Паутинка

               
Я вошла и по-кошачьи поморщилась от приятной перемены освещения. Он, наверное, знал, что делал, когда приглашал меня сюда... Невинная, почти деловая встреча в три часа пополудни только в таком месте и могла бы перетечь в свидание, чего нам обоим давно хотелось, если только я не ошибалась на его счет. Но я по жизни во всем и всегда ошибалась… Почему бы и не теперь?

На улице мне приходилось прятать веселые зрачки за непроницаемыми очками «под Леннона», а тут можно было дать глазам расслабиться. Приятный полумрак небольшого зала с зажженными повсюду настольными лампами, придававшими этому полумраку карамельный оттенок, сразу менял весенний день на весенний вечер, сразу менял все.

«Вот так и бывает…» – мелькнуло в моей голове, и живот изнутри защекотали крыльями последние из непередавленных бабочек. Нет, забыть его я не смогла до сих пор. Не смогла отучиться его немножечко хотеть, но вида подавать не собиралась. Ну да бог с ними, с бабочками… Вот где-то, на уровне горла, бешено застрекотал сверчок: «Что сказать? О чем вообще говорить?» Невыносимо захотелось залить холодной водой этот дурацкий приступ паники.

Тут я и увидела его. Повернула голову в поисках барной стойки, где, как подсказывал древний инстинкт, должна была оказаться спасительная влага, и увидела – вот он! Элегантен сегодня, как черт: весь в черном, только шоколадного цвета шарф свободно лежит поверх чего-то мягкого в крупных косах, кондитерским акцентом венчая весь этот древесно-амбровый букет, где прочие ступени заняли запах свежесмолотого кофе, коньяк…

– Коньяк? – я сама удивилась, услышав словно со стороны свой голос, похожий на голос училки, отчитывающей малолетнего голодранца. Но, в самом-то деле, с какой стати ему пить, если, как он сказал, он сюда заскочил в перерыве? Он меня сюда специально заманивал, это точно. Вот, и шарфик красивый нацепил в качестве приманки..!

– Я вообще не пью, ты же знаешь. Очень редко, то есть, бывает. По праздникам, как говорится. А вот именно сегодня захотелось коньячку  – он, как будто оправдываясь, быстро проговорил все это, а потом спохватился и просто добавил – Ну… Привет!

– "…а жить ты будешь долго" – это у меня вырвалось непроизвольно, ей богу! Он, было, потянулся поцеловать меня в щеку, да рассмеялся неожиданной цитате. Хлебнул, поставил бокал на стойку… Так и не поцеловал.

– Ну что там у тебя? Диктуй адрес… – я сделала вид, что достаю из сумочки ежедневник, но никак не нахожу... Он только рукой махнул:

– Нет, ну не здесь же! Давай лучше переместимся за столик, там спокойно поговорим… Ты тоже выпей чего-нибудь для начала. Может со мной коньячку?

Тут я и вспомнила, что жутко хотела пить. Но только не коньяк! Это было бы равносильно тому, чтобы попытаться залить сверчка в гортани чистым горючим. Оставалось только поджечь...

– Стакан воды, пожалуйста! – несколько громче необходимого крикнула я бармену.
 
– Я просто хотел быть с тобой на одной волне, – засмеялся он  – но, извини, не стану понижать градус, превращая французский коньяк в разбавленный водой французский коньяк. Если он вообще французский.

Выходит глаза меня не выдали сразу! Мне показалось сперва что он понял по моему виду и голосу, что я чуточку не в себе. Теперь видела, что нет, не понял. Но отчего-то мне так захотелось поделиться с ним этой моей… волной. Как я ляпнула это, я сама не знаю:

– Чтобы быть со мной на одной волне, – заговорщически, почти на ухо ему прошептала я, почувствовав на аккуратно накрашенных губах возвратный ток своего горячего дыхания – тебе придется попробовать кое-что другое! – вообще-то, это был шаг в пропасть... Я же совсем не знала, как он воспримет мои слова. Но он только лукаво поднял одну бровь и, точно схватив мой заговорщический тон, прошептал наклонившись к моему уху: 

– Что-то из таблицы Шульгина?  Или… – он отодвинулся и принялся меня рассматривать с подлинно-научным интересом  – Что еще? Я не особо разбираюсь  во всей этой современной алхимии, если честно.

– Фу-фу… Нет, этим наша мафия не торгует. Только экологически-чистый, природный продукт!

...через несколько минут мы оба уже на улице. Интересно, наличие укромного внутреннего дворика у ресторана он тоже предусмотрел? Вот как обернулось против меня мое желание «немного набраться храбрости» перед этой встречей! Хотя я знала, в общем-то, на что шла.

Он морщится, выпуская струйку дыма, а я смотрю, зачарованная, на то, как дым еще вьется вокруг его лица, как над его головой бело-красным нимбом в дыму маячит многострадальный знак, строго воспрещающий курение в общественных местах... У нас под ногами – десятки окурков. Во дворе тихо, никого кроме нас. Это кстати.

– Ты меня научила плохому! – видно, его уже разобрало. Еще одна струя дыма, и я машинально глотаю все, что ему не пригодилось. – Ах ты, ведьма! – И все, пропали мы…

Целоваться оказалось так сладко, что я чуть не подавилась своим сердцем.

– Какая же ты… – только и прошептал он после, взяв мое лицо в ладони. Смущенный, доверчивый, родной и такой красивый от внезапно нахлынувшей внутренней теплоты, которой иначе он себе бы никогда не позволил. Только с помощью практической магии лекарственных растений… Смотрит, не моргает. Опять потянулся губами…

– Нет! – я сама не знаю, как у меня получилось отказаться. – Убирайся ты к черту! Не надо меня целовать сейчас, я ведь растаю, как Снегурочка! Достаточно того, что весна припекает темечко...

Он сглотнул почти незаметно какое-то, не пробившееся в эфир, слово, весь оправился и, правда, собрался идти к черту.

– Что за буквализм понимания? Мы, конечно, можем сегодня позволить себе… – я постаралась свести все на шутку, перехватив его, чуть не выскользнувшие, пальцы.

– А зачем, родная? – его глаза, опять потеплели, и, вместе с тем, погрустнели. – Ты все правильно говоришь. Я тебе ничего предложить не могу, ты же знаешь. Я – женат. Ты – сама не понимаешь, что у тебя в жизни творится… В общем, мы ведь не сможем сейчас уже ни о чем договориться и…

Я, как капризный ребенок, замотала головой, твердя себе под нос:

– Не верю, не верю, не верю, не верю, не верю...

Он ничего не сказал больше, а просто закрыл мне рот, снова вцепившись в меня своими губами, врезавшись в меня своей щетиной, заставив меня задохнуться смесью наших дыханий. Потом мы с минуту помолчали, как одуревшие, не глядя друг на друга, после чего он мягко повернул мое лицо к себе, и посмотрел на меня так, как будто мы сейчас только что не целовались, а молились напару.

– Скажу, ладно… По пьяному делу – или как оно там называется? – можно! Я с самого начала просто использовал предлог. Встретил тебя так неожиданно… Заныло все внутри. И я знал, что мелю чушь, когда прошу тебя о какой-то услуге. У меня в Питере нет, разумеется, никакой тети, и никакую посылку передавать ей не нужно! Просто ты тогда сказала, что улетаешь восьмого, и я сморозил первое, что пришло в голову, лишь бы найти повод еще тебя увидеть... Зачем? Прошло три года, поулеглось все. Не зря же умные психологи говорят, что три года – предел страсти. Все, все, моя хорошая! Пора по своим кухням, по спальням… Меня ждут дома два человечка, к которым я привязан, и которые связаны со мной, как двумя кровеносными сосудами, как двумя пуповинами, своими судьбами, жизнями, надеждами. Они мне верят. Они верят, что я – муж и папа. И это правда! А ты…

– Замолчи! – я оборвала его неожиданно резко даже для себя самой и закрыла ему рот рукой. Потом потерла ею свои глаза, потому что почувствовала, что они совсем мокрые…  Через мгновение посмотрела на нее машинально и, конечно, увидела разводы черной туши... Ну все: поплыла Снегурочка!

– Некрасивая я для тебя сейчас? – я подняла на него заплаканные глаза, а он перехватил мою мокрую ладонь и поцеловал, от чего у него на губах тоже остался черный след моей туши...

– Ты – самая красивая девочка в мире! Ты – эльф! Таким, как ты, нельзя здесь жить! Это мне доживать тут со своей сединой в бороде и с бесом под левым ребром. Ты – умница! У тебя хрустальный Кастальский ключик в голове, и крылья из тонкой смальты за стройной спинкой! Ты – ребенок чужого какого-то созвездия. Ты вся – совершенство, вся – радость. Ты – роза моя нечаянная, моя весенняя тоска уже третий год как. По осени я привык затягивать себя в узел, погрязая в работе, в делах, которые едва успеваю выдумывать, летом отвлекаюсь на семейные поездки к морю, зимой – на бесконечные праздники… Но вот весной, – прости меня, клинического идиота! – не могу ничего с собой поделать! Днем я смотрю на все, что там, за окнами, капает, хлюпает и течет, светится этой дурацкой надеждой на какое-то там возрождение, таю сам и незаметно покрываюсь зеленой порослью, как тот толстовский дуб... Но это еще полбеды! Я захлебываюсь тобой ночами. Я тобой болею с двадцати трех каждого вчерашнего дня до четырех или пяти нового утра, а потом вырубаюсь, как мертвый… Но в эти четыре с половиной часа или пять часов, пока слушаю, как Оля рядом дышит, сам-то дышу с тобой в такт. Представляю, что держу тебя на руках. Невинно сперва держу… Потом уже начинаю искать тебя всеми точками и изгибами, о которых я раньше не знал даже, что они нас, у мужиков бывают. Я просто сам становлюсь чуть-чуть тобой, проникаю в тебя, под кожу твою, под все твои внешние покровы… Туда, где у чистого ключа твои бабочки танцуют при луне. Потому что я знаю, – или только надеюсь на это, как последний придурок! – что ты тоже где-то по мне не спишь, без меня пропадаешь…

Я плакала уже в голос. Я больше не могла его слушать, но и не слушать не могла. Он вывернул меня наизнанку! Опять и снова, в тысячный распроклятый раз! И все-все себе сейчас возьмет! Просто отвернется, как он умеет, сделает непроницаемое лицо, которого я даже не увижу, и уйдет к своей параллельной судьбе, оставив меня собирать как попало обломки моей нормальной, как-то налаживающейся постепенно, жизни... Оставив меня тут, в этом чужом городе, мокрой от слез куклой с размазанным макияжем и с заусенцами на закушенных губах подыхать от одиночества… 

– Стой! Я тебя не отпускала! Какого черта ты снова сделал это со мной? Ты ведь знал, что я прибегу, если ты поманишь пальцем! Знал, что снова буду ждать твоего условного сигнала, хоть и постараюсь делать вид, что перестала уже во что-то верить. Я готовила этот вид самодостаточной,  успешной, хорошо накрашенной и полной творческих сил мадемуазели с позавчерашнего вечера. Я репетировала походку знающей себе цену выпускницы Гарварда и Хогвартса заодно, но в моем захудалом институте благородных девиц не рассказывали, что делать с сердцем, когда оно прыгает вот так, долбит прямо по гландам так, что проще выплюнуть его на асфальт… Я набралась смелости, как умела. И вот результат: ты можешь теперь оправдать себя в своем внутреннем монологе, ведь это я «научила тебя плохому»! Это я – дура, я – сама виновата, я сама пришла, сама себе все нафантазировала… Это я-то? – он не отворачивался, смотрел настороженно, но терпеливо – Я-то? Эльф? Ребенок… созвездия… Как ты там сказал? Я – сама невинность, так и знай! Я тебе не врала про теть полуживых, которым срочно надо передать посылку попутным самолетом со старой… Как меня там? Знакомой? Подругой? Кем ты меня представил бы, войди сейчас кто-то из твоих вот этих, связанных с тобой кровеносными пуповинами, человечков...? А я чем связана с тобой, если ты лезешь под кожу ко мне каждую весну, если я тоже не сплю, как ты верно заметил, ночами? Не сплю, много курю и стекаю ниже плинтуса, хотя пытаюсь, то в одиночку, то с кем попало грести в нирвану. Все потому, что я Т-Е-Б-Я-П-О-М-Н-Ю! Чем это я так связана с тобой, а…?

Повисла станиславская пауза. Кажется – часы тикают в мозгу.

– Паутинкой – только и ответил он, но несколько секунд помолчав, добавил – Помнишь вот это..?

                "…Так жимолость душистая ствол дуба
                Любовно обвивает; пальцы вяза
                Корявые плющ женственный сжимает…"*
               

– Помню. Еще и не такое помню:


                "…Мешаются все времена в смятенье:
                И падает седоголовый иней
                К пунцовой розе в свежие объятья;
                Зато к короне ледяной зимы
                Венок душистый из бутонов летних
                В насмешку прикреплен…"**

– И я помню! Все помню...

– Только Шекспир не знал, что бывают такие кровеносные паутинки, которые рвать нельзя. Можно, но опасно для жизней… Сразу двух, это – как минимум.

Поцелуй. Вспышка света откуда-то. Потом дождь, мокрое платье, проступающие сквозь него кружева, такси, снова поцелуй, еще поцелуи, снова свет…

И вот мы лежим на хрустких белых гостиничных подушках лицом к лицу, такие тихие, мирные, уже не стремящиеся ни себе, ни жизни что-то доказывать, такие раздетые и беззащитные, такие джоно-йоковые. Пахнем оба дождем, мокрыми волосами, сигаретами, кофе, мятными леденцами, украденными на несколько часов хрустящими простынями…

– Это называется: переждать дождь? – нет, я уже не показываю жало, такая тихая, такая умытая, разряженная, как отгремевшая гроза.

– Это называется «три-года-тебя-хотел» – гладит по щеке, следит пальцем там, где будут все мои не нажитые пока морщинки, скользит по шее, прикасается к груди, потом берет ее в горсть, как голубенка.  – Это называется «я-тебя-люблю», это называется  «ты-моя-неизлечимая» – кладет руку мне на сердце, слушает, как оно бьется. – Это называется «кровеносная-паутинка» – кладет мою руку себе на грудь.

И мы лежим и слушаем, как наши сердца спокойно отсчитывают в обратном порядке оставшиеся тридцать пять или сорок  минут этого длинного замыкания. Дождь кончился, давно вечер, надо одеваться… А он ловит вдруг в моем взгляде эти горькие мысли и подносит палец к моим губам:

– Тссс..! Потом, потом. Не рви ее вот так сразу! Вдруг у нас все-таки не по девять жизней…

        "…Спи! Я тебя руками обовью. -
        Ступайте, эльфы, все рассейтесь прочь…"***


*У. Шекспир. "Сон в летнюю ночь".


2016