лешка воспринял ее, как обычного человека, но стоило Изондию Павловичу вернуться на свое место у края доски, и не заметить ее, он поражённо едва не приподнялся. Правда смеялась неясностям, как ощутила на себе посторонний взгляд героя. Она сначала смущенно глядела на него, затем облокотилась рукой об учительский стул, наклонила голову и помахала перед ним рукой, надеясь ошибиться, что он видел ее. Алексей же не смотрел ни на что, кроме нее.
- Изумительно, восхитительно! - она промчалась быстро по наречиям, - Когда свидетелем чьей-то смерти, станет герой истории, верьте? Не нужно в это верить, и мысли о спасенье клеить. А впрочем, уж какой момент, меня увидел первой мой клиент! Не ту, которая зовётся Тишиною, и прыткостью своей бушует меж волною, не ту, которая с тоской играет под луной, увидел ты в кромешной тьме. Одно противоречье, я не та, которая прячет в темноте, я та, которую найти, способен ты везде. И потому что суждено тебе не как они о всем скрывать, а ветру свои мысли на шептать, и может быть, еще ему…- она прервалась говорить, указать на Изондия Павловича, похлопав его по плечу, - Смотри, коли во мне ты не уверен, и в силе в силе моих хотений, прочту тебе отрадный заголовок, он довольно-таки молод! Родился прям сей миг в моей тяжелой голове, осыпанной стремлением тебя спасти, от учителя увести. Подумай сам, как облегчишь работу нам. Хотя, к тебе не предъявят спросу, покрутятся для надобности у носа. И уйдут, уйдут. А мне ли с этим дальше идти в гору, так это все пустое, и для меня не стоящее боли, покуда трезво мыслит моя воля. В отличье от твоих соображений, сбиваешься с течений. Куда сейчас стремглав ты мчишься, куда ползут слова, ползут змеей, и слышно не шипенье их, а вой. Очнись, и просто так, закрой глаза, откроешь их у низа. В низу в твоих карманах сокровенность, расступится и тленность, ты только протяну ту ледяную ручку… И все, и кончатся мученья. Как сладок будет после них покой, твой сон ночной. А обо мне не вспоминать же так приятно, если вокруге все предельно гладко.
Он слушал ее, постепенно растворяясь в усыпительных ее речах. Все, что она не произносило, подобало колыбельной, но довольно-таки жестокой колыбельной. От нее хотелось спать физической оболочки, но не Алексею. Он все так же невыносимо смотрел на нее, как на других, может на всех нас. А Открывательница тайных домыслов, тем временем полагавшая, что стоит на ступени выше, чем он, канатной веревкой ударила себя по колени, обошла Изондия Павловича, настойчиво облокотилась на доску. Ее взгляд охотницы за душами играл, лицо ее розовело, скоро наступит багровый пик, затеряется между мирами чья-то жизнь. Жизнь этого невинного человека, случайно подсмотревшего за тем, зачем нельзя было смотреть. И кто всему этому станет виной? Обстоятельства, Судьба, решившая так? Но разве татой приказ или просьбу выпустила в свет Дочь Творца? Нет, нет, если вы так подумали, то мне не о чем с вами разговаривать. А может, вы не верите ей? Серьезности в ней сосредоточилось много, но кто знает, не пугала ли она напрасно наши сознания? Слегка наклонившись к пишущему Изондию Павловичу, не выпускавшему мел, она поцеловала его в плотную щеку, обычно так целует Черная Подруга, но уже после за получения души. Ее же методы тянулись долго, она словно наслаждалась этим предчувствием, когда остается жить пару минут, она смеется в них, ныряя глубоко. Но она не учла одного, что за это время Лешка поймает ускользающую суть, вцепиться в нее зубами и не отпустит. Иначе Изондий Павлович умер бы тогда из-за него…
Пока Правда расхаживала возле, она присматривалась, с какой стороны будет удобнее и красивее набросить учителю веревку на шею, где сделать узел, русоволосый юноша нарочно задел ботинком ножку стула, привлек ее внимание. Он приготовил для нее что-то крайне интересное, засунув обе руки в карман, он тянул время слезившимися глазами, и которых, ей казалось, вытекала вся голубизна. Они теряли цвет, но он не терял надежду. Он молча, махнул ей головой в сторону двери. Она снова постучала по плечу Изондия Павловича, и с иронией облокотилась на первую парту среднего ряда.
- И что, что сделаешь? Дабы захочешь уйти, уходи! – Правда наматывала на палец переднюю, рыжую прядь волос, но тут она присмотрелась к нему. И по плечам ее пробежали мурашки от того, что ей вдруг привиделось. Нет, этого еще не свершилось, и поверить в это казалось совсем не возможным, потому она словно удерживала его взглядом. Но тонкая нить между ними, она обрывалась. – За окнами посыпал снег, сейчас расколется мой век. На половину разойдутся действия мои, прервут задумки, те твои. А коли, нет в тебе бессилия, и сил жадности коварной изобилия, то попытайся мне противостоять, своей привязанности и солгать. Но у тебя не хватит сил, не посмотрю на то, что ты до прелести священной мил. Во мне ты не отыщешь жалости пороки, она не преподносила мне уроки…- тут она уткнулась в себя, прошлое разбило ее настоящие, и Алексей выиграл миг.
В правой опущенной его руке вы бы уже четко разглядели блестящую ампулу. Стекло чудным способом не запотело от его горячей ладони, лишь в конце стала прорезаться тонкая трещина. Еще совсем немного усилий, и ампула бы треснула, осколки бы впились в пальцы. Но Открывательница тайных домыслов до конца была уверена в его проигрыше. И чем дольше он, морщась от боли от впивающихся в кожу осколков смотрел на нее, тем больше ее хватало изумление. Оно брало ее постепенно, и она менялась, как животное, которое, не победив свою жертву, позволило ему уйти, она больше не играла с везением. Впервые в жизни оно отошло, и она ощутила свою силу беспомощной, опустошенной. Вроде бы имею такие огромные полномочия, она стояла выше него, но она никогда не отказывалась от своих потребностей, и когда Лешка, прикусив нижнюю губу, зажал ее верхней, ампула раскололась на мокрые осколки. Из зажатого кулака жидкость капала мелкими каплями на линолеум, так, что звук практически не слышался, а он так и не разжал руки. Сий миг он победил самого себя, где-то не далеко Дочь Черной Подруги, охватив горло, упала в беспамятстве, в других краях подобный ему человек сдался, и таких было много. А что он чувствовал? Непреодолимо его влекло повернуть все в спять. Неужели зазря? Правда не отступала, но и не делала дальнейших движений по отношению к Изондию Павловичу, вновь сидевшему за столом, уткнувшемуся в монитор компьютера. Она стояла минуты две, пока голова ее не опустилась к подбородку, рыжие волосы, потерявшие яркий пигмент, выгорели в ту же секунду, когда веревка исчезла, и вместо медицинского халата она оказалась в красивом платье. На ногах у нее тоже он не заметил тех старомодных туфель, видимо они вернулись туда, откуда этот эпизод и был взят. Она осталась стоять босая, свободная от казни учителя, свободная и довольная внутри. Но показать это довольство она не могла в силу того, что за эту улыбку, Черная Подруга разочаруется в ней. Потому, она соблюдала дистанцию, спланированно поклонилась и направилась к дверям. Так не уходит Правда, так уходила она, его видение.
С облегчением его сомкнувшиеся глаза не желали открываться вновь, в сердце не открылось второе дыхание, озноб не прошел, как прошла она. Но в душе у него боролось то, что никогда не проиграет, даже в следующий день, оно вспыхнет белым светом, рука будет разжата, и красная краска испачкает серые брюки. Пускай этот день стал каким-то бредом, одновременно в него вонзилось не существующее, но спасшее, и продлившее существование Изондию Павловичу. Знал ли наш Алексей Бесчастных, что Правда обязательно дойдет до своей жертвы, наверно, предполагал, но верил, что учитель успеет насладиться одним вечером, в который пройдет под луной, мечтательно опрокинувшись в прошлое. И луна эта, последняя в его жизни, расскажет ему смысл всего, что произошло с нами всеми, о ком он спрашивал Лешку всегда, но спрашивал молча.
« Человек, и никто иной, не всегда благодарит Правду. Само это сочетание кажется ужасно нелепым, но это так. Ведь, Правда – все, что мы имеем, что держим на руках, что порождаем в разуме. Это можно назвать и как-то по-иному, смысл не изменится, потому что без помощи Правды мы бы не отыскали ответы на множество закрытых вопросов, не разобрались бы в себе, не сшили бы все лоскутки так, что тебе показали рисунок. Да, при абсолютно правильных собранных кусочках ткани, из нее рождается подсказка в виде рисунка. Увидевший эту подсказку, ни когда ее не забудет, и поймет, кто помог ему в той ситуации».
***
Ирования. Предпоследний день третьего месяца Тамуза. Палантийского Дворец Варфия Вегторского. День. « Что делает нас отважным в самой последний миг, когда увязли ноги в песке, когда нет сил двигаться дальше? А надо ли двигаться дальше? К чему менять полосы, бесконечные пути, задыхаться от любви, оступаться, кому-то признаваться, и вести себе на верную гибель. Но не это ли, все перечисленное до этого, является отвагой, как щитом для нашей души. Если задуматься, то светящийся шарик каждого защищен от внешних признаков, от грозы в чужом теле, от огня в игривых глазах, от этого не защищено сердце, так муторно начинающее болеть, но душа охраняется лучше всего. Вы думаете, что есть ли люди, уже давно забывшие о душе, искалечившие ее многими страданиями до такой степени, что от нее осталось одно название. Но это нет, сердце перестанет биться, душа оживет вновь. Но мы покорим об отваге, об этом щите, с которым мы входим в пустыню, или в тяжелую гору, покоряем просторы, взбираясь на свой Эверест и падаем, боремся, но с этим щитом. С самого рождения мы уже начинаем идти, человек еще не произнес первое слово, а внутри него уже растут эти маленькие чувства, среди которых она, отвага. Думаете, она похожа на смелость, скорее на упорство и ее подруга уверенность? Нет, в том то и дело, что все остальные являются приобретенными чувствами. Мы не можем, впервые войдя в какую-либо ситуацию, сразу быть уверенным в том, что нам удастся разобраться с ней, победить самого себя. Отвага же всегда была нашей приближенной, приближенной характера, вероятно, даже, что ее детство прошло после него. Ведь никто не учит жить так хорошо, как способен научить характер. Вы замкнуты, вы борцы? Это разницы не имеет, характеры все-равно учат по-одинаковому, другое дело, не каждый выпускает его, держит под определенным контролем, как и отвагу. Они словно запертые родственники внутри нас, так желающие выступить, привлечь внимание, но отвага, в отличие от Принца Одиноких Побуждений весьма аккуратна, и выступает лишь по делу. Как? Проще чем, вы уже успели подумать. Представьте, самый трусливый, неопытный человек, споткнулся об обрыв, и жизнь его повисла на волоске. Он держится одной рукой за корень старого дерева, он убежден, он упадет и разобьется о камне. Потому что ни разу он не видел себя смелым, способным обругать себя. И тут, увидим, что тот, кого ни во что не ставили, подтянул свое толстое тело, крепче уцепился упитанной рукой, и казалось, совершил невозможное. Смерть отступила перед ним, перед отвагой, которая, наконец, заговорила с трибун, когда все, абсолютно все чувства вцепились от страха друг в друга. И становится интересным, что вызвало эту скромницу - отвагу, такую великую, могущественную, но вечно отстранению…» - кого из наших героев, не смотря на разницу во времени, мы можем назвать отважными? Верно, мы можем это не понять, прочитав даже больше, чем было мной увидено, рассмотрено и соединено здесь. И найти того, кто бы в отличие от смелости, к примеру, такой, какая была у Аринки, владел отвагой получилось вовсе не в этом веке, а в том, о котором никто достоверно не помнил. В той стране уже, который день прибывала Госпожа, и мы расскажем о ней.
Месяц клонился к закату, обжигающему щеки, едкому заходу ее последнего солнца, которое она увидела на Земле. Душный воздух не обходил стороной даже подземелья дворца, не растворялся в фонтане, вода не стирала его ни с кафельного пола, ни с трона императора, ни с ее души. Природа поначалу совершено не гармонировала с ней, день выдался таким же, как все прежние. Ее ждали, ее знали, выполняли любой ее приказ, готовили платья, а она ходила в белой тунике, едва прикрывавшей колени. Ухоженную Госпожу не узнавали ни в ее доме, ни сам Император, она обходила его стороной, жаловалась на головную боль, и честно, признаться, мы уже подумали, что совсем не знали ее. Эта молодая красавица с черными, распущенными волосами так ушла в себя, что во взгляде ее точно усмехалась старуха со стальной косой, которой ее все воображали. Она всегда прятала ее в себе, не позволяла называть ее настоящим именем, но тут ей стало так плохо, что она вовсе забыла о том, как ее звали….На другой стороне дворца, где раскинулись оранжереи, где красные помидоры наливались под солнцем сквозь чистое стекло, Черную Подругу отыскала хорошая погода. Как она набрела сюда? Помимо овощей, в углу, здесь рос еще и красный, острый перец, его стручки набухали так, будто злились угрюмости Госпожи. Светящая звезда, право, не обходила ее, раньше она боялась Черную Подругу, но сейчас Владелица сроками жизни ходила обыкновенной дочерью какого-нибудь ремесленника. И может она случайно забрела в Дворцовый сад, чтобы украсть крупный, самый сочный помидор. Оранжерея выдалась глубокой, она прерывалась, шла отдельными корпусами с незакрывающимися стеклянными дверьми, обросшими диким виноградом. Грозди его свисали при входе так, что до жути каждому хотелось сорвать фиолетовую ягоду, но все это было обманом. Вкус бы не впечатлил каждого, другое, если полакомиться виноградом с дальних плантаций, там его специально срывали загорелыми руками для изготовления любимого вина для Императора. Но вкус этот настолько приелся Черной Подруге, что она и, не взглянув на вдохновляющий всех виноград, протиснулась дальше. В соломенных сандалах, она вступала на положенные в два ряда деревянные, обшарпанные дощечки. Те, когда шел последний дождь, плотно застыли в сухой Земле, и теперь лежали ровно. По ним она стучала своей гладкой подошвой, в тесном пространстве, а она выбрала такой угол, в нос ей лезли ароматные лепестки травы. Они были влажными, еще недавно садовник обрызгал их мелкими каплями, и те свежо весели мимо проходившей Госпожи. Стоило одному из рядов кончиться, как в образованном круглом пространстве, где сходились остальные дорожки, она заметила лавку. Она влюбилась в это место моментально, ей вдруг понравился запах овощей, и все, что ее окружало. Не спеша, она присела на скамейку, снова осмотрелась. Ее больная голова постепенно избавлялась из боли, Госпожа услышала пение, стучавшей в стекло клювом, маленькой, серой птицы. Еще не увидев ее, она знала, что не ошиблась в представлении. Ведь других птиц в таком жарком климате, она не видела ни разу, но тут это звонкое чириканье взбодрило ее. Подняв голову, она не помнила, как ноги ее сами встали за нее, как околдовано ее голубые глаза не могли оторваться от света. Желтое солнце ласкало стеклянную крышу в метра четыре, крыша выросла, потому в этом углублении ее боковые стенки были укутаны в толстые, стебли каких-то сухих растений с малиновыми цветочками. Она слегка приоткрыла губы и вдохновленно взбиралась по стеблям к самой вершине пирамиды. Да, потолок построился пирамидой, не то куполом, и открытый круг, в который редко задувал теплый ветер, выносился прямо на голубое небо. Тогда перистые облака, разорванные между собой, быстро мчались к югу, Черная Подруга заострила на них свое внимание и заулыбалась той красоте, восхищаться которой ей не положено.
- Эй... Войти сюда, вы незнакомка, смели как, вор вы или врак? – какой-то знакомый голос сбил ее мысли, голова закружилась, она опустила затёкшую шею, но не повернулась к голосу. Госпожа узнала его, правда, обиделась на то, что не узнала ее Лимбва, это была Лимбва. Видимо ее смутила одежда нищенки и неухоженные локоны странницы.
Лимбва растерянно закрыла обеими ладонями розоватые губы, тот час поклонилась, увидев перед собой Черную Подругу, любимицу Императора. Одетая в льняной сарафан с короткими, обрывающимися рукавами, она стояла, что-то пряча за спиной. Неудобно и стыдно ей стало, не зная чем оправдаться, она всматривалась в безмятежное лицо, слабо рассмеявшейся Черной Подруги. Ее смех был вызван манерами, инстинктом улаживать или наоборот заострять ситуации. Лимба в отличие от Госпожи так не умело, и в ней вы бы сразу прочли все. Ее не нужно было открывать, как какую-нибудь книгу, с ней знакомились сразу, как с описанием на задней странице. Сейчас она светилась, и было ясно отчего, всю эту ночь босыми ногами она пробегала с крыльца в комнату Ростовского, не замечая звезд, считанных Черной Подругой, она отказывалась от сна и страстно целовала его в губы. Теперь она едва произносила слова, множество безграничных поцелуев утомили ее по утро, да и запах сладкого дурмана преследовал ее, клонил в сон.
- Но только начинай не с извинений, и ни с того, насколько сильная твоя вина чуть не выбила из моей души окна. Хотя закрыться от всех, и чтобы в глаза лез барских мех. О разве это ль не мечта? С тобою полюбила разговоры, они мне стали так необходимы, как собственное имя. К нему я возвращаться не хочу, но и себя здесь не найду. А этот королевский двор, положенный по кирпичу диктатором, жестоким, право, вежливым оратором, мне чужд в округе каждый угол, и из себя лопатой высыпаю черный уголь. Я на тебя смотрю, мне ведом твой восторг, в котором не найти печали, ее то обвожу ногами я овалом. Мне плохо, плохо от бессилья, на вкус не чувствуется и пирог с ванилью! – произнося это, Владелица сроками жизни, вовсе не смотрела на собеседницу, наверно впервые она высказалась так, что ей захотелось убежать от всего. Она успокаивала себя, что указательным пальцем водила по зеленым листьям, не умирающим от ее прикосновений. Замечая это, она касалась и красного помидора, вдыхая его аромат, он оставался свежим.
- Мое вам посылаю утешенье. – немедля сказала Лимбва, приблизившись к ней, она обошла ее кругом, облокотилась спиной о деревянный выступ, облепленный толстыми корнями растений с теми самыми цветочками, - Я вам признаюсь, мне этот не был близок мир, я собственно искала в жизни множество квартир. Бежать всегда, бежать куда-то, коли сбережения твои богаты. Но я же не имею не златых монет, не умею рисовать потрет, я даже не поэт. И все, что есть отрадой в этой жизни - для меня любовь, и тут не нужно лишних слов. Сейчас вы сами губите себя, из глаз у вас вытекает из слез резьба, вы полагаете, что свою любовь утопаете. Зачем? не преданы, я вижу, императору. Так что ж, вы преданность иному подарите, его от смерти, казни, вдруг, спасите. Спасите! – Лимбва решительно на равных развернула не сопротивляющуюся Госпожу, успевшую аккуратно снять с ветки наливающийся, крупный помидор.
- Ты говоришь, чтоб против власти я пошла, против света, нет ничего хуже этого! Убить могу кого угодно, сейчас нынче жизни сохранять боле модно. Но ты не забывай, никто, и никто не должен разузнать, с кем ночью я предпочитаю спать. Люблю, люблю, и не могу, не знаю, что внутри меня творится, что хочется заснуть, укрывшись в грязном, все равно, корытце. Мне главное, касаться той руки, а ты говоришь: « Спасти». Любой я обладая силой, не пойду же на Творца замахиваться с взглядом влюбленной милой. Не императора решенье будет, решенье всех небес, из-за которых видится угрюмый лес. – она говорила с Лимбвой, откусывая красный овощ, как сок из него брызнул ей на белоснежную грудь, потек тонкой струей.
- Меня б пусть не ненавидела планета за все мои советы. Но я б за любовь свою вступила в драку с Богом, и ошибалась, может быть во многом. А вы, об этом рассуждая просто, не высовываетесь из статусного роста. А нас, сейчас, наш слышит Бог! Не верите, а я вам докажу…- Лимбва подняла голову к небу, она мгновенно взяла Черную Подругу за запястье и потащила из теплицы к выходу. Быстро они протискивались через несчастные растения, топтали траву, и пока, они шли, стеклянные стены больше не обливал свет.
Лимбва пропустила Госпожу, захлопнула за собой дверь, и они вышли к левому краю. Очередной сад с виноградными гроздями располагался перед ними длинной территорией, конец которой поливал дождь. Гроза пришла ответом, капли падали с высоты, разбиваясь о фиолетовые ягоды, о ее щеки. Госпожа молча стояла, не отпуская руки своей собеседницы. Воздух становился прохладнее, жара поднималась к нему, и ледяные капли попадали на блестящие волосы стоящей Лимбвы. Ветер поднялся стремглав, закружился калейдоскоп в глазах у мрачной Госпожи.
- Поднимите глаза! – потребовала Лимбва, ее голос стал суров и жесток, она не отрываясь, смотрела на Черную Подругу, которая никак не могла посмотреть жизни в сердце.
И когда, она, наконец, медленно распахнула свои ресницы, когда дождь облил ее с ног до головы, она увидела серое небо, вдали слышали раскаты грома. До них еще не дошла молния, и лишь сильные порывы стихии говорили ей: « Не упускай, не упускай». Тогда дернулась она вперед, черная земля липла к ее стокам, долетала до колен, она бежала сквозь сад, укрываясь под хилой кроной деревьев. Сад не кончался, ее карябали старые коряги, не убранные садовниками, она натыкалась на тупики, но прекрасно помнила, что это место обязательно приведет ее туда, где она найдет его, Брата Судьбы. И если даже заблудиться, опоздает или упадет в бессилье, она поднимется, чтобы доказать небу, прежде всего, себе, что она умела любить. И чем дальше она уходила, тем быстрее промокшую Лимбу оставлял ливень, он уже не рвал мелкие кустарнички, не сдирал цветов, унося их в глубокое пространство или на балкон к Императору. Игра ветра прекратилась, Лимбва осталась стоять с пустыми руками, от мокрых следов Черной Подруги не осталось ничего, земля выпрямилась, грязь стала растекаться ручьями в три стороны. Теперь ей казалось, что ни с кем она не говорила минуты назад, не утешала и не стояла в теплице.
Тюрьма Палантийского Дворца Варфия Вегторского. Кратковременная смелость, что может быть обиднее, чем пускаться в дела вместе с ней. Вот мерещиться, что ты защищен сам самим, ведь в груди тяжелым звеном бьется это прекрасное чувство. Но смелость, в отличие от отваги быстро пропадает, как пропала и в нашей Госпоже. Стоптав свои сандали, она потеряла их где-то по дороге в зарослях, с волос не сняла застрявшие листья и была похожа на лесную нимфу, жену Бога леса Пана. Да, вы бы легко ее спутали с какой-то отчужденной странницей, прорывающейся сквозь территорию императора, и наткнувшуюся на это страшное место.
Выстроенная стена из камня песчаного цвета шла кругом, так же кружились и мысли Госпожи. Она замерла в густых деревьях перед весь странным сооружением. Дождь не проходил, он несчастно бил ее по ледяным плечам, по измокшему платью. Но она не чувствуя ничего, кроме должной любви, искала глазами проход в эту конструкцию. Спустя минуты показались стражники в красных доспехах, одетые по похожей форме с гладиаторами, они расхаживала мнимо у узенького входа, ведшего вверх кривой лестницей. Она увидела это, присев на колени, придерживая толстый лист «русского папоротника». Ложно полагать, что в ее голове построился какой-то план, или она вовсе захотела не сталкиваться с этими сильными людьми. Издалека они касались упитанными, со всеми задатками воина мужчинами, в руках с высокими копьями. И они вонзили бы эти копья в любых, кто бы смог спорить с ними, но в нее. Умереть Черной Подруги, да еще и так? Такого быть не может, мы описываем не сказку… Между тем она выровнялась, вышла откуда-то из другой стороны сада, успев отряхнуть голову от листьев, засунула волосы под воротник платья с задней стороны. Из-за безвыходности она шла босиком, но не считала это чем-то ужасным. И начала вспоминать, как бранила всех тех, кто отказывался носить высокие сапоги, подчиняясь ей. А она, она подчинялась кому-то? Нет, и потому мы увидим, как она справилась со стражниками. Облизнув и стиснув губы, Госпожа подобно чудному явлению возникла перед ними, и пару секунд стояла молча. Человек, что покрупнее с загорелым, вовсе не греческим, а скорее египетским лицом, кивнул ей с вопросом. Как она, подняв свой обворожительный, но холодный взгляд держала его мысленными цепями, заставила его чуть наклониться, и коснулась губами плохо побритой, оцарапанной щеки. Стражник тут же упал в беспамятстве, его глаза закрывались от удовольствия, но сердце отказывалось биться дальше. Тоже самое она сделала и со вторым, но прежде ее задели глаза этого, еще совсем юноши. Лет ему было не больше двадцати пяти, целая планета крутилась в нем, красавица жена с русскими корнями и сын с такими же светлыми волосами, как у него. Они виднелись из-под красного шлема с золотой полосой. Владелица сроками жизни медлила, не могла заставить себя убить этого человека, имевшего то, о чем всегда мечтала она. И потому стражник сделал первый ход сам, он схватил ее за локоть, стоило ей прервать свой зрительный с ним контакт, и готов едва ли не связать ее, как темнота в ней победила. Околдованный, он отпустил ее, случайно поранив ей плечо, и мгновенно ощутил ее поцелуй, поцелуй сладкой смерти. Так его никто никогда не целовал, ни Ири, его супруга, ни мать, любившая своего сыночка, и стоящая против того, чтобы он служил у императора… Черная Подруга оглянулась на бездыханные тела молодых людей, слезы подступили ей к горлу, и она, осознавая, что натворила, быстрее пустилась подниматься по лестнице, что виляла хитрой гадюкой. Опрокинувшись в себя, ее ресницы утопали в слезах, ноги периодически промахивались мимо ступень, с них падали пыль, прилипавшая к ее грязным ступням. И когда, все это кончилось, она сделала последний рывок, то длинный пустой коридор представился с клетками, сделанными из железных прутьев, с пустыми клетками. Она точно, ошиблась проходом, и вряд ли у нее получилось найти бы здесь хоть одного пленника. Уже хотела она обернуться, уйти назад по бетонному, холодному полу, как по нему заскакали солнечные зайчики, они прыгали из голого окна, проделанного кругом в конце стены. Прыгали они звонко, манили ее, чтобы та последовала за ними, за солнцем. Коснувшись красных губ, она, верно исчерпала из себя все силы, тяжело дышала, с трудом то поднималась, то опускала ее грудная клетка. Она устала гнаться за надеждой, но прислушавшись к тишине, обнаружила, что кончился ливень, и это означало, что она была услышана.
Но тогда где жен он был? Где держали его, переодев в преступника и негодяя самую святую душу на свете. Что-то не правильное крылось во всем этом. Она зло, и она на свободе, а он, есть самая настоящая истина всех времен, и его жизнь пошатывалась, в отличие от ее крепко закрепившегося будущего. Госпожа знала, что случится завтра, как она проснется в объятьях белых простыней, направится писать календарь про новые жизни, но среди перечисленных, попавших к ней в руки светящихся шариков, она не найдет его! Между тем, солнечные круги, отбросанные тени от каких-то предметов бегали у подола ее платья, тот час отступали. Она наклонилась, коснувшись одного рукой, и проговорила про себя: « Веди меня солнце, пока смотрится зорко, и в скрытой норе не умерла норка!». Сопровождаемый лучом солнечный друг подвижно заскользил к концу этажа, и когда были осмотрены все клетки, она нашла его в самой последней, уединённой камере.
За металлическими, крепкими прутьями она видела в углу стог колючего сена, остальной пол был гол и холоден. Он царапал ее глаза, как царапины на его лице. Он еще не увидел ее, не дал удостовериться Черной Подруги в своей натуре, и потому стоял неподвижно у заколоченного деревянными досками окна. Через них едва просачивалось солнце, его малое количество попадало на его жестко связанные руки. И хоть окна и ходили ходуном, ветер противился распахнуть их, он словно, отрекся от виновного, виновного ни в чем! Но только, стоило Брату Судьбу оказаться в крепости, как не осталось друзей и самых преданных, но явились далекие. Черная Подруга не двигалась, она осматривала его с ног до головы. Сальные волосы, облепившие щеки, свисали золотыми волнами, касались плеч в рваном обличии. Она уже забыла, в чем он был одет. Но помнила миг, в который он развернулся к ней, никак арестованный разбойник, а как тот, кого она любила.
- Пусть будни скроются под кармой корабля, я не уйду от тебя, когда на поясе моем болтаясь, станет висеть сабля. Вооружу я все мечи, направлю я на нашего врага всю остроту, и слабые места его учту. Но в чем курьез, оборван верный трос. Ведь не пойду я против Бога, хотя я тень, и побороться мне не лень… Но вижу я в твоих глазах на это дело каменный запрет, и вскоре я слышу от тебя последний, дорогой «привет». Ах сколько лет, с тобой могли б прожить мы обтираясь друг об друга, не покидая луга… Ах, мне бы жизнь любого человека, чтобы ужиться с правилами века. – она поизносила это, тускнея, подходя все ближе и ближе. Упершись в клетку, она, не отрываясь от него, спросила, - Ну разреши тебе мне подарить любовь, поцеловать в горячи щеки вновь.
Эта фраза, сказанная ею, теплым шёпотом плавилась на фоне горящей звезды. Она не заметила, как, не услышав его покорного молчания, она оказалась стоять внутри клетки. Прошлась по истоптанным колосьям, они кололи ей пальцы, но все отбросилось, и теперь нельзя было сравнить ту боль, душевную боль, которую она испытывала, глядя в его глаза. Его щеки, обрызганные красной, запекшейся кровью были результатом правды, проговоренный им всем и всему. Жалко, что никто в этом мире никогда не слышал, и думаем, не услышит ничего живее и светлее, чем его слова.
- Меня спасти ты не пришла, возле тебя тревога так кружилась, как заведенная юла. Ты справится, не можешь с ней, и потому бежишь к своим ты чувствам, они в признаньях густы. Уж точно, не меня, разрушится в прекрасный день внутри тебя стена, и выбежит из камеры она. Себя, себя ты бережешь, и кроешь в обличье существа, способная себя ты испытать, когда невыносимо больше лгать. – он говорил это спокойно, словно в нем не жило волнение ни за нее, ни за себя. Обреченный на что-то, он вовсе не осуждающе глядел на нее с трудом, а как-то счастливо что - ли, что вскоре она останется одна. Одна на этой чужой Земли, которая понравилась ей благодаря ему.
В ней разливалось море, как в первый день их встречи. В памяти воспарил образ Дочери Творца, ее светлые волосы и заинтересованные предложение, текшие в сторону Черной Подруги. Верно, что воспоминания нарочно приходили в самый грустный миг, она не могла больше видеть их, и медленно приближаясь к нему, говорила:
- Да, спасенье я нашла, в ладонях растопила я крупицы ладана, и попробовала мармелада. Но мне не будет без тебя нужна эта планета, как влюбленным дни облепихового лета. Пойми, я вновь умру, когда тебя увижу у черных палачей, и приговор тех устрашающих речей. Ты оживил меня, и растопил жестоко сердце, спасибо, поцеловать мне сыны Бога либо…Либо навсегда исчезнуть в бронзе, себе за смелость воздвигнуть дикую скульптуру, и пропросвещать учеников культуре. Ответь, красива буду в камне?
Она едва ли не падала, в любой миг пропасть открылась бы перед ее ногами, стражники бы обнаружили незваную гостью. Тогда он прислонил ее к себе уже развязанными, затекшими руками, коснулся ее дрожащего тела. Скромной, больше милой она казалась совсем другой. И до чего печально осознавать, что эта другая ее натура так беспечно утратилась за далекое время. Обняв его, она уперлась подбородком к нему в плечо, смотрела на деревянные ставни:
- Чтобы тебя обнять, пришлось мне жизнь невинных до срока раннего отнять. Я зло, я та, которой суждено сидеть в темнице, и быть красивой, но с черной душой девицей. Ты полюбил меня, ну объясни в последнее объятье, возможно ль прислонять к себе, ходившую не то в белых не в темных платьях? А главное, за что?
- Поверь мне, любят ни за что, как ласточка своих птенцов, как мальчики старших отцов. У нас же нет от этого отличий, не соблюдаем мы приличий, и ты пообещай, что помнить ты меня не будешь навсегда, отпустишь, когда придет пора, о да…- пронести эту фразу она так и не смогла, она помнила, что отважно слушала это, предчувствуя приход стражи, и конец своему счастью.
Оставалось минут десять, скорее меньше. Но она не терялась, не играла собой, мысли покинули ее, и наша Госпожа тихо стояла, не отходя от него, она старалась насладиться им всем. И ее бесконечные поцелуи были самым светлым доказательством любви. Вероятно, вы подумаете, что подобного никогда не случалось. Но способны ли мы знать это, когда сама Черная Подруга с таким усилием пыталась забыть этот день предпоследнего месяца Тамуза. Но забыть с какой отвагой она совершала свои действия, не посмеет и самый забывчивый читатель. Нет, мы еще не расстались с ее прошлым окончательно, мы узнавали ее и узнаем по сей день в каждом из нас.
« Любовь – вершительница многих судеб. Но чаще всего, ее приговор выносит, как раз отвага. Она появляется именно потому, что Любовь толкает ее, стоя сзади, и она летит, летит вперед на всю толпу, на смешанных и смеющихся «приятелей». Но Отвага не только показывает чувства, но разоблачает их мертвые стороны, осыпает серебром живые. Ведь если отвагу не подтолкнула Любовь, значит, и не нет ее вовсе. Посмотрите по-четче, готовы ли вы рискнуть всем, чтобы узнать достоверность самих себя. Посмотрите, но не спешите!»