Кинотеатр. Не самый поздний вечерний сеанс буднего дня. Фильм, в котором много крови, драк, убийств, осуществляемых как с помощью огнестрельного оружия, так и всеми остальными подручными средствами.
Им обоим это нравится, хотя она предпочитает утверждать, что привлечена, в первую очередь, исполнителем главной роли.
Это является правдой лишь отчасти.
На самом деле им обоим нравится сочетание динамики, драйва, лихо закрученного сюжета, насилия и жестокости.
А еще они нравятся друг другу.
"Нравятся", пожалуй, не совсем правильное слово. Слишком общее, оно ничего не выражает, особенно если говорить о ней. Если бы все люди на планете так "нравились" друг другу, цивилизация людей бы моментально рухнула, ибо все были заняты круглосуточным совокуплением в таких позициях и ракурсах, на которые хватит фантазии.
Свет постепенно гаснет - прямо пропорционально увеличивающемуся напряжению.
Весь мир сужается до действия на экране, к которому прикованы их глаза. Не видно ничего - в том числе и напряженности тела, впившегося в подлокотники кресла неестественно застывшими пальцами, плотно сжатых коленей, будто призванных скрыть какую-то особенную тайну. Тайну, которую может выдать любое неосторожное движение.
Еще быстрее эту тайну выдал бы свет. Но темнота - надежный союзник.
Она не видит его, не соприкасается с ним, но чувствует так, словно он - энергетическое поле, распространяющее свои волны в окружающее пространство. Его колено так опасно близко, что ее ногу сводит судорога. Не дотрагиваться. Не вздрагивать от почти физического осязания тепла его тела.
Он близко. Слишком близко. Близко настолько, что хочется как можно скорее невзначай дотронуться до него на неожиданном или страшноватом моменте фильма. Вцепиться в руку, а лучше легонько шлепнуть по ноге, когда зал зальется от смеха на каком-нибудь диалоге... и оставить руку там.
Рука на нем. Предательски горячая и неожиданно тяжелая, как будто на ней сосредоточен неимоверный груз.
Он ничуть не уменьшается, когда его рука, такая же горячая и тяжелая, опускается сверху.
Рука на руке. Две вселенные, сошедшиеся в одной точке обманчивого покоя. Руки неподвижны, будто каждый до сих пор старается сделать вид, что ничего не произошло, а потом резко, как при смене планов в боевике на экране, судорожно и стремительно переплетаются пальцы.
Она их отдергивает. Отдергивает, словно сделала что-то недозволенное, что-то неуместное, неприличное. На самом деле, она отдергивает руку, потому что пальцы перестают ей принадлежать. Эти пальцы... Эти мысли, которым совсем необязательно давать волю - они берут ее сами, стоит только оказаться рядом с ним, и пальцы в данном случае самый скверный, ненадежный союзник.
В мыслях они всегда забираются под его свитер или рубашку. Они помнят, помнят эту кожу наизусть, помнят так, что начинает колоть подушечки, а в ноздри ударяет запах, который можно чувствовать только с самого близкого расстояния.
Сейчас, под покровом темноты кинозала, эти пальцы хотят еще большего. Много большего.
Они хотят быть сжатыми его кистью, захваченными без путей к отступлению с одной единственной целью - перенести их в точку, в которой сходятся его ноги.
Проклятые, проклятые пальцы, вцепившиеся в подлокотники кресла так, что их не оторвет ни одна живая сила! Ведь если их оторвать, они сами устремятся туда, они расстегнут молнию его брюк, чтобы бесстыже вторгнуться, ворваться, завладеть, сжать, окружить собой.
Одна рука будет там, вторая быстро откинет вверх ненужный, лишний, мешающий подлокотник кресла.
Руки сделают все, чтобы можно было ринуться вниз и сделать то, что так давно хочется.
Припасть к нему губами, взять в рот, целиком, почти глотая, впиваясь, учащенно двигая языком, скользя по нему, то ускоряясь, то замедляясь, не останавливаясь ни на секунду, переживая особый, почти экстатический восторг оттого, что он полностью в ее власти, и эта власть доставляет ему удовольствие.
Это могло бы длиться сколь угодно долго, хоть до финальных титров.
А может, напротив, гораздо меньше.
И возможно, уже его пальцы сжимали бы подлокотник так, что белели костяшки, пусть в темноте этого и не было бы видно.
Или это была бы только одна рука, а второй он бы впился в ее волосы в такт движениям ее головы.
Плохие, плохие, непотребные, неразрешенные мысли. Плохие пальцы, плохие губы, совсем, абсолютно дурной язык, дурная слюна, которая выделяется, стоит только картинке вырваться из недр подсознания, где она прочно, надежно заперта, когда он далеко.
Когда он близко, картинку не удержать. Не удержать и слюну, которая выделяется и от разнузданных фантазий, и от романтичных, почти невинных зарисовок, и от ярких, совершенно личных воспоминаний. От поцелуев, от танцев, от его рук на ее плечах, талии и бедрах, от своих рук на его спине, на груди, от сосков, предательски затвердевших еще до непосредственного контакта с его кожей, губами, языком, и опять пальцы, везде пальцы, эти проклятые, порочные, жаждущие пальцы, которым нет покоя, которые вновь и вновь тянутся к нему, которые могли бы слепить его, соткать из воздуха, из пространства и невидимых нитей с закрытыми глазами, ведь для них нет ничего запретного, никаких барьеров, им известна каждая клеточка, каждая линия...
Но все это меркнет, отступает, стирается и плывет в темноте зала кинотеатра, где на экране каждую секунду льется кровь, гремят выстрелы, звучит музыка, произносятся реплики с таким видом, словно говорится нечто невыносимо сакральное и неописуемо значимое.
Но единственное значимое здесь и сейчас - почти физически ощутимое напряжение между двумя людьми, которые друг другу нравятся.
Хотя "нравятся", безусловно, неправильное слово.
Абсолютно.