Можно было только удивляться доступности припрятанного. Тайник, отнюдь, не напоминал тщательно замаскированный запасник: ни для кого не являлось секретом место хранения пожарного гидранта. Тем более что сорванная пломба на дверце с матовым стеклом так и манила любопытствующих заглянуть внутрь. Хотя, кто тут ходил?.. В старом заброшенном здании на окраине спального микрорайона никто не бывал, разве что иногда ночевали бомжи.
Если бы три-четыре года назад кто-то подрядился предсказать Марку будущее, то ни сам он и никто из людей его окружающих не поверили бы никогда в реальность такой трансформации: из дерзкого, уверенного в себе молодого франта, любителя покутить и поволочиться, он стремительно превратился в человека замкнутого, напрочь лишившегося признаков лоска и атрибутов состоятельности. На память о себе, прежнем, у Марка остались только амбиции, внушенные материнскими фантазиями о его незаурядных талантах, внутреннее напряжение, знакомое с детства как ответная реакция на резкие замечания отца и склонность к риску, унаследованная от небезопасного противления, а иногда и откровенного вранья главе семейства.
Друзья стали быстро от него отворачиваться, с удивлением, а подчас и раздражением отмечая фатальные изменения в поведении приятеля – крайнюю неуравновешенность, необъяснимую нервозность и зашкаливающий, не имеющий под собой оснований эгоизм. Среди его знакомых остались практически только те, кто, как и он, кололся, либо снабжал наркотиками, либо обладал связями с так называемыми барыгами, которые за хрустящую бумажку с водяными знаками могли достать хоть черта лысого.
Марка давно не унижала необходимость мотаться в грязном такси по городу, с языком на плече нестись в самые глухие и безлюдные его уголки, в любое время, в любую погоду. Его как голодную собаку в поисках пищи гнала за очередной дозой зависимость, которая как-то незаметно из потребности переросла в привычку.
Круг знакомств и связей молодого человека сократился до маленького пятачка с четко очерченными границами. То, что находилось вне этого пятачка, – безрадостный серый однообразный мир – не занимал больше его сознание, просто улетучился куда-то. С некоторых пор Марк поклонялся единственному «божку» - герычу, как сам он почтительно называл героин. Больше всего на свете, больше чем родные и близкие, чем многочисленные долги и жесткое давление со стороны кретинов, дававших ему когда-то под баснословные проценты значительные суммы, больше даже, чем сон и пища, его волновал только один вопрос: где еще перехватить денег на покупку очередной порции вожделенной дури?
В деньгах, о которых ему с детства так часто приходилось слышать и которые он успел презреть за их беспрекословное почитание в семье, Марк нуждался безмерно. Но в отличие от отца, ставившего между ними и смыслом жизни знак равенства, для него они были лишь средством. Средством получить удовольствие, что называется, поймать кайф.
Вначале Марк, как и большинство новичков, покуривал анашу, пробовал кокаин, достигая такого блаженства и экзальтации, которых раньше он никогда не испытывал. Некоторое время спустя для достижения эйфории обычных доз ему стало не хватать. Их увеличение было только временным выходом. В конце концов, пришлось перейти на опий, который пару месяцев, по выражению самого Марка, безотказно срывал башню. Однако эффект от приема чудодейственного «снадобья» также сошел на нет.
Боли, депрессии, отсутствие сил, ощущение пустоты, бессмысленности всего окружающего заставляли его искать новое спасительное средство.
Тогда-то Марк и решил попробовать героин, который поначалу вдыхал через нос, так как это казалось ему наиболее безопасным. Потом, желая достигнуть лучшего результата, он начал его курить, сжигая порошок на кусочке фольги и вдыхая дым через свернутую бумажку, жевать, тщательно перетирая чудодейственный порошок зубами. Более опытные «друзья», с которыми ему доводилось предаваться радости коллективного одурманивания, смеялись над ним, объясняли, что таким путем переводить дорогостоящий товар бессмысленно.
– Ширнись по полной, – советовали они, – почувствуй разницу! – И доброжелательно протягивали ему только что вынутый из вены шприц.
Но Марка останавливало одно обстоятельство. Родители, с которыми он виделся чуть ли не ежедневно, заподозрившие, что он подсел на наркотики, завели обыкновение регулярно осматривать вены на его руках. Не вдаваясь в подробности, они решили, что таким образом смогут уберечь сына от катастрофы. Ничего, кроме злобы и отвращения, эти проверки у Марка не вызывали. В такие минуты он особенно ненавидел отца, собственноручно расстегивавшего пуговицы на манжетах его рубашки.
– Цербер! – Бросил ему Марк однажды в сердцах, негодуя от бесцеремонно-наивного проявления родительской заботы.
– Цербер? – Негодуя уточнил Михаил Давыдович. – Это после того, что я для тебя сделал?!
Он вытянул руку ладонью вверх и неожиданно потребовал:
– Ключи! Ключи от Хаммера!
Но ключей от машины у Марка не было. Вместо нее в кармане возле учащенно забившегося сердца лежал банковский договор. Хаммер он отогнал в ломбард.
Вырученную у скупщиков сумму, едва покрывавшую половину его реальной стоимости, пришлось поделить на две части. Большую он раздал, возвращая долги за красивую жизнь, а на меньшую открыл депозитный счет.
Застигнутый врасплох отцовским требованием, Марк судорожно перебирал в голове варианты ответа, которые могли бы спасти положение. Изворотливый ум быстро нашел самый верный из них:
– Не хотел вас расстраивать… Вы ведь сразу шум поднимите… – опустив голову, словно провинившийся подросток, низким голосом начал он.
– Что ты мямлишь? Говори быстрее! – Гневно перебил сына Куницкий.
– Не мямлю, – остатками воли гася прилив раздражения, выдавил из себя Марк: обострение ситуации не пошло бы ему на пользу. - Я вчера… машину стукнул: попал в аварию. Пришлось отогнать в автосервис. Ключи остались там.
– В аварию? Сам-то цел? – Подскочила к нему мать и схватила за руку с обнаженным локтевым суставом, который только что осмотрел отец.
Она с опаской заглянула в его глаза, но ничего, кроме тревоги и озабоченности, не увидела в них. И вдруг комнату, где они находились, наполнил ее истошный вопль, обращенный к мужу:
– Как? Как ты можешь, Миша, кидаться на него?!. Это ведь твой сын! В тебе нет ни капли жалости к ребенку!..
Видимо, для придания убедительности своей мысли она через каждые два-три произнесенных слова притопывала ногой и активно помогала речитативу руками.
– Ты что, хочешь, чтобы он перестал к нам заезжать? Ты, Михаил, наверное, хочешь его озлобить! Ты хочешь поссориться! Ты хочешь, чтобы мы на старости лет остались одни!.. Ты этого хочешь?!.
Такие выпады со стороны Веры Сергеевны, которая исполняла в семье вторые роли, случались редко. Но если они случались, то звона было много. Ее крики, срывавшиеся на фальцет, напоминали Михаилу Давыдовичу именно звон бьющегося стекла. В голове моментально возникала боль. Свои позиции он сдавал, нечего было и думать продолжать разговор…
Тем не менее, он был начат. Значит, продолжение последует. Отец не успокоится, не выяснив подробностей, связанных с аварией и ремонтом машины. Он будет добиваться правды. И, в конце концов, добьется ее наверняка. Но как не хочется думать об этом сейчас! До развязки еще есть время. Время, которое можно провести по-умному, весело, под кайфом!..
Сразу несколько доз спасительного порошка в маленьких плоских мешочках из пергамента для Марка оставили именно там, в полуразрушенной пятиэтажке. Это счастье, это целое состояние, сразу несколько доз! Не имея возможности из-за отсутствия денег заблаговременно запастись героином, он был вынужден два дня жестоко страдать, и вот теперь, в ненастный осенний вечер жизнь для него снова приобретет смысл, наполнится яркими красками.
Оказавшись внутри обветшалого нежилого строения, в котором Марку доводилось уже бывать однажды, но днем, он некоторое время привыкал к темноте – с усилием округлял глаза, пытаясь разглядеть хотя бы что-то вокруг, вспомнить расположение холлов и коридоров. Но память неожиданно выудила из своих глубин ночь перед Рождеством в родительском доме, когда он долго не мог уснуть, гадая, какой же сюрприз приготовили ему родители.
Традицию дарить друг другу подарки на христианское Рождество ввела мать. Куницкий не сопротивлялся прихотям жены, связанным с верой. Он никогда не слыл ортодоксальным иудеем, а Тора вдохновляла его лишь на борьбу за место под солнцем, постольку, поскольку оно, согласно священному писанию, во многом определялось наличием денег в кармане. По большому же счету единственным идолом для предпринимателя являлся международный эквивалент добропорядочности и благочестия – доллар…
Лежать до утра без сна, с роем кишащих в голове мыслей для Марка было просто невыносимо. Не выдержав такого испытания, мальчик откинул одеяло и отправился на поиски. Он долго бродил по большому двухэтажному дому, не включая света, и искал, искал…
В зале, где стояла новогодняя елка, Марк, запнувшись о край пухлого ковра, упал. В это время над ним загорелась люстра, залив все вокруг сказочным голубоватым светом. У выключателя, щуря глаза, стоял отец:
– Ну, что, нашел? – Спросил он, улыбнувшись, и, медленно подойдя к окну, словно фокусник отдернул штору.
На подоконнике лежала неброская черная сумка. Михаил Давыдович торжественно вынул из нее плоский ноутбук с блестящим, как гудрон на солнце, пластиковым корпусом и, засмеявшись, высоко поднял его над головой.
– С праздником! Кричи ура! Твоя мечта сбылась!.. – Торжествующе проговорил он, и ласково потрепал сына по голове.
На какой-то миг Марку показалось, что, как тогда, в родительском доме, сейчас, в мрачном холодном помещении загорится свет, и послышится отцовский голос. Внезапно стало непереносимо гадко от мысли, что теперь он искал совсем другое…
Родители, неустанно заботясь о своем чаде, всегда старались сделать его жизнь безоблачной, беззаботной. Когда юноше исполнилось двадцать лет, на зависть друзьям подарили ему роскошную «игрушку» – настоящий американский внедорожник. В двадцать два купили квартиру в центре старой Москвы на Поварской, которая обошлась в целое состояние. Правда, оформили ее на мать, опасаясь дележа с какой-нибудь опытной потаскушкой, способной соблазнить и женить на себе сына.
Однако по поводу места работы своего отпрыска отец, не смотря на уговоры Веры Сергеевны, был непреклонен, считал, что в свой бизнес тащить сына не следует. «Пусть поплавает в деловом мире без спасательного круга», – упрямо твердил он. И сын практически без его помощи устроился на работу в московское представительство крупной израильской Компании «Amdocs», являющейся одной из ведущих на рынке информационных технологий в телекоммуникациях. В ней Марк, используя лишь свои природные дарования, без особого напряжения за два с половиной года вырос до старшего менеджера.
Но руководство компании от Марка избавилось еще раньше, чем он заложил машину в ломбард. Причины были вескими: неопрятный внешний вид, вспыльчивость, равнодушие к делу в сочетании с исключительным самомнением, прогулы. Спустя полтора-два месяца после увольнения скрыть это от родителей было уже невозможно. Они не раз заставали его в рабочее время мрачного, молчаливого, либо, напротив, излишне возбужденного, дома. Да и Марк стал появляться у них значительно чаще, однако, в основном, чтобы занять денег.
Мать первой заметила зловещие изменения, происходящие с сыном, сначала во внешнем облике: бледный, осунувшийся, часто не бритый, с грязными, свисающими на глаза волосами… Такой портрет сына Веру Сергеевну, безусловно, не устраивал, более того, тревожил. Но серьезных разговоров она не заводила, чаще жалела, не взирая ни на что, чувствовала материнским сердцем: Марку невыносимо плохо.
Отец, напротив, не мог себя сдерживать, атаковывал сына вопросами, был резок и непримирим, устраивал внезапные проверки – приезжал ранним утром или поздним вечером, чтобы увидеть, как он выглядит. И, конечно, снова и снова подолгу рассматривал вены на сгибах локтей.
К тому времени Марк нашел выход. Героин он действительно начал вводить в свое больное тело с помощью шприца, но в вены на голеностопных суставах.
Однако Михаил Давыдович не верил ни сыну, ни своим глазам. Если убеждался, что у Марка необычно умиротворенное или, напротив, возбужденное душевное состояние, в ярости хватал свое чадо за грудки и начинал бешено трясти. С невероятной силой сжав от отчаяния челюсти, он исступленно тряс Марка так, что голова его начинала безвольно болтаться, как будто такая встряска могла пробудить их обоих от пугающего своей бесконечностью кошмара.
Наконец, терпение лопнуло. Куницкий явился к сыну с двумя крепкими парнями, и, ничего не объясняя, распорядился силой вывести Марка из дома. У подъезда, наблюдая, как его заталкивают в «Буханку», отец с трудом сдерживал нервную дрожь. Он-то хорошо знал, что сына на полгода, а то и год, увезут в глухое поселение-коммуну, где день за днем с помощью изнурительного коллективного труда, специальных тренингов и химических препаратов будут вытеснять, выдавливать из больного организма память о наркоте.
Перед тем, как двери УАЗика захлопнулись, их глаза встретились. На жалкий полный растерянности взгляд сына Куницкий ответил неожиданной, но столь же растерянной и, увы, безнадежной улыбкой. Что отец мог еще сделать для него?!.
Лечение, напоминавшее принудительную высылку, не помогло. Оно лишь усовершенствовало способность изворачиваться, лгать и лицемерить. Это позволяло избегать душещипательных бесед с врачами и нелицеприятных разборок с родителями. Хотя, врачей Марк давно считал второстепенным, обслуживающим персоналом, к матери и ее причитаниям тоже серьезно не относился, отца опасаться перестал: давление с его стороны заметно ослабло, так как надежду помочь сыну он потерял.
Впрочем, Куницкий рассчитывал еще на запреты и ограничения, на здравый смысл и умеренность, на тотальную систему контроля над расходами Марка. Конечно, он вспомнил о Хаммере. А когда убедился, что его уже нет, добился от сына признания и о ломбарде, и о счете в банке. Счет Михаил Давыдович распорядился закрыть, а остаток денег вернуть в родительский дом.
Однако вскоре Куницкого самого всецело захватили другие проблемы. Времени опекать Марка не осталось.
Но, как говорится, свято место пусто не бывает. Марка, избавившегося от родительского патернализма, прибило к другому берегу. Как-то само собой случилось, что в пору абсолютного безденежья в брошенный им на удачу невод в виде объявления о продаже машины заплыла настоящая золотая рыбка.
В общем-то, серьезного намерения продать Хаммер тогда еще не было. Марк только привыкал к этой мысли, привыкал и приценивался. Нанесенное на специальную пленку веселенькое объявление «Эх, продаю!» с номером сотового телефона, которое автор наклеил на заднее стекло, и привлекло внимание Манукяна, занявшего в судьбе Куницкого младшего особое, словно заранее отведенное ему место. Он не просто опекал, помогая материально, делясь связями и давая советы, он в каком-то смысле осаждал его.
А знакомство началось просто. Раздался звонок и в трубке зазвучал ровный приятный голос с легким южным акцентом:
– Зачем такую красивую машину продаешь? Лично мне жалко. Хочу встретиться…
И они встретились. Но не просто встретились. Араик с видом абсолютно бескорыстного человека предложил Марку занять у него денег.
– Я подвижник, – гордо изрекал Манукян. – Я могу себе позволить делать добро. Об этом говорит мое имя. «Да благословит меня бог»! – Об этом говорит моя фамилия.
К тому же выяснилось, что этот великодушный благодетель по-детски любит театр. Увлечение казалось непостижимым в приложении к мало что ценящему приятелю и ничего практически Марку не давало, за исключением осознания странной духовной связи Араика с отцом, с той неформальной общностью помешанных на театре людей, которая вызывала в нем подсознательное чувство уважения, хотя, видимо, скорее врожденное.
Вместе с тем, любовь Манукяна к подмосткам выглядела несколько странно. В храм Мельпомены Араик ходил как на работу, всегда серьезный и сосредоточенный. Никогда не брал кого бы то ни было себе в сопровождающие, не желая, как он выражался, чтобы ему мешали заниматься делом, а, точнее, думать.
Иногда дорожки Куницкого младшего и Манукяна пересекались именно в театре, куда Марк наведывался к отцу, чаще всего за деньгами то под предлогом оплаты баснословно высоких сумм за коммунальные услуги в доме, где он жил, то из-за необходимости выяснить причину странных болей в почках, либо обследовать сердце в платной клинике.
Араик никогда не подходил к нему в театре, даже не здоровался, что, безусловно, казалось странным. И вообще для Марка оставались загадкой условности, с которыми Манукян подходил к их дружбе, истинные цели и интересы, происхождение доходов, щедрая благотворительность, а еще причины всегда хорошего настроения Араика. Трудно быть весельчаком в этой идиотской жизни, если не колешься… Впрочем, он не размышлял об этом, как не размышлял и о том, почему его нового знакомого так увлекает пустопорожняя болтовня и откровенно хвастливый треп об успехах отца в бизнесе.
Сидя в очередном ресторане, куда, как правило, Марка затаскивал благословенный подвижник, они основательно напивались. Манукян дружески трепал Куницкого младшего по плечу и задавал ему вопросы, которые в той или иной интерпретации задавались уже по десятому кругу: продолжает ли отец совмещать театральную деятельность с бизнесом, где у Михаила Давыдовича находится головная контора, сколько человек в ней работает, знает ли Марк кого-то из сотрудников, содержит ли отец личную охрану, есть ли у него какие-то пристрастия, в каких отношениях он с матерью и им самим?..
Араик был значительно старше Марка, и это только усугубляло впечатление, что их разговор, отнюдь, не напоминает дружескую беседу. Он скорее напоминал опрос, в котором каждый предмет, которому уделялось внимание, был обдуман заранее. А ответы на вопросы у самого Куницкого младшего вызывали мысли о какой-то измене или, что еще страшнее, вероотступничестве. От этого на душе становилось холодно и мерзко, а во рту – гадко и сухо. Он даже специально притворялся смертельно пьяным, чтобы его разглагольствования об отце не выглядели предательски.
Вера Сергеевна, не смотря на ее способность к долготерпению, испытывала настоящий шок, терялась от разительных перемен, происходящих как с мужем, так и с сыном. Ее до недавних пор прямую и ясную жизненную дорогу вдруг окутала густая неотвязная мгла. Она, напрягая всю свою волю, силилась еще разглядеть, что там, впереди. Ее постоянно мокрые от слез глаза, обреченно искали хотя бы островок, кусочек твердой земли, на который можно было ступить без опаски. Но надежда вновь обрести уверенность в себе исчезла, улетучилась куда-то вместе с молодостью, вместе с бесхитростными женскими мечтами, вместе со счастьем, которым Вера Сергеевна так и не успела насладиться.
Ее постоянным спутником стал страх. Он шел за ней по пятам, он настигал ее и заставлял выскакивать сердце, он вдруг внезапно гнал ее к сыну, чтобы взглянуть, как он, узнать, сыт ли, убедиться, жив?.. Когда-то Вера Сергеевна гордилась им, любовалась его молодым, крепким мускулистым телом… Но вот она стоит, дрожа, перед массивной дверью и боится войти внутрь. Замочная скважина, ключ, петли едва слышно пискнули… В квартире тихо и грязно, неряшливо разбросаны вещи, что-то валяется прямо на полу. Ее сын в самой глубине этого огромного пустого жилища. Вот он спит на диване. В нелепой неудобной позе. В одежде, обуви… Рубашка расстегнута до пояса…
Мать подходит к нему, часто и тяжело дышащему, всматривается в осунувшееся покрытое сальным налетом лицо, смотрит на обнаженную грудь. Грудь худая, бледная, страшная, она отдает смертельной синевой. И вдруг ее пронизывает мысль, которая потрясает, приводит в состояние крайнего изумления и едва не лишает сознания: ведь это сынок ее, Марк!
В пустой старой церкви пахнет свечным воском и слышно, как где-то за иконостасом капает в сосуд вода. Своды прибежища чистых сердец, укрощенных людских страстей резонируют каждый вздох одиноко стоящей у иконы святого старца женщины. Она с умилением смотрит в его глаза и шепчет, много раз повторяя одни и те же простые слова:
– Святой угодник Божий Николай Чудотворец, моли Бога о сыне! Прошу, дай ему силы избавиться от коварной напасти, болезни жестокой! С верой в Бога живу, к тебе обращаюсь с молитвой: не оставляй меня одну сейчас и в старости, пусть всегда будут со мною рядом дорогие и близкие люди, муж мой Михаил и сын мой Марк.