Звонок в дверь оторвал меня от журнальной статьи. Я никого не ждала, намереваясь поработать, и удивилась, когда открытая дверь предъявила мне соседку из квартиры парой этажей ниже.
Я немного знала эту немолодую уже женщину. Жили они вдвоем с отцом, которого этим летом можно было частенько видеть сидящим на скамейке у входа в подъезд - такой маленький, чистенький и улыбчивый старичок в отглаженном полотняном пиджачке и панамке.
Звали старичка Федор Маркович Свентоховский, он преподавал в каком-то ВУЗе, а сейчас был, судя по месту отдыха на лавочке, свободным пенсионером.
На мой приглашающий жест соседка робко переступила порог и осталась стоять.
- Я Мария Свентоховская, - начала она торопливо, - извините за вторжение. Я к вам с просьбой.
Женщина явно волновалась и я поспешила ее успокоить:
- Я знаю вас, проходите.
- Нет, нет, - опять заторопилась она, - я быстро. Мой отец, профессор Свентоховский, просит вас выслушать его. Он болен, зайти к вам не может. Прошу вас, спуститесь к нам, выслушайте его.
- А в чем дело? - спросила я.
- Не знаю, - она пожала плечами, - он не объясняет. Повторяет только, что должен рассказать о кошке. Белая черная кошка мучает его воображение. Может быть, бред? Ведь он серьезно болен. Но почему-то настойчиво хочет рассказать именно вам и именно о кошке. И очень просит. Я тоже умоляю...
Я развела руками:
- Может, у вас когда-то жили такие кошки? Чем же я могу вам помочь?
- Что вы, нет, нет, никогда кошек не было, отец даже боялся их. Но он очень просит, очень...
Что поделать, пойду и узнаю, может и вправду сумею помочь.
Мы быстро спустились по лестнице и Мария впустила меня в свою квартиру и в свою жизнь.
Просторная чистенькая квартира Свентоховских немедленно поведала об истории жизни этой маленькой семьи, потому что квартиры живут, старятся вместе с владельцами и посвещают в тайны их достатка, благополучия и даже морали. Свентоховские проживали жизнь спокойно и с достоинством, это было видно по обстановке.
Едва захлопнулась дверь, послышался слабый, почти детский голосок:
- Мария, вы пришли? Проводи ко мне гостью...
Мария знаком пригласила меня и мы вошли в спальню.
Фигурка старика Свентоховского едва угадывалась на кровати и его голова, обрамленная белым венчиком волос, словно жила на приподнятой подушке совсем отдельно от истощенного болезнью и старостью тела. Странно блестящие голубые глаза пристально смотрели на меня.
Я поздоровалась, Свентоховский в ответ молча кивнул и указал глазами на низенький пуфик у изголовья.
Тонкая, почти прозрачная рука тронула меня за плечо:
- Я читал вашу статью о Волынском событии, о геноциде в сорок третьем. Вы написали плохо, очень скупо и сухо...
Я смутилась. Да, была такая статейка, написанная, как у нас говорят, на коленке. В ней просто сообщалось читателям, что 22 июля 2016 года Польский Сейм принял резолюцию, которой установил 11 июля Днем памяти жертв геноцида, совершенного украинскими националистами против граждан Второй Речи Посполитой в период Второй Мировой войны.
И все, никаких цифр, примеров и оценок. Было такое.
- Я расскажу вам свою историю и вы исправите эту ошибку. Люди должны знать, что произошло на Волыни. Нет у меня сил самому все оформить надлежаще, а я ведь свидетелем был, малышом, но свидетелем. А в старости - ужас! - увидел передачу - подумайте, в Киеве с факелами идут националисты, флаги, эмблемы ОУН. Как это можно, куда ушла память?
Замолчал взволнованный профессор и Мария подала ему какие-то капли.
Видно было, что ему тяжело, но он меня еще и успокоил:
- Не волнуйтесь, я смогу.
И началось это необычное страшное интервью.
- Меня зовут Тадеуш, новое имя дали мне уже приемные родители, что подобрали меня и спасли. Лет мне было пять-шесть.
Мама была и две сестренки. На праздник Первопрестольных Петра и Павла, это 12 июля в сорок третьем году мы у родных гостили в Павловке, это Иваничевский район. А жили вообще-то в Ежине, там польское поселение было, я хорошо помню.
Утром мама нас нарядила и все мы пошли в Павловский костел на богослужение. Это церковный праздник, народу шло в костел очень много, полный костел людей собралось.
А на крыльце костела я девочку увидел соседскую, она мне вдруг скорчила рожицу и за пазухой у нее был белый котенок, она мне его мордочку показала.
Я замерла. Белый котенок. Не о нем ли он говорил Марии? И что случилось с этим котом, если запомнилось ему на всю жизнь?
Голос Свентоховского то слабел, почти исчезая, то поднимался свистящими нотками. Больно было смотреть на него и я все ближе склонялась к изголовью кровати, боясь упустить хотя бы слово.
- Она меня дразнила, эта девочка, я допустить этого не мог. И когда все вошли внутрь костела и началась проповедь, я тихо выскользнул на крыльцо, решил назло ей тоже принести котенка, в доме их было несколько.
Мальчишеская гордость спасла мне жизнь, потому что сразу от двери увидел целую толпу оуновцев, это ОУН-УПА, все были с оружием. Я спрыгнул с крыльца и спрятался за кустами, тут же забыв о котенке.
Парадную дверь костела солдаты ОУН подперли лесиной и пошли к черному входу, и я даже убежать из кустов не успел, как послышались внутри костела автоматные очереди и ужасные, просто ни с чем не сравнимые крики людей. Я заледенел от страха, я не мог шевельнуться, не мог убежать. Я только закрыл голову руками, упал лицом в мягкую, теплую черную землю и пытался глубже в нее зарыться.
- Папа, пожалуйста, передохни, - попросила Мария, тихо плакавшая в углу спальни.
- Пожалуй, - согласился профессор, - дай мне чаю.
Пока Мария готовила чай, мы молчали, я просто не знала, как поступить, слушая такое. Пожалеть, посочувствовать? Нет, пусть отдыхает, лучше помолчать. И как это не догадалась я второпях взять диктофон? А теперь уж нельзя, конечно, нельзя прерывать Тадеуша Свентоховского, все свои малые силы вложившего в страшные воспоминания.
Он только отхлебнул из чашки и передал ее Марии.
- Продолжим, - сказал строго, словно на лекции. - Сколько я пролежал так, не знаю. Уже стихли автоматы и только отдельные выстрелы слышались и вскрики, а жуткий гул голосов изнутри смолк.
Солдаты курили на крыльце, смеялись, потом резко запахло бензином, полыхнуло пламя и я стал отползать. Полз на брюхе, а жар догонял меня и гнал дальше и дальше. Время остановилось, я перестал даже понимать, где я, что мне нужно делать, но все же понял, что лучше ждать темноты.
И она, наконец, пришла, эта ночь, черная, как душа дьявола. Костел догорал, только появлялись быстрые всполохи и ускользали в мрачное небо, да еще стоял тошнотворный запах паленого мяса, словно опаливал кто-то щетину на огромной свиной туше. Запах этот раздирал ноздри, вызывая приступы рвоты, и мой живот выворачивало наизнанку.
Вокруг не было ни души и я стал подползать ближе к костелу, осматриваясь по сторонам. Жила во мне надежда увидеть маму и сестренок. Я видел, что было, но не мог представить, что всех людей в костеле убили и сожгли, мне почему-то не верилось в это. Я надеялся, я хотел увидеть маму, которая мне поможет.
Я полз, уже чувствуя горячую землю, но костела не было совсем, только пара ступенек некогда высокого крыльца у парадного входа оставались целыми и тлеющие угли хоть и слабо, но освещали их. И на самой нижней плахе сидел котенок!
Черный! - воскликнул Свентоховский и закрыл руками лицо, - он был черным, тот белый котенок, которого девочка тайком принесла в костел, не желая с ним расставаться. Я понял, что девочки больше нет и мамы, и сестренок тоже больше нет. Жив только белый котенок, которого девочка закрыла собой, но и он стал черным от горя.
Не помня себя, я схватил котенка и побежал, сам не зная, куда бежал, пока меня не схватила крепкая мужская рука и я оказался в объятиях незнакомого человека, который на руках унес меня к себе в дом...
Там мыли меня и котенка, поили сладким фруктовым взваром, а потом мужчина уложил меня спать. Еще я видел, как котенок, он снова стал белым, без голоса открывал рот, а женщина поила его молоком из ложки. И у них был ребенок, совсем маленький, в кроватке.
- Я отдохну, - помолчав, сказал профессор, - попейте сами чайку на кухне, а я побуду один. Идите. Приготовьтесь, это еще не все.
Мария тревожно всплеснула руками и мы вышли.
Мария стала готовить нам чай, а я оглушенно молчала, переваривая услышанное.
- Вот почему он говорил о кошке, вот откуда, - нарушила молчание Мария.
- Да уж, - поддержала я разговор, - милостивое детское сознание в тот момент отторгло расстрел людей и сосредоточилось на котенке. По существу, спасло детский разум, это же с ума сойти можно, увидев такое. И он четко запомнил то, что позволяла ему жажда жизни и неверие в реальную смерть - запомнил белого котенка, ставшего черным. Господи, я не могу даже и осмыслить такое зверство, ну не могу. Как такое могло случиться? И как он выжил после всего этого?
- Вот выжил, - тихо сказала Мария, - и такой он добрый, вы бы знали. За всю свою жизнь не обидел никого, слова грубого не произнес. Но ведь он не все еще рассказал, что же еще будет? И как он перенесет эти воспоминания? Видели, трудно ему, - забеспокоилась она.
Мне оставалось только смолчать. Все я видела, но это был его выбор, его желание. А мои мысли уже уносились в будущий очерк, или репортаж, или статью - я не знала, что это будет и как передать ужас и этого сегодняшнего старика, и того ребенка из сорок третьего года прошлого века в день Первопрестольных святых Петра и Павла.
Мы уже допили свой чай и молчали, ожидая приглашения профессора, но в спальне было тихо и Мария не решалась войти туда.
Наконец, послышался тихий голос:
- Дамы, пожалуйте.
Казалось, Свентоховский был спокоен, тонкие руки лежали поверх одеяла, лицо было мертвенно бледным и неподвижным, взгляд упирался в какой-то видимый только ему предмет.
Но вот глаза ожили, взгляд переместился на мое лицо, заставив вздрогнуть от горевшей в нем силы.
- Готовы? - спросил Свентоховский.
Я только кивнула.
Профессор продолжил свой рассказ.
- Тот мужчина, что меня нашел, был русский, инженер Кутюков Григорий, жену его звали Вера, а мальчик - Бориска, Боря. Я это помню хорошо. Забыть этого нельзя. Всю ночь Григорий был рядом, успокаивал, обещал домой отвезти в Ежин. Утром он ушел куда-то, а когда возвратился, стал рассказывать жене, что Ежин и Сондов полностью сожгли ОУНовцы, убили поляков и разграбили дома. Они обсуждали, что делать со мной, и я слышал, что ОУНовцы устраивают на поляков облавы и убивают их. Я слышал, что ребенку, это мне, деваться некуда и что делать, они сами не знают.
Вот все это я слышал. И я смотрел на белого котенка, который лежал в углу комнаты на тряпочке. Он слегка пошевелился, он был живой и я внимательно, помню, что внимательно, ждал нового его слабого шевеления. Замирал от ожидания и ничего больше не хотел - только чтобы шевелился котенок. Не хотел знать, что со мной будет. Я стал себе безразличен. Меня волновал только котенок. Почему так? - Свентоховский смотрел на меня требовательно, ожидая ответа.
- Вы были ребенком, испуганным ребенком, так и воспринимали происходящее, - только и могла ответить я.
- Да, да, - подтвердил профессор, - детство - неизведанное состояние. Ну а потом мужчина сказал: "Ты оставайся здесь и запомни, что зовут тебя Федя, Федор. Ты - русский, сын моего брата, племянник мой. Ты меня понял, Федя? Из избы ни шагу, а если придут чужие, прячься сюда, под кровать".
Он приподнял покрывало и показал, где я должен быть в случае опасности.
Не помню, сколько времени я провел в этом доме. То мне кажется, что долго, то я думаю, что это был всего один день. Полностью потерялось это время из памяти, не помню ничего, совсем ничего...
Свентоховский замолчал, собираясь с силами, отдыхал, закрывая глаза, а я молча ждала продолжения, не решаясь спросить или уточнить что-либо.
Мария пыталась подать ему воды, какие-то капли, но он отводил ее руку и упорно продолжал:
- Тетя Вера кормила Борю, а я смотрел. Вдруг вбежал Григорий, махнул мне рукой: "Быстро под кровать!", и я юркнул в приготовленное для меня убежище. Тетя Вера тут же села на кровать, ее ноги совсем меня закрыли. Слышу, с топотом вошли люди. Послышалась брань, потом выстрел, тетя Вера упала на пол и заплакал Бориска в кроватке.
Опять слышу голос бранится, что осечка, осечка и другой голос: "Давай, я", новый выстрел и Боря замолк. Но дико закричал Григорий, опять выстрел и он тоже замолчал, упал и сжатый кулак оказался рядом со мной, под кроватью.
Я видел только ноги этих людей. Они курили, двигали ящики в хозяйском комоде, а потом голос сказал: "Ну, айда, нэма ничого".
И уже от двери вернулся один и сказал: "О, дывись, тута животина". Он подошел к лежащему на тряпочке котенку и сапогом наступил на него, я услышал хруст косточек, а он засмеялся и крикнул: "Слава Украине!"
Голос перехватило у профессора Свентоховского и он сдавленно выдохнул:
- Я эти слова слышал на днях, их снова кричали в Киеве.
Худые белые ладони закрыли лицо и плечи затряслись от плача, настоящего детского горького плача, словно старый профессор вновь превратился в малыша, лежащего в своем ненадежном укрытии.
- Может, "скорую" вызвать? - спросила я Марию, но она пожала плечами, дрожащей рукой капая в стакан лекарство.
- Не нужно, - на мой голос отозвался Свентоховский, - сейчас все пройдет и я закончу. Чуть отдохну и закончу.
По просьбе отца Мария влажным полотенцем прошлась по его лицу и рукам, какое-то время он отдыхал, а затем сказал мне:
- Не знаю, сколько я лежал под кроватью. Мне было страшно даже двинуться, я вжимался в стенку, потому что с одной стороны лежали мертвые хозяева и ко мне медленно подтекала лужица крови. Я отодвигался, но она все ползла и ползла, эта лужица и оказывалась все ближе. И мертвый котенок у изголовья опять становился из белого черным, это кровь его засыхала на шерстке. Потом я это понял, уже взрослым.
На какое-то время я потерял не только память, но и все ориентиры. Как выбрался из дома, где был - не знаю. Я перестал даже говорить, не разговаривал очень долго.
Марк Свентоховский меня подобрал и вырастил, а Федором я так и остался на всю жизнь. Упрямо повторял только это имя, так оно со мной и осталось.
- Дай мне руку, детка, - вдруг обратился он ко мне.
Слабые пальцы едва заметно сжали мою ладонь.
- Не обиделась, что поругал тебя? - светлые глаза смотрели с лукавинкой и меня опять поразила жившая в этих глазах какая-то внутренняя сила.
- Виновата. Правильно вы меня, оправдываться нечем.
- Вот теперь пиши. Я ведь всю жизнь хотел избавиться от воспоминаний, они то оставляли меня, то всплывали снова картинками, эпизодами, ощущениями и образами. Вот не помню, как я выбирался из дома русского инженера Григория, совсем не помню ничего. Куда ушел, как попал к Марку, свою фамилию не вспомнил, только имя - Тадеуш.
Взрослым уже наводил разные справки и знаю, что судили ОУНовцев, учинивших ту бойню. Разыскали и судили сами украинцы, а сегодня, выходит, они снова...
"Слава Украине!" - это последнее, что я слышал в доме Григория, когда там... сапогом по котенку... И Бориску, который еще ходить не умел, и всю семью...
Я видела, что Свентоховскому стало хуже, он закашлялся и стал задыхаться. Мария подбежала к нему с лекарством, а я осторожно высвободила руку из все еще сжимавших ладонь пальцев, вышла на кухню и вызвала "Скорую".
Давно уже закончился вечер и ночь спряталась за окном, покрытом снежной изморозью от необычного, сильного мороза. Мне показалось, что и я нахожусь в какой-то иной, пугающей реальности. Наконец, из спальни вышел молодой усатенький доктор и, попросив водички, сказал:
- Обошлось, уснул он. Но будьте с ним внимательнее. Никаких волнений. Сердечко просто на излете.
Врач, видно, принял меня за дочь, как и Марию. Ну правильно принял, я и есть его дочь, начиная с сегодняшней ночи. Его судьба, боль и память вошли в мое сердце и нас породнили. Отныне Свентоховские не просто соседи, а тоже моя семья и моя ответственность.
Остаток ночи я провела без сна на диване в гостиной Свентоховских, не решившись оставить Марию одну с отцом. Обдумывала, как поступить. Да, я напишу о том, что рассказал мне профессор, но мне нужны еще какие-то достоверные факты, подтверждающие эти детские, такие изобличающие воспоминания. Интернет мне здесь не помощник, нужны документы - следственные или судебные, где есть показания свидетелей, осмотры, заключения экспертиз, где подтверждается каждый преступный эпизод.
Если были судебные процессы, то судил либо Верховный Суд Украины, либо Волынский областной суд, но ведь в нынешней ситуации документы от них не получить, ясное дело.
Остаются надзорные прокурорские производства, там может что-то сохраниться.
Но время, время, оно торопит, профессор Свентоховский должен прочесть мой материал и мне нужно успеть...
Оставим трудности за кадром. И вот я листаю толстый том копии обвинительного заключения, утвержденного прокурором Волынской области в 1982 году. Это дело выявленных после войны троих членов ОУН-УПА, изобличенных в расстрелах мирных граждан. Все есть - фамилии, даты, следственные действия, заключения экспертиз.
Даже для чтения этих уже желтеющих от времени листов требуется немалое мужество, я черпаю его из оставшихся в памяти светлых глаз профессора Свентоховского, старенького мальчика, лично пережившего весь этот ужас. Среди множества зверств я ищу то, о чем говорил Тадеуш-Федор.
Нахожу и привожу здесь дословно:
"12 июля 1943 года утром обвиняемый совместно с группой вооруженных бандитов УПА численностью около 20 человек вошел во время богослужения в костел села Павловка Иванического района, где в течение получаса производил расстрел находившихся в костеле граждан польской национальности. Во время этой акции было уничтожено около 300 человек, в том числе стариков, женщин, детей.
... В тот же день после расстрела в костеле обвиняемый прибыл на расположенные вблизи села Родовичи польские колонии Сондова и Ежин и вместе с другими бандитами ОУН, вооруженными автоматами, принял участие в массовом уничтожении поляков. В результате этой акции было убито 180 человек (стариков, женщин, детей), сожжены их дома, а имущество разграблено".
Вот то, о чем рассказывал Свентоховский. Перечисление других зверств занимает множество листов. Разыскивали спрятавшихся детей, девушек, искали стариков и убивали без жалости.
Однако мой розыск не закончен, хорошо бы узнать о судьбе инженера Григория, прятавшего маленького Тадеуша. Листаю, читаю, не переставая вздрагивать от ужаса, омерзения и жалости.
Но как же противоречив и неоднозначен мир, какие акты благородства и братства совершали другие украинцы, не одурманенные националистическими идеями!
Вот украинская семья прятала поляка, другая женщина скрывала военнопленного, а вот в селе Родовичи на украинской печке прятались две девушки-полячки Янина и Мария и еще, и еще... В облаву ОУНовцы всех расстреляли.
Одни спасали, другие убивали. И неужели история может повториться?
Нашелся и спаситель маленького Тадеуша, его судьба на совести тех же ОУНовцев.
Григория Кутюкова звали в селе Родовичи "русским инженером". ОУНовцы просто вошли в дом и убили Григория, его жену и маленького сына Бориса. Польского мальчика не заметили.
О котенке в обвинительном заключении ничего не сказано. Этот эпизод в памяти одного человека.
Раздумываю, надо ли писать о многих других фактах и доказательствах, о страшных эксгумациях массовых захоронений, о простреленных детских черепах - добивали!
Нет, не стоит. Ведь материал будет читать профессор Свентоховский, Тадеуш-Федор, и тяжким грузом ляжет это на его слабую грудь.
Детская память сколько могла милостиво убавляла его страдания, оставив навсегда кошку.
Белую черную кошку Волыни.