- Иди-ка, моя хорошая, пока надевай пальто. Шарф, пожалуйста, не забудь. С валенками я тебе после помогу. Только до тети Марины дозвонюсь, - ласково отправляет меня в коридор напомаженная мама. Мы собираемся в веселые новогодние гости.
- Ма, там черный угол! Одна не пойду.
- Я свет тебе включу, хорошо? Тогда пойдешь?
Идти страшно. Импровизированная прихожая со старыми вешалками и такими же шубами, за них что есть мочи уцепившимися, расположена по ту сторону длинного чуть изогнутого под тупым углом темного коридора нашей вобщем-то дружной шестикомнатной коммунальной квартиры.
Черный угол - загадочное и жутковатое место. Неосвещенный закуток справа от степенной двустворчатой входной двери, что по-прежнему верно хранит скрипучие остатки досоветского величия. Он же - крохотная треугольная прихожая для двух отдельных комнат. Говорят, что во времена, когда всю квартиру вольготно занимала бездетная профессорская чета, в комнатах у входа располагались малый кабинет хозяина и просторная приемная. Закуток скромно и добросовестно служил передней для посетителей. Если посветить фонариком на потолок в черном углу, можно обнаружить фрагменты изящной лепной розетки и миниатюрный металлический крючок, вероятно, для такой же миниатюрной люстрочки. Скупая экономия советских времен, сменив тучное имперское расточительство, с готовностью перерезала провода. Так появилось бесчисленное полчище черных углов, в том числе и наш.
В одной из комнат в углу, той, что поменьше, живут добродушные круглолицые Вера и Витя. Детей у них нет. Зато есть волнистые попугайчики, на которых я ежедневно с удовольствием прихожу поглазеть. У Веры коротенькая химия мелким бесом, у Вити - несколько золотых коронок. Вера не чает во мне души и всегда вызывается со мной посидеть, если мама бежит в магазин. Витя смастерил для меня скамеечку, чтобы я могла сидя разглядывать их радужных галдящих питомцев. Когда родителей нет, Вера и Витя разрешают мне кататься по коридору на моем трехколёсном (два колеса “взрослые”, одно - вспомогательное) велосипеде. Мама с папой усердно притворяются, что не знают об этом.
Соседи давно догадались, что я боюсь темноты. Если кто-то из них дома, дверь в их комнату чаще всего открыта - так в черный угол проникает свет, а в жизнь Веры и Вити проникаю я.
За второй дверью всегда тихо, я никогда не видела ее открытой. Мне почему-то не говорят, что там. Я представляю самое разное. Чаще всего, мне видится запутанный лабиринт красивых заброшенных комнат с синими шелковыми обоями, деревянными резными стульями, кожаными креслами (как в фильмах) и книжными шкафами, затянутыми не то сеткой, не то паутиной. Иногда я думаю, что там спрятан кукольный театр.
Взобравшись на табуретку, я стою у настоящей газовой плиты. Передо мной новенькая трехлитровая кастрюля до краев наполненная водой. Мама, чему-то загадочно улыбаясь, завязывает синий клетчатый фартук. Мы собираемся варить первый в моей жизни суп. Для папы.
- Так, и какой же суп мы приготовим?
- А какие бывают?
- Куриный, овощной, гороховый, борщ, - перечисляет мама, загибая пальцы.
- Борщ - это из чего?
- Из капусты, картошки и свеклы.
- Фу-у! Только не борщ.
- Хорошо, давай посмотрим, что у нас есть. Называй овощи.
Я старательно перечисляю все, что мама вымыла и аккуратно разложила на маленьком кухонном столике. Картошка, морковка, лук - здесь все просто. Озадаченно умолкаю при виде жизнерадостного болгарского перчика. Это еще кто такой? Мама рассказывает.
- Да у нас же сплошные овощи! Значит и суп пусть будет овощной.
- Справедливо. Ты складывай все в кастрюлю, а я включу газ.
Пока мама чиркает давно сгоревшей спичкой и делает вид, что внимательно крутит колесико эмалированной “Лысьвы”, я чинно поднимаю картофелину высоко над головой и торжественно отправляю ее в кастрюлю. Брызги воды разлетаются по сторонам, заливая общественные кухонные околотки. Вслед за картошкой с громким шлепком в кастрюлю летит луковица во всей своей сотне одежек. Варить суп, оказывается, просто и очень весело.
- Ма, может быть, когда я вырасту, стану поваром?
- Обязательно станешь, если захочешь.
- А ты можешь папе сказать, что это я ему суп сварила, а ты только немножко помогала?
- Так и скажу, потому что это правда.
В моей руке новый дружок - перец. Мама говорит, что его нужно положить последним, потому что он быстро варится. Перец самый красивый среди овощей и я уже предвкушаю, как отправлю его в суп. В коридоре слышится шорох.
- Самуил Моисеевич, похоже, собрался пообедать.
- Только не нашим супом!
- Это некрасиво с твоей стороны. Запомни: жадничать плохо.
- Я знаю. Только вот он всегда жадничает. На прошлой неделе я видела у него вот такую шоколадку, - развожу руками в стороны. Он видел, что я видела и ни кусочка не предложил.
Самуил Моисеевич - высокий, крепкий, красивый и статный старик с плотным шарообразным животом, кустистыми седыми бровями и вечным шерстяным беретиком на еще почти не лысой голове. Я его не люблю, потому что побаиваюсь. Он почти никогда не разговаривает, а если и говорит, то только со взрослыми, недружелюбным голосом. Самуил Моисеевич занимает в нашей квартире две комнаты. Родственников и друзей у него нет, но раз в неделю к нему приходит дама из социальной службы. Она приносит много незнакомых мне продуктов в красивых баночках и хлопотливо делает уборку. Родители говорят, это потому что он - “блокадник”. Кто такой “блокадник” я еще толком не знаю. Однако на кухню к нам с мамой заходит не Самуил Моисеевич.
Медленно шаркая ногами и тяжело опираясь на костыль из темноты коридора появляется сгорбленная чуть не до самого пола старуха с всклокоченными, местами свалявшимися желтовато-белыми волосами. Замотанная в проеденную молью и временем кофту, она что-то монотонно бормочет себе под нос, уперевшись взглядом мутных глаз в убогий орнамент советского линолеума. Узловатые пальцы свободной руки сжимают грязный платок. Под кофтой ночная рубашка. Тонкие голые старушечьи ноги, будто у несвежей заветренной курицы. Массивные стоптанные башмаки без шнурков с вывернутыми языками. Запах мышей и мочи.
- Мамочка, это кто? - в ужасе шепчу я, забывая про супное веселье и хватаясь за мамин передник.
- Иди в комнату, поставь пластинку, а я сейчас приду. Хорошо?
- Я боюсь.
- Пожалуйста, иди в комнату, - просит мама.
Я спрыгиваю с табуретки и молнией мчусь домой. Там хорошо, там тепло и тихо, там “Приключения Нильса и диких гусей”, а после “Спящая красавица”. Мама возвращается не сразу. Я уже успела отыскать в толстой стопке сказочных пластинок мистическую “Черную курицу”, полюбовалась свеженькой мрачновато иллюстрированной обложкой, бережно протерла пластинку бархатной тряпочкой, аккуратно, как учил, папа почистила иглу, воткнула в усилитель наушники, что мне пока еще не по размеру, и приготовилась внимательно слушать.
- Ма, кто это был?
- Не важно, слушай сказку.
- Может, это злая волшебница?
- Может.
- А суп варится?
- Конечно, скоро будет готов.
- Хорошо.
Дети почти всегда быстро забывают незнакомцев.
Как-то по весне мне взбрело в голову пройтись. От крикливого Невского по тихой Пушкинской, мимо маленького сквера, мимо Кузнечного переулка с торчащими из распухшего асфальта рельсами трамвайных путей. И вот я на родной Коломенской. Цветочного магазина не было, на его месте раньше располагался душистый рыбный. Мама занимала очередь, оставляла в ней меня, а сама, сломя голову, бежала за кукурузной крупой и манкой на Лиговку. Все двадцать выжидательных минут я мысленно повторяла, чтоб в случае чего не перепутать: “Рыбный фарш, грамм триста, ряпушки мороженной полкило”. Ворота ржавые все те же, на прежнем месте и начальная школа. Прошло уже больше двадцати лет, а булочная с облупившимися деревянными рамами больших окон сохранилась как есть, только наклейки на стеклах стали крупнее и красочней. Здесь прошло мое раннее очень счастливое детство.
Нашу коммуналку деятельная мама с большими приключениями разменяла, когда мне исполнилось семь. Квартиру полностью расселил ее новый владелец - спокойный и приятный банкир в возрасте, не то калмык, не то якут. Душевная, низенькая и вся такая же округлая, как ее имя, Олимпиада Андреевна уехала жить в деревню, оставив свою светлую тридцатиметровку с балконом, замкнутому внуку Паше. Взамен банкир предложил тому отдельную квартиру с одной комнатой, Паша согласился. Вере и Вите тоже досталась однокомнатная, где-то в Автово. Что стало с таинственной комнатой в черном углу, я не знаю. От Самуила Моисеевича после его смерти нам, как молодой семье с ребенком, перешло две комнаты с видом во двор-колодец. Мама приплюсовала к ним нашу с видом на улицу и уступила все банкиру за почти новую трехкомнатную квартиру на проспекте Просвещения. Просвещения! Как гордилась этим сложным непонятным названием семилетняя я.
Помню, как мы с родителями потихоньку паковали вещи, фантазируя о новом жилье. Брать с собой было решительно нечего: продавленная тахта, овальный обеденный стол от прабабушки, несколько стульев, колченогий табурет, дребезжащий толстыми стеклами буфет, кресло-кровать и телевизор “Радуга”, что так и не встретил тумбу, а потому жил сначала на чемодане, а после просто на полу. Пока старые жильцы собирались, новым владельцам стали завозить мебель. Мы с мамой исподтишка гляделись в зеркала белоснежных резных гардеробов с мясистыми мраморными ножками. Тайком открывали ящички изящного орехового секретера, блестевшего во мраке коридора золочеными вензелями. Синхронно замирали в восхищении перед нежнейшим туалетным столиком, инкрустированным диковинной слоновой костью и какими-то цветными камешками. Какая это была красота! Мне тогда мечталось, что однажды папа все-таки купит мне Барби с домиком и в нем будет хоть чуть-чуть, хоть самую капельку похожая мебель.
Вот наши окна. Семь по Коломенской, затем четыре по Свечному. Еще три во дворе, но теперь он закрыт секретным паролем. Непроницаемая казенная пустота, старые некрашеные рамы. Ни занавесок, ни книг, ни фикуса. Прочих следов проживания тоже нет. Свет выключен. Из парадной выходит розовощекая женщина с девочкой лет четырех.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Извините, не подскажете, квартира на третьем этаже пустует?
- Понятия не имею, - недоверчиво. - А вам зачем? - уже любопытно.
- Я жила здесь с родителями, когда была как ваша дочка. Видите два крайних окна? Мы давно переехали. Интересно, кто живет там теперь.
- Да мы сами здесь недавно, третий год. На моей памяти 54-ая стоит пустая. По-моему, продается. Да, точно. Вон, глядите, табличка на балконе.
- Мам, я гуляла в центре и видела нашу старую квартиру. Представь, пустая и продается.
- В самом деле? Надо же! Хотя что удивляться? Тогда такие времена были - один банкир богател, другой пропадал. Я тебе молока в бочке взяла.
- Спасибо, у меня как раз закончилось. Ты помнишь загадочную комнату?
- Это в черном углу? - мама умеет очень многозначительно улыбаться.
- Да. Ты мне никогда не рассказывала, кто там жил. Там вообще кто-нибудь жил?
- А как же! Там жила Анна Николаевна. Ты ее, наверное, не вспомнишь. Может вы ни разу с ней и не виделись. Она из комнаты почти не выходила.
- Старенькая совсем была?
- На вид ей было лет восемьдесят. Сухая, сгорбленная, полуслепая, тугоухая, да и не в своем уме, признаться. А потом, представляешь, баба Липа меня как-то за чаем огорошила, говорит: “Аннушка у нас в квартире младшенькая!”. Как младшенькая?! Олимпиаде Андреевне тогда шестьдесят два было, Самуилу Моисеевичу - чуть побольше. Я стала расспрашивать. Она мне все выложила как на духу.
- Подожди, я ее, кажется, помню. Мы с тобой варили суп, а она вышла на кухню и меня до смерти перепугала.
- Да, верно, это было! Вера с Витей тогда на праздники уехали к друзьям. Анне Николаевне воды захотелось, вот она на кухне и появилась. Обычно Вера за ней приглядывала. В магазин сходит, квитанции оплатит, накормит. Уборку время от времени делала. Кроме Веры Анна Николаевна к себе никого не пускала, не доверяла чужим. Не помню, чтобы вообще к ней кто-нибудь приходил. Ни знакомых, ни родственников. Разве что почтальон раз в месяц пенсию приносил. И еще однажды пришла какая-то женщина, кажется, из ЖЭКа, метры квадратные мерять. Мол, дама одна, а комната большая, ей столько не нужно. Анна учинила скандал такого масштаба, что ей скорую пришлось вызывать, о метрах в ЖЭКе в итоге позабыли. Хотели правда потом ее тихонько в лечебницу отправить, но что-то затянулось с бумагами, а после отправлять уже было некого.
- Что тебе Олимпиада про нее рассказала?
- Оказывается Липа, Анна Николаевна и Самуил Моисеевич в этой квартире жили детьми еще до войны. Семьи их первое время дружили. Отец Самуила женился поздно и тогда уже был в возрасте. Он работал не то инженером, не то технологом на крупном промышленном предприятии. Когда началась война, его, конечно, не призвали, но и в эвакуацию не подписали. Объяснили тем, что мужчины с руками и головой нужны брошенному городу. Можешь представить, почему на самом деле пожилого еврея оставляют в блокадном Ленинграде?
- Ну да…
- Его русская красавица-жена и маленький сын до 42-ого были с ним. Позже их вывезли из оцепленного города по дороге жизни. Вернувшись в старую квартиру после освобождения Ленинграда они застали все почти таким, каким и оставили. Дом чудом уцелел, поговаривают, что кое-где в окнах даже виднелись стекла… Папа Самуила Моисеевича не дожил до освобождения города нескольких месяцев.
Ну вот. А отцы Анны и Липы отправились на фронт. Олимпиада вспоминала, что ее с матерью вначале эвакуировали куда-то под Нижний, а после вывезли аж в Новосибирск. Она рассказывала, что письма от отца они с перебоями получали первые два года. Читали вслух, ревели с матерью в три ручья, но радовались, что хотя бы жив. Надеялись, как и все тогда, на встречу после победы. Однако вскоре письма иссякли, отец Олимпиады пропал. Спустя годы, о нем так и не появилось вестей. Липа говорила, что теперь совсем плохо его помнит.
Николай, отец Анны, прошел минером почти всю войну, но вернулся с фронта калекой. В бою потерял ногу, едва слышал на оба уха, долго восстанавливал зрение после сильнейшей контузии. Впалые щеки, седая голова. Липа признавалась, что тогда многие так выглядели, но на него смотреть было особенно страшно. До фронта он был пухленьким весельчаком, живчиком и мастером на все руки. Мог починить что угодно: от старенького радио приемника, до передового авиационного мотора. Его жену и дочь Аню успели эвакуировать. Супруга, хоть и провела военные годы в тылу, не покладая рук работала в госпитале, в две, а порой и в три смены. До войны она служила медицинской сестрой. Когда все закончилось, Аня с мамой тоже вернулись в Ленинград, в свою комнату. Так поступали все, у кого была возможность и кому было, куда возвращаться. Люди надеялись отыскать родных, с которыми оборвалась связь, и встретить с фронта ушедших мужей, братьев, сыновей и отцов. Так сложилось, что именно семья Анны Ивановны воссоединилась после страшных лет полностью.
- А что было с Липой?
- С Липой? Они почти год провели у родственников в деревне, а потом решили вернуться в Ленинград - девочке нужна была хорошая школа, мать хотела работать по специальности. Олимпиада рассказывала, что и по прошествии года город местами был весь в руинах, битых стеклах и отстрелянных гильзах. Она вспоминала, как они с Анной и другими детьми играли во дворе на остове разрушенной снарядом дворницкой. То и дело под обломками кирпичных стен детвора находила сокровища: ржавые колечки гранат и патроны.
Сама понимаешь, сил и средств у городских властей было немного. Жильцы нашего дома объединились, чтобы привести в порядок то, что уцелело. Липа вспоминала, как мужчины на самодельных тачках, а иногда и просто на носилках тащили на свалку камни и гнутую арматуру. На крошечном пятачке земли в старом дворе женщины сажали не весть откуда взявшиеся ноготки, кому-то из соседей чудом удалось раздобыть слабое вишневое деревце. Ты может помнишь его пенек возле скамейки доминошников?
- Не очень.
- Примерно тогда к матери Самуила Моисеевича стали приезжать молчаливые хмурые люди в сером штатском. Раз, другой, третий. Днем и посреди ночи. Что происходило за закрытыми дверьми двух смежных комнат, конечно, никто не знал. Знать было страшно. Но Липа не раз видела красавицу Ольгу Сергеевну, мать Самуила, в отчаянных слезах. Однажды ее увезли на служебной машине. Сын-подросток не находил себе места, три дня он, как раненый зверь, рыскал по городу в каких-то бессмысленных поисках. На четвертый она все-таки вернулась.
- Это из-за ее мужа?
- Позже стало известно, что да. Даже после его смерти ее не желали оставлять в покое. Чем он занимался на работе? Назовите фамилии коллег. Где его родственники? При каких обстоятельствах вы познакомились? Где в войну был ваш сын?
Самуил мечтал пойти по стопам отца, грезил о Политехническом. Ольге Сергеевне дали понять, что он никуда, разумеется, не поступит. В лучшем случае - ПТУ. Хотя и это, вообще-то, тоже нет. Ей как следует разъяснили, что ни у нее, ни у сына, будущего, конечно никакого не будет. В один из вечеров к ней опять приехали. На этот раз Самуил не вышел из комнаты, как настоятельно рекомендовали. Через час увезли уже обоих. Олимпиада не сообщила подробностей. Да и знать их она не могла. Она только рассказала, что сын с матерью вернулись под утро, и после этого раза визиты серых мужчин внезапно прекратились.
- Надолго?
- Навсегда. Самуил Моисеевич, не обладая, кстати сказать, сильными способностями, поступил в Политехнический. А отца Анны через полгода забрали, и он уже никогда не видел Коломенской.
- Как? То есть это Ольга Сергеевна виновата?
- Нет, не она. Скорее ее сын. Когда Николая репрессировали, Самуил первым (и единственным из всех соседей) стал называть Аню дочерью врага народа. Взрослый парень жестоко травил пятнадцатилетнюю девчонку, с которой вместе рос. Подкарауливал во дворе, запугивал, раздавал тычки и подзатыльники пока никто не видел. Она молчала, не в ее правилах было ябедничать. Как-то раз Олимпиада пришла из школы и застала Аню на кухне, та тихонько рыдала, отвернувшись к окну, на столе стыл недоеденный суп. Липа - добрая душа, ты же помнишь. Стала утешать как могла и выспрашивать, кто обидчик. Аня долго не признавалась, а потом вдруг выпалила сквозь слезы: “Это Самуил папу арестовал!”. Оказалось, он ей сам все обстоятельно объяснил. Сказал, что ее отец все равно калека, глухой никому не нужный инвалид - проку никакого, а у них с матерью вся жизнь еще впереди. “С чего это ты решила, Анечка, что только мы с Липкой расти будем без отцов?”. Да, веришь ли, так и сказал.
Наверное, так уж я устроена: узнаю о человеке плохое и тут же принимаюсь припоминать все пакости, с ним так или иначе связанные. Мне на ум вдруг приходит история, которая произошла со мной, когда мне было пять. На стене коридора, что была “закреплена” за Самуилом Моисеевичем, было две розетки. Он постоянно подозревал, что розетками за его спиной вероломно пользуются соседи. А по счетчику выходило, что платить за эти источники питания должен он. Чтобы обезопасить себя от регулярных электрических краж, Самуил Моисеевич находчиво снял с розеток пластиковые накладки. Вечером я играла в коридоре, в то время как мама показывала нашу тогда еще одну комнату потенциальному покупателю. Как-то случайно в руке у меня оказалась кукольная металлическая вилочка, а под рукой - одна из самуиловых розеток. Сложная, блестящая, притягательная. Не знаю, может быть, меня тогда выручили тапочки на резиновой подошве (возможно ли это? физика, впрочем, не мой конек) или бдительный ангел-хранитель или вдруг уменьшившееся число вольт. Помню громкий хлопок, меня что-то резко кольнуло, запахло паленым, после погас свет. Погас не для меня одной - для всей парадной. Помню перепуганную маму. Торжествующего Самуила со свечкой тоже помню очень отчетливо: “Вот тебе, девочка, урок. Не воруй.”
- Ты чего задумалась?
- Да про розетку вспомнила.
- Как же я тогда испугалась! До сих пор не понимаю, как все обошлось. Розетку ведь потом папа амперметром проверял. Прибор показал, что напряжение в ней рабочее. Странно, да?
- Ага. Мам, что с Анной Николаевной было потом?
- Год спустя забрали ее мать. Само-собой, как жену врага народа. В чем именно их обвиняли, какие преступления пытались приписать, никто не знает. Однако, она тоже не вернулась. Ане было шестнадцать. По закону ее определили в интернат. Липа говорит, что ее мама хотела оформить опекунство, потому что прямых родственников у Ани не осталось, а девочку было жаль. Умные люди отсоветовали. Да еще и напугали как следует: удочерить вражеского ребенка - дело опасное и уж точно не доброе. Мать так и не решилась. Аню увезли, а комната в черном углу осталась: без живых жильцов, но с их верными вещами. Забрать у сироты жилплощадь даже тогда было нельзя, знаешь ли. Аня вернулась в самом конце сороковых. Тощая, выцветшая и замкнутая. Липа рассказывает, что в то время она, сидя на летнем балкончике, сутками плела рыжие пушистые косы и мечтала о хорошем красивом женихе. Аню заразить девичьими грезами никак не выходило. Девушка пошла работать на завод. С соседями она почти никогда не говорила, глаз выше плинтуса не поднимала, в свободное время не покидала черного угла.
- А Самуил?
- А что Самуил? Выучился, выхлопотал себе тепленькое местечко на продовольственном складе, жил сытно и мирно, на Анну внимания не обращал. Вот Ольга Сергеевна, его мать, извелась, это все видели. Еще твоя прабабушка, от которой нам эта комната досталась, мне рассказывала, что женщину как подменили. Была грациозная задумчивая ивушка, стала согбенная скрипучая осина. Баба Нина любила живописные сравнения. Да, о чем я?
- Про ольгину совесть.
- Ах, правда. Олимпиада Андреевна рассказывала, что совесть Ольгу за сына мучила сильно. Хотя как за сына..? За себя, наверное, тоже. Я думаю, без ее ведома все это произойти, конечно, не могло. Впрочем, выбирать ей особо не приходилось. Ну, здесь уж не мне судить. Так или иначе, она пыталась с Аней сблизиться: то чаю заварит, то вареников настряпает для нее, то на оладьи попробует зазвать. Нелепо, да? Чай, оладьи и вареники против мамы, папы и детских лет.
- Что еще она могла предложить?
- Ты права - ничего. Ненависти у Ани не было. Так Олимпиада говорит. В ней кроме страха и недоверия уже тогда не осталось больше ничего. Не знаю, в фильмах героям придает сил жажда мести и справедливости. Но это ведь не фильм. Мстить обидчикам Анна не хотела. Однажды она по велению порыва призналась открытой Липушке, что хочет разузнать о судьбе родителей. Тогда жаркая волна гонений пошла потихоньку на спад, но наводить справки все еще было небезопасно. Олимпиада принялась ее решительно отговаривать, Аня замкнулась и стала избегать соседку. Не знаю, какой ценой, но ей удалось выяснить, что отец Николай погиб по “неустановленным причинам” в трудовом лагере спустя три года после ареста. След мамы пропал под Томском. Жива ли? Анна узнать не сумела. Сердце ее так и не успокоилось, не успокоились и люди в штатском. Очевидно, кто-то им шепнул, что “вражеский ребенок” вырос и пытается в темноте, наощупь отыскать осколки некогда счастливой семьи. Ее забрали. Опять. На этот раз не в детский дом и не на пару лет.
- А комната?
- С комнатой - загадка. Липа не смогла мне толком объяснить, почему жилище Анны Николаевны никому не передали. Очевидно, произошла какая-то бюрократическая заминка. Комната опять осталась одна-одинешенька, полная вещей и воспоминаний. Поговаривали, что Самуил Моисеевич тогда начал ходить по инстанциям, писать записки, делать таинственные звонки. Похоже, хотел получить лакомый кусочек черного угла. Но не вышло. У них с Ольгой Сергеевной тогда случился грандиозный скандал, после которого сын утихомирился, а мать изрядно сдала.
- Что было с Анной потом?
- В начале пятидесятых, если помнишь из учебника, репрессии сошли на нет. Утраченную справедливость стали не спеша по кирпичикам восстанавливать. Анна Николаевна была реабилитирована после пятьдесят четвертого, ей почти без проволочек позволили вернуться домой на Коломенскую, где она в одиночестве прожила до конца жизни. Мужа и детей у нее не случилось.
Липа вспоминала, что когда Анна вернулась, им обеим не было еще и тридцати. У Олимпиады Андреевны тогда уже появилась своя семья, родился первый крепыш-сын, пожилая мама, уступив комнату новому поколению, уехала жить в деревню. Липа была счастливой и цветущей молодой женщиной. Анна выглядела почти на тридцать лет старше соседки. Она поступила на работу. Не то в библиотеку, не то в городской архив. Жила тихо и замкнуто, с коллегами не сближалась, со старыми соседями здоровалась, новых сторонилась. По выходным не покидала своего черного угла. Так прошла жизнь.
- Они с Самуилом Моисеевичем, конечно, не общались?
- На моей памяти - нет, никогда. Он с годами тоже сделался мнительным, замкнутым и очень осторожным. Может быть, судил окружающих по себе..? После смерти Ольги Сергеевны, он жил холостяком в своих двух комнатах. Родственники, если и были, Самуила Моисеевича не навещали. Липа в рассказе все удивлялась, в кого же он. Мать в молодости была смешливой и компанейской, а с годами сделалась сердечной. Отец справедливо считался главой не только их маленькой семьи, но и всей квартиры - он был мудрым, спокойным и душевным человеком… Знаешь, когда я зашла в комнаты Самуила Моисеевича после его смерти (нас, как следующих, жильцов попросили разобрать его вещи, потому что больше было некому) я была поражена. Прежде он меня к себе, конечно, не пускал и я не представляла, как он живет. Так вот, представь: все пространство было уставлено закрытыми консервными банками. Пол, стены почти до потолка, шкафы, стулья, подоконники и полки. Горошек, шпроты, завтраки туриста, тушенка, ягодные компоты и консервированные фрукты. Просто горы запасов! И все просроченное. Наверное, отголоски профессии. Он ведь не стал инженером, как мечтал в юности. Так всю жизнь и проработал на продовольственном складе, кажется, дослужился до начальника. Нам с твоим папой пришлось все выкинуть, возились несколько дней. Уверена, Самуил был бы убит, если бы узнал о судьбе своих сокровищ.
- Да, скорее всего.
- Знаешь, о чем я в последнее время думаю?
- О чем?
- Жили они с Анной Николаевной по-разному, а умерли одинаково: рано, незаметно, одиноко и в полном забвении.
Январь 2017