Я возвращаюсь с площади Терт. Сегодня был солнечный день. Блики солнца причудливо играли на лицах проходящих мимо людей. Я отмечал это для себя.
У дома меня уже ждут.
Она приходит в пятый раз. Скоро я закончу свою работу с ней.
Я впускаю её в свой дом. Она садится на колченогую табуретку. Из окна на её лицо падает луч солнца, она собирается пересесть, чтобы солнце не портило картины. Но я запрещаю. Это именно то, что мне нужно. Я достаю краски и кисти. Меня зовут Пьер, мне девятнадцать лет, я – художник.
Я пишу портреты. Мне нравятся лица людей. Это, пожалуй, самое захватывающее, чем могла наградить нас природа. У девушки, чей портрет я пишу, лицо миловидное, но довольно обычное, хотя она считает себя непревзойденной красавицей. Я бы уже давно справился, но ей нужен особенный портрет, который подчеркнет её индивидуальность. Над этой индивидуальностью я бьюсь уже пятый день. И вот солнце! Солнце – то, что нам нужно! Солнечный луч коснулся её лица, придавая ему какую-то загадочность и шарм. Я почувствовал прилив вдохновения.
Через несколько часов портрет был завершён. Я уже считал его своей самой лучшей работой.
Ей не понравилось. Она, презрительно фыркнув, бросила мне всего лишь половину обещанной платы, но портрет забрала. Мне же остается только подобрать деньги. Я беден, и вот уже, наверное, месяц живу впроголодь. Зарабатываемых на портретах денег едва хватает, чтобы платить за каморку.
В Париже я совсем недавно. Живу на Монмартре, там самые дешевые квартиры. До недавнего времени у меня были кое-какие сбережения, но они кончились. Отец отказался высылать мне деньги. Он мечтал, чтобы я стал юристом в Лионе, а я всегда хотел только одного – рисовать. Мне пришлось оставить отчий дом и перебраться в Париж.
Полученных от мадмуазель денег хватает только на то, чтобы заплатить за аренду. Я снова без гроша в кармане.
Наступает вечер, и я иду в кабаре «Проворный кролик». Там собирается весь наш художничий сброд. Вход бесплатный. Если повезет, ты сможешь пристроиться к какой-нибудь гуляющей компании, где тебя угостят вином, а может даже предложат перекусить. Если честно, надеюсь только на это. К вечеру солнце прячется, и становится прохладно. Ежусь, обхватываю себя руками. Рубашка не согревает, а больше у меня ничего нет. Пиджак порвался неделю назад, а прочие вещи пришлось продать. От холода начинаю кашлять, как старый паровоз. Так я добираюсь до кабаре.
У меня чахотка. Её появление было неизбежно, потому что я уже полгода живу в холоде, сырости и пыли. Но это неважно, ведь я могу писать картины. Я могу сидеть на площади Терт, греясь в лучах солнца, и выхватывать из толпы лица, запечатлевая их на бумаге. Этих лиц у меня уже целая коллекция. Сегодня прибавились новые, солнечные. Я счастлив.
В «Проворном кролике» сегодня чествуют Пабло. Он живет в Бато-Лавуар уже несколько лет. Сегодня к нему переехала его невеста. Мне повезло: Пабло кутил на славу, и даже мне перепал бокал вина и кусок пирога. Вино здесь, по правде говоря, отвратное. Его гонят из недозревшего винограда, растущего на северном склоне Монмартра. Он даже не успевает созреть. Винограда нужно много, чтобы напоить вином всю нашу пьянствующую братию.
В кабаре тепло, шумно и пахнет табачным дымом. От этого запаха я вновь начинаю кашлять. Приходится отойти к уборным. Кашель сегодня очень сильный и дерёт горло, как тысяча котов. Когда приступ прекращается, я чувствую на руках что-то теплое и влажное. Это кровь. Маленький красный плевочек в центре ладони выносит мне смертный приговор. Я почему-то знаю, что не переживу эту ночь.
Возвращаюсь к шумной компании, которая ради смеха устроила состязание по стрельбе из револьвера. Победил Пабло, и снова полились реки вина. Бушующее море пьяниц довольно скоро мне наскучило, но уходить не хотелось. В каморке меня ждала сырость и затхлый запах пыли, перемешанный с ароматом красок и скипидара. Я достал из карман брюк небольшой блокнотик и карандаш и стал делать наброски.
У солистки кабаре такое лицо, словно ей перетянули корсет: брови подняты чуть ли не до середины лба, пухлые розовые губы собраны в трубочку. В глазах читается всякое отсутствие мыслей. Старик в углу вусмерть пьян, и создается ощущение, что его глаза сейчас сползут с переносицы в стакан с коньяком. Неподалеку от него компания молодых картежников с жуликоватыми лицами. Они довольны тем, что обыграли кого-то. Обыгранный сидит за соседним столом и выглядит совершенно несчастным.
Блокнот заканчивается. Я вдруг понимаю, что больше не могу находиться в этом пьяном угаре. Ноги сами выносят меня на улицу. Раскрытый блокнот остается на столе. Пусть. Может быть, кто-то найдет в нем себя и захочет забрать свой портрет.
Я бреду по улице еле волоча ноги. На плечи навалилась странная слабость. Она преследовала меня уже несколько месяцев, но сегодня особенно ощутима. Вспоминаю, что в комнате у меня лежит стопка блокнотов. Это моя коллекция человеческих лиц. Хозяин наверняка все сожжет, как только меня не станет. В голову приходит шальная мысль. Я бегу так быстро, насколько мне позволяют кандалы сковавшей меня слабости. Легкие словно обхватывает стальным обручем. Горло вновь дерет очередным приступом кашля. Я не обращаю внимания.
Остаток ночи я провожу на улицах Монмартра, раскладывая на всех мало-мальски подходящих поверхностях свои блокноты. Вдруг кого-то они заинтересуют или кто-то узнает себя. А если нет, то пусть лучше мои рисунки достанутся ветру, чем прожорливому огню треклятой хозяйской буржуйки. Мне никогда не стать таким, как Пабло, у которого большое будущее. Теперь уже точно – никогда.
Возвращаюсь в каморку под утро. Живот сводит от запаха пекущейся сдобы, который плывет по сонным улицам Монмартра. Я беру в руки кусок угля, ставлю на мольберт последний холст и рисую…себя. Не знаю, зачем. Просто какой-то минутный порыв. Может, это предсмертное помутнение рассудка. Закончив автопортрет, падаю на матрас. Слабость валит меня с ног, дышать все труднее. Из-под подушки достаю клочок бумаги и пишу на нем просьбу отправить все оставшиеся картины моей сестре в Лион. Я знаю, что отец их ни за что не примет, а вот сестра ... Она недавно вышла замуж за какого-то Лафера, он, кажется, любитель искусств. Это мне на руку. Надеюсь, он согласится сохранить картинки девятнадцатилетнего юнца, возомнившего себя великим художником. Мне просто очень не хочется, чтобы мои хм…произведения отправились в их рисуночный огненный ад.
Карандаш падает из ослабших рук. Сидеть становится слишком тяжело. Ложусь, закрываю глаза и засыпаю…
И уже, конечно, не вижу, как утром приходит давешняя барышня и обнаруживает мое бездыханное тело. Она поднимает ужасный шум, на который сбегается чуть ли не весь Бато-Лавуар. Это первый и последний раз, когда моей персоне уделяют столько внимания. И я, разумеется, даже не догадываюсь, как мое тело кладут в деревянный ящик и опускают в землю. И совершенно точно не знаю, как на гранитной плите появляется скромная надпись «Пьер Журден (1885-1904)».