Я утром шел по рынку, когда ко мне подошел какой-то араб и предложил выпить вина. Я немного переполошился. Утро, я вам скажу, было просто ужасным. Жаркое, душное, пыльное. Ужасно солнечное. Я не люблю солнце. Оно какое-то назойливое, желтое. И пыль эта вся была желтая. Она попадала в легкие, и даже там, я ощущал, она была все такая же желтая и горячая. И вот, когда появился этот араб, я говорю, я сильно переполошился. Он был страшно высокий, на голову-полторы выше меня. С густыми черными усами, и большим и горячим лбом, сильно выпирающим вперед. Он протянул мне флягу, и своей огромной треснувшей губой приподнял один ус. На рынке пахло шашлыком и фруктами. Я бы не выпил вина, клянусь, не выпил! Но так мне надоел этот шашлычный смог, что я взял эту флягу, преподнес ее к носу и просто вдохнул запах вина. Тогда араб своей широкой ладонью перегруппировал флягу в моих руках так, что вино само полилось мне в рот. Он что-то рявкнул, забрал флягу и ушел за ларьки.
Но я хочу рассказать о другом дне. Тот был наоборот, дождливый, хлюпающий. Отовсюду капало. Только и слышно! Стук-стук-стук… По крышам, по зонтам, по лицам и макушкам. И тогда я спешил на одну встречу. На душе было скверно. Там, я вам скажу, уже не кошки скребли, а что-то гораздо больше этих кошек, гораздо страшнее и когтистее. Прескверное настроение! И с этим настроением я бежал на встречу, на не желанную, и даже, по правде сказать, отвратительную мне встречу. Так как встречал не я, а встречали меня. И встречали с не самыми распростертыми объятиями. Я хожу туда довольно часто, но, ей-богу, ничего не помню! Ни разу! Ни одного лица, ни одного слова, ни одного рта, из какого это слово могло бы вылететь. Ни рук, ни ног, ни людей, ни ручек, ни ножек, ни стульев! Как будто у нас там происходят регулярные пьянки, но если бы вы знали, куда я иду, то, наверное, посмеялись бы. Мне просто немного стыдно озвучивать и место это, и цели, с которыми я туда иду. Однако это неразумно, так как тогда рассказ мой не имеет смысла. И преодолев стыд, проломившись через краску лица, несмело так, хочу вам сказать, что шел я в школу. Нет, одергиваю вас, не учится! Слава Богу, выучились уже! По средам в спортзале проходят встречи анонимных алкоголиков. Наверное, это не лишено смысла, я имею в виду то, что встречи их проходят именно в школе. И, наверное, Боже, все-таки не выучились!
Я подходил к школе. В нее я всегда входил с обратной стороны, через кухню. Возле этих дверей обязательно стояла повариха. Ее звали Сима. Она недавно родила, и от этого всегда и всему вокруг радовалась. И обычно она выливала что-то розовое и горячее на траву. Ее прямолинейный зеленоглазый взгляд и искренние кудряшки всегда контрастировали с этой мистической обстановкой, которую она создавала. Ее поварской костюм был каким-то пасмурно-серебряным, к сандалиям стекала розовая вода, а вокруг щиколоток кружился пар. Колдунья. Сейчас же она курила вместе со старшеклассниками, сильно нахмурив брови. Я поздоровался. Она кивнула мне, ощутив мгновение своего превосходства над подростками, окружившими ее, она как будто на секунду стала чуть выше, сантиметров на шесть.
Я прошел кухню. Она была какая-то неприятная, зеленая и сырая. Почти пробежал ее. Школа в целом вызывала доверительные отношения, как родной дом, или дом с которым ты не без труда и траты времени сроднился. Прямо говоря, все вокруг создавало ощущение абсолютного уюта. Горел свет, и было приятно смотреть в серые окна и осознавать, что ты не там. Кто-то, какой-то несчастный, спрятавшийся под газету или целлофановый пакет бежит, мокнет, хотя несколько минут назад этим несчастным был ты. Но сейчас ты здесь, а здесь сухо, и ты можешь стоять и рассуждать о тех… несчастных. Теплые подробные стены, обязательные папоротники по углам, длинные коридоры с бардовыми коврами с кучей серых следов на них, тяжелые зеленые шторы, оставшиеся здесь с давних времен. И ты пришел сюда, из тех же времен, будто бы поцеловать эти шторы.
Чтобы больше не утомлять вас подробностями, скажу сразу, что двери в спортзал были закрыты. И как к этому относится? С одной стороны сам не хотел идти, а с другой для чего-то же пришел сюда, с-с-сволочь! Тогда я прислонил ухо к двери. Что-то говорят. А о ком? О чем? О водке, наверно. О чем еще могут говорить алкоголики, тем более анонимно.
В спортзал меня не пустили. Сколько не стучи все в пустоту. И махнув на всю эту задумку рукой, я пошел вниз. На первый этаж. Там я резко остановился, встал рядом с дверьми актового зала. Те были открыты, знаете, так не полностью, как-то по особенному. Как будто в каждой школе обязательно имеется такой специальный служащий, который отвечает за двери актового зала, во время утренников или каких-то выступлений. Он их как-то так по-свойски открывает и исчезает, до следующего мероприятия. И так завлекающе выглядят эти двери. И звук как-то по-особенному через них проходит, и хорошо видны счастливые лица зрителей, так завороженно и пристально смотрящих на сцену. Так это все заманчиво мне казалось, что ноги мои сами туда пошли.
Все, кто сидел в зале, вдруг потеряли интерес к происходящему на сцене. Они обернулись ко мне, все, клянусь, все до единого! Кроме одной светловолосой женщины, она продолжала самоотверженно хлопать, увлеченно глядя на сцену. Наверное, родственница одного из выступающих. Я встал сбоку, прислонившись к стенке. Некоторые все еще разглядывали меня, прищурившись, нахмурив брови. Как будто бы пытаясь понять, здешний я или нездешний. Я же смотрел на сцену. Там какой-то ужасно высокий и неестественно худой мужчина с двумя маленькими девчушками пел песню, скорее всего это были его дочки. Отец девочек был одет в черный фрак, который в купе с его птичьими манерами заставлял мужчину быть похожим на грача. Он пел Вертинского “Доченьки”.
В зал вбежал кто-то еще. Почему-то глаза собравшихся его быстро опознали, тем самым позволив ему незамеченным пройти вглубь зала, поискать там место и вернуться к выходу. Он немного постоял, а потом подошел ко мне и заговорил, громким таким шепотом:
– Доброго дня! Инночка Девятилет… – он еще пару раз сбился. – Тфу ты! Де-вя-ти-ле-то-ва… Во! Инночка моя еще не выступала?
Я разглядел его. Это был невысокий мужчина, весь мокрый, в желтой кожаной кепке, с черными седеющими усами и очень веселым лицом. Красные щеки превращали глаза в две узкие улыбающиеся щелочки.
– Простите, – говорю. – Я только что пришел.
– Ой! Так это вы меня простите! Ради Бога, простите!
– Это ваша дочь?
– Да, да! Доченька моя! Инночка моя!
– А чего у вас, простите за смелый вопрос, возникли такие проблемы с… произношением собственной фамилии?
– А! Не извиняйтесь. Так это от того, что у меня же оная раньше была… иная совсем. Меня Волочугиным Дмитрь’Ванычем звать! – он протянул мне руку для рукопожатия и снял кепку. – Ну как звать. Звали меня так раньше. И друзья звали, и начальник так меня звал, и в гости и в кабинет… меня так… звали! – мужчина то и дело отвлекался, переводил взгляд на сцену и вытирал кепкой лоб. – Теперь меня эт’ как г’рицца… Девятилет… – он снова пару раз запнулся. – Тфу ты! Черт тебя бери! Де-вя-ти-ле-то-вым! меня зовут. Слава Богу Дмитрь’Ванычем. Просто дочку в школе, Инночку мою, дразнили, мол, не Волочюгина она Инна Дмитрь’на, а Сволочюгиина.
Я невольно усмехнулся.
– И меня дразнили. Сволочюгиным в школе называли. И в армии. Бог с ним, как г’рицца! А она, дочурочка моя, плакала вечерами, печалилась. Сменить пришлось.
– Дети иногда и не такое выдумают. Пока маленькие – ума мало, приходится этот ум себе выдумывать. Зачем их винить?
– А я вот думаю негоже это человека сволочью называть! Если это я кажного прохожего сволочью назову, кто-то ж обидь’цца, обязательно-таки и обидь’цца! Шею свернет и гляди потом. А этим кто шею свернет? Коли они на беззащитного нападают и безнаказанные ходят. А от того, я тебе скажу и ходят, что на беззащитного нападают, сволочи эд’кие!
– Ну, бывает и хуже. “Сволочью” же все живое можно назвать. И лось он сволочь, и белка. Как “тварь Божья”.
– Эт’ ты Инночку мою лосем назвал? Али белкой? Все, что под Богом ходит тварь его. Эт’ да! А вот сволочью падаль в кучу сволоченную называют. И нет, на мое мненье, оскорбления хуже, чем человека живого с падалью сровнять!
Я замолчал. Мужчина закончил петь. Все зааплодировали. На сцену вышла девочка в зеленом платье. Оно сильно не шло ей, и более того, скажу я вам, спадало. Мой собеседник хлопал громче всех.
– Вот она! Инночка моя! Гляди, идет!
Она остановилась, прокашлялась. Девочка начала читать какой-то стих о реках и морях. Потом все перешло на морозы в январях. Под конец она читала про мишек в лесу и белок, что любят каждый свой орех. Я опять невольно усмехнулся. Но закончилось все такой строчкой: “Страшно потерять его – орех, но страшней всего на свете грех!” Девочка театрально поклонилась и ушла. Все хлопали. Отец ее стал еще веселее, чем прежде.
– Моя доченька! А стишок-то! Каково?! Сам выбирал!
Потом был какой-то очень тихий скрипач. Он тихо вышел, все ему тихо поаплодировали, он тихо сел, шепотом сказал название музыкального произведения, которое собирался представить публике и начал его так же тихо играть. Тогда мужчина снова повернулся ко мне и заговорил:
– А мож’ быть вы и правы. Отчасти. По началу-то мы все твари Божьи, и все под Богом ходим! А потом этот самый грех-то нас и развращает. В таких сволочей мы превращаемся! Ей-богу!
Скрипач становился все громче, как будто в этом прибавлении звука и заключался весь номер. После него вышли девочки, переодетые в кошек и начали танцевать. Их танец прогнал всю тяжесть разговора с тем мужчиной. Но как только мне стало абсолютно легко, люди снова начали меня разглядывать. Вопрос оставался нераскрытым: Для чего Я здесь?
Я собрался уходить. И мужчина, в последний момент, сунул мне в кулак какую-то бумажку.
– Я здесь дворником работаю. Это н’важно! Важно то, что я тебя прошу бумажку энту вахтерше передать! Ради Бога, передай! Не будь сволочью!
Вахта была не далеко от дверей зала. Там сидела милая полноватая женщина. Одета она была жутко нарядно, в зеленое платье, создающее впечатление, будто оно сделано из тех самых штор. Она заулыбалась мне, стоило только подойти. Я передал бумажку, что-то сказал, не помню что, и пошел к выходу. У самых дверей я оглянулся и обнаружил, что женщина рыдает. И сейчас-то я и почувствовал себя еще большей сволочью, чем если бы бумажку ту не передал.
Шел я по улице и корил себя. За все корил. Вплоть до того, что из дома вышел. А потом и на прошлое перешел. Мол, не выпивал бы - не пришлось бы сегодня никуда идти. И не было бы всей этой ситуации, да и всех тех не менее паршивых ситуаций в прошлом. Только и не слетало с губ у меня и с головы моей: “Сволочь я…”.
Потом ко мне пристал какой-то дед, капли дождя как-то очень странно скапливались у него в рукаве, как будто бы он заранее налил туда воды из чайника. Он очень вдохновленно рассказывал про ворон. Что, говорит, вороны птицы долгоживущие. Тыкал пальцем в ворону, что на прогнувшейся от тяжести рябиновой ветке сидит, и говорил, что она еще Петра, глядишь, видала. И много войн они пережили, и страшных времен, да и хороших. Много добра они видели. И сытые времена и пьяные времена. И все им по боку! Что Петр тот, что люди те. От того, глядишь и долгожители.
День закончился так же странно, как и начался. Мне страшно хотелось выпить. Но я себе так и сказал, установку дал, что как выпью так на том месте, на котором пил, замертво и упаду. Не буду я больше жизни заслуживать после того момента. А сухость в горле не проходила.
Потом, под вечер, я встретил парня, он раздавал листовки. Я взял одну. Потом мы начали говорить. Я рассказал ему про то, как прошел мой день, и, клянусь вам, я в жизни не встречал такого внимательного к моим словам человека. Он сказал, что знает, как горю моему помочь и куда-то повел. Мы пришли в парк, некоторое время ходили по тропинке, потом по мокрой траве. И чем дальше мы шли, тем громче становилось какое-то хоровое пение. Мы пересекли мостик и он, наконец, остановился. Парень привел меня к кришнаитам. Они сидели в кругу, пели песни. Некоторые из них били в барабаны, некоторые закрыли глаза и погрузились в астрал, в себя или просто уснули, а некоторые смотрели на меня и добродушно улыбались. Я тогда снова вспомнил школу, актовый зал и шторы. Вокруг ужасно воняло, но через время вонь эта стала мне приятна. Я махнул на все рукой, сел в круг и забылся. Я больше никогда после этого случая не встречал кришнаитов. В детстве меня всегда ими пугали, как и цыганами. Но, как ни странно именно фанатики встретили меня теплее всего.
Утром (всю ночь проспал я на коленях у какой-то девушки-кришнаитки) шел я домой. И чувствовал я себя лучше. Но все еще корил. Корил всю сущность свою, за то, что сволочью посмел назвать. И буду я за то тысячу раз проклят. Будь он проклят! Я прежний. И все его ошибки! Прежние. И осознал я, что за его ошибки мне придется расплачиваться. И смирился. Никогда бы себя сволочью теперь не позволил бы назвать. Только если Юродивым…