Алексей Хэн Костарев
СУМЕРКИ
Посвящение андеграунду
Уже почти стемнело, и Сумерки по-кошачьи скреблись в мутное окно, а мы всё пили дьявольское, невыносимо обжигающее варево, сливая кровь из вен в урчащие кишки самогонного аппарата. Мы захлёбывались, хрипели, блевали по углам; поскальзываясь на собственной блевоте, лезли на голые, неприятные на ощупь стены, но всё же упорно подставляли чёрные орущие глотки под струю дикого зелья. Некоторые, хлебнув, стремительно срывались куда-то вверх и падали на землю, туда, где исступлённо дрались пингвины с пеликанами, а оставшиеся продолжали лететь, ловя воздух обожжёнными лёгкими, сопровождаемые инфернальным эскортом упырей и птеродактилей, и одухотворённо бозлали в чёрные микрофоны галактик.
Где-то на третьем стакане я, то ли выходя из штопора, то ли вылезая из кожи, врезался в стаю визжащих от восторга нетопырей с абсолютно невозможными зубатыми квазимордами, захлопал рваными перепончатыми крыльями, заорал самым, что ни на есть благим матом и понёсся, потрясая окрестности нецензурщиной, во главе бравого эскадрона мышов летучих.
Сумерки остановились в развитии, в нерешительности повиснув над миром наподобие термоядерного облака. Нетопыри отстали – вероятно, устремившись за чем-то более, на их извращённый взгляд, интересным. Оставшись без моральной поддержки, хотя бы и столь дефективной, я почувствовал холод. Ощущение полёта больше не грело, тем более что лететь становилось всё труднее – ныли перепончатые крылья, повреждённые при моём не слишком удачном вылуплении из яйца. Позволю себе слегка отклониться от темы, заметив, что подавляющее большинство людей уверено, будто подобные мне появляются на свет совершенно иным образом. Это, впрочем, лишь доказывает, что я – вовсе не то, чем вы все меня считаете.
Яйцо, из которого я появился, было снесено недальновидным террористом-любителем в тёмное время суток, в холодное время года и в месте, заслуженно пользующемся дурной славой. Каковое событие и было, в полном соответствии с порядком, запротоколировано случившейся рядом Надлежащей Инстанцией. Я вылупился зелёным, недееспособным на вид и со вполне развернувшимися крыльями, что само по себе служило признаком недобрым и оказало мне плохую услугу. Будь мои крылья при вылуплении свёрнуты, я не поранил бы их об острые края скорлупы.
Снова случившаяся рядом Надлежащая Инстанция только хмыкнула и пожала плечами, брезгливо отряхиваясь от жидкого кала, которым я окатил её при вылуплении. Действительно, подобное вылупление даже для неискушённого наблюдателя не предвещало ничего хорошего. Позднее некоторые лица высказывали сожаление, что никто не удосужился придушить меня во младенчестве. По их мнению, так было бы лучше для всех.
Предавшись этим и другим, столь же приятным воспоминаниям, я не заметил, как начал резко терять высоту. Опомнившись, я судорожно заработал своими несчастными крыльями, и вовремя, иначе наверняка рухнул бы на землю и разбился. Впрочем, теперь я стал сомневаться, что в тот момент подо мной была земля. Едва ли подо мной в тот момент вообще что-то было.
Я оказался в незнакомом месте, где, насколько я мог рассмотреть, не пеленговалось ничего, кроме почти осязаемого густого полумрака. Со времени полёта во главе нетопырей мне не повстречалось никого из Наших. Холод становился нестерпимым, и я, замедлив полёт, отхлебнул из припасённой бутылочки с зельем. Оно слегка согрело меня, придав сил и развеяв грустные думы. Я испустил душераздирающий боевой клич, оповещая, как это у нас принято, всё сущее о том, что я до сих пор жив. На клич мой никто не ответил, и я решил, что залетел в самую малопосещаемую часть Сумерек. Однако я не изменил курса. Так уж мы устроены – либо мы летим, либо падаем, а куда лететь – в сущности, безразлично. Падать же мне не хотелось.
Так я летел довольно долго, если можно говорить о продолжительности там, где время становится самой эфемерной из абстракций. Меня начал одолевать голод. Заметив вдалеке две смутные тени, я устремился за ними и вскоре догнал их. Это оказались два армейских вертолёта. Первый не доставил мне особых хлопот, зато второй, изловчившись, успел весьма сильно ударить меня винтом. Но, погружая зубы в его тёплую, сочную плоть и тихо урча, я почувствовал себя вполне вознаграждённым за этот удар.
Я продолжал свой путь, как вдруг из упомянутого полумрака на меня выплыло Нечто. Я сказал “выплыло”, поскольку оно не летело и не падало, а именно плыло, и это было тем более странно, потому как в этом Нечто я узнал одного из Наших. Он изменил облик, но я не мог не узнать его по запаху. У него была хищная пасть со множеством острых зубов, влажная синеватая кожа и две невинно-розовые культи вместо крыльев. Он плыл кверху брюхом и вперёд хвостом, не прилагая к тому ровно никаких усилий. Только хвост его слегка подёргивался.
Я разразился всё тем же истошным воплем, но он никак не отреагировал. Когда же я поравнялся с ним, он, внезапно дёрнув хвостом, беззвучно вцепился зубами в мой собственный хвост! От неожиданности я обдал его фекальной струёй, причём изрядно досталось и моему великолепному хвосту. Едкость моего дерьма общеизвестна, но на него это не возымело никакого действия. Он только сильнее стиснул челюсти – так, что я взвыл и ринулся вверх.
После продолжительных трудов мне всё же удалось сбросить его с хвоста, и я устремился прочь, предоставив вероломного гада своей судьбе. Прокушенный хвост болел, вдобавок к тому, начавшийся понос никак не прекращался. За мной увязались два упыря, впрочем, неагрессивных и по-своему обаятельных. Врождённая застенчивость, свойственная их породе, мешала им приблизиться, но запах моей струи определённо щекотал их болезненную сексуальность.
Мне пришлось снова прибегнуть к заветной бутылке, чтобы справиться со столь бурными проявлениями кишечных эмоций. Извержение прекратилось, упыри потерялись где-то в Сумерках, но я, тем не менее, не перестал ощущать какой-то странный дискомфорт. Боевой клич вышел неуверенным и беззащитным и, оборвавшись на середине, испуганно забился обратно в горло. На моём пути стали попадаться трупы, медленно плывущие по Сумеркам. От них пахло чем-то кислым, и этот запах смешивался с едва уловимым запахом Наших. Чёрные перепончатые крылья были похожи на отслужившие свой срок складные зонтики. “Странно”, - подумал я, - “мне приходится тратить столько сил, чтобы не терять высоты, а они плывут и не падают!” Мне вспомнился мерзкий ренегад, напавший на меня, который двигался точно так же, и ещё раз подивился этому обстоятельству. Загадку эту мне так и не удалось разрешить.
Вскоре я повстречал ещё одного ренегада. Выглядел он отвратительно, напоминая воспалённый половой член с человеческой головой. Он помахивал маленькими крылышками, но было ясно, что не они поддерживают его в полёте. Я хлебнул зелья, но поперхнулся, и оно обожгло мне глотку. С непроизвольным хриплым криком я унёсся как можно дальше от встреченного мной существа.
Внезапно я почувствовал, что силы оставляют меня. Бутылка с зельем была пуста. “Падаю”, - мелькнуло в голове.
Вероятно, при всём несомненном родстве с нечистой силой я был демоном так себе, и падение моё вовсе не выглядело величественным. Я просто падал камнем вниз, с траурным шорохом обессилевших крыльев. Сумерки ошалело вертелись перед глазами, и я был не в силах уследить за этим вращением. Мысли мои смешались. Падение длилось мучительно долго, и каждую секунду я ожидал удара. Но этого почему-то не случалось.
Удара я не почувствовал. Не почувствовал я ровно ничего. Просто всё куда-то исчезло. Не стало ни Сумерек, ни темноты, ни света – это было очень странно. Я не в состоянии описать своих ощущений. “Наверное, я умер”, - подумалось мне.
Дети Сумерек, бесприютные странники по пустыням духа, каждый из которых был бомбой с неисправным часовым механизмом; спасавшиеся от лютого холода, сжигая себя, - мы были обречены с самого начала. Блуждающие без цели и надежды, до неприличия любившие слово “мы”, но помнившие, что каждый – сам за себя, мы должны были погибнуть или изменить свою сущность, что, по мне, одно и то же. Нас нет – и не слышно шороха перепончатых крыльев. Дебильные взрослые пугают нами своих дебильных детей, которые в нас, конечно же, не верят…
Я надеваю рваную телогрейку и выхожу из дома. Слабо шуршат от сквозняка висящие на стене перепончатые крылья. Встаю и задумчиво орошаю забор. Всё нормально, ребята. Всё путём.
1994 г.