По казахской степи некогда странствовали поэты-эксцентрики. Это было уникальное явление среди мировых народных культур. Поэта-странника называли "сал".
Историческое происхождение салов неизвестно. Возможно, в давние времена это были рыцари или бродячие отшельники.
Сал подчёркивал свою независимость эпатажным поведением и яркой, нелепой одеждой. Сал не привязывался ни к чему на свете, кроме искусства. Приход поэта в аул становился праздником. Его угощали, вокруг него толпились. Предание гласит, будто сал мог избрать себе на ночь любую незамужнюю женщину.
В начале ХХ столетия салы исчезли.
кинорассказ
Сизый вечер, степь, дорожный след. Идёт по степному следу одинокий человек и беседует сам с собой. "Смотри-ка, золотая трава стала серой, она похожа на волосы. Степь - живая. Днём слишком много света, поэтому вера отменяется. Днём надо заниматься делами и совершать поступки. Но вечером освещение мира и свет воображения уравниваются в правах, и мне легче увидеть, что степь живая. …Интересно, почему в степи человек всегда в центре мира? Я перейду в другое место - и опять в центре. Почему? Потому что человек - эгоист? Или потому что он - Бог? Или потому что мир смотрит на него сразу со всех сторон?"
Костёр, возле костра на кошме лежат два разбойника, беседуют.
- Сколько сторожей охраняют большой табун?
- Много, но только один из них имеет ружьё. Хозяин-то скупой.
- Скупой. За то и поплатится.
- Поплатится. А лошади у него хорошие.
- Но продать их здесь мы не сможем. Поведём в Китай.
- Отчего же не повести? Смотри, кто-то идёт.
- Странный какой-то пешеход, словно приснился.
Они смотрят на путника. На нём широкие штаны, укороченный халат, меховая шапочка не по летнему времени. За плечами узел и домбра в кожаном чехле. Он травинку жуёт и продолжает свой монолог: "Лучший поэт вынужден идти пешком, словно нищий, как бишара. Лошадь не виновата, что она пала. Не виновата, однако же умерла. Лошадь жила - это чудо. Умерла - чудо. И всё же осталась лошадью, ведь умерла именно "лошадь". И душа её, может быть, ещё здесь. Может, она по привычке идёт рядом со мной. Она ещё плохо понимает, что с ней произошло. Чем она позовет меня, если горла нет? Чем топнет о землю, если нет копыт? Я сам не вижу её, но она идёт за мной. Вот печаль!"
Он озирается и громко произносит: "Хорошая лошадь! Прости, что я заставил тебя спешить!"
Разбойники поворачиваются друг к другу.
- Кто это? Женщина? Почему одна?
- Нет, не женщина.
- У кого же такая одежда?
- Такие плечи у женщин вроде бы не встречаются. Это сумасшедший. Кто ещё будет пешком ходить по степи и говорить в пустоту?!
- Я боюсь ненормальных, потому что они ничего не боятся. Пусть лучше это будет женщина. Мы её повалим.
- Это мужчина. Мы его убьём, а вещи поделим.
- Нет. Пусть это будет женщина. Мы её повалим, потом убьём, а вещи честно разделим поровну.
Путник приближается к огню, в котором горят жгуты сухой травы.
Разбойники, быстро зарядив карабин, принимают скучающий вид. Путник смотрит на них с любопытством и сожалением. Его шаровары сделаны из дорогой парчи. На груди под халатом видна бархатная жилетка, на горле повязан светлый платочек. Отсветы пламени играют на его широком лице, обманчиво простодушном, а на самом деле чрезвычайно внимательном и не податливом на испуг.
- Здравствуйте, как здравствуют те, кого вы на степной дороге встречали!
- Ты, значит, мужчина, а мы думали - баба.
- Ишь чего захотели!
- Ты сумасшедший?
- Да, если вы нормальные.
- Мы-то нормальные.
- Вряд ли, те предложили бы чаю.
- Ладно, садись. Рассказывай, какого ты пола.
- Особенного, я поэт.
- Ну и что? У тебя в штанах перо? - смеются. - Уголёк, пузырёк с тушью?
- На самом деле вас интересует, что у меня в котомке. Сейчас покажу вам одну вещь, мне подарил иностранец, учёная вещица: указывает, где зарыт клад.
Достаёт компас.
- Как указывает?
- Не скажу, а то вы меня убьёте.
Поэт пьёт из пиалки чай, сидя рядом с ними на кошме. Разбойники рассматривают компас, почти соприкасаясь головами. Стрелка на приборе дрожит.
- Эй, эта стрелка глядит на две противоположные стороны!
- Правильно, иной раз лучше идти прочь от зарытых денег. Сейчас погляжу… Есть клад, очень близко. (Нехотя встаёт, отирает рот.) Всё железное и ценное оставляйте, иначе прибор собьётся. Всё оставляйте. И книги тоже оставляйте!
- Откуда у нас книги!?
- Не знаю, ружья, ножи, книги - нельзя. Теперь один из вас пускай возьмёт учёный прибор и сделает пять шагов на север. Он первый узнает, где зарыт клад.
Руки разбойников сцеплены компасом. Один другому не уступает. В этот миг поэт достаёт из-под края кошмы карабин и велит им отступить подальше. При этом у него в обиходе обнаружился властный глухой голос.
Двое пятятся, а он разрезает путы лошадей, садится на одну и отъезжает, вторую держа в поводу. Из темноты кричит: "Разве жизнь это не клад? Я заново нашёл свою жизнь, а вам подарил вашу, негодяи!"
- Откуда он узнал, что мы разбойники?
Медленный перестук копыт, шорох травы. К луке седла привязана узда второй лошади.
Звёзды. Всадник говорит сам с собой, видимо по давней привычке: "Вот так и не замечаешь ничего, а когда выглянешь из себя - вокруг мерцает вселенная".
Ранний рассвет. Путник дремлет в седле, на его плечах роса. Лошади подошли к речке. Одна пьёт, отчего седок клонится вперёд и просыпается. Привязанная к седлу тоже тянется к воде. Поэт вздыхает: "Рано поутру чувствуешь груз возраста".
Спешивается, отвязывает вторую лошадь, смотрит, как они пьют холодную, струистую воду, на которой вмиг исчезают следы их губ. "И мы в потоке времени порождаем недолговечные рисунки. Кто потом скажет?"
Вдали видны юрты. Одинокое дерево перевязано разноцветными ленточками. Поэт снимает с плеча котомку, вытаскивает из неё домбру и забирается на дерево. Он садится на толстую ветку и начинает игру на домбре.
Со стороны аула спешат люди, весёлые, возбужденные. Они обступают дерево, зовут поэта вниз. Он обрывает кюй, повисает на одной руке и при восторженном онемении публики срывается с ветки.
- Где я?
- В ауле нашего рода, на нашей земле, - отвечают.
- А я думал, на том свете. В этой степи совершенно не пахнет жареным мясом. И вареным тоже. Поэтому я решил, что я умер и стал птицей.
Все смеются. Все так ждут веселых изречений, что готовы любое слово встречать смехом.
Он в гостевой юрте. Старшие рода усаживаются рядом с ним. Дочери хозяина вносят угощения и кумыс.
- Я думал, что умер, потому что на меня напали разбойники. Может, они меня убили? Может, я на том свете? Так легко-легко я запрыгнул на дерево, словно стал скворцом.
- С домброй?
- Да, ведь я певчая птица. Разбойников было несколько, а в живых осталось двое. Они хотят угнать ваш скот. Зарядите ружья, поставьте дозоры. Они стреляли в меня, а я им сказал…
Он на миг задумывается.
Тьмы черней - как во тьме грачи.
На сердцах у них - волчья шерсть.
Я ценю их приём в ночи:
одного повстречали шесть.
Это честь для меня. Вопрос
"что несу и тепло ль одет?"
прямо тронул меня до слёз.
Жаль, что беден, что денег нет.
Эти "дружеские" глаза
и объятья со всех сторон..!
Я в долгу перед ними за
то, что ранен - недострелён,
недорезан, не втоптан в пыль,
но даровано счастье мне
хоть ползком шевелить ковыль,
петь при солнце и при луне.
За юртой два барашка привязаны к деревцу. Молодой человек, держа в руке нож, обращается к пожилому, сидящему на корточках перед баранами.
- Не верю я, будто разбойники с ножами слушали его стихи. Давно б зарезали.
- Ты же стоишь с ножом и сам себя слушаешь. Давно бы зарезал, - берёт у молодого нож и произносит молитвенное извинение перед обречёнными животными.
Яствами накрыт достархан. Старший приветствует поэта.
- Слава Кудайбергена сияет, как солнце, и облетает степь вместе с ветром. А сам он, как орёл, парит высоко на крыльях поэзии. Но пусть не постыдится он нашего угощения. Мы рады великому гостю, пусть никогда не рвутся струны его домбры, пусть никогда не споткнётся его голос!
Поэт склонил голову и прижал руку к сердцу.
- Я уже не знаю, называться ли мне поэтом после такого приветствия.
Вновь берёт в руки домбру и отвечает приветственной песней. "В сердце каждого человека живёт поэт. Один отдаёт свою поэзию песне, а другой творит из неё радости земной жизни. И сама судьба становится ценителем такого поэта: она одаривает его долголетием, белой юртой, прекрасными скакунами. Вот почему у вас и джигиты - молодцы, и девы - красавицы. Дети и внуки будут ещё красивее и богаче. Такую удачу судьба посылает вам за вашу любовь к жизни. А я, обласканный тёплым приветом, я спою о вас всем, кого повстречаю в степи".
Хозяева и гости навеселе после кумыса. Старший аксакал обращается к поэту приглушённым голосом и делится с ним сокровенными мыслями.
- Дороги не только соединяют, но и разрезают землю на части. Машины не только заменяют человека, но и делают человека похожим на машину. Люди учатся говорить по проводам, но так же, как и раньше, не знают, о чём сказать. Европейцы подчиняют себе природу, но рискуют остаться без природы. Для меня степь дороже электричества. Сейчас 1900-й год, это символично, это рубеж между старым и новым. Старое уходит, и я хочу уйти вместе с ним, чтобы не успеть увидеть торжество нового.
Поэт изображает усталость и опьянение. Старший просит родственников проводить гостя на ночлег. Перед гостевой юртой его встречает молодежь. Красивая девушка прячет что-то в руках.
- Отгадай, что у меня? Если не угадаешь - съешь.
Молодёжь смеётся. Он размышляет вслух.
- У тебя в руке то, что можно поднять с земли, (она кивает) и если я угадаю, ты с удовольствием съешь это сама. (Присутствующие умирают со смеху) И запьёшь водой. (Он внимательно смотрит на неё, она смущается и смеется) Это… это овечий помет.
Она раскрывает ладонь и кидает в него комочком помета.
- У тебя есть любимая? ...Нет!? Как же ты поёшь о любви?
- А ты приди ко мне, чтобы я узнал, о чём пою.
- Ты правда бился с разбойниками? Их было много?
- Пусть упадут с меня эти штаны, если я вру! Приходи, я расскажу тебе, зачем они такие большие.
- Лучше увидеть, чем услышать, - прыскает со смеху и сильнее смущается.
- Придёшь?
Она кивает.
Он один в полутёмной юрте. С него сами собой сваливаются штаны. Поэт укладывается, бормочет: "Придёт или нет? Подарю ей часы на память. Ребёнка на память - слишком дорогой подарок. …Как трудно быть поэтом! То сердце болит, то желудок. Чудесная девушка. Только чистая сердцем может быть такой искренней. Грязная женщина расчётлива и лжива, она хочет показаться в чужих глазах не такой, какая она есть. Считается, что глаза выдают правду о человеке. Нет, если глаза рассматривать отдельно, там ничего не угадаешь. Ложь поселяется где-то возле ноздрей и верхней губы. Мужчины не зря отпускают усы. Женщинам сложнее. Нет, она хорошая девушка. Представляю, какая она будет ласковая, если полюбит. Я не стою её. А ты, дружок, уж не подведи меня на этот раз".
Она быстро и бесшумно входит к нему в юрту. Громким шёпотом:
- Ты спишь?
- Нет, я притворяюсь. Притворяюсь, что очень устал, что две ночи провёл в седле, что…
Ловит её руками, она порывается уйти.
- Хватит, я ухожу. Проведала. Не буду мешать. Джигит после двух ночей в седле должен спать, как младенец после кормления.
- Зачем ты… не вырывайся!
- Я глупая. Скоро выхожу замуж. Даю повод о себе посудачить.
- Ты любишь его?
- Его род и мой род издавна в родстве.
- Обычай - хорошая вещь. И свобода - хорошая вещь. Представляешь, за этой смуглой ночью, точно за камнем, прячутся века и тысячелетия, но нам не суждено там встретиться!
- Потому я и пришла. Только не учла, что ты две ночи в седле…
- Не казни за неловкое слово!
Он закрывает керосиновую лампу ширмочкой. Пытается раздеть девушку. Шорох, междометия. Она отталкивает его. Он вновь открывает лампу. Его лицо пугает её - оно в крови. Девушка ладонью сдерживает в себе возглас. Он театрально шепчет:
- Никто не должен знать, что из моих глаз течёт кровь. Помоги мне умыться.
- Что это с тобой?! - она отирает его лицо, исполненная участия и нежности.
- Всякое бывает, когда полюбишь.
- Кого полюбишь? Ты не лжёшь?
Он опять укрывает лампу. Шорох.
- Не спеши, я девушка.
- Теперь я поделюсь с тобой самым сокровенным. Ты ведь доверила мне свое сокровенное. Слушай. Всего год как я стал странствующим поэтом. Я не был поэтом и ни одной строчки не мог ни сочинить, ни запомнить. Однажды я встретил настоящего сала, знаменитого. Он был один - быть может, впервые в жизни. Обычно его окружала толпа поклонников. Он умирал от чахотки. Он удалился от всех, чтобы проститься в тишине со своей жизнью, с этой степью. Он был не старый, но кровь его хотела остановиться. Он сказал, что встреча в степи двух одиноких людей не бывает напрасной. Я рассказал ему, кто я такой, вернее, что я никто, ни отца-матери, ни роду-племени. Меня просто-напросто украли. Он сказал, что это хорошо, значит, я могу стать кем угодно. И я испугался, потому что он объявил меня новым поэтом. Сиплым больным голосом он прошептал: "Я умираю, а этот поэт рождается!" Я про себя тогда подумал, что нету свидетелей, и кто что произнёс - не так уж важно. Поняв мою хитрость, он сказал, что я всегда был поэтом, но боялся в это поверить. Ещё он сказал о поведении людей. По его утверждению люди не способны услышать настоящие, главные слова. Они готовы услышать рассказ о чём-то своём. Но чтобы они могли услышать стихи, их надо сильно встряхнуть. Голодного трогают слова о еде, влюбленного - о чувствах, старого - о смерти. Но главные слова имеют волшебный смысл. В них не говорится о частном интересе. И чтобы люди их расслышали, надо людей удивить. Не важно чем. Если тебя вырвет кровью, они будут прикованы к тебе. Если ты умрёшь перед ними и воскреснешь, они откроются волшебству твоих слов. Дурачь их фокусами. Пой, стоя на голове. Пусть на тебе вспыхнет одежда, только тогда они поверят, что ты поэт. Ты должен жульничать, чтобы они поняли, что ты настоящий. Секрет в том, что мастерски дурачить людей может только мастер. И, значит, его мастерство – не жульничество. "Не бойся, - добавил он, - Я тебе помогу!" Потом я удалился и спрятался за камнем. Больной сал сидел, глядя на закат - и лёг. Стемнело. Я едва различал его и вовсе потерял из виду. Пошёл искать, а когда нашёл, он был мёртвый. Мне пришлось нести его на плечах до стойбища. Никогда не знал я такого груза, такого бремени. Я шёл много вёрст в темноте. Я был мокрый, как новорожденный, и задыхался, как умирающий от чахотки. Но я ни разу не упал и не уронил его. Тогда что-то случилось со мной: сердце хрустнуло, и мне показалось, что я вот-вот умру, но в какой-то момент ощутил, что мои шаги - это стихи, это смена слогов в долгой строке, и тишину я нёс на плечах - тишину, без которой не звучит никакое слово. Стук сердца звучал барабаном. Мой путь в ночи был поэмой о жизни и смерти, я вслушался в эту поэму и перестал спотыкаться. Смело ставил ногу неизвестно куда и шёл твердо. В общем… первое моё выступление провалилось. Я путался в струнах, слова терялись, я искал их в уме, как ищут в потёмках чётки. Ох, как я проклинал свою смелость! Но поэт не напрасно говорил мне об удобстве быть никем. У меня ведь даже имени настоящего нет. Я ушёл в даль и начал сызнова.
- Скажи мне, откуда взялась кровь на твоём лице?
- Это китайская тушь.
- Обманщик!
- Зато я правдиво изобразил кровь. В этом суть искусства - в честности.
- Какой же ты хитрый!
- О нет! Я добрый, я зверски добрый, кошмарно отзывчивый, страшно весёлый и безумно талантливый. Я - лучший поэт на земле и к тому же - прекрасный человек, потому что главная моя песнь это я сам. Другой бы хвастался, а я скромен. И всё это богатство - твоё! Обними меня! Обними мою душу… и тело заодно.
- Нет, мне пора. Я приду к тебе следующей ночью.
Он выбегает из юрты вслед за девушкой, но её уже нет. Предрассветный дымчатый простор наполняется светом, словно мир впервые - нежно и празднично - проступает из небытия. Шёпот поэта: "Сайя! Сайя! …Ушла. И жизнь мою унесла, а я не разрешал. Рассвет повторится, а мы никогда".
Издалека доносится блеяние отары.
Сайя ложится в своей юрте. К ней придвигается младшая сестра, её глаза горят нестерпимым любопытством.
- Сайя, ты у него раздевалась?
- Ой, спи! Пристаёшь с вопросами!
- Ну скажи, вы лежали друг с другом?
- Отстань, ты на баранов насмотрелась. У тебя одно на уме.
- У меня!? Разве это я убегала ночью? Между прочим, тебя видели, невеста, по ночам ходящая из юрты в юрту!
- Кто меня видел?
- Ой, спи! Пристаёшь с вопросами!
- Ладно, скажу, если ты мне скажешь.
На краю аула готовится праздничный обед. Большой казан над большим огнем. Женщины в ярком. Солнце яркое. Поодаль группа молодых джигитов на конях, они сидят почти неподвижно, дают полюбоваться собой.
Поэт и Сайя рядом.
- Сайя, кто твой жених?
- Тот, что в середине. Он, кажется, всё знает. Пойду поздороваюсь с ним. И скажу, что я никуда не гожусь.
Сайя стоит возле всадника и смотрит вверх, в лицо своего бывшего жениха.
- Как здоровье? Отчего ты не в настроении?
- Оттого что ты шлюха.
Жених отъезжает от неё и произносит громко, для всех.
- Может быть, раньше так было принято, чтобы сал развлекался с чужими девушками, но теперь его песни не так дорого стоят.
Сайя стоит с поднятым лицом, затем поворачивается и убегает. Поэт и жених встречаются взорами. Жених раздувает ноздри, выражая презрение.
Вечер. Поэт выходит из праздничной юрты и шагает в степь. Неожиданно появляется жених на коне.
- Эй, объясни её родителям, что между вами было, чтобы они поняли, почему я отвергаю её.
- Лучше ты сам объясни им, почему она тебя не любит.
- Если бы ты не был гостем аула, я бы тебе показал!
- Ты ничего не можешь мне показать, кроме того, что ты глуп. Глупый всё делает с важностью. Глупый думает, что дорогие украшения и дорогая камча делают его неотразимым в глазах девушки. Глупый думает, что если она сейчас его не любит, то неизбежно полюбит потом, или он заставит её полюбить. Ты - самонадеянный глупец, и глупость твоя на тебе - словно красная шапка.
- Сайя будет просить у меня прощения.
- Ей будет хуже, если ты её простишь.
- А с тобой мы встретимся вон там, под горой, где саманная постройка. Завтра на заре.
Ночью Сайя входит в юрту поэта.
- Ну вот, он сказал, что он очень хороший парень, а я не очень хорошая девушка.
- Давай вместе уедем, - говорит он.
- Не волнуйся, отец меня в обиду не даст.
Она порывисто обнимает его.
- Ты меня освободил! Все говорят: "Ах, какой он красивый!" А я им: "Да, как архар, а я хочу человека". Старухи злы на меня, того и гляди проколют взглядами насквозь.
- Я приношу несчастье. Значит, я - ненастоящий поэт.
- Настоящий поэт похож на костёр. Когда слишком близко, он обжигает и в судьбе прожигает дыру. Не вини себя. Я велела приготовить твоих коней.
- Белого оставь себе.
- Уезжай, милый! Только побудь ещё!
- Я найду деньги и вернусь. Будем жить, как все.
- Зачем!? Всех и так слишком много! Мне хотелось тебе сказать, что я буду ждать, но и это не нужно. Не знаю, как сложится моя жизнь, но как-нибудь сложится.
- Ты смелая.
- А ты когда-нибудь споёшь обо мне?
Ночь. Он садится на коня. Сайя подаёт ему домбру. Накрапывает дождь. Слова слишком слабы, чтобы их произносить.
Раннее утро. Он подъезжает к одинокой саманной постройке у подножия горы. Здесь ещё никого нет. Родник, камни, на которых удобно сидеть, два старых дерева. "Здесь бы жить, возле вечности!" - произносит поэт.
Он рассёдлывает коня, бросает на землю седло - оно странно звякает. Он осматривает седло, вытаскивает из него кожаный мешочек, полный золотых монет. "Вот и деньги для нашего счастья! Долгого-долгого счастья!"
Со стороны восходящего солнца подъезжает жених с двумя нукерами. А с западной стороны подъезжают два разбойника на одной лошади. Кто-то из нукеров обращается к жениху: "Смотри-ка, он не один, вон там ещё двое!"
Разбойники опережают группу жениха. Они спешиваются и бегут к постройке, становятся в чёрном дверном проёме. Один из них опирается рукой о косяк, другой кладёт карабин на руку товарища. Целится.
Поэт бормочет: "Вот здесь и будет наш дом! Какое мучительное счастье - любить! Я и не знал. Жить или умереть за любовь - одинаковое счастье".
Выстрел. Убийцы с хищной торопливостью бегут к своей жертве.
Поэт опускается на землю, смотрит вокруг удивленным взором. Разбойники склоняются над ним. Один из них вырывает из его руки кошелёк, суетливо запихивает себе за пояс. Второй с презрительной усмешкой наблюдает за первым и вдруг в упор стреляет в товарища. Затем перекидывает карабин за спину, наклоняется за кошельком и оглядывается. К нему мчатся во весь опор всадники.
Разбойник слышит их крики "стой!" и поспешно садится на коня.
Поэт уткнулся головой в землю, на которой только что мечтал жить и быть счастливым. Видит крупные травинки, камешки - великие дебри мира, вновь незнакомого. Земля вздрагивает в такт его сердцу. Шепот: "Это пройдёт. Сейчас станет легче".
Жених с джигитами настигает разбойника. Жених стреляет ему в лопатки - убитый повисает в седле. Из кошелька, зажатого в кулаке, ручейком высыпаются монеты - и остаются в светящейся траве. Жених машет рукой:
- Это разбойник. Пусть его похоронят лисицы и вороны.
Они возвращаются к ручью, смотрят на своего недавнего врага, но тот их не замечает. Один из нукеров обращается к жениху:
- Давай отвезём его в аул.
- Не трогайте. И никому ни слова, - он смотрит на стонущего поэта. - В нынешней песне мало слов, но это вправду печальная песня.
- Арабский поэт сказал, что прикосновение к женщине скорее погубит, нежели утешит, - говорит нукер.
- Ну, почему же! - самоуверенно отвечает жених.
Солнце высоко. Трепетно поёт жаворонок. Журчит родник. Поэт лежит на солнцепёке и шепчет: "Воды! Дайте воды!"
Тень дерева тянется укрыть его от солнца.
Сайя и жених стоят возле юрты. Жених камчой словно бы отмахивается от мух, а на самом деле угрожает ей. Он взбешён и еле сдерживает желание ударить её.
- Что сказал тебе отец?
- Я сказала ему, что хочу, чтобы у меня был ребенок.
- Что сказал тебе отец?
- Он промолчал.
- Позор вам всем!
- Пусть. Ненадолго. Он приедет за мной.
- Вряд ли, - улыбка подлого знания расползается у него на губах.
- Тогда я рожу от него, - произносит она с твёрдой верой в голосе. - Я рожу малыша, вот такого, - показывает руками размер младенца и отворачивается.
Жених замер, не веря своему посрамлению.
Сайя сидит напротив отца. Её отец задумчив и хмур.
- Дочь, сал подарил тебе белую лошадь, под седлом этой лошади было спрятано вот это, - кидает на ковёр кожаный тяжёлый кошелёк.
Сайя не смотрит на деньги, она участливо смотрит на отца.
- Папа, ты сердишься на меня?
- Зачем ты говоришь, будто у тебя будет живот? Как ты можешь знать..?!
- Я так хочу, папа.
Он отвечает ей пристальным взглядом, и глаза его теплеют. Кричит куда-то в сторону:
- Эй, жена, когда ты перестанешь рожать мне детей?! Сколько можно!
Поэт укладывает голову на камень, как на подушку. Тень дерева ложится на его лицо, как прохладное покрывало. Он шевелит губами: "Я не думал найти приют в этой местности, где по мне…" Фраза обрывается.
Вечер. Поэт лежит в той же доверчивой, мирной позе.
Лошадь пьёт из ручья, отходит, останавливается, ждёт.
Слышен звучный голос поэта, уже не связанный с его неподвижными устами.
Я не думал найти приют
в этой местности, где по мне
муравьи и жучки снуют,
умирающем на валуне.
Вообще, как сюда попасть,
человеком родиться тут?
Всем случайностям не совпасть,
это просто случайно лгут.
И ответить на то "судьба" -
всё равно, что пожать плечом.
Кто такая?! Она слаба
эту тьму озарить лучом.
Ей по силам меня убить,
продырявить грудную клеть,
но заставить меня любить? -
нет, я сам научился петь!
Я начну на струне игру,
мне плевать на игру с судьбой.
Вместе с пулей возьму домбру
и всю степь унесу с собой.
Лошадь стоит в сумраке, словно памятник.