Разомкнутые объятия
Кольцова уволили, когда его при всех обняла секретарша. Причем, не его собственная, – своей секретарши у Кольцова никогда не было, если не считать тех жарких мгновений объятия, в течение которых она действительно в каком-то смысле стала его – а большого начальника. Но этому событию предшествовало много других.
Свойство Кольцова провоцировать окружающих на объятия проявилось в раннем детстве. Родители и дедушка с бабушкой не выпускали его из рук. Например, если он заходил на кухню, где бабушка чистила лук, она тут же бросала свое занятие и кидалась к внуку с объятиями (к его вящему ужасу, поскольку Кольцов не терпел запаха лука). Или он подходил к деду со спины, чтобы понаблюдать, как тот чинит часы с увеличительным стеклом, зажатым в глазу наподобие монокля, отчего дед напоминал циклопа. Но понаблюдать не удавалось: почувствовав за спиной присутствие внука, дед вскакивал, – отчего лупа, отвертки и мелкие винтики, разложенные на столе, летели на пол, и в приливе нежности обнимал Кольцова. Потом дед в ужасе смотрел на созданный им самим хаос. И тогда внук помогал ему восстановить порядок, ползая по полу и собирая невидимые винтики. Или, еще один пример, мать привела сына к отцу на работу (зачем – Кольцов не помнил). Отец сидел за чертежной доской. Увидев вошедших, он бросил карандаш и, даже не взглянув на жену, подбежал к сыну и прижал его к себе так, будто ему грозила опасность, или они не виделись много лет.
Хотя, наверное, что-то подобное происходило и в других семьях. Поэтому судить об уникальности Кольцова по этим инцидентам довольно трудно. Кольцов привык к объятиям и перестал их замечать (пока они не стали причинять ему значительные неудобства в жизни, гораздо превосходившие запах лука и ползание по полу в поиске винтиков). В детском саду воспитатели часто приголубливали его. А во время шумной возни детских игр чья-то рука неизменно оплеталась вокруг его шеи. Но все это казалось в порядке вещей и потому поблекло в памяти.
А вот в школе начали происходить странные вещи, нередко ставившие в тупик как самого Кольцова, так и тех, кто входил с ним в неожиданный для себя контакт. Да, именно неожиданный, как будто порыв выплескивался из недр подсознания и, наспех реализовав себя, снова погружался в его сумрачные недра.
«Кольцов! – орала математичка, когда тот не выполнял домашнего задания, что случалась нередко, потому что дед и бабка норовили погладить его по голове и мешали решать задачки, а вечером возвращались родители... – Опять два балла!»
Кольцов понуро вставал с задней парты, где сидел из-за роста и крепнувшего желания оставаться незаметным, и подходил к математичке с раскрытым дневником, останавливаясь в шаге от ее стола. Он постепенно учился предвидеть ход событий и ценить дистанцию.
«Ближе», – требовала математичка уже ласковее, и когда Кольцов осторожно приближался еще на полшага, вставала сама и крепко его обнимала.
Кольцов смущался. Затем пунцовой становилась училка. Чтобы замять случившееся, в котором она затруднялась отдать себе отчет, она подтаскивала Кольцова за шею вплотную к столу (словно предшествовавшее объятие было изощренным борцовским захватом, посредством которого она намеревалась проучить нерадивого ученика), так что тот больно ударялся о край стола, и яростно выводила в дневнике жирную двойку, чьи размеры были призваны перечеркнуть воспоминание о невольной нежности. Класс наблюдал за сценой с затаенным дыханием. Никто не смеялся. Происходившее напоминало какой-то древний варварский ритуал, в котором самка уничтожает оплодотворившего ее любовника, хотя невыполненное домашнее задание по математике имело мало общего с любовным актом.
В школе часто случались драки. И хотя Кольцов умел держать нейтралитет, он постоянно оказывался ввязанным в них. Если бой был кулачным, вскоре соперник сокращал дистанцию и повисал на Кольцове, как изможденный долгим раундом боксер, с руками, опущенными или сцепленными за его спиной. А в вольной борьбе, захват антагониста внезапно обмякал, и рука обидчика нежно и безвольно обвивалась вокруг его шеи. Кольцов пользовался этим и одерживал верх. Возможно, его задирали так часто, поскольку необъяснимые и потому незаслуженные победы Кольцова болезненно задевали самолюбие его сверстников. А новые поражения побуждали к дальнейшим попыткам взять реванш. Или их подспудно влекла эта необычная смесь агрессии и нежности, с которой молодые люди обычно сталкиваются в более позднем возрасте.
Учительские объятия были не менее двусмысленны. Кольцов заметил, что преподаватели предметов, по которым он успевал хуже, обнимали его порывисто, страстно и кратко, – ибо их желание пробивалось из-под спуда недовольства его способностями и даже осуждения, – после чего его жизнь становилась еще тяжелее, а успеваемость падала, поскольку учителя старались скрыть свою слабость под строгостью. Зато те педагоги, что благоволили к нему, обнимали Кольцова нежно и продолжительно. Учительница русского языка любила зачитывать отрывки его сочинений классу. При этом она подходила к его парте и слегка прикасалась кончиками пальцев левой руки к его предплечью. Она убирала руку, лишь закончив читать, а отрывки выбирала настолько длинные, что класс погружался в сладкую дремоту, которую способен навеять «великий и могучий» в неумелых руках школяра.
Совсем непредсказуемо вели себя педагоги, в чьих областях Кольцов демонстрировал махровую посредственность. Учитель труда становился за его спиной, пока он обтачивал болванку (отчего ее форма утрачивала естественную неотесанность, не приобретая при этом плавность очертаний кустарного артефакта), и держал тяжелую руку на его плече. От этой тяжести Кольцов окончательно коверкал вытачиваемую деталь. Тогда учитель труда больно сжимал его плечо и молча удалялся. А Кольцов смотрел на испорченную болванку и грустил. Учитель физкультуры постоянно похлопывал его. Казалось, он жалеет Кольцова за отсутствие физических дарований. Прыгая через козла, Кольцов седлал его. Зато, – вероятно, от страха – однажды перемахнул через коня с такой силой, что ударился о подоконник и расшиб себе нос. Впрочем, он быстро бегал и неплохо подтягивался. И тогда учитель физкультуры обнимал его в знак поощрения.
Объятия девушек в ту пору случались редко. В классе между прекрасным и сильным полами существовала значительная дистанция, вызванная взаимным неуважением. (Пройдет время, прежде чем отчуждение сменится интересом, а после еще многих лет, к старости, опять вернется в исходное состояние неприязненного удивления друг другом, усугубленное обманутой надеждой, и отчаянием достигнуть взаимопонимания.) Только однажды, когда Кольцов помог с домашним заданием отстающей ученице, та робко приобняла его, что можно было расценить как знак переполнившей ее благодарности.
В старших классах, когда главные задиры ушли в ПТУ, ситуация в корне изменилась. Теперь драки случались крайне редко, и конфликты решались без кулачных боев. Повздорившие пользовались механизмом психологического устрашения без издержек кровопролития и увечий. Но когда обладатели пробивающейся бороды и обладательницы округляющейся груди стали с любопытством посматривать друг на друга, жизнь Кольцова снова усложнилась. У девочек стремление обнять его боролось со строгим воспитанием. Иная делала стремительный шаг в его сторону, чтобы тут же остановиться, как вкопанная, и отскочить в сторону, словно она ошпарилась или укололась о предмет своего смутного вожделения. Подобные перепады, – попытка сближения и следующая за ней реакция отторжения, – смущали Кольцова. Он предпочел бы нечто среднее.
Незадолго перед окончанием школы, всем классом поехали на пикник. Разожгли костер, пекли картошку, кто умел, играл на гитаре. Начало смеркаться. Темнота, огонь, песни под гитару сближают людей. Одна девушка, которая нравилась Кольцову больше других, не спрашивая разрешения, уселась к нему на колени и обняла рукой за шею. Так они просидели около получаса, пока у Кольцова не стало ломить колени. Но он все равно не смел пошевелиться. Кольцову хотелось, чтобы причина объятия заключалась не в его странных способностях, но простой человеческой симпатии. И то, что она продолжала сидеть, не убирая руки, – а, значит, не чувствуя угрызений, – обнадеживало его. Но вот отзвучал последний аккорд, костер затушили и стали собираться домой. Она встала с его колен, удивленно посмотрев на того, кому они принадлежали, – будто там, где она ожидала увидеть скамейку, вдруг очутились человеческие ноги, – и извинилась перед ним за неудачно выбранное место отдыха. С тех пор они не разговаривали.
Кольцову изрядно надоело учиться в школе. Может, в институте его жизнь обернулась бы к лучшему? С возрастом у людей должны формироваться защитные механизмы против животного магнетизма. Желание обнять будет сублимироваться в длительную симпатию к нему, а не выливаться в спонтанный и скоропостижный акт, чья поспешность и необоснованность обескураживали тех, кто стал его жертвой. Несмотря на тайные симпатии педагогов, оценки у Кольцова были средние. На престижный ВУЗ не стоило замахиваться. Поэтому он выбрал институт книгопечатания, куда конкурс был весьма скромным.
В институте царили свободные нравы. Обнимали здесь не только Кольцова. Однако если для остальных объятия являлись своего рода преамбулой к более интересным и глубоким фазам отношений, с Кольцовым на них дело заканчивалось. К середине института он по-прежнему оставался девственником. Казалось, его обнимали в утешение за нежелание вступить с ним в более интимные отношения. Теперь у женщин за объятиями следовали не оторопь и раскаяние, но необоримая апатия, часто сопровождавшаяся конвульсивным зеванием. Единственным утешением было то, что его перестали тревожить преподаватели. В отличие от бойких студенток, большинство из них были ветхими (как книги, с которыми они имели дело) и близорукими (вследствие злоупотребления зрением как инструментом изучения печатных знаков). По крайней мере, в просторных аудиториях, где проводились занятия, они не представляли для Кольцова опасности.
Ему удалось избежать армии. Но к окончанию института он чуть не загремел за изнасилование. К Кольцову опять уселись на колени и обняли – особенно, как ему показалось, страстно. Он был слегка навеселе, она тоже. Кольцов понял: сейчас или никогда. И хотя в «сейчас» не очень верилось, он стал осторожно расстегивать кофту, верхняя пуговица которой уже находилась в нужном состоянии, служа прецедентом. Следующая (вторая сверху) не вызвала протестов. А вот после второй (третьей сверху) она настойчиво отвела руку Кольцова, хотя пуговицу не застегнула. После третьей (четвертой сверху и третьей снизу) она впилась ногтями левой руки в ладонь Кольцова, а правую руку убрала с его шеи и застегнула пуговицу (четвертую сверху и третью снизу), после чего вернула ее, то есть правую руку, на прежнее место (шею). Кольцов пришел в бешенство. Над ним издевались. В качестве орудия пыток Судьба избрала нежные и податливые руки, от которых Кольцову не светило ни счастья (в высоком смысле этого слова), ни элементарного удовлетворения. Он в порыве гнева, стараясь не думать о последствиях, рванул кофту, отодрав с мясом только что застегнутую пуговицу и следующую за ней. Последняя, не пострадав, расстегнулась сама. Кольцов увидел лифчик и живот. Что делать дальше – он не знал. Она с визгом соскочила с его колен и залилась слезами, хотя знакомые Кольцова вытворяли и не такое, и им это сходило с рук. Подруги вызвали милицию. Кольцова допрашивали с пристрастием, не веря в его невиновность: за две оторванные пуговицы на блузке их не вызывали еще никогда. Но на предварительном следствии пострадавшая дала настолько путанные и противоречивые показания, что дело закрыли, не доводя до суда. У Кольцова остался неприятный осадок. На него подозрительно косились, как на уголовника, чудом избежавшего наказания. И все равно продолжали обнимать – даже чаще, чем прежде, словно криминальное прошлое добавляло ему мужественности. Но теперь он молча снимал с себя чужие руки, – если требовалось, применяя силу, – и уходил.
Кольцов окончил институт и устроился полиграфистом. Здесь дела пошли на поправку. Вероятно, объятиям препятствовала формальная корпоративная обстановка. В такой атмосфере Кольцов оказался впервые, и она ему нравилась. Между людьми сохранялась приятная дистанция, гарантировавшая неприкосновенность. Правда, общаясь с ним, сотрудники в задумчивости хватали его за пуговицу и крутили ее, так что Кольцову часто приходилось их пришивать (пока он не купил пиджак с пуговицами на гвоздиках). Или они принимались стряхивать пылинки с его одежды.
Но однажды сотрудница Кольцова, которая до того вела себя весьма сдержанно, вдруг в сердцах швырнула компьютерную мышь, всплеснула руками, подбежала к Кольцову и порывисто его обняла. Объятия были интенсивными, яростными и краткими. Реализуемое желание сознавало свою противозаконность и недолговечность. Сотрудница внезапно убрала руки с шеи Кольцова и выбежала из комнаты.
Инцидент расследовали в отделе кадров. В ходе разбирательств стало очевидным, что Кольцов не давал повода для ласки и вообще держался на работе безупречно. Сотрудницу уволили, а Кольцову принесли извинения.
Вскоре ему умудрились оторвать железную пуговицу на гвоздике, и он сдал пиджак в ателье. Его мучили дурные предчувствия, которые не замедлили сбыться. Его обняла женщина из другого отдела, которую он видел в первый и последний раз, потому что ее тоже уволили. Но на этот раз Кольцову устроили настоящий допрос в отделе кадров, начальница которого желала знать, почему Кольцов во второй раз оказался замешан в грязную историю. Может, он чем-то подсознательно провоцировал женщин? Кольцов только пожимал плечами. Против него не было улик.
Не было их и тогда, когда он удостоился объятий секретарши высокопоставленного начальника. Но с ним больше не стали разбираться, а попросили уволиться по собственному желанию. Чтобы замять двусмысленные происшествия и закрыть вопрос раз и навсегда, ему дали неплохой прощальный бонус и пожелали счастья. Они допускали, что Кольцов был невиновен, но, учитывая странность происходящего, ему стоило уйти.
Ради смены обстановки Кольцов поехал в Дарвинский заповедник, где около недели наслаждался одиночеством на дикой природе, чувствуя себя почти счастливым. Может, ему стоило устроиться лесничим? Но однажды он забрел в дебри и наткнулся на медведя. Кольцов помнил, что медведи не агрессивны. Нужно просто лечь и сохранять неподвижность. Так он и поступил. Однако медведь все равно подбежал к Кольцову и замер над ним. Кольцов приоткрыл глаза и увидел по обе стороны от себя медвежьи лапы. Мгновением позже он ощутил на себе страшную тяжесть. Медведь обнимал Кольцова.
На следующий день он собрал вещи и купил билет на поезд домой. Чтобы не сталкиваться с людьми, он забронировал себе целое купе. У него ныла грудная клетка. А на душе было еще тяжелее. Когда люди улеглись спать, он вышел в коридор и смотрел в окно. Мир был объят мраком, и проносящиеся мимо огни не согревали и не уменьшали чувство безнадежности. Кольцов вернулся в купе и, закрыв дверь, увидел себя в дверном зеркале. Он внимательно вгляделся в свое отражение, пытаясь понять реакцию окружающих. У него было серое, осунувшееся и заросшее щетиной лицо – вид не слишком привлекательный и едва ли притягивающий. В волосах появилась первая проседь. На лбу и щеках проступили рельефные морщины – преждевременный удел тех, кто не ладит с миром и, не смея вступить с ним в противоборство, выражает скрытый антагонизм неподконтрольными сокращениями мускул лица. Кольцов неприязненно скривился, отчего морщины стали еще глубже, и хотел ложиться спать, но снова обернулся к зеркалу, внезапно скрестил руки на груди и схватил себя пальцами за плечи. Эта необычная для одинокого пассажира поза, – позволявшая интерпретировать себя как неловкую попытку защититься от опасности, или манерность поэта, задумчиво взирающего на неистовство волн с высоты утеса, – не обманула Кольцова. Он обнимал самого себя.
Возможно, это объятие послужило своего рода коротким замыканием, или здесь имело место совпадение, но жизнь Кольцова в корне переменилась. Вскоре он встретил женщину, на которую его чары не имели ни малейшего эффекта. Она была красива, холодна, нетороплива и невозмутима. Умна и совершенно лишена чувства юмора. Ей была чужда суета, свойственная людям с плохими нервами или нечистой совестью. Шутки Кольцова, – как только прекратились объятия, в нем вдруг пробудилась доселе задавленная способность смотреть на мир иронически и даже парадоксально, – разбивались об ее равнодушие, как волны – о скалы. Она вовсе не прикасалась к Кольцову, а если он не слышал обращенных к нему слов, которые она, кстати, также не любила тратить, и ей приходилось тактильно привлечь его внимание, она делала это тычком ногтя указательного пальца правой руки. При этом палец тут же сгибался, прячась в ладонь и заметая улики контакта.
Некоторые время Кольцов задавался вопросом, почему эта женщина (после трехдневного размышления согласившаяся на его предложение выйти за него замуж) никогда не обнимает его. Чары Кольцова по-прежнему действовали на других, но слабее чем прежде. Теперь женщины не доносили до него своих объятий, испарявшихся неопределенным всплеском рук, словно забывавших свое намерение на полпути.
Однажды в компании (теперь Кольцов появлялся среди людей без опасений и даже научился наслаждаться их обществом) он увидел, что мужчины и женщины постоянно прикасаются к его жене. В какой-то момент, ее обнимали двое одновременно: один с левой стороны, а второй, словно пытаясь утвердить право владения собственностью, на которую беззаконно посягнули, положил свою руку справа поверх руки соперника. Кольцов почувствовал ревность, но вскоре заметил, с каким безразличием и даже отвращением жена претерпевала объятия. Она насильно улыбалась, но тут же стискивала зубы или закатывала глаза. И вскоре находила повод ускользнуть в другую часть комнаты.
Теперь и сам Кольцов норовил обнять жену при любой возможности, иногда в местах, где проявления нежности были крайне не уместны. Жена сносила его объятия несколько секунд, а затем выворачивалась или вежливо, но настойчиво убирала его руку. Такое случилось с ним впервые. Другие женщины не давали ему шанса захотеть их.
Так закончились мытарства Кольцова, и началась его нормальная жизнь.
Рубеж 2016 – 2017 годов. Экстон.