Ночь была тёмной, – только подумать – вхожу в среду, которая была пугалом для меня и всех жителей Белоруссии, не говоря уже о евреях. Я надеялся, что комендант забудет, что дела отвлекут, и он найдёт себе другого, но в конце концов решил оставить всё в руках Божьих (подсознательно), т.е. решил ничего не делать – ни за, ни против. И может быть он бы действительно забыл, но Бог пожелал, чтобы я сел на телегу именно в тот момент, когда он возвращался с обеда. Он подозвал меня и вторично спросил о готовности к отъезду. Велел мне забирать манатки и ехать. Вот так 27 ноября вечером я оказался в Мире в квартире коменданта районной полиции.
В подтверждение того, что во всём этом было очень мало моей заслуги, кратко расскажу, как был принят. Утром служанка (еврейка) спрашивает у своей хозяйки (жены коменданта): Откуда этот еврей? Когда же через несколько дней с целой компанией приехали в одну семью (на танцы), то дочь хозяйки дома, с которой я разговаривал, спросила:
– Как вы сюда попали?
– Приехал с районным комендантом.
– Но евреям запрещено ездить!
Районный бургомистр, встретив меня на улице спрашивает:
– Што гета за еврейчик?
– Мой переводчик гета ж, не еврей – в ответ.
В одном из соседских дворов хозяйка дома:
– Откуда пан вытащил этого еврея?
Теперь моя очередь:
– А как пани определила, что я еврей?
– На все 100%.
– Пани ошиблась.
Приехал заместитель областного комиссара, позвали меня для перевода. Слушал, как я говорю, потом наклонился к уху сидящего рядом Гауптвахмастера и говорит (как я догадался):
–А не еврей ли он?
–Да что Вы?!– отвечает и рассказывает ему, что я замечательно перевожу, кричу на людей на их языке тем же гневным тоном, что и он на немецком.
К мастеру жандармерии (комендантом немецкой жандармерии был мастер Райнгольд Хайн) приехал областной агроном. Когда мы на короткое время остались с ним наедине, он спросил об истории моей жизни и, видимо, усомнился: И это правда? Конечно, можно ведь проверить.
Мог бы привести и больше примеров подобных разговоров, тех самых, которые велись в моём присутствии. Не говоря уже о тех, которых не слышал. Через какое-то время всё местечко, да и весь район, поверили, что в жандармерии работает новый переводчик – поляк. Но не все – однажды, работая на участке, я обратил внимание на еврея-монтёра, работающего с электропроводкой. Лицо его показалось мне удивительно знакомым. Одновременно заметил, что и он обратил на меня внимание и что-то шепчет своему коллеге. И тут я вспомнил, что знаю его по Вильно, где он в качестве члена лево-сионистской организации проживал в одном со мной большом общинном доме, где обучался обувному делу (звали его Резник). Кивнул ему и вышел, мы поздоровались, я попросил его никому ничего не говорить, пообещав сообщать ему обо всех делах, касающихся евреев. Он со своей стороны сказал, что их здесь трое парней, возвратившихся из Вильно, и пообещал сохранить в тайне всё, что обо мне знает. Это не совсем безопасно, но, слава Богу, всё случилось для меня к лучшему. Постепенно я так привык к этой постоянной опасности, что стал чувствовать себя вполне хорошо. Хотя я и числился полицейским, но прежде всего имел дело с шефом жандармерии, работал в его комнате, столовался у жандармов, только спал у районного коменданта полиции.
Занятия мои не ограничивались сидением в комнате, часто выезжал с мастером на облавы или засады в сёлах. Я завоевал доверие коменданта, мастера и других жандармов, так что знал обо всех полицейских делах. Очень часто переживал трудные моменты. Присутствовал при расстрелах евреев в сёлах – двадцати семи в Криничной (точно не помню), семи в Луках, сорока двух в Долматовщине. Первый раз, вернувшись с дороги, сильно расплакался, и это заметили. Коменданту «признался» о причине плача – мой брат живет в Генерал-губернаторстве, а там вроде бы расстреливают поляков. А в Луках были [расстреляны, пер.] два брата, вот я и вспомнил о своём брате…
В Долматовщине не хотел присутствовать на экзекуции, замедлил шаги и шёл далеко позади конвоя, но жандарм начал кричать: Освальд! – должен был присутствовать при переписи их фамилий и количестве штук (их считали по штукам), а когда они уже лежали на земле – повторять за немцем инструкцию, относящуюся к стрельбе. После первого залпа раздались страшные крики старой женщины, которую сразу успокоили. Один из лежащих поднял голову и, обращаясь к немцу, попросил: Herr ich… noch eine Kugel… in Kopf… (Господин я… ещё одну пулю… в голову), после чего подставил голову под карабин.
В той же местности пришёл с немцами к дому, где жили три молодые еврейки. Одна из них сидела под окном, штопая. Немец заметил у неё на пальце перстенёк и велел снять. Когда сняла, отдал его мне, чтобы носил, а сам нервно обыскивал ящики стола и полки в поисках ценных вещей. У меня в глазах встали слёзы – девушка была очень милой и печальной – отдал ей перстенёк. Позже узнал, что и она была в Вильно.
После этого расстрела должен был присутствовать на ужине в усадьбе, где со смехом повторялись некоторые сцены. Должен был переводить разные разухабистые шутки на обоих языках в 200 метрах от оставшихся на морозе тел.
Присутствовал также на экзекуциях, выполняемых над белорусами, военнопленными, партизанами, коммунистами и т.д., и если в первый раз отворачивался, чтобы не видеть что творится, то потом мог уже без дрожи смотреть на убийства людей. Присутствовал и на допросах арестантов, неоднократно сопровождавшихся [побоями, пер.] резиновыми дубинками, однажды при мне жестоко избивали в две дубинки лежащего на земле человека с завёрнутым на голову пиджаком, чтобы приглушить крики. Пришлось бы долго писать, чтобы перечислить все жуткие оказии, через которые мне пришлось пройти.
Трижды использовал в стычках с партизанами карабин, не попав, кажется, ни в кого. Однажды, солгав, отправил на смерть человека[4]. В других случаях мне удавалось, чаще всего с помощью умышленной путаницы (при переводе, ред.), спасать людей от смерти – то освобождением, то отправкой в Германию на работу либо в лагерь военнопленных. Всегда (насколько это было возможно), даже в упомянутом случае, когда отправил человека на смерть, старался спасать от немцев жизни людей, их собственность, не считаясь со средствами, вопреки Закону Божьему, который даже для достижения великих благодеянийдля человека не допускает совершать даже самого малого греха.
Слушая, как хвалили предыдущего переводчика-еврея (застреленного), и я хотел (надеясь, что рано или поздно всё быстро раскроется), чтобы меня хвалили, ну, хотя бы не проклинали. Однажды местный крестьянин донёс коменданту, что один еврей хотел купить у него револьвер, чтобы отомстить за утрату родителей и сестёр. Крестьянин получил от районного старосты непригодный револьвер и должен был отдать его у ворот гетто тому еврею. Однако, прежде чем он дошёл до гетто, я успел предупредить одного из моих коллег (думал, что тот еврей принадлежит к их группе, потому что он говорил крестьянину о какой-то организованной группе) и, вернувшись в участок, видя, что комендант собирается в сторону гетто, чтобы наблюдать за событиями поближе, выразил желание его сопровождать, и мы поехали вместе. Вся эта история длилась 15 минут, и я был доволен, хотя риск был велик. К удивлению крестьянина, его вообще не пустили в гетто. Комендант всё же арестовал того еврея, но допросить его на другой день (было воскресенье) не сумел, потому что случайно себя подстрелил, и я отвёз его в госпиталь. Еврея я спасти не мог, но и мастер ничего не узнал об этой «группе», хотя крестьянин в его присутствии долго о ней рассуждал.
Не всегда, однако, удавалось править «уточнять» перевод, т.к. иногда переводить приходилось и в присутствии людей, знающих язык, даже если это знание было поверхностным (а преимущественно так и было), в этих случаях старался запутать перевод и выдвинуть на первый план иной мотив, чем следовало бы, или хотя бы представить его в более благоприятном свете. Так бывало в делах с партизанами, коммунистами (т.к. часто обвиняли людей невиновных, хотя большинство здешних жителей были в большей или меньшей степени коммунистами). Там же, где спор был частный, например, побои, воровство, или где нужно было обвинить полицая, старался поступать справедливо, ничего не убавляя или добавляя.
Одновременно начал всё больше освобождаться от своих моральных ограничений. Не говоря уже о ругательствах, в которых был истинным полицаем, научился танцевать, в итоге это мне понравилось, хотел «флиртовать», создавать видимость увлечения, так что некоторые считали, что женюсь. А я вроде бы шутил, будто бы можно шутить за счёт чьего-то целомудрия и невинности, не говоря уже о самом себе. При случае считал, что найду признание своего достоинства (переводчика?), начинал провозглашать различные предложения о морали, церкви, священниках, грешной женитьбе и т.д. – сведения, за которые мне теперь стыдно, противно, и от которых хотел бы решительно отстраниться, потому что считался католиком и образованным человеком, а обращался к людям, различным по возрасту и младше меня, менее образованным, которые бы могли часть моих взглядов усвоить. К счастью часто придерживал свои выводы из боязни провалиться, высказав нечто такое, что могло бы выдать меня как некатолика.
И так удивляюсь безмерно и изумляюсь доброте и терпеливости Божьей, с которой Он меня <…> сохранял и оберегал от моих собственных слов и поступков, так что я не попался. Не говоря уже о ежедневном общении, в котором тоже была масса возможностей провала: участвовал в семейных рождественских праздниках, несколько раз отважился появиться на Святой Мессе в костёле, один раз даже на процессии Тела Божьего. Как же вёл себя в костёле? Старался занять такое место, чтобы как можно меньше обращать на себя внимание, преклонял колени, когда преклоняли другие, и даже когда вставали, и я видел, что кто-то другой, более верующий, стоял на коленях, то стоял и я, а когда все люди повторяли «Святый Боже», тогда пел в голос, чтобы все рядом стоящие меня слышали, выражение лица должен был иметь смирное и сосредоточенное. Бил бы себя по физиономии за это притворство. Что касается обрядов, Евангелия и всего Нового Завета, то ни в чём не ориентировался, понятия не имел, что это за Святая Вечеря и Святое Причастие (в чём состоит и кто участвует), что за Святая Месса – словом, ничего или почти ничего не знал. Однажды я притворился, что иду на исповедь (комендант полиции приказал мне следить, чтобы полицаи-католики исповедовались, но вывернулся), в тот же день вынужден был пить водку, на следующий выехал куда-то верхом и этим оправдался, что не пришёл к святому причастию. За все это должен удивляться терпению Господа Бога. Правда, в большинстве случаев руководствовался желанием сохранить жизнь, но для чего принимал участие в делах, которые не понимал?!
Правда, сейчас, когда припоминаю те события, и встаёт перед глазами всё моё пустое прошлое, только сейчас можно увидеть всю доброту Божью. Заслужил ли я её? Почему именно мне досталось всё, что я получил? За что? Знаю, что ни за что. Но почему в таком случае Бог избрал именно меня? <…>
Милосердие, оказанное мне Богом в последнем случае, который намереваюсь описать и который предшествовал моему обращению, в котором был ближе всего к вратам смерти, слишком велико, чтобы я мог поведать словами. Надо бы знать обстоятельства места, времени, натуру и нрав людей, с которыми имел дело, то если бы даже и смог рассказать, это заняло бы слишком много времени. <…>
Тем временем осуществлялись так называемые «еврейские акции», т.е. массовые расстрелы евреев. <…>