Природа

                Из книги "ПРИРОДА" (1994)


                ТЫ

Может быть, и нет ничего непонятнее в мире, чем собственная природа. Что в самом деле ты представляешь? Инерцию поступков, все более и более «оттачивающихся» вокруг какого-то направления? или «размывающихся», с увеличивающейся амплитудой все того же самого непонятного направления? И тогда кто ты? как тебя оценивать? А может быть, напротив, инерция поступков у тебя с фиксированной в каком-то положении позицией, и далеко не созидательной? Как тогда связан ты с действительностью? осознаешь как меру в стихии человеческих отношений и осознаешь ли вообще?
Потому и непонятно, ты есть, но тебя вроде для себя и нет: твой внутренний мир, твое сознание, твое Я, наконец, проявляются только опосредованно — вне тебя. И, тем не менее, для себя ты постоянно стремишься остановить нечто уходящее (проходящее?). В нормальном своем состоянии,  когда ясен ум твой, весь ты в хаосе проносящихся во внутреннем своем мире мыслей, и "отбираешь", «притягиваешь» то, что образует относительно жесткую мысленную конструкцию: она и есть ты? — именно ее ты и стараешься реализовать в действиях? ...только в действиях все твое выходит на контакт с неизвестным, только тогда работают все связи с действительностью.
Самое таинственное в тебе то, что еще не «выходит» на связь. Даже сам ты можешь заблудиться в том шуме, что в тебе (— шуме беспорядочной жизни. Какой шум в тебе)?
Как взрастить с детства нечто возвышенное, возвышающееся над своей собственной непосредственностью? Ведь непосредственность, взятая в самом своем рафинированном виде, уничтожает даже намеки на какую-то стратегию поведения! Ты только тогда личность, когда в тебе заметна та стратегия.
...твое Я всегда где-то (в сознании — «рядом»? «позади»? «вокруг»?), твое Я с невидимым и невесомым окружением... И ты есть независимое от внешних условий (что? явление?), но только в этом внешнем и можешь состояться. А ведь наш внутренний мир может существовать сам по себе, существовать автономно. Как долго вся твоя психика может оставаться в «правильном» напряжении, сохраняя свое правдоподобие, и без связей?
А ты безмерно богат — памятью, своей неповторимой никем и никогда точкой зрения; в тебе груз едва ли не всех противоречий мира... Да забываешь ты о многом, живешь словно на вершине очередного холма, встретившегося тебе на твоем жизненном маршруте, по сути, неизвестного и тебе. Прекрасная живая природа вокруг, мгновенная своей свежестью и простором редко «охватывается» твоим осознанием...
И получается так, что ты есть нечто суженное, есть нечто однонаправленное, может быть, даже закомплексованное, да и вправду сказать, помогают тебе все эти условности, которыми ты руководствуешься: они создают иллюзию...
Значит, все-таки функция главенствует? Надо тебе для твоей же жизни — помнишь, знаешь досконально. А не надо?
Ты только для себя — идеальный «винтик» в «государственной» машине... Но и в этом случае твое «мысленное» окружение разрывает причинно-следственные отношения. Ты — всегда выше законопослушного гражданина, хотя и без «ослиных ушей»...
Что ты есть? (что есть человек?)
Настолько глубоко ты можешь переживать что-то давно пережитое и оставшееся в собственном внутреннем мире, что невозможно и близко со стороны найти для тебя какую-либо оценку..

Твое я
И – твое  Я. Словно отдельно существующее от тебя (от сознания? а осознания??). Твой внутренний мир действительно без границ: в это отказываешься верить (хотя не следует забывать, что любое конкретное безгранично и бездонно: мир  внутренне  бесконечен).
Твое Я вопреки законам физики буквально мечется в этих замкнутых и одновременно бескрайних просторах твоего же внутреннего мира — как все это? Иногда оно «с» осознанием: прекрасное, редкое состояние — какие качественные оценки приобретаешь ты? а ведь подобное состояние бывает с каждым, и в детстве (наверняка чаще), и в зрелые годы.
Природа твоего Я — это «природа» ли? Оно же неуловимо буквально, твое Я!
Одиноко твое Я; усиливается ли это качество при физическом твоем одиночестве? не подступает ли чувство мысленного противостояния всему остальному миру (и буквальное!). И дело не в том, что конкретное Я ни в ком не нуждалось, но в том, что оно всегда провоцировало мысли на эгоцентристские позиции. В мыслях уравновешиваются тогда огромные пространства и тяжести, и рядом — радость от какой-то всесильности... Так ли? Или как раз все наоборот?
А с другими, близкими, например, это Я не подавляется ли? не выполняет ли оно тогда рядовую функцию? Heт, скорее, нет, ибо твоя действительность одна — с другими…. уж если твое чувство любви, естественное, «выглядит» нелепо, тогда оно перерастает в чувство вины(?). Они рядом, эти чувства: либо ты в «центре», либо другое (ие).
…но «человеческое» внутреннее Я оставалось недосягаемым. Как оно дергало, приказывало, направляло! Оно «вело за руку», и ты словно оказывался в течении... Осознавая ситуацию, даже контролируя ее, тем не менее, ловишь себя на мысли, что моменты времени упускаются; даже планируя все наперед, что-то смещалось в реализации планов!
Я не думаю, что люди есть марионетки с вложенными в их психику сверхтонкими побудительными «электронами», но все же — какова природа нашего Я?
Ведь это ощущение своей уникальности, непохожести, неповторимости. Твое Я, может быть, это взгляд назад, постоянная самооценка, самоконтроль, твой «сторож», твоя защита от растворения в других людях, в делах... И — оно запаздывало?
Не пересечение ли связей, не фокус ли всевозможных связей это наше Я? Только какой фокус? каких связей?
Словно наше Я это эпифеномен: оно есть, и его нет. Как, например, огонь. Ведь отдельно от предметов огня не существует!
Наше Я само угасает и само «возникает». Безболезненно, незаметно. Оно есть великая симфония осознания, радости, счастья, разумного сопереживания...
 И — угасает!

Память других

Откровение мы получаем от другого, от других. Опыт другого человека, его жизнь, его служение, его идеалы, его боли и радости — постепенно или вдруг становятся тебе известными: и поражен ли ты, или воспринимаешь как должное?
 Но опыт другого потрясает единственностью, неповторимостью: необратимостью. Это лицо другого, глаза, поступки, слова другого, и за всем стоит какое-то значение — любовь? страдание? Что стоит за образом другого человека? И за образом другого прозреваешь ты нечто сходное, похожее — но на тебя ли? не прообраз ли человеческого вообще хочешь ты видеть?
А тебе предлагается «всего лишь» вариант сходной, но все же обособленной жизни, резко обособленной: какая ценность вливается в тебя? какое богатство идет к тебе тогда?
Это люди, странные, непохожие, так желающие быть счастливыми, но и быть только самими собой, просто как воздух будут требовать знания другой жизни, знания другого человека, испытывая при этом какое-то непонятное удовлетворение. Даже ученые люди, как известно, не могут обходиться без опыта своих коллег, и во всей этой ситуации кроется какая-то метафизическая причина: в чем она?
Не в том ли, что как люди мы можем состояться только среди других? Мы можем   проявиться только среди других? и свою неповторимость, непохожесть, особенность осознаем среди них. Память других людей хлеб нам, просто физическое условие жизни. И хотя наша неповторимость упрямо требует собственного пути, собственных оценок, возвращаемся мы непременно к чужой памяти...
Ведь это Родина нам, человеческая родина. Свое неповторимое мы все получаем от других, и жить это неповторимое полно может только среди других. Это круг; великий? Именно чужая память нам начало, а любое Начало таинственно. Какие первые впечатления помним мы? значение какое они оказывают на нас? ведь это щемящая тоска, это ушедшее время, но неестественно удержанное для нас... бесценно.
Память других — пример нам, доказательство жизни, заполненная жизнь — собственная заполненная жизнь, ибо жизнь разреженная — гибельна, гибельна в любом смысле; уникальное наше, неповторимое (и только) это тупик, запрет, самоуничтожение...
Жизнь — это заполненность многообразием, и память других, это в сущности и есть другие люди, так как «содержание» других людей в нашей памяти.
Таким образом, общеизвестное мнение, что память — это записанная информация человека как представителя земной жизни, представителя Земли, то есть, та толща лет, в течение которой человек помнит себя, может служить подарком новому человеку...
Но есть и иная память, не высказываемая Словом, «высказываемая» строением тела нашего, природой нашей. Эта память уже всей Земли, всего Мира: все ветры и все времена пронеслись и остались в природе нашей. Но это — тема особая.
А память других возвышает нас, дает повод к собственной ориентации, к своему поведению: сознание наше не может вообще сформироваться без памяти других, без информации других.
Чужая память, она становится нашей памятью: все это открытые двери, все это направления нашей жизни.

Твоя память

Дилемма перед тобой: доверять ли только тому, что считываешь ты со своих органов чувств, с того, что сам «сообразил» — сопоставил, сравнил, или, напротив, следовать неким традициям — от других...
Значит, в определенной мере —  верить, доверять уже другим. Впрочем, верить ты «можешь» и только себе...   В теории только дилемма, на практике всё переплетено.
Твоя память во многом от памяти других: рассказы, искусство, сам язык; память других есть основа памяти твоей, более того, без других тебя как человека просто нет, не может быть. Но как всегда бывает, это самое чуть-чуть (твоя память), что приобретаешь ты лично сам, практически «увлекает» все богатство твоего внутреннего мира.
Это, в сущности, немногое, и, внутренне утверждающееся значительно позднее, оказывается решающим. Одновременно это не означает, что, скажем, 1% чего-либо физически перевешивает остальные 99%: дело в том, и только в том, что этот 1% оказывается активным, а все остальное в данный момент — невостребованным в качестве актива.
Память, «поставляющая» немедленно нашему сознанию, нашему Я все исходное, оказывается соединенной неисчислимыми связями — воссоединенной: мы же мгновенно вспоминаем такие личные события и свое знание, свои ощущения, отстающие друг от друга на десятки лет, на тысячи километров.
Помимо нашей воли (самостоятельно!) вся впитываемая нами информация в нашем внутреннем мире постоянно «соотносится» друг с другом, постоянно «пропитывается» самыми неожиданными связями. Можно сказать, что наш мозг есть Пространство иного порядка, где иные расстояния, где объединено Время, и вообще оно имеет иные свойства.
Но как доказать? какими приборами установить природу собственного внутреннего мира?   
И все же личный опыт человека и на самом деле «должен» главенствовать: свобода выбора поступка остается за ним, и должна оставаться, — иначе человеческий мир будет обезличен (обессмыслен). Чужая идея, завладев массами, становится, действительно, силой: но тогда где же лицо отдельного человека? Также доведенный до абсурда идеологический плюрализм лишает возможности, например, даже общаться.
И всплывает в рассуждениях вновь мера: и именно запреты на какие-то идеи; всплывает нечто естественное — апробированное Природой — какие-то Числа, соотношения... Как они «выводятся»  от структур тех, Меру которых и представляют?
Какие соотношения нашей личной памяти и памяти других оптимальны для нас? А есть ли «оптимальная память» для народа? (или нации, общества?)
Несомненно одно: память «своя» и память «других» в соотношении живом...
Я жив, пока помню других, помню свой «человеческий» род. Я жив, пока в памяти других.
Я жив, пока великая Тайна соединения примиряет, и не только конкретную психику, но и весь конкретный организм, такой же непонятный, и такой же пронизанный всеми космическими силами...
И все же «командую» парадом Я!

Сознание
(..............)

                ПРОСТРАНСТВО

Может  быть,   время   «менее»  таинственно  (?),   чем пространство, может быть,  оно  —  его свойство,  то есть, богатство всех материальных объектов, богатство всех «форм движения» есть характеристика именно пространства. Какой физик скажет об этом «точно»? И раскручивается Пространство к безграничным своим направлениям,   но  и  к   «себе»   самому,   к  точкам  своим, определить которые как какое-то свернутое и непостижимое по исчезающей малости своей специалисты не отважатся.  Пространство бесконечно «сужается», уменьшается.
Бесконечность во всем (?)
Взаимосвязь структур пространства несомненно «начинается» с его повторяющегося (?) Начала. Есть ли у Мира начало? то есть, та временная точка отсчета? А может быть, у Пространства как такового нет ни Начала, ни «конца» и оно замкнуто, подобно ленте Мебиуса, а «окружает» его... что окружает Пространство?, пусть, как считают физики, разлетающееся? ведь это абсурдно, что мы не можем «представить» бесконечность! Конечно, ее невозможно представить,  но все же?
«Зато» Пространство развивается: может быть, это его единственная  форма  существования,   и  развитие,   пройдя один логический, неизвестный ряд, повторяется...
Я ничего не знаю. Знаю только, что наши психические тайны, иначе — духовные, в Пространстве, в пространстве земной  тяжести  и  открытого  воздуха.   Природа  Земного пространства сотворила человека вся целиком, не отдельно живая природа, не отдельная ветвь каких-либо животных, но природа вся, пронизанная открытыми ритмами Открытого мира...
И теперь, «вместившееся» в наше непосильное сознание (осознание) это Пространство мечется, мечется при «здравом» рассуждении, в фантазиях, в сновидениях, мечется и дергает нас, являясь невпопад, не ко времени, но чаще «совпадая» с нашими мыслями: мы мыслим действиями (пространством?).
А как прекрасно оно здесь, на Земле! прекрасно ландшафтами, небом, временами года, прекрасно жизнью, осознанием нашим. Вдох этого воздуха — чистого, напоенного запахом весеннего леса или знойного цветущего луга, только вдох, есть ответ на все вопросы о смысле жизни. Неожиданный снегопад, серый дождь, шум ветра в деревьях, мерный шум морских или речных волн, — это и есть жизнь, есть ответы. А ночные или сумеречные силуэты предметов, сама прозрачная вещественность воздуха в сумерках, сквозь которую мы идем, будто задевая ее, будто останавливаясь в «прошлом» или забегая в «будущее»?
Нет, Пространство Земли есть Родина в самом глубоком и прямом значении — для нас, для всего земного. Это оно, непонятное, преобразовываясь, существует в «своих» ординатах, да таких, что кружат голову нам эти перспективы знания...               
Может быть, мы осознаем на самом деле не конкретно себя, не свои трагедии и маленькие радости, но это через наш внутренний мир (приобретенный?) «пытается осознать» себя Природа вся?
А наш протест против чужого, наше неповторимое Я, формируя в конечном счете сознание, как огонь, действительно когда-то угаснет? … и захлопнется неслышимый и невидимый никем, кроме тебя самого, объем…
Я ничего не знаю: но все силы, вся вера моя направлены  к тому, что бесследного в мире ничего нет.

Деревня

Счастлив тот, чье детство прошло в деревне: более богатого пространства, формирующего и взрослых, и детей, не найти. Ибо близка земля с ее силой рождения, близка речка или озеро с какой-то жизненной свежестью, близок лес с таинственными уголками и далями, да и само небо словно спускается и наполняет бескрайностью твои мысли... И вся деревня, низкая, с домами и улицами, знакомыми людьми, со всем своим летит будто к чему-то своему неизбежному, но родному, понятному и глубокому настолько, что захватывает все существо твое...
А времена года в деревне — с историями, с трудностями, с чистотой, а время само, еще «то» время, когда средства массовой коммуникации (информации) еще не дошли до деревни... То время великое: формировало людей именно оно, оно «лепило» характеры — в подражании другим, близким, но более в непременном приспособлении к чему-либо, природному или человеческому, и приспособление то оборачивалось чудом материального насыщения, пусть минимального, чудом неповторимости, чудом искусства.
Формировались традиции, которые так безжалостно уничтожались городом: буквально. В деревне зарождалось многообразие культа отдыха, утраченного сегодня.
...традиции шли через память, через язык: надо ли удивляться тому несметному богатству фольклора, что было сотворено за многие и многие сотни лет, несмотря на усилившееся давление извне, несмотря на лихие годины?
Деревня есть словно шанс узнать что-то подлинное: в этом, конечно же, скрывалась странность. Может быть, она «сохраняла» утрачиваемое ныне соотношение между отдыхом и трудом? между чувством «открытости» и знанием «огромности» мира?
Но самое «важное» для нашей души, для сознания «происходило» в пространстве воздуха. Да, всех нас кормила земля, всем нам давала жизнь вода, но небо! Как дали его, краски и свет, «величину» (!) пространства соотнести со Словом, верным, и через Слово нам, наконец, стало бы все понятным? Ведь это очевидно, что хмурый день с горизонтом в конце улицы «замыкал» что-то именно в нашем сознании: чувствовалось скрытое беспокойство, хотелось найти какие-то ответы, хотя и вопросы-то были неявные, неясные.
Заботы, суета отсекали от подобного «тонкого» чувства: но лишь намечался просвет в суете, обстановка пасмурности захватывала, и был рад ты...
Очевидно, что день ясный, солнечный, тем более холодный — «нес» информацию иную: утверждения, радости, уверенности; сомнения таяли... Хотя бездонность синеющего в глубине воздуха у внимательного человека и «возрождала» преклонение перед какой-то своей раздвоенностью.
Эта прохлада ночи, непросветная темень августа и сентября, этот запах земляных дорог, этот день в деревне, где дома и заборы становились темными — с историями (?), — все подчеркивало то самое странное чувство «верного» соотношения... И никак не могу догадаться, выразить его; оно в природе самой, природе вокруг, природе человека.
Люди в массе своей прагматичны: это самосохранение? по оно не может быть стопроцентным, — и выплескивается принципиально другое объяснение на все вокруг: кто осудит? кто осудит того, кто органично объясняет видимое Красотой, и само взаимоотношение людское выстраивает вслед этой не понятной и завораживающей душу картиной?
Да и, может быть, он и окажется правым?

Поле (степь)

Давит тишина: за далями осталось что-то уже неважное для тебя, суетное; ты один на один не с собою, не с открытым пространством, а с чем-то единым как для природы своей, так и для природы вовне — со всем остальным именно твое я; в поле начинаешь ощущать себя не просто маленьким, не просто с тобою чувство несопоставимой по огромности основы, низкой и бескрайней, но словно ты растворен взорванной вечность назад свежестью, свободой, проникновенной прозрачностью воздуха... И все это разбегается до сих пор во все стороны, а у сторон и границ-то нет...
В поле или степи просто ничему нет постоянного места: невидимая даль ощущается рядом, а все, что вокруг, постоянно отлетает: растворяется...
В поле — свобода света, необъятного, так естественно умирающего в сумерках, но при этом даль на западе светла, в то время как на востоке — надвигающаяся таинственно темным. А днем свет играет, играет при солнце, палящем и неотвратимом, летом, зимой же — ослепительно-теплым (?). Свет играет и в пасмурное время... Игра в том, что свобода воздуха самой прозрачностью света или цвета приближает или отдаляет предметы, сужает или расширяет «чувствуемое» нами пространство, и нас то провоцируют (!) на какие-то смелые мысли, то замыкаемся мы мыслями на уюте...
И вся прозрачная свобода воздуха уже теряется в небе (вытягивается?), в его беспредельной синеве или в его проходящей своим путем облачности.
Все дело в том, что поле (степь) принижает своими размерами, но вынуждает (физиологически?) работать наш мозг (как?).
Мы в любом случае перед Чудом непосредственного пространства — его таинственных соотношений («перехода количества в качество»).
Воздух поля — воздух неба, воздух степных трав, так разнообразно и беззащитно поившие запахом...
Воздух поля — это воздух твоей необходимости действовать: или уходить куда-то, или что-то делать тут же. В истории — было так.
Теперь открытое пространство поля — пространство урожая.
Я любил это одиночество — и зимой, и летом, одиночество вдали от селений, с непогодой, со стихией неба: что на «самом деле» указывалось внутреннему миру? непредвзятому? Ведь это и вправду были какие-то глубокие догадки! Конечно же, они представляли все ту же причастность к земной Родине. Но Слова! какие Слова не звучали? какие «напрямик» шли в нашу собственную природу?
А возделанное поле, с редкими земляными дорогами, или нетронутая степь действительно представляли неповторимый и прекрасный ландшафт, — и спускалось небо к нему, а открытая эта земля летела навстречу: все на земле немедленно становились небожителями, а серебряный или золотой свет все разрывал и разрывал изнутри воздух, обнажая легкость, обнажая свободу, обнажая чувство радости...
Да и что нужно нам от земли своей? мы и сами не знаем: но неохватность, богатство изначально «жило» в нас.
Может быть, и земле мы нужны?

Лес

Это прежде всего защита (может быть, «самозащита» человека, вообще Земли?); это все - свое, своя тишина, свой воздух, свои запахи, свое разрываемое рельефом и светом, но разрываемое естественно и прекрасно, пространство.
Лес это непременно где-то выходящие на поверхность родники, это хранимая влага даже в самые засушливые дни и годы, это — легенды и поверья, связанные с какими-то ближними или таинственно далекими участками леса.
Но главное эти древесные громады, тяжелые, с легкими ветвями и листьями, громады, в которых застревает ветер, сам воздух застаивается и пропитывается неповторимым ароматом, а ты, в спокойной и одновременно изменяющейся пасмурности лесного объема, кажешься себе путником (взгляд на себя со стороны!), да и на самом деле взгляд твой не может насытиться даже одним и тем же ландшафтом... Но к чему «тратить» бумагу на описания лесных картин? вдруг открывающихся лесных полян, неожиданных склонов, буреломов, или глубоких оврагов, немедленно тобою же наделяемых какими-то историями?
Даже маленький лесной кусочек есть образец неповторимого жизненного пространства, да такого, что ты с удовольствием «снял» бы копию (фотокопию, например) для украшения своего жилища.
Лес манил летом прохладой и запахом свежих листьев, запахом серой глубинной земли, запахом теплой коры деревьев: запахом пасмурного света; лес манил изящными тонкими лесными травами, проросшими сквозь истлевшие листья...
А шум древесных листьев в непогоду! он очищал сознание (именно сознание) от всего мелкого и незначительного.
Мы не можем надышаться в лесу в любое время года; чистота и аромат деревьев, успокаивающий шум, незаметный, безветрие — в лесу нам отрада.
А осенью прохлада хрустальная в лесу! ты ее задеваешь, нарушаешь какой-то своей устремленностью; ведь, может быть, все в мире этом идет таким чередом, что твоя индивидуальность, твоя самозащита и «нарушает» этот извечный ход?
Так было; так теперь будет?
... а зимний лес был парадоксален теплыми сугробами; даже в морозное, обжигающее воздухом время, ты чувствовал «тепло» снега — или пушистого, невесомого, или твердого наста.
И в зимнем лесу взгляд терялся в голубеющей даже в непосредственной близости чистоте воздуха.
И даже в ближнем от селений лесу ты явно чувствовал принципиальное отдаление от людей...
Весна раньше приходила в лес; солнце в лесу было «жарким», белизна неровных сугробов приседала, покрывалась голубеющими кристаллами, искрилась, и тепло над снегом растекалось, уходило в проталины вокруг стволов деревьев и пней... И сплетение ветвей при солнце, но особенно в ненастное время, было лучшей в мире графикой; эти силуэты словно «соединяли» немедленно твое...осознание с непосредственным окружением, то есть, «соединялось» несоединяемое, и уже не мог ты даже себе сказать, что происходило, вокруг ли - в снежных овалах под тёплыми силуэтами веточек, или в тебе самом: виденное или кажущееся позванивало тончайшей и всеобнимающей гулкой тишиной...
Так что даже далекие случайные звуки словно взрывались на подобном фоне Красоты и тишины.

Горы

Это — стихия истории Земли, это экстремальное состояние пространства, на котором возможна жизнь.
Я только помню:
ослепительные на солнце снежные вершины в полнеба, голубизну воздуха, которую, казалось, можно трогать руками, голубизну прозрачную и приближающую к тебе все, на что ни посмотришь...
В горах ты среди контрастов — то среди неправдоподобного изобилия растительности, то среди пустынных ландшафтов, то ласковое, почти уютное безветрие, то шквалистый, какой-то глубинный ветер... То нежное и тонкое тепло, то пронзительная прохлада и даже пронизывающая морозная пустота.
В горах Красота ландшафтов в том, что само пространство их ограничено, что горизонт вокруг скрыт подробностями склонов гор, зеленых и серых, диких обрывов, снежных вершин...
В горах камни есть поверхность тела земли: горы — прошлое земли, сейчас же они «застигнуты» жизнью.
Более всего я поражался собственной ненасытности смотреть, дышать, слушать эти древние и обновленные жизнью картины. Их объем — с «третьим» измерением, когда внизу перед тобой открывались огромные долины или боязные ущелья, и в них теснились озера, шумели стремительные реки, когда перед тобой уходили в небо скалы с цепляющимися за них растениями, а небо было совсем-совсем иным, чем на равнине — маленьким и близким?
А эти ледники — с твердым и зернистым снегом (летними днями!), отражающие солнечные лучи, отчего было необычно, торжественно.
И чувствовалось, что все эти горные долины, вся эта неправдоподобная красота должна была быть редким украшением земли, его «жемчужиной», но не местом для постоянной жизни.
В горах главным был воздух (и не только в горах, .— вообще на Земле), его вдох, его звучная и голубая пустота, и его «притягиванием» твоего собственного взгляда..., твой взгляд, действительно, становился странным, словно взрывом — что-то мгновенно «отбиралось» у тебя.
У взгляда, у слуха...
Я вовсе не считал человека объектом (и только) действия физических сил (прежде всего), но тайна наша, тайна жизни, тайна жажды жизни, может быть, ее смысла, видимо, была в этом пространстве прозрачного воздуха, с его непременной соотнесенностью с твердью, здесь, в горах, — вздыбленной до небес, соотнесенностью с влагой... Тайна была в ...состоянии окружения....
Эти соотношения, эта Мера цвета и света, мера расстояний и    направлений,   мера тепла и холода, вообще мера окружения,  видимо, и сказывались на самом появлении и существовании нашем.
Наша жизнь «спровоцирована», это абсолютно очевидно, — внешними земными условиями, и эти условия в прекрасных (без натяжек) соотношениях до сих пор.
Жизнь нам подарок.               
А горы?               
Разве не счастье почувствовать себя словно впервые рожденным и увидевшим Землю: яркую, контрастную, сильную, но и опасную?               
Горы стоят как омытые слезами: всегда.   
               
Город

Город срезает индивидуальность и устанавливает надиндивидуальные особенности: приходят в движение новые силы, «возникают» моды, легко может нивелироваться вообще человеческая неповторимость... Появляются «звезды»... В городе труднее видна самостоятельность как усилие личности, в городе неожиданная инерция — и покоя и движения.    В России общественные волнения по сути сожгли традиции деревни и традиции города: уничтожена архитектура, растоптана память; человеческие характеристики от этого стали предельно жестки.
Какой уют, какие удобства жизни и общения влекут и поныне людей города? к городу? где круг непосредственных друзей и врагов вовсе не становится больше, может быть, только избраннее?
Какой самообман у человека, все усиливающийся, все далее и далее отторгающий его от природы, от самого себя проявляется здесь? А тайны? в этих жилищах, в этих уголках города уже навсегда скрыто столько преступлений!
Этот город давно перерос какие-то свои количественные пределы, и теперь «работает» не только на уничтожение природы, но и человека. Мера пройдена, отброшена: и лишь некоторые люди, некоторые направления города колеблются в разумных пределах вокруг Меры. Но люди, видимо, руководствуются (или обманываются?) иными мерками (мерками!), стремясь и стремясь в город.
А город необходим: человеческое пространство реализуется здесь много полнее (пусть и с вероятностным исходом). Все хотя бы потому, что это всегда концентрация чего-либо: даже в природе живой, чтобы выйти на новое .качество, необходима концентрация...
При концентрации чего-либо вступают в силу «законы» (!) самоорганизации. «Возникают» надличностные, надындивидуальные структуры, инерция которых несоизмерима...
Может быть, только эта особенность «влечет» людей? Мне кажется, что большинство людей как раз этого не осознают: бегут эти люди в город от пустоты (именно своей личности), от более быстрого разрушения личности к «менее» быстрой.
Но личностное не исчезает ни при какой концентрации, оно ломается, оно приспосабливается, но полностью не исчезает, даже более, оно сохраняет свои родимые пятна в любой новой комбинации. И потому любил неповторимое в селениях, любил такие детали, что были и единственными и характерными... И конечно же, хотел видеть и город, и деревню «классическими» — национальными или интернациональными, или хотя бы с элементами «классики»... Какое варварство было совершено, какая трагедия — наши города и веси утратили связь времен.
И сложное чувство всегда рядом, когда мы «думаем» о российских городах (в особенности): их облик перекраивался множество раз: в прошлые века — естественно (?), как во всем остальном мире, но в нашем веке общественное землетрясение разрушило их едва ли не до основания.
И осталось что? какая жестокость, которая проявит себя еще и еще? и какой голый постамент нам в «утешение»?
Город необходим; эта ступень неизбежная; город есть мощный и «мутагенный» фактор в эволюции человека, есть скачок в его развитии. Да что, впрочем, говорить, ведь все повторяется: только неясна природа «прорывов» в развитии...

                СВЕТ

Свет формирует, определяет пространство (или его ощущения нами?). Свет — цвет; предельно простой, он оказывается предельно сложным. Пространство для нас становится разным — настолько многообразным, что исчерпывает все наши теоретические возможные представления о нем. Неужели это пространство бесконечно огромно и бесконечно мало? и свет причиной всему?
Свет нам самый-самый глубинный фактор и самый «первый» вестник наших обычных человеческих эмоций. Он определяет все ритмы, включая биоритмы.
Пасмурное небо, ненастное, «висит» над прозрачной серостью, осенью и над желтой и бурой растительностью, и прозрачная серость воздуха, неуютная, замыкает и нас на чем-то своем, человеческом: пасмурный свет есть результат замкнутости, и сам провоцирует нечто подобное у людей... Однако эта замкнутость заставляет «пристальнее» слушать свои ритмы, свои боли и проблемы.., и обнаруживаем мы не просто какую-то свою раздвоенность, но — бесконечность... В чем она?
Свет меняет значения (осознание !) до противоположно¬го. Замкнутый пасмурный свет (улицы, свет открытых пространств) есть свет «внутри» (?), он открывает (и приоткрывает не просто нашу раздвоенность (задумчивость, поэтичность), но как в своем максимальном значении будучи запретом (!) всей природе (?!), ослабляясь, он «высвобождает» (что?), во всяком случае наше Я буквально выпирает, выказывает свое настоящее, свою суть (но в чем она?).
Солнечный свет, яркий, на Земле, напротив, расставляет «все» по свои местам — этот свет обнажает (принижает?) все внешнее. Он радость (?), но он открывает реальные соотношения между предметами (?), обнажается «вдруг» свобода тонкого воздуха, легкая и прозрачная, и предметы, «расставленные» на Земле, обретают и одномерность (!), и «проницаемость»...
... а когда смена погоды, когда облачность и одновременно солнечный свет, когда низкие облака и высокое небо, когда бегут по земле тени туч, а грозный и хмурый свет бесшумно сменяется  ясным – ярким,   то  богатство  одного  и  того  же ландшафта раскрывается полно, и на глазах: время то бывает часто осенью, и горят листья на деревьях, и застывает «вдруг» быстрое тонкое тепло в беспокойном воздухе, свежем и связанным сразу со всем небом, и также «вдруг» низкая и пахнущая сыростью прохлада видимо уже охватывает окрестность... И провалы серого света и желтого солнечного играют и играют безразлично по отношению к тебе...
Да в каком мире живем мы, какой предел света нам в подарок — для жизни?
Осознаем ли мы свое бесконечно малое «пространство», через которое, не «замечая» его, наверняка проносятся создающие Вселенную силы?
Свет это нечто бесконечно неуловимое — либо он огромен, заполняя мир весь, до предела, либо — весь свет неправдоподобно мал — в каждой точке «самостоятелен», вспыхивая в сумерках естественной и временной (!) смертью, чтобы когда-то в мгновенье родиться...
Свет для нас — воздушный свет, жизненный свет, ибо воздух — продукт жизни, потому и рассужденья наши все относительны.
А каков свет «объективно»? Жесткий и уничтожающий жизнь — это мы знаем: огненный, где сгорает все — это также известно: что неизвестно? Какая действительная связь света с пространством и временем?

Рассвет

Долгое время до восхода солнца — время рассвета, время почти неизвестное. Летом, когда ночь устает быть, осветляющие краски зари на востоке, отражаясь в водной глади, и все остальное огромное, и темное небо, еще неопределенное, это событие — рассвет «делают» таинственным.
Небо, незаметно светлея, приглушает разгоревшиеся алым краски. А свет до восхода солнца всюду словно растворяет какие-то тайны: темнота вообще Тайна.
Ночь исчезает постепенно и почти одновременно в каждой своей «точке»; свет рождается серебряным, а небо — открывается видимой (!) бездонностью... А на земле вырисовывается удивительное многообразие — декоративность деревьев, домов на западе, еще тяжелом прохладой и таинственностью, и объемная серая силуэтность всего рельефа на востоке, который уже начинает иметь тени...
И свет серебряный поднимается от земли всей, и даже заря «только» прекрасно разрывает его — не вытесняет.
Поверхность воды на рассвете — тайна мгновенного «выброса» в недоступные выси (все той же зари? выброса чего?); река или озеро — свидетели и мгновенности, и вечности: мы чувствуем это, мы знаем это...
Даже холодный рассвет летом — также непонятен и «неостановим»: какое время «постоянно» уходит в вечность? уходит, а мы не осознаем, уходит от нас и Начало (!?), и конец (!), а мы не можем и точно и отстраненно описать.
(Всю сознательную жизнь я «гоняюсь» за краткостью исчерпывающих характеристик: где был «прав» хоть однажды?)
С рассветом рождается ветерок: свежесть начинает переполнять пространство, она «поднимается» (?); нарушая застывшую темную и беззащитную для любого проникновения глыбу воздуха. Свежесть, обретя цвет, «позже» будет терять его, изменять его...
А зимний рассвет иной: он «обжитой»: солнце встает на глазах наших, в то время как летом мы не успеваем к его восходу; рассвет зимой быстр; мы опаздываем осознать какие-то перемены... Летом же великая тайна впереди осознания, потому и время рассвета естественно (?). Естественно то, что сохраняя тайны, сохраняет и возможность их познания, только возможность. «Неестественность» зимнего рас¬света в том лишь, что рождение «наше» — не среди снегов и холода: рождение человека в каких-то пределах тепла, близких летним.
Низкое солнце, чистое, ни летом, ни осенью, ни в иные времена года не сразу «уничтожает» серебро, взвешенное в воздухе, оно даже сохраняет его под паутиной своих лучей, по низинам и оврагам, в тенях.
Всему свое время.
Да, мы можем только повторить, что время рождаться и время умирать, время рассвета и время дня. Великий ритм, таинственный, несмотря на всю понятную физику их чередования.
Таинственный потому, что Красота сопровождает.
А рассвет — это Начало: начало, которое еще не может сказать о будущем дне; развитие ведь охраняет свою логику, но так же, как в точке заключено все пространство, так и любые великие секунды времени на Земле содержат всю информацию о времени  всем.

День

День дан нам, просторный, свободный, замкнутый, быстрый и бесконечно медленный. День дан нам, как дано все в этом мире: а мы живем своими заботами и не можем вырваться из них.
Когда в свое мироотношение мы на равных правах будем «включать» и природу дня? Отвергая день, мы «отошли» даже от язычников, которые почитали составные дня, вообще ритмы природы...
День — это свет вольный: смотреть бы и смотреть. День — это «оптимальный» вариант нашего соотношения с миром — это пространство активного поиска, пространство сознательных решений; и основные человеческие традиции привязаны к дням. Да и природное наше формировалось к дневному образу жизни.
А свет — связь, связь со всем мгновенным простором, связь, «построившая» сам воздух, само небо, всегда олицетворяющая для нас духовное; свет терзает, истязает землю, и земля отвечает жизнью...
И все — днем, хотя день физически «не может» обходиться без своего антипода — ночи (?). К этому ритму мы и привязаны, этот ритм мы и обожествляем. А день нам слишком «известен», известен своей тяжестью, бесконечностью, ведь он — «свидетель» всех наших страданий, но и легок день, быстр день — при нашем успехе, радости... Но более всего я задумывался о собственно его физической природе, о влиянии этой природы на какую-то нашу «мета¬физическую» сущность: нет, не астральные причины интересовали, но связь, где «мы» были равны, где человеческое определялось нами самими...
День — это свет земной, свет цвета ближних и дальних предметов, а сам свет явно соединял всю воздушную «разбросанность»...
У света было столько тайн, и, видимо, одна из главных для нас — небо. Такое богатое объемом, движением, неопределенностью или глубиной, огромным холодом или свободным теплом, неожиданным именно свободой даже летом.
И каждый день, действительно, замыкался только одними ему свойственными характеристиками; разве можно забыть осенние дни, с блеклыми красками распластанных во время дождя листьев на земле или теми же красками осенних листьев, но чистых, летучих и рвущихся в свободу неба даже при легком ветре?
Разве можно забыть это течение летних дней, долгих, звучных от рассвета до утра, с солнечным небом, с текучим временем к вечеру — до самых сумерек?
А зимние дни заполнены: то искрящимся едва видимым небесным потоком мельчайших льдинок перед далеким светящимся солнцем, то прячущейся в каждой точке неба серой и холодной пустотой, а то вдруг тонкой голубизной, почти желтой — от солнца и пушистых снежных полян.
И звенит день весной звоном тающего снега, звоном далекого пения птиц... Любой шум, любой звук весной прокатывался, затихая, к горизонту, и от горизонта, изменяясь, возвращался...
День. Сколько он дал нам, сколько сохранил в себе!
Я же немного боялся его, боялся невозможности рационально распорядиться его временем, боялся усталости, фальши в себе.
И упускал мгновенья, часы, дни, упускал Великое время осознания.

Сумерки

...отчетливо и резко видимые земные предметы просторным и свободным днем незаметно приобретают силуэтность, небо, низкое и движущееся — в облаках или ясное, также незаметно теряет где-то «вверху» светлоту, а сам воздух наполняется «тяжестью» взвешенных над землей прозрачно – темных точек...
В сумерках вокруг также видно, но видно — уютно, и вокруг теснота, и она рождается отовсюду и сразу, и теснота серая, теплая даже зимой.
Во все времена года сумерки одно из лучших состояний природы. Они... цветные. Будто цветные, но цвет, оставив буквально мгновенье назад лишь след свой — белый?, уже исчез... И странность в том, что мы будто все помним это, чувствуем это. Физик объяснит нам этот эффект, но одно дело — знать, другое — переживать.
Сумерки вообще парадоксальное время: его привычное ощущение нами «сбивается»: то ли мы отстаем от его хода, то ли обгоняем, и оно уже «за нами», а вот и «настигает» (!)... Вслушайтесь в себя, всмотритесь в окружающее при сумеречном освещении — естественном, без суеты, и лучше где-нибудь в деревне, и вы согласитесь.
В летних сумерках я видел торжественность: тишина (можно пофантазировать) звучала музыкой Вивальди или Генделя, а может быть, музыкой века XIX, тишина поднимала весь ландшафт, с селениями, деревьями, рельефом, со случайностями, и тишина, звенящая, уносила все ввысь... А вокруг «являлась» всеобъемность, всеприсутствие (но кого? чего?), или, наоборот, какая-то твоя растворенность, ты словно был одновременно и подле каких-то отдаленных предметов, событий...
В сумерках немедленно «вспоминалось» то, что говорили тебе когда-то и в детстве, и позже: сумерки спрессовывали информацию, но информация от этого вовсе не становилась скомканной... Память соединяла прошлое, «прогнозировала»: тебе было хорошо потому, что органично чувствовалась твоя причастность к жизни вообще (!), и что-то уж чересчур родное словно «отбиралось» от тебя — без боли, естествен¬но... В сумерках ты жил, переживая и момент, и «вечность» — свою прошлую жизнь... Ну когда еще ритмы природы подарят тебе подобное состояние?
Сумерки не «навязывали» свою трактовку видимого и вспоминаемого, как, например, день или ночь. Нет, сумерки не провоцировали — пробуждали... И торжественность, и «музыка» этого времени — все было из души твоей.
Совершенно незабываемы сумерки весенние — сиреневые, влажные, густые, часто со снегопадом (а это вообще картина идеальная)..., а зимой сумерки наступали рано, и мы не успевали их «осознать»...
В сумерках интересно ощущение самого наступления темноты: «порциями». Смотришь, смотришь на сумерки, и вдруг отвлекаешься, о чем-то задумавшись, и уже видишь картину иную — более темную, ту же самую, но темную мгновенно!
Традиции отдыха людей, может быть, фольклора, создания легенд, естественно, традиции прошлого, наверняка во многом определялись под действием этого волшебного времени — времени каких-то переоценок, вообще оценок.
А состояние оценки — это состояние творчества, ибо определяешь ты свое   отношение  к чему-либо.
И сумерки, подгоняя или замедляя время, обнажали в нас эту способность. И хотя бы этого одного разве недостаточно, что бы с трепетом ждать их?

Ночь

Вдруг оказавшиеся вдалеке от селений, ночью, как воспринимаем мы свежесть или прохладу невидимого свободно¬го неба, земную тяжесть без каких-либо ориентиров? как «чувствуем» мы себя — свою «жизненность», вытесняют ли мысли о привычном мысли о другом — отстраненном, возвышенном? А где-то постоянно прокатываются неизвестные шумы, кружась и затихая, проносит слабый ветер непонятные звуки, слабые, как выхваченные буквы (звуки?) из неизвестных слов...
А ты в пути? Тогда «пересиливаются» инерцией человеческих традиций и чувство отстраненного одиночества, и какая-то торжественность... Ведь, несмотря на темноту, — еще более «темнеется» земля, а небо — как след угасшего пламени еще сохраняет его направление: какие-то атомы еще стягиваются к недоступной ни взору, ни воображению выси...
В таких редких ситуациях я всегда отмечал для себя странные ощущения и странные мысли: поражала таинственность темноты в природе, поражался собственным чувствам, что будто бы находился там, где не «должен» был находиться, что осознавал то, что «не положено» было.
Резко активизировалась позиция почти безрассудного противостояния всему природному, земному, но без людей: ну что ты можешь сделать без других, их знаний, их памяти, умений?
Близкое подобному впечатлению «навязывала» ночь лунная: свет луны словно указывал только ориентиры земного рельефа, и словно чужие.
Ночью мы были в чужом времени (?). И при бодрствовании, и, тем более, во сне — в сновидениях.
Вот такое странное чувство. Правда, я не боялся этих, скорее предчувствий, да и не «отрывался» от человеческих «обязанностей», но осознавал ночь (без какой-то явно ночной работы или просто срочного дела, которое прихватывало ночь) с непонятной странностью — со страхом? нет, страх был, но какой-то «захватывающе-приятный» или злой, не знаю...
Темнота — почти синоним неизвестности. Странность была как раз в неизвестности неожидаемой (роковой? но здесь рассуждение уводило бы к литературности, подражательности). Неожиданная неизвестность для меня была «дурной» — неправильной, несправедливой, не должной быть:
ее-то я и боялся... Я хотел «проскользнуть» между знанием о том, что неизвестность может быть, но не должна, и собственным чувством, что она — рядом, что вот-вот что-то
случится, но, может быть, и не будет.               
О, эта темнота посреди земли, безлюдная.
А природа ночи, действительно, была удивительной — и при непогоде, — разрывающем воздух ветре и давно уже безразлично ощущаемом дожде; и спокойным безоблачным временем, когда летом теплая ночь словно удерживалась уже струйчатой прохладой земли, и звезды в ночи едва просвечивали, а зимой ярко и крупно сияли, и небо, наоборот, отторгалось от земли...
Луна изменяла содержание и течение ночи — довлела над всем.
Ночь «домашняя» имела также много особенностей, не связанных с человеческими традициями — конкретной работой, отдыхом. Мы забывались буквально, «подчинялись» времени начисто: и наш мозг проецировал бесконтрольные, но в высшей степени правдоподобные видения: что значили они?
Какая загадка спрятана вообще в темноте? в ее земном проявлении — ночи?

                ТЕПЛО

К тому немногому, в чем нуждаемся мы и что не сводится в свою очередь друг к другу, относим тепло — тот узкий для природы температурный и приемлемый для нас режим, но который мы чувствуем предельно тонко...
Физическое тепло, его оптимум, действительно, есть нам некая постоянная, которую мы, так или иначе, требуем, храним — и телесно, и психически.
Психическое или духовное понимание тепла весьма сложно, но также тонко: одно слово, одно действие другого человека «выдают» его суть и могут в иных случаях определить судьбу.
Теплота человеческих отношений во взаимопонимании, в движении друг к другу, в необходимости друг друга. Теплота отношений в самом возвышенном смысле есть уже любовь, есть твоя собственная готовность на самопожертвование ради другого.
А в "менее" возвышенном смысле тепло есть уют, без которого большинство просто не может быть. Уют — это твое жилище, та атмосфера среди близких людей, словом, то построенное тобою или близкими пространство, где нет враждебности, нет подвоха, есть, пусть даже эфемерное, пусть придуманное — искусственное значение, которое придаешь ты (именно ты) всему своему окружению. Уют — относительное понятие. Это может быть образ жизни, это может быть вовсе не жилище, но улица, просто люди, просто общение, даже просто одиночество. И, может быть, даже очень прагматичные люди, найдя оптимальный для себя ритм, оптимальную «жесткость» и считают подобную жизнь настоящей.
Но тепло в физическом смысле отнюдь не самое элементарное или «вульгарное». Может быть, дизайнеры будущего вместе с психологами и гигиенистами будут настойчиво рекомендовать каждому человеку такие его «режимы» деятельности, которые и будут «позволять» чувствовать себя во внешней среде уютно.
Мы требуем тепло чаще без слов, или определяя словами иными, и «находим» его даже в самых жестких внешних условиях: может быть, в мыслях своих? Когда находим гармонию мыслей своих с ощущениями собственного тела? Это и нечаянно, и привычно — шаг за шагом неизбежная приспособленность; тепло нашего тела не «напоминает» о себе: ты есть только в мыслях.
Ведь Дух наш ищет выходы не просто из противопоставления себя Природе, но и «учитывая» природу тела, в котором он «обитает». Какую долю «возьмет» себе тело? а оно берет всегда, и мы даже охотно идем «навстречу».  ...Телу минимум, Духу — максимум? многие ли из нас придут к такой жизни и будут жить так? Наше духовное есть синоним высокой цели во благо и человеку, и Земле всей.
Чаще всего подобные соотношения складываются стихийно, и физиологические особенности нашего тела оказывают влияния (какие?) на особенности душевные (и духовные?); требования тела есть характер (?), есть нечто вторичное (?), но и есть связь с миром остальным.
И все же тепло Духа выше: простая забота о детях, например, пересиливает заботу о себе, мысль о перспективах (своих, других) подчиняет непосредственность... Дух — дальновиден. Как соотносится с ним родовая память?
...среди холода, непогоды — погреться у костра, очага это значит повторить человеческое. Это значит, воспринимая все конкретное, пережить и символы, пережить опосредованное...

Теплый летний день

Теплый день имеет Начало во всех иных днях; для тебя такой день есть словно продолжение твоего дыхания, твоего тела, но переходящий в знойное свое состояние, день пространством своим, небом своим уже противостоит — тебе.
Теплый день — равновесие. Ты есть и, словно, нет тебя: ибо ты — это только твое Я, может быть, непосредственное, незамечаемое тобой самим же, или — мнительное, контролируемое... Я — которое «поднимает» и память, и мечты твои, в котором умещается суть твоя человеческая; я — беззащитное, словно исчезаемое для тебя же, и Я — агрессивное, неотвратимое, заполняющее весь остальной мир непротиворечивой, страшной или прекрасной точкой зрения... Я, которого может и не быть в доли секунды, и которое может страдать и любить долгие годы, подчиняя тело (твое), подробности дней своей непостижимой природе.
А тепло дня в подробностях — в теплом давлении солнечного света, невесомого, мгновенного и бесконечно медленного одновременно, тепло дня пасмурного — невидимое, неощущаемое, действительно продолжение твое. Тепло дня — в покое ландшафтов, даже умиротворенности и событий, и оценке их (!), но и мозаичное тепло, при движении туч, при постоянной смене освещения, при шуме ветра в ближайших деревьях и строениях людей: это пограничное тепло рождает твое беспокойство, ты не находишь себе места, что-то неясное, неявное пробуждается и не может пробудиться в твоем Я, ты не в состоянии осознать свое чувство — великое, и безжалостно, также незаметно, заглушаемое бесконечной людской суетой...
Ты — выше суеты! ты дитя прежде всего природы, лишь потом — общества! Природное пронзает тебя насквозь, и ты камертон, но сознанием своим, своим Я  у ж е  отделен от нее. Это далеко не значит, что ты должен «раскланиваться» на все стороны... Что это значит?
А тепло дня в водной глади, срезающей и местность, и само тепло бесчисленными плоскостями,  и на каждой из них — запах, и на каждой — быстрота информации, какая-то защита, связь... Тепло в движении воды, даже при безветрии: тепло в твоей жадности (!) — ты не можешь насмотреться на смену состояний природы... И теплый летний дождь, слепой, моросящий, краткий — ливень, все есть словно требование твое, продолжение твое.
Эти равновесные дни называют серыми, называют обычными, но в природе ничего нет обычного: каждая секунда ее, если ты способен к оценке, возвышает тебя...
И — небо, и прежде всего поразительная свобода воздуха, без конца, без края, свобода абсолютная для твоих чувств... Небо есть чудо, притягивающее к себе и взгляд твой, и живое все вокруг, всюду. Небо есть свет словно сам по себе, и это чудо-свет, может быть, и есть ответ всему. Наполненное звуками земли, наполненное природою Земли, — небо свободно и само по себе, и от всего.
Небо касается теплом своим земли, и хотя мы знаем, что все — наоборот, и что свет рожден не в небе, но чувствами словно впереди своего разума...
А солнце — будто подарок небу, придаток свету; свое, человеческое мы «взяли» не от солнца, но от земли, от неба.
Свое мы взяли от чувств?

Зной

Солнечное летнее утро после ночи и рассвета — контрастно, напоено запахами влажных низин, наполнено звуками,    сближающими   пространство, и все утро блестит под    солнцем, скрывая тени... А на солнце — строения людей, деревья, холмы в игрушечных плоскостях, будто новые.., пустынные.
Прохлада струйчата и замирает перед предметами, «заменяясь» откровенным теплом и... светом... Свежесть красок с этого раннего утра к позднему утру исчезнет: теплый воздух вытеснит чистоту, «раздвинет», отдалит предметы, но все же время это — долгое-долгое; в нем успевают произойти все те события, которые всегда ты называешь прекрасными...
Знойный день также имеет Начало незаметное, медленное, еще с ночи и рассвета, но даже раннее утро мало что говорит о будущем знойном времени.
Зной — это свет, это вдруг небо и больше ничего, это горячее дыхание всего вокруг, это давление запаха (но давление — откуда?), и вновь свет, свет, свет. Свет солнечный. О чем ты тогда думаешь?
Горячая земля сухая, кажется, отдает последние запахи; в холмистой местности обычно запахи «стекают» даже в безветрии, стекают вниз, где-то «поднимаются» и вдали от селений людей вся местность, весь ландшафт в знойное время словно раздвинуты в границах,  едины в разнообразно-тонких запахах...
А для тебя лишь какие-то установки, дальние (прочные) не «замыкают» тебя же на это конкретно-изнуряющее тепло: память — защита. В знойное время вообще защита тебе — не действительность, но прошлое: ночь, память, традиции.
Зной «вытягивает» горизонты водной поверхности, поднимает их, лишает водную поверхность тяжести; вода же для тебя естественная и приятная свежесть.
Знойное пространство над землей однородно: хаотично, «сближает» предметы (и явления?) и не только запахами, но и теплом (!); раздвигается же пространство воздухом, вобравшим в себя и тепло и запахи: парадокс. Утомителен день знойный: ты ждешь чего-то далеко не возвышенного, ты сопротивляешься то ли шуму дня, то ли его тишине, то ли свету.
А небо спускается так низко: оно начинается сразу от земли, и голубое только в невообразимой вышине, а все больше — светлое.
Ты ищешь тень, ищешь укрытия от палящих лучей, и любая твоя работа стучит у тебя в висках, «отдает» в голове...
Долгие знойные дни невыносимы для природы, неестественны: растительность выгорает, все живое прячется в тень, земля перестает питать: нужна влага.
В который раз убеждаюсь: весь смысл в соотношениях пространства (каких соотношениях? чего?), соотношениях для тебя, для твоих оценок соотношений тепла (и зноя?), соотношения красок, размеров, соотношений, где твои чувства принимают непосредственное «участие» в этих оценках...
Знойное время на Земле — время экстремальное для всего живого, но так же естественное как просто холодное или морозное, или просто теплое, потому время это нам необходимо для оценки уже самого человека: нас-то понять можно только со стороны — со стороны природных условий (но как?), со стороны нашего начала (?)...

Летний холод

Он раскрывает пространство вокруг максимально даже перед сумерками; освобождение подробности дали неестественно: наш уют — всегда нечто близкое, сближающее, а теперь — и даль подарок, неожиданный и жадный для взгляда, то есть, понятие уюта, вместившее в себя тепло летнего дня, — «очищается»... И сейчас летний холод с ветром, редким дождем, шумом листьев деревьев.
Свободная голубизна неба не закрывается полностью: пелена неопределенно серой, теплой и холодной облачности космато и медленно проходит над местностью, иногда даже задевая ее! а зелень, протягиваясь вверх, шумно и видимо провожает это движение.
Солнце все же освещает и саму зелень, и строения людей резкими линиями, а отдельные тучи — пятнами: вся картина неправдоподобно контрастна и огромна.
Огромная река со стороны заката в холодное время тяжела и «выходит» из-под какого-то контроля. Какого? Может быть, ее движение «всегда» и контроля ничему и никогда не было?
...Незаметно наступают сумерки и ночь; свет заперт между тобой и ближними силуэтами, облачность рассеивается, и месяц или луна остаются единственными свидетелями земного противостояния... Кому?
А ведь лучшее время это время смешения света и тени, это время движения туч, время смешения тепла и холода; это время — беспокойно и радостно, это время — быстро: «быстрее» остального (в чем быстрее?).
Может быть, именно это — великое время, точнее, это состояние над землей — Родина человека; именно в подобные состояния природы зарождалось осознание (?). Ведь осознание — это вдруг переоценка, это вдруг другие глаза: все то же самое, да изменяющееся на глазах (глазах!) — изменяющееся освещение, изменяющееся тепло, пространство...
Ибо время летнего холода — это время, преодолеваемое теплом собственного тела, это время «пограничное», при котором остаются какие-то основы уютного существования — открытого, бескрайнего: действительно охватывающего все пространство... Уют здесь смелость всеохвата Мира. И вдруг — все иное!
Это время «втягивания» в себя.
Человек стал человеком потому, что природа «спровоцировала» в самой себе такую возможность — для «него», т.е. для человека. Главным явилась мера: она «отпечаталась» в нашем внутреннем мире давным-давно. Главным в осознании стало чувство меры в новом виденном, чувствуемом, своего рода «расширяющийся» инстинкт... Процесс «опробования» новых состояний, самопроизвольный, отрыв от привычного «взгляда», иногда мучительный, иногда также самопроизвольный, неожиданные «оценки», так или иначе соотносимые с Мерой, — все вместе «сдвинули» внутренний мир к качественным самооценкам, в конечном счёте к  понятийному мышлению...
И есть какие-то аналоги отдельных «операций» осознания в природе; их технологии — всюду в живом и неживом мире...
Летний холод в этой прекрасной и зеленой природе нам, «сегодняшним», — удивление: и еще столько тайн в красках и звуках, запахах и... размерах оставляет нам.

Холод осени

Это тяжелый и «нижний» холод, неподвижный и мгновенный в одно и то же время, холод, несущий запахи опавших листьев и мокрой земли; в лесу это редкая по красоте темнеющая прозрачность воздуха, и спокойные стволы и ветви деревьев, невесомые веточки и одиночные ясные листья на них, словно тонут в тяжелом воздухе, или, наоборот, удерживаются его невидимой вязкостью, — отторгаются самой землей, уже легкой, падающей вниз...
И листья на земле ковром — всюду светло от листьев и пусто вверху, среди деревьев, среди тонких силуэтов, свободных, почти в небе.
Осенний холод в деревне — это холодный, стекающий по улицам с огородов и садов, полей, запах, постоянный и звонкий, гулкий... Запах работы, дыма, запах стеблей трав, запах земли.
Осенними дождями, когда грязь на дорогах, когда темные строения людей, деревья, прохлада оставалась отдельной — от земли, предметов.
При солнце вся деревня, весь ландшафт кажутся  временными, летящими; небо — само по себе, постройки людей, деревья, неровности ландшафта — едва ли не случайными, эфемерными, «настойчиво-неглавными»(!). И что-то «уводило» твои мысли от «чисто» человеческого, от понятного. Ты оказывался здесь как бы вдруг, а то, что помнишь, не можешь сформулировать в слова, да и помнишь ли?
Проходило это чувство, но момент отстраненности от реалий времени я считал великим: рождалась оценка виденного, оценка всему, и оценка провоцировалась явно! Провоцировалась внешним.
...осенний ветер даже теплыми днями пронизывал пустотой, холодной, неуютной; под солнцем этот холод был странен, чист (впрочем, холод всегда чист), был голубой — от воздушного неба, от самого воздуха; в пасмурную погоду холодный ветер «заставлял» замыкаться собственными заботами, но и ветер объединял все пространство сопротивлением ему. «Сопротивлялись» и мысли, находя новое равновесие сил, нет, не в действиях (одежда, дом), но в мире внутреннем. Мы отвечали на вызов среды — оценивая. Человека создала его возникающая точка зрения — оценка! Но как? как в сущности перераспределялись привычные «ценности» в нашем становящемся сознании?
...видимо, любое отступление от условий «комфорта» во внешней среде создает возможность «поймать» Начало новой инерции во внутреннем мире. Это Начало какого-либо направления, процесса (вместе с самим направлением, процессом) и есть осознание?
Осенний холод разнообразен, как разнообразна сама осень, как разнообразна вся смена природных состояний. Многие любят осеннее небо, осеннюю землю, может быть, любят как итог? природа осенью «замыкает» целое, не к подобной ли целостности направлены наши симпатии?
Осенней ночью и сумерками холод — цвета земли, холод, который ты разрываешь (протыкаешь ногами!) как бумагу, но бесшумно...
И — снова день, пасмурный: серебряный. И застывшая прохлада — до неба.

Мороз

Во время работы ты постепенно пересиливаешь ощущение холода: мороз становится обстановкой, не более.
Во время мороза лес седеет, в деревне дома, строения покрываются сизым инеем; воздух неподвижен, тяжел, низкий: в пустом и тяжелом воздухе что-то густое, вязкое, сквозь чего, например, дым пробивается с трудом; птицы летят замедленно, звук распространяется неоднородно, словно частью своей опаздывает, а частью — опережает: во время мороза какое-то короткое эхо сопровождает голоса людей, любые звуки, шум;
тяжело дышать: стальной холод схватывает лицо, дыхание. В сильный мороз солнце просвечивает с трудом, оно в ореоле поднимающейся с земли дымки, поднимающейся до неба. Цвет горизонта — синеющий, даже красноватый.
В мороз ли, в оттепель, вообще в другое время года ты смотришь, смотришь на незамысловатый пейзаж, смотришь и не можешь насмотреться...
Морозной ночью звезды приближаются к земле, становятся крупнее, само небо — темнее, и холод — холод словно мгновенно пробирается сквозь твои одежды, внутрь...; тишина такая, что кажется, сами звезды то ли шепчут, то ли, как и местность вся, отражают неизвестно откуда появляющиеся звуки...
Просто морозная погода — одно из лучших природных состояний; снег жесткий, явно голубой на склонах, в лыжных следах, на тропинках.
Морозная снежная чистота при солнце золотисто-желтая, обжигающе холодная, голубая; снег всюду скрипуч, звук далекий — рядом, а ближний — словно далек...
При морозной погоде время будто делает «рывок» вперед, причем, видимо, в нашем сознании: мы будто уже давно ощущаем это морозное время, в то время как, скажем, лишь вчера была иная погода...
Странен холод, странен мороз, впрочем, и тепло. Что есть холод? Какая-то сжимающаяся сила, связь, связь, направленная вовнутрь? Связь, изменяющая даже внешние свойства предметов?
В мороз я любил собственную «мобилизацию», собранность, человеческие традиции; но и не любил его, не любил вообще холод, его неумолимость, «всеобщность»... При холоде невозможно было расслабление.
Мороз предполагал напряжение во всем. При этом состоянии «вставал вопрос» об оптимуме нашего взаимоотношения со средой. И жизнь вообще, и мы, естественно, мороз могли лишь «терпеть». Правда, миллионолетний для природы и тысячелетний для человека ритм приспособил и научил переносить холод, но все же...
Все же мы стремимся защититься от холода, наше естественное состояние — открытое тепло, так называемое «комфортное» состояние, уют.
...Мороз сковывает льдом реки, озера, пруды; темно – водянистый лед, на изломах голубой, протяженно-гулкий, идеально-скользкий и твердый; снежинки скользят по льду, останавливаясь и нарастая вокруг какого-либо дальнего препятствия, постепенно снежинки покрывают лед весь...
В природе вокруг нас, в нас самих есть чудо; как жаль, что вздорные по существу взаимоотношения людей исключают практически это чудо из нашей жизненной практики.

                СВЕТИЛА

Нам дан открытый мир, с неба — свет, свободный; и свет тот, с языческих времен назван и воспет. И с тех времен, фольклорных, нам дано Слово...
Открытый мир — до светил. Их связь со светом ясна: солнце — день, луна и звезды — ночь; луна спешит или отстает, появляясь и днем, и иногда захватывая лишь часть ночи, но мы не удивляемся, так же как не удивляемся дню без солнца... А звезды проступают чистой безоблачной ночью, уже висят крупными гроздьями ясными зимними ночами; и наши мысли охватывают их мерцающее и далекое сияние лишь как естественное окружение, как деталь ночного пейзажа.
Небо со звездами — граница нашего мира, открытая, как небо с солнцем, луной. А пасмурное небо, оставляя нам свободу действия, свободу фантазий, все же направляет мысли, ограничивает их... земным?
Природное всегда направляет мысли, выстраивая невидимые запреты на их абсолютную свободу, с природой связаны мы... внутренним миром своим (аналогом неба?).
Все Начала наши в природе земли, все начала света белого в светилах: даже вольный ветер на равнине путь свой берет от давления света...
И солнце воспринимается нами чаще как доброе, луна, лунный свет — как таинственное, звезды — как вечное?    Не всегда нам светила, не каждый день и не каждую ночь, да и привыкаем мы к собственным заботам, к своему ритму настолько, что внешнее из природы воспринимаем, осознавая, далеко не всегда.
Светила — далекие, свет — рядом; свет пронизывает строения и развитие мира (развитие!), а светила — олицетворяют его.
.. .чудо самого света, чудо земного ландшафта, с открытым небом в том, что мы осознаем полно все это лишь иногда: «дорастаем» мы до целостного земного отражения — иногда. Земные картины всегда конкретны: восход солнца даже в тишине шумный, и начало дня в жилище — в желтом и оранжевом веселье строгих солнечных лучей; или спешащая между темных и разорванных туч луна, и ты видишь за луною темно-зеленое, золотистое небо, а внизу — проглядывающиеся темно-желтые очертания земной поверхности... И вдруг — бездонное небо со звездами, небо также темное, но уже темно-синее...
Как жить, включая в жизнь свою богатство земное, богатство небесное? Ибо абсолютизировать только поступки «внутричеловеческие», только качества свои личностные — есть лишь комплекс, в конечном счете — коллапс.
Ведь всегда чрезмерная специализация блокировала Развитие.
...Когда я оставался один, или было плохо, — природа дня и ночи спасала: природа оставалась не подверженной никаким нашим влияниям. Солнце — возвращало, луна — возвращала, звезды, ветер, дождь — все возвращало к жизни, придавало ей смысл.
Без слов.

Солнце

В преддверии зимы, когда вокруг еще темная сырая земля, но уже просторный холод и ветер, солнечный свет странно белый — на предметах, на облаках, на небе; и солнце само — словно отдельное от всего, четкое в очертании... И стоят ясные в подробностях поля, дома, деревья без листьев, и медленно уходят вдаль облака.
Такой солнечный свет редко бывает над местностью: зимой, например, когда стоит просто морозный день, немного ветреный, свет какой-то стеклянный, и небо, и все вокруг — стеклянное. Время такого света — время ожидания или прощания, или время, при котором главное не на поверхности дня. Это свет, может быть, уставший, случайный.
Такой солнечный свет — свет указывающий, что на земле есть что-то яркое, сбирающее все светлое, но не видимое сейчас. И день такой — проходной день, «коридорный»...
Но огромная местность в любое время года под солнцем и под облаками вперемежку не вмещается в нечто однородное: вдруг вдали рассеянный и солнечный белый свет уступает место удлиненным пятнам цвета расплавленного металла: их холодный огонь незаметно тускнел и исчезал, чтобы появиться в другом месте... Солнце прорывалось! Настоящее, желтое давление солнечных лучей.
А солнце летом встает раньше нас: я помню в детстве, как утром после сна сразу же шел к низкому каменному фундаменту дома со стороны улицы — солнце заливало всю улицу и небо теплым и родниковым светом; и хотя в тени еще сохранялись паутины прохлады и земляного запаха, но золотистые и нежные лучи были теплыми и яркими, и начинающийся день ясный воспринимался добрым, шумным и контрастным даже на солнечных местах.
...Солнце поднимает весь непомерный груз великого круговорота на Земле; его свет, его тепло — основа жизни, основа наших стремлений. Солнечный свет такой силы, что даже в пасмурные дни в самых тенистых местах, было светло: тысячи раз разбитые солнечные лучи равномерно и рассеян¬но повисали в воздухе.
Какая мера солнца нам нужна? — летом, в знойные дни, мы задыхаемся под его обжигающе горячими лучами, и солнце гибельно без дождей для всего живого, для земли самой; осенью солнечный свет освобождает небо, зажигает листья на деревьях и изнемогает под ненастными грязными тучами...; зимой — сверкают пушистые снежные поляны, и теснится мир вокруг, и солнце не греет, оно низкое, и сами дни солнечные редкие; весной — под солнцем воздух становится тяжелее, вместительнее, и слежавшийся снег тает блестящими капельками воды...
Солнечный свет, многократно преображаясь, уже давно изменил землю: уже была история сложнейших событий позади нас, а свет все лился сверху, все оставался бесконечно разнообразным...
На лесной поляне, например, летом, под солнцем настоящее марево — тысячеконтрастный запах и тепло, поднимающее травы в человеческий рост.
А рассвет и закат солнца! Песенной красоты, в полнеба! и огромная местность сумеречным светом отвечала солнцу — шумом, оттенками красного зарева, прохладой...
Солнечный свет проникал в наши жилища: наполнял их упругой прозрачностью и строгими оконными пятнами на полу: как легки были солнечные зайчики!
Как блистала доверчивая водная поверхность под солнцем! Солнечные лучи тонули и здесь, тонули во всем, и — творили.

Луна

Прохладной ночью в августе ярко светит далекая луна; в деревне лают собаки, задолго до рассвета кричат петухи.
Ночь глубокая: горизонт неба неопределенно близок или далек, само небо тяжелое, но тебе легко в этом торжественном течении времени. А даль пронизывает тебя: далекие звуки рядом; ночью ты вообще приближен ко всему. Луна освещает пустынные улицы деревни, повсюду лунные те¬ни, — странно вокруг! Странное, торжественное, великое время!
Странное время потому, что стараемся осознать виденное, что собственное знание сейчас о планете Луна нам и не нужно: неужели мы хотим что-то «осознать» через чувства? То есть, через знание, получаемое мгновенно, с нуля?
Ни в какие противоречия мы не вступаем, мы хотим осознать непременно конечную связь между ландшафтом (с нашим Я, разумеется) и Луной. Эта «эстетическая» связь, переворачивающая тебя буквально, тем не менее, остается непонятно-возвышенной...
Светло настолько, что можно читать; лунный свет медленен... Вокруг словно обратное тому, что происходит днем; какой смысл в том, что такую красоту мы постоянно просыпаем, в том, что мы словно подглядываем? в том, что у нашего мира есть иное состояние? Луна, лунный свет провоцирует наши мысли о сказочном, волшебном, неестественном, и нам хорошо от таких мыслей, — ведь мы ими закрываем какие-то пустоты, проблемы.
Зимой луна освещает пустынные поляны белого снега, темные дома и деревья: всюду тени и мрачный возвышенный свет, подчеркивающий твою отчужденность, твое одиночество, твое сознание.
Лунный свет естественно обнажал такие взаимоотношения между нами и природой, которые не могли «вскрыть» другие состояния дня и ночи. Луна холодно спешила в освещаемом собой небе и своим светом магнетически воздействовала — на землю: мы завораживались и луной, и виднеющейся навстречу луне местностью, и тайнами всюду; пустая темнота, медленная и текучая, поглощала или усиливала звуки...
А летом, низкая над сумеречной и гулкой ночью, вся далекая и большая, луна освещала только открытые пространства, но все же было темнее, чем зимой; впрочем, ореол таинственности при лунном свете сохранялся во все времена года. Небо летом под луной было низким, сумеречным, струйки темноты видимо уходили вверх... А зимой — небо под луной и за луной виделось просторным настолько, что впору было говорить о неожиданном новом небесном пространстве...
Разгоряченные собственными взаимоотношениями, мы не замечаем красоты неба: какое время нужно для естественного перехода к восприятию окружающего чуда? Ведь все это есть: и чудо, и восприятие, и время! И ничего нет. Словно все в чужом течении...
Солнце сияло, луна светила; луна, как нечто невоздушное, воспринималась с большим удивлением, чем солнце, создавала и хранила больше тайн, ибо попросту сказать, все заключалось в «организации» светового пространства: оно, действительно, при лунном свете оказывалось необычным.
При пустынности улиц и всей местности — пространство оказывалось тесным, заполненным твоими домыслами, фантазиями, заполненным легендами, поверьями... Чем еще?

Звезды

Ночью небо, обнимающее землю, иногда безоблачно — в звездах... Особенно выделялась зимняя звездная ночь, опоясанная горизонтом(!) — своими краями, ночь под опрокинутой дном чашей темно-синего неба с рассыпанными повсюду отверстиями для света.. Такой ночью, было... светло; звезды как бы заменяли луну: небо просветлялось полосой Млечного пути, да и звезды сами мерцали остриями — ярко, долго, недоступно...
Звездная ночь немедленно уравновешивала наш мир, и он становился меньше, ближе, вся память наша — мгновением, все знание наше — словно уменьшалось, умещалось в немногих словах: к звездам возносилось наше проникновение.
О чем мы думали? догадывались? о мирах ли далеких? или все же о себе — о том, что мир окрест нас с «внимательными глазами», он — «разумен», а звезды — лишь подробность мира, но самая далекая, самая «высокая», и звезды награждались чем-то человеческим.
Весь мир, и неживой, и живой, подсознательно мы одухотворяли, антропоморфизировали, — считали равным себе.
Равным себе! Или даже выше!
Интуитивно мы чувствовали, что ночное небо в звездах — это бездна, которая, может быть, «знает» о нас, от которой возможна опасность, ведь мы все с летящей зеленью, с  громадой всей земной поверхности были открыты этому небу... «Они» не назывались, о «них» и не думалось, но этот «открытый иллюминатор» ночного неба был максимально информативен даже невооруженному глазу простого человека.
Неизменность расположения звезд, их торжественное сияние, их явление в ясные ночи, останавливают человеческое мышление, направляют его к «вечным» темам.....
Звезды становятся символом чего-то возвышенного среди  людей, объектом идеального или поэтического. Звезды возвышали людей высшим смыслом,  заставляли соизмерять собственную жизнь с более крупными отрезками времени; наши предки были обречены стать людьми.
Звезды просматривались и весною — на уже голубеющем небе, и даже летом, сквозь сумеречную темноту низкого неба: эта голубая темнота! настоянная на запахах трав и болотистых низин, темнота, смещающая расстояния, а луна — как далекая и огромная лампа прибавляла и прибавляла голубизны; и светились звезды на голубеющем прохладном небосводе, казалось, жестком... Сказочная картина! Где-нибудь, на остывающем лугу вдали от сел — бледное освещение и голубая прохлада предметов, склонов, небес...
Осенняя ночь темна и огромна: звезды — редкие гости, может быть, в начале ночи или перед рассветом блеснут над горизонтом несколько звездочек и исчезнут; огромная темнота надежно укрывала землю.
Природа вся, включая звезды, была выше человека, несомненно, ибо она была в «форме» всегда, постоянно. А мы, лишь своими немногими представителями достигали ее смысла, или были на пути к этому смыслу. Парадокс, как животные мы уже были в цепи взаимосвязей мира, а становясь людьми, мы вынуждены изо всех сил стать, наконец, необходимым звеном в цепи новой, ибо прежняя нам кажется недоступно короткой.
И приносим себя, свои мысли — на суд, собственный же, но перед неким постоянным в мире, перед звездным небом, например...
Сами создаем себя: трудно.

                ВЕТЕР

Всего-то-навсего движение воздуха, но сколько ассоциаций оно вызывает, сколько символизирует в человеческих делах, и сколько картин этого самого движения перед нами!
Поднимаются волны под ветром, окрашивается вода грозным цветом, колышатся, рвутся листья на деревьях, раскачиваются сами деревья, настойчиво и мягко старается ветер снять одежды...
И шум! Шумит ветер, перебирая опавшие сухие листья в лесу или саду, затихает, и уже нарастает верховой далекий гул, приближаясь, шумит верхушками деревьев, и вновь обнаруживает себя ветер перелетающими понизу листья¬ми... И пропитан лес, пропитана местность единым запахом осенней земли.
А весною несет ветер само время: между серых стволов и ветвей деревьев, над тяжелым и мокрым снегом, в голубом и пасмурном воздухе; ветер — под небом и над белой еще местностью. Грузная даль окрест, тяжелый прозрачный воздух и — отовсюду ветер. К сумеркам он гудит протяженно в проводах (но более — морозной зимой! провода стонут в безветрии, вся местность тогда переполнена застывшим напряжением, и белое, даже седое вокруг), в сумерках вся воздушная стена растворяет ветер; и тихо становится...
А иногда и сумерки, и ночь вся — под ветром, и дует ветер в окна, и хлопает что-то по стенам, крыше, падает и ударяется где-то неверно поставленная вещь, и это давление ветра порождает массу случайных и естественных звуков. И мы слышим это все, уже давно думая о чем-то личном, мы забываемся в своей памяти; и этот ветер, его шум, давным-давно есть условие самого нашего существования, самой жизни.
Ненасытен ветер летом — на равнине, лугу, ветер с запахом свежести, запахом нагретой земли, запахом трав и цветов. Воздух струйчато шумит, шумно овевает лицо, охлаждает тело.
Ветер всегда есть сопротивление, невидимое; прозрачно свободный воздух оказывается неожиданно текучим, то податливым, а то упругим и даже неистовым... Оказывается ураганным — разрушающим, страшным.               
Ветер — это движение всего огромного воздуха —  самого неба? хотя мы и не воспринимали плывущие облака как следствие ветра. Нет, ветер для нас — это на земле, на поверхности (земли, воды), ветер — больше непосредственно, чем издали, чем вдали.
Ветер приносит нам новое пространство, выносит прежнее; это постоянная смена — впечатлений, собственных состояний.
Невидимый прозрачный воздух! Чудо самого явления ветра изгонялось знанием, но где-то оно (чудо) сохранялось: ведь каждый раз перед нашим взором, перед нашими ощущениями проявлялось именно земное чудо: ветер, безветрие, земные краски... И мы пили этот воздух, невидимый и прозрачный.
...одно из лучших проявлений ветра — в зимней метели, морозной ли, теплой, со снегопадом или без: снежные чистые сугробы, как они о многом говорили! снежинки, заполняющие необозримое пространство перед тобой, летящие хлопья снега! И прозрачная темнота, видимая насквозь...
Было бы странно, утомительно, — без ветра.

Безветрие

Выпадает это время и на день, и на ночь, на теплую и холодную погоду, на знойную и морозную. И удивительное состояние — противостояние любой точки пространства другой точке: замирает природа, в хрупком равновесии находятся непомерные для нас силы: в равновесном напряжении.
Примеры? Посмотрите, как «выдает» себя гладкая поверхность воды: она зыбкая, она отражает малейшее изменение в воздухе, в толще воды. Эта зыбкая водная гладь, отражая небо, мягко и тяжело уходила к горизонту, срезая его тончайшей линией. И оказывались мы на пересечении реальных и мнимых пространств, в свободной тесноте света, и легко было нам.
Или вдруг трепетал один-единственный листочек из миллиона в абсолютно спокойном лесу, и ты сразу замечал его, внимание свое отдавал ему! неслышно и невесомо трепетал лист...
Безветрие нежится в летнем лесу: поднимающийся запах лесной земли и опавших старых листьев, запах сильный и тонкий, запах странно сохраняющий форму листьев самих, — подхватывается теплом нагретых стволов деревьев, подхватывается прохладой тонких веточек и прозрачно-зеленых листьев, и — замирает в воздухе.
Спокойными днями этот лес зимой — далек от всего суетного, временного, человеческого. Серые и черные силуэты деревьев быстро соприкасаются с небом, быстро и раскиданно, обретали бледно-коричневый или рыжеватый тон. И тонули стволы деревьев в глубоком голубом или солнечном снеге, нетронутом и отторгающем даже напоминание о человеческом (!).               
День здесь догорал окраиной леса, всегда окраиной: она темнела, темнело и в лесу.
В безветрии течение дня и ночи было «плавным».
...Рассвет долгое время спокоен и медленен, его краски застенчивы и нежны, пока не тронет ветер верхушки деревьев и не зашелестят под ветром листья; и уже покрывается мелкой рябью, бегущей по ветру, пруд; и первые солнечные лучи прорезают сумеречные плоскости начинающегося дня: местность приобретала контраст и мягкость одновременно.
И много-много было проходных дней, пасмурных и солнечных, осенью и весной, когда сумерки наступали незаметно, в пасмурное время чуть ли не с полудня, когда шум города, шум селения постоянно сопровождал нашу жизнь.
Осенней ночью в безветрии стоит темнота — рядом, с тобой, темнота от земли до открытого или облачного неба, и темный немного боязный воздух воспринимался иначе толь¬ко со временем — с привычкой или усталостью. Бесконечно перекатывался шум большого города, текла своим чередом жизнь людей, а безветрие безразлично опиралось на всю землю, держало воздух... Так и шло время, отдельно — в природе, отдельно для нас.
Наверное, в природе, вдали от всего человеческого, стоит и абсолютная тишина в такое безветренное время; наверное, небо тогда полнее вбирает в себя все случайное от земли, а свет и темнота богаче соотносятся друг с другом...
Ибо тишине не нужно мешать.
Безветрие предоставляет нам возможность оценить нашу Родину: нам вообще предоставлено слишком много возможностей это сделать.

Ветер

Ветер приносит нам даль: это неуютно, но с ветром мы шире воспринимаем мир. Настоящая жизнь — только с ветром. Ветер — это не боязнь, но чувство реальности огромного мира.
Холодный и темный ноябрьский ветер с переменной силой настойчиво и тихо обдувает деревья и строения; шипящий свист и подвыванье слышалось в окнах... День как всегда заканчивался кромешной уличной тьмой.
Шум ветра пробуждал неясные мысли; забываясь, мы уже не "следили" за их ходом; наш внутренний мир представлял собою разбалансированную систему: неясные «мысли» спонтанно возбуждали ясные, и вспышки осознания выхватывали прожитые ситуации из самых разных лет жизни... Общее течение нашего внутреннего мира, тем не менее, оставалось естественным, безболезненным.., беспокойным: какая наша жизнь «соприкасалась» с природной? имеет ли значение эта жизнь для нашего сознания? или она — как лишняя комната в большом жилом доме, куда мы редко и случайно заходим, и о назначении которой и не задумываемся?
Ветер, как и остальное природное, выявляет в нас тайники, природой же и расставленные, а человеческое ведь «должно быть» как алмаз в оправе (в природном), человеческое требует иных помещений в «доме», иных комнат...
Ветер скорее нами воспринимается не как явление физи¬ческое, но как явление эстетическое, сразу же, с первых ощущений. Правда, в чистом поле, например, зимний пронизывающий ветер есть физический ветер, равно как и стихийное бедствие, куда ветер входит главной составляющей, но эстетический компонент полностью не исчезает.
Когда ты силен, одет, когда у тебя разгоряченное работой или привычкой тело, ты воспринимаешь ветер оценочно, сопоставляя все известное тебе о «вольном ветре» с моментом, с той картиной, что перед глазами; ветер-движение в огромном мире вызывает резонанс в мире внутреннем: какие оценки собственной памяти ты находишь? к миру внешнему?
Фантастически полно и исключительно своеобразно отражается Природа в нашем внутреннем мире; мы не знаем не только окружающие нас просторы, но и собственные бесчисленные уголки своей памяти, сознательной и животной.
Наше животное, может быть, и охраняет нам наше человеческое, — как та оправа — драгоценный камень.
Вслушиваясь в бесхитростные звуки, понятные, мы естественно переживаем нечто знакомое и известное нам, но переживаем полно, тем самым укрепляя совсем-совсем другое свое, знакомое и известное, ибо звукам, краскам, действию ветра открыта вся наша закодированная в сознании жизнь, и эта жизнь без диктата осознания, собственного Я, — раскрепощается (?), восстанавливается так, как «удобно» по внутренней «нагрузке» каждого мгновения, каждого дня...
Это все потом — вихрь твоего Я, великие секунды осознания...
А кто скажет за само течение внутреннего мира?
Нам хорошо от созерцания — тишины, ветра, света, красок: в этом «равноправии» и в этой равнозначимости — природная естественность.
И мало нам подобной связи с природным: ушли мы вперед. Куда?

Метель

Что зимой более всего прекрасно? самое лучшее и веселое?
Метель музыкальна во всем своем проявлении, во всем своем масштабе, в своей колкой белизне, во всей круговерти — белого, воздушного, морозного, тающего, во всем движении пересыпающегося снега...
Сугробы, надвинутые на дорогу из огородов, садов, сугробы, окружающие овраги, белые, твердые и мягкие, изменяют ландшафт, делают его пустынным, фантастичным: сама снежная поверхность оказывается в оттенках белого — грязно-розового,  нежно-голубого...
Но более всего — ветер, подхватывающий снег, и вот уже низкая, мчащаяся поземка, и уже близкая, неожиданно опрокидывающая на тебя снежную россыпь...
Ветер сдувает снег с крыш домов,  деревьев,  да и со снежных полян поднимает его так, что вокруг на мгновения видно только белесое и теплое крутящееся облако... Холодно! холод мгновенно заставляет память твою быть... плоской, одномоментной.
Когда-то в детстве я ушел за 15 км в другую деревню один, в сумеречную метель; серая темнота, а затем и синяя, с холодным обжигающим лицо и дыхание ветром, метель, засыпающая плотным настом твердую дорогу, наезженную, скользкую, которую я уже находил только ногами... Большая часть пути прошла в темноте, и кожа рук и ног уже давно была не чувствительна..; оставалась лишь мысль — дойти. Вокруг не было ни огней, ни каких-либо иных ориентиров, лишь ветер, лишь летящий жесткий снег, лишь собственное тело с теплом где-то внутри...
За долгую зиму бывает столько ветреных метельных дней... Я любил метель в пасмурном освещении, когда стылый неуютный ветер продувал насквозь и одежды, и постройки, и изгороди, когда само освещение едва-едва могло считаться дневным... И оно скоро переходило в сумеречное...
Что время, великое всегда, говорило о себе? Какой наблюдатель мог воспеть это и другие времена?
Что красота природе, если у нее нет певца! Какие-то редчайшие мгновения, описанные и потому оставленные потомкам, что они — перед вечной красотой?
У красоты, выходит, нет свидетеля. Красота непосредственна, она есть свойство, внутреннее свойство природы.
...дорога вдали от города струйчато передувается белой снежной пылью; вокруг солнце, блистающий снег, а поднятая дорога — словно перевязана пушистыми лентами с мчащимися в них белыми и незаметными снежинками...
Метель — уже за домом: сугробы в саду были в человеческий рост; над их карнизами постоянно вилась снежная пыль, увеличивая сами сугробы. Так хорошо, выкопав ямку в сугробе с подветренной стороны, смотреть и смотреть на вьющийся мелкий снег, на однообразный холод, на однообразное движение...
Что снег это вода — ты не думал ни в детстве, ни во взрослые годы: что с того? Перед тобой простиралась всегда неповторимая картина.
Синеющие завалы и овальные сугробы, низкое солнце с уже умирающим светом, лучистый мороз, протягивающийся к солнцу, разве можно забыть, разве можно не помнить об этом?

Стихия

Стихия — все природное, но иногда стихия превышает пределы «допустимых» норм: и вот перед нами ветер разрушительной силы. И неважно, что норма, мера — условная, важно, что с нами уже боязнь.
Да, стихия не только ураган, но и засуха, наводнение, пожары.., — все, что действительно далеко от «меры», «нормы», но наиболее динамичное зрелище — стихия ветра.
Даже летняя гроза, с темно-синей, даже седой, тучей от земли до конца неба с мгновенной молнией, и с внутренним, как сквозь толщу воды, светом, есть слепая и неукротимая стихия...
Свет разрежен в грозе, и ты находишься словно внутри огромного водянистого пузыря с лиловыми от разводов стенками, лопающимися с оглушительными раскатами..
В стихии не знаешь откуда опасность, и опасность смертельная; масштаб и природу внешних сил ты не охватываешь ни знанием, ни воображением, потому и бессилен ты, остановлен, не сориентирован. Даже теперь, зная, что Земля — нечто единое целое, ты не приближен к разгадке соотношения собственно себя с природой или собственно себя с другими людьми.
Стихия — это через край: реки воды выливаются на местность во время ливневой грозы; но когда-то удаляющаяся (или приближающаяся) гроза занимает «всего-навсего» полнеба, и другая половина — солнечная; само солнце блистает (после грозы) в омытом и пустом пространстве, блистают чистотой грязные ручьи и лужи, и уже перекидывается издали куда-то перед тобой радуга, всегда веселая, неожиданная.
И весь этот грохот, дробный гул ливня — словно отрезало; уже радостные, спокойные звуки вокруг, но почему-то, даже громкие, они кажутся маленькими, тихими и быстро оканчивающимися.
И просто сильный ветер, без дождя, практически без туч, иногда переходит в шквальный, ураганный: в детстве я видел последствия урагана, — поваленные столетние деревья в роще, в несколько обхватов, обломанные тяжелые бревна этих деревьев, сплошные раскиданные по земле ветки, листья, а в деревне — раскрытые крыши строений, заваленные набок телеграфные столбы...
Сильный ветер на море приводит к шторму: одна за другой тяжелые и высокие волны вырастают перед берегом. Их пенистый и бурлящийся гребень становится тонким и опрокидывается вперед волны, на ее крутую подветренную сторону, и волна, спустя мгновение, разбивается о берег или захлестывает его полностью, словно проглатывая.
Сплошной шум, даже рев; сырой ветер воссоединяет и небо, и землю, и море в единое целое; спускаются с небес, от лилово-черных туч рукава смерчей, а навстречу им — столбы воды, и вот уже разорванные тучи над морем словно прями¬ком пьют это море...
А дождь — редкий, да и то, если шторм лишь приближа¬ется, или — удаляется; ведь шторм — это сплошной ветер, темнота и вода.               
Стихия всегда слепа — сметает все на своем пути; стихия воздуха — не исключение. Сначала пыль, летящие легкие предметы над землей, а на воде — волнистая рябь, а затем — предметы срываются, бьются, валятся, падают; разрушается то, что стояло крепко, надежно... Водная поверхность как таковая исчезает, она — в водовороте, в круговороте... Исчезают привычные понятия ориентации к сторонам гори¬зонта, понятия верха и низа, света и темноты... Живое и неживое — все перемешано, перемешано внутри себя...

                ВОДА

С раннего детства по рассказам бабушки я знал, что есть вдали Карпов лес, а там, за третьим овражком на Святых вершинах — источник.
Я побывал там уже много раз. Это далеко, вдали от всех окружающих селений, в неглубоком овраге, прохладном в самые знойные дни, овраге, сплошь поросшим дремучими деревьями, выбивает из-под земли почти речка — не ручей. И вода летом столь холодна, что ломит зубы; темные глины и желтеющий песок — чисты под светлой водой с серебристо мягкой текучей поверхностью.
Родники окружали село, в котором я вырос. Земля возвращала воду, но чистой, целебной, студеной. Такая вода утоляла жажду сразу. И ближние и дальние родники окружены были таинственностью, легендами, поверьями.
...Вода объединяла землю и воздух, словно очищала и то и другое; к воде отношение и подсознательное было трепетно. Несомненно, вода для нас, для живого вокруг была основой,      которую мы никак не могли разглядеть хорошо...
Было несколько колодцев, вода в которых, разумеется, была в каждом особенная, и каждый колодец носил свое название.
Особенны были и запруды — в овраге перед старой рощей и в самой роще, в других оврагах — на окраинах села. В прудах брали воду, ловили рыбу, купались, обитали в теплое время гуси и утки..,   а с морозами  по льду  катались и веселились дети.
Мой пруд — Старостин, самый большой, перед домом.
Его поверхность в теплое время года — нерв дня, его поверхность в безветренные часы — срез в иной мир, «более» объемный, окрыляющий, а в сумеречные часы — даже кружащий голову своей постоянной и мгновенной связью с чем-то дальним, летящим. Его поверхность в солнечные жаркие дни играла светло-зелеными и светло-голубыми красками, вдруг золотистыми, скрывала под собой тепло и запах, скрывала богатство для жизни. И краски — тончайшие, мгновенно изменчивые... В пасмурное время поверхность озера срезала день, являя ему основание: день рос из воды.
И — дождь, теплый всегда, дождь уравнивающий предметы... в их связи с прошлым, дождь, изменяющий цвет воздуха, преобразующий землю.
На дождь можно было смотреть бесконечно.
Он снимал напряжение в природе, в тебе, при слабом дожде возникало ощущение уюта, при любом дожде возни¬кали какие-то догадки о том, что дождь всегда долгожданный (!), что он — наконец-то, он знакомый, даже родной...
А зимой небо сыпало снег, то жесткий и мелкий, посреди белесого и белого пространства; снежинки, падая на лицо, приятно и исчезающе,  таяли.  То крупный и медленный, отдельными крупными снежинками; они будто повисали, в воздухе, пропадая в  пушистых и бело-голубых снежных полянах.
Снегопад вызывал лавину чувств — самых общих, глубинных. Может быть, верным было чувство желания видеть простое движение, «рядом» было чувство собственной силы, даже веселья, и — ...отчужденности (!). Ибо все вокруг было белым.
Деревня, раскиданная по холмам между оврагами, с рощей и садами, прудами и колодцами, с собственной историей, легендами, — во все времена года оставалась таинственно чистой и необходимой. Как вода.

Дождь

Может быть, странным дождь бывает только зимней оттепелью, когда из сырой и темнеющейся пустоты воздуха вдруг возникают и тут же исчезают в льдинисто-голубой снежной поверхности тяжелые капли. Небо в такую погоду закрыто неопределенно-светлой и тяжелой облачностью.
Странным было как раз отсутствие темной и определен¬ной поверхности земли, которая всегда ориентирует чувства, мысли, от которой был отсчет чего-то важного...
Дождь любой, может быть, исключая ливень или грозу, провоцировал мысли на поиск уюта, и сам дождь, особенно в пасмурные летние дни и тем более — ночью, что-то сохранял от уюта: пространство темнеющего воздуха днем было неоднородным, его мягкие меняющиеся формы в общей громаде воздуха создавали иллюзию тесноты, заполненности движением. Конечно, все дело было в смелом членении неба, а небо для нашего сознания — было верхом не только в буквальном физическом смысле.
Дождь создавал для нас ситуации «осознания» — дождевые капли соединяли внешнее движением, запахом, вкусом, цветом (!); это «осознание», естественно, было простой аналогией тому мгновенному переходу к новой точке зрения, что время от времени происходило самопроизвольно в нашем внутреннем мире. Но чувство глубинной связи твоей во время дождя с окружающим миром было явное — свою «родственность» со всей неживой (!) природой ты прочитывал без слов.
Мокрая земля, грязная на дорогах, черная под травами вокруг, словно зафиксированная в один миг где-то внизу невидимая тяжесть, резко и естественно отторгающая от себя абсолютную свободу, и — понятная, земная, подробная... В дождь ты заново и полно воспринимал землю...
Осенью после дождя становится непривычно тихо — до дали, летом — сразу же отовсюду поднимался вверх шум: небо поглощало шум; в небе после дождя чувствовалось движение.
Летние дожди вызывали к жизни множество событий: они становились... звонкими или гулкими — все непривычно, радостно, приподнято...
Земля вообще не может без влаги быть: умирает или замирает жизнь; запах и вид сухой истрескавшейся или пыльной земли — невыносим: какой благодарностью отвечает серая земля дождю!
Дождь слепой — при солнце, с радугой, со стеной уходящих огромных и свинцовых туч, — также перестраивал пространство воздуха, которым мы жили, и движение это, постоянное преобразование, затрагивало и нашу природу, упрямо пытающуюся запрятаться в чисто человеческие или только личные проблемы.
Создав нас, великая природа все еще «тормошила», беспокоила сознание наше, беспокоила многими своими явлениями.
А ливневый дождь с грозой, с сильным ветром, уже не перестраивал — разрушал, и на земле все сопротивлялось ему; действительно, это была уже опасная стихия: все здесь на земле легко могло выйти за пределы какой-либо нормы или меры, где мы чувствовали для себя уют, даже комфорт. Мы постоянно забываем, что живем на границе взаимодействия, может быть, и исключающих друг друга сил. Да и мера — для нас ли?

Снегопад

В любое время суток падающий снег вызывает сильное чувство; и тот, первый снег в году, когда холод поодаль и окружает тебя тянущей в себя пустотой, а серая неподвижная, коричнево-теплая местность словно ждет какого-то обвала.., и весной, когда снегопад словно слепой дождь летом, и чужой, и прекрасный.
Снегопад немедленно изменяет небо: оно становится до предела заполненным, непросматриваемым; свет спускается (!) к нам... по снежинкам или хлопьям снега (?). Воздух пушист снежинками или тонко разорван летящими, падающими белыми хлопьями.
И — веселье, подсознательное; снегопад — мягкой зимой: в привычное тебе окружение он вторгает стихию, и ты заворожен этим простым движением, ты пересиливаешь и легко этот холод, мороз, ты осознаешь происходящее.
Еще все дело заключается в огромности происходящего события: вся местность, сколько хватает взору, вся толща воздуха становится ареной однообразного и бесконечного потока... Откуда? Почему много так? ведь небо — свободно от всего! Представление о небе, может быть, и не меняется, но необычность снегопада, в особенности густого, всякий раз с нами.
И уже деревья, кусты — не в кристаллах инея, как в ясную морозную погоду, но в тяжелых снежных шапках, и крыши домов под толстым снежным покровом, и предметы, дороги...
Выпавший снег, пушистый, блистающий желтым и холодным, на солнце казался... теплым, морозное оставалось в воздухе, между солнечными лучами... А в пасмурный день пушистый снег казался дымчатым, неуловимо тонкого цвета, даже света, а морозное все полнее и полнее охватывает местность.
И сумерки воспринимались волшебным течением, когда цвет снега и серой темноты растворялся самим воздухом, самим временем, самим холодом; поглощался сумерками и снегопад: лишь свет окон или уличных фонарей вдруг высвечивал сноп падающих косо снежинок; а ты же постоянно на своем лице ощущал тонкое прикосновение тающих и исчезающих точек...
Снегопад неожиданен, увлекающий, снегопад приоткрывает в тебе нечто скрытое, дремлющее, и, оказывается, ты даже что-то забываешь, а именно не помнишь о своих «достоинствах» — в иное неснегопадное время, оказывается, в момент каждый раз твое богатство, твоя память не вся на острие сознания.
Иногда при густой облачности сеется мелкий снег, эта матовая пороша невидима, она бывает и в оттепель, и в морозные дни.
Я же любил особенно снегопад после того, когда снег уже весь в тропинках, весь в лыжных и санных следах, когда от времени он уже сереет. Вот тогда новизна белого поражала, новизна вообще падающего снега воспринималась максимальной.
Что и говорить: на глазах совершалось чудо возникновения белой поверхности, чистой, холодеющей, вместо прозрачного, бескрайнего пространства вдруг являлась заполненная движением замкнутая картина...
И я знал, что все виденное было временным.

Поверхность воды

Старый пруд в деревне усиливает характер времени дня и ночи. В конце октября солнце спускается за горизонт быстро: полнеба холодно и мерцающе-светло провожает его, а сама земля уже в окружении беспокойного холода и собирающейся понизу темноты, хотя и разрезанной солнечными лучами. И солнце еще светит! И пруд блистает отражением неба, пруд весь светло-черный, светлый от солнца, черный от ветра. И в светлом отражении солнце так же ярко, как и над горизонтом.
Стихнет в сумерках слабый ветер, водная поверхность будет летящей ввысь, к уменьшающейся небесной светлоте, а ты будешь чувствовать, что все это земное время сумерек, время ушедшего дня и наступающей ночи — великое время, и, может быть, чужое время.
Ибо человеческая трагедия была в человеческой замкнутости, так же как и все человеческое: на природу в целом взирали мы как бы со стороны. Между тем, механика природных явлений была так понятной, что, казалось, мы читали ее без всякого напряжения ума, ...чувствами?
Я помнил гладь воды большого озера также в вечерних сумерках, но летом: светлое еще небо тонуло в озере, а поверхность воды и не видна была — лишь иногда мы обнаруживали улетающую к горизонту маслянисто-тонкую черту — вместе с отражением...
Отражение дробило, множило пространство, ты оказывался посреди всевозможных лучей, посреди светлых улетающих объемов: становилось необычно. Отражение — вдруг, мгновенно, отражение — новое богатство, мнимое, и одновременно влияющее на действительное... О чем думали мы, глядя на подобные волшебные картины?
А водная поверхность чаще под ветром: мелкие ребристые волны, дружно и кругообразным неровным веером мчались медленно прочь,, и цвет такой тяжелой и ровной воды — в зависимости от цвета неба, но темнее днем и светлее в сумерках и ночью.
Солнечной осенью в озерах и прудах цвет глубокий, пасмурной осенью — темный.
...летом под солнцем вода мелко и мягко рябит, играя солнечными бликами. Висел бесконечный запах свежего и веселого простора; и вода забирала тепло — без следа, ровно.
Открыта водная поверхность. Открыта ветру, солнцу, простору, небу.
Открыта миру.
И поверхность воды отражает мир — отбрасывает поздними сумерками, вбирает ранним-ранним утром; светлый день полощется в поверхности воды всеми своими красками...
Странные были границы у поверхности воды — неровные, причудливые, неожиданные; сама поверхность — у луж, прудов, да и рек, иногда была идеально ровная, иногда — просто тяжелая, под ветром, но всегда — подчеркивающая какую-то нижнюю основу для нас.
Для нас. Все для нас.
А люди жили собственными противоречиями, и их вполне достаточно, чтобы заполнить собственную жизнь, но со всех точек зрения рассуждая, «включать» в собственную жизнь происходящее в природе — значит жить объективнее: выделялись контуры великого Целого.
Люди, верящие во множество богов, были ближе природе и — себе. Один бог — уступка человеческому эгоизму.

                ЗВУКИ

Мир пронизан звуками — общий шум естественен и многообразен. Звуки животных, шум машин и голоса людей, шум и гул неживой природы — все над землей, все несет информацию друг о друге.
Город переполнен гулом надвигающихся сплошным потоком автомобилей, глухими ударами и отдаленным ревом предприятий, близкими, замысловатой формы и силы...
Дом заполнен иным звуковым течением — через окна все-таки доносится шум улицы и двора, и окна дрожат, ослабляя его, и мечется и пропадает бесконечный ритм треугольного хода часов, приклеен к стене уютный и теплый ток радио, изредка слышно гудение домашних приборов...
Немедленно погружают в себя голоса людей.
И звуки те говорят нам о мире, характеризуют его, в большинстве случаев мы тут же ориентируемся по звукам: мы представляем предметы, явления — источники звуков, источники шума. Звуки до нас доносятся, окружаясь какой-то таинственностью, и вдруг, не усиливаясь, становятся громкими, и мы оказываемся словно внутри их... Парадоксально, что иногда также громкие звуки мы будто и не слышим, у нас теснятся образы совсем иные, может быть, и не осознаваемые (например, при шуме ветра).  Звуки — это целая система информации, но оторванная от сопровождающей ее картины или даже образа картины, система непривычна: мы начинаем домысливать звуки: «прикреплять» к ним образ... И поскольку источники большинства звуков вне нашего «прямого» видения, то мир звуков более окружен тайнами для нас, чем мир света (?).
Звуки — с тайнами. Мир звуков потому прочитывается по-разному, что с возможностями фантазий, и возможности заполняются придуманными и нереальными конструкциями. Звуки потому — защита нам, они дают возможность домысливать, дают возможность выбора между жесткой действительностью и свободой фантазии... Мы забываемся в приду¬манном, тем самым укрепляем (?) какую-то собственную инерцию. Звуки помогают нам сохранить индивидуальность...
Иначе, руководствуясь только виденным, мы давно бы «сломались».
И потому, удивительно ли, что мы общаемся друг с другом звуками? Ведь наибольшую информацию друг о друге, о мире внешнем, получаем мы именно через мир звуков — через речь. Мы связаны друг с другом через речь. Все иные источники информации — дополнительны. Но звуки закодированы в буквы (тексты), уже вторичны, уже теряют часть информации...
И потому слова наши изначально несут тайны, ведь они обозначают то, чего чаще всего рядом нет, то, чему нельзя найти звуковой аналог принципиально.
Да и речь наша изначально до предела ассоциативна, и она не может быть застывшей: то, что мы видим, и то, что воспринимаем иными ощущениями, требует соответствия постоянного, требует слов, внутренних образов.
И мы постоянно переопределяем предметы и явления.
И звуки мира, не определяемые или до предела информативные, нам уже данные условия: «горит» наш ум, питаясь внешним миром или только соприкасаясь с ним. Тогда спонтанно пробуждается память, забываемся мы в ней, наш внутренний мир живет самостоятельно.

Шум природы

Шум природы великий, ненасытный нам: он возвращает к себе   —   к единственному и правильному соотношению (какому?) с природой всей, возвращает к непосредственности, но и отторгает наше Я, которое становится беспокойным... В этом соотношении какое-то рождение, постоянное: от всех мыслей, от всего тебя словно силой берется кровное твое; но и не иссякает оно! ты словно в течении единственном оказываешься, вечном, куда включен и ты жизнью и природой своей...
Это, конечно, прежде всего шум волн, — шум волн, шум ветра на берегу реки, озера, моря. Шум самого ветра.
Под ослепительно ярким солнцем, под прохладой ветреного воздуха песчаный пляж теплый, даже горячий. Река размыла лесистый берег, и крутой высокий склон его — поодаль: ты оказываешься посреди постоянного шума, сильного, заполняющего все огромное пространство от тяжелой поверхности беспокойной воды, странно ровной, и уходящей так же тяжело к горизонту, до невесомого неба, бегущих недосягаемых и редких облаков.
Ветер продувал это пространство насквозь: запах и шум волн, шум воздуха, даже гул, казалось, исходили из самого дальнего далека.
Странно хорошо тебе было здесь: беспокойство только от того, что найти ты должен был Слова. Ты должен был описать свое состояние.
В сильный мороз сумерки начинались еще до захода солнца: местность тонко синеющим снегом и насквозь пронизываемая звонким холодом летела вверх — навстречу холод¬ной пустоте неба. И слышно было тревожное и стонущее гудение телеграфных проводов вдоль дороги, да и все до горизонта казалось также тревожной и стонущей поверхностью.
А ветер — будто начинающийся подле тебя, слабый, обжигающий.
...Всегда ветер своим едва заметным или заполняющим все и вся шумом пробуждал неясное и счастливое в душе; мы забывались в своей памяти, в своих непритязательных фантазиях. Этот шум листьев в лесу, шум самих деревьев под ветром был до нас, и для природы нашего внутреннего мира он имеет какое-то созидающее значение, или охраняющее, подобно тому, как имеет значение свет, тепло...
Шум, звуки есть следствие какого-то перемещения, движения, впрочем, например, свет был также следствием...
Может быть, действительно, неопределенный, дифференцируемый нами до какой-то известной степени (стадии), шум, остающийся в сущности таинственным, воздействовал
непроизвольно на наши мысли; и наш внутренний мир, формально находясь при какой-то внешней информации, фактически оставался сам по себе: был «монолог» внутреннего мира, без участия Я, монолог безболезненный.
Я любил дождь, его шум, — шум дождевых капель: по земле, крыше, по листьям в лесу, шум ночной дали, шум ветра...
Наступала тишина, осознавали мы ее как бы вдруг, тишина извивалась, была неуловима, она пряталась за каждую точку в пространстве: стучало в висках, слышно билось сердце, за своим дыханием ты ничего не слышал извне...
Огромный мир замирал.

Звуки жизни

В оглушительной тишине зимнего леса теньканье синиц, деловито осматривающих деревья, — словно противовес громаде небесного зимнего дня. Изящные и миниатюрные птицы своими голосами очерчивали короткими штрихами свое, недоступное нам, пространство, напоминали о том, что мы не одни.
Теньканье синиц, пение и голоса других птиц нам говорят о неожиданности взаимоотношений, поразительно несводимых друг к другу.
Почему-то более приходят на память голоса птиц: в утоляющей жажду прохладной синеве неба слышим мы прощальные крики журавлей, наконец находим мы в небе знаменитый и немногочисленный клин, быстро удаляющийся, с периодическими криками, долетающими до земли как миганье бортовых огней самолетов.
В этих звуках, журавлей ли, синиц ли, звуках других ли птиц, мы слышим недоступную большинству из нас чистоту, однозначность. Парадоксально, что ее мы никак не можем определить, но пытаемся всякий раз. И всякий раз нас словно возвращают к некоей отчужденности, свойственной нам, отчужденности от остального мира, да и от других людей.
...колония грачей, галок, ворон обосновалась на больших деревьях во дворе областной больницы; постоянные и резкие крики, как ни странно, успокаивали: с того далекого детства, когда все я услышал и запомнил, я понял это.
Это был природный фон. Как и запах тополиных почек, запах мокрых деревьев; как и шум листьев и ветвей. Но и крики птиц заставляли следить за характером самого крика и далее — за характером поведения птиц. Мы начинали домысливать.
Звуки жизни напоминали о той или другой жизни, именно напоминали, ибо без звуков мы не можем верить реальности происходящего. Как будто шум природы, звуки жизни, голоса людей действительно есть доказательство (решающее?).
Беззвучному миру мы не верим (?), во всяком случае воспринимали бы его настолько искаженно, что в конце концов как люди мы не состоялись.
Мир света без мира звуков — обрубленный мир; это сплошное Начало — без продолжения. Целостность мира не может быть без природного шума, более того, слыша только шум, воспринимая только «продолжение», мы легко додумываем «Начало».
Нам легче прочесть прошлое, чем предвидеть будущее. (Наверное, слепые и глухие люди подвержены разным специфическим расстройствам психики.)
И давно для нас звуки жизни неотделимы от природного шума: свистит ветер, запутываясь в ветвях дерева, — что это? Звуки жизни уже давно символизируют общее состояние дня, времени года: в конце мая многоголосое пение лягушек на пруду — это долгие вечерние сумерки; в июне эхом в низкой и прохладной ночи раздается пение соловья; перед быстрой наступающей ночью в сентябре с пруда доносится частый говор гусей, да чрезмерно-громкие и деловито заканчивающиеся выкрики уток...
Звенит в сумерках зеленый овраг, заполненный до отказа стрекотом кузнечиков, со свистом рассекают в вышине день проносящиеся стайкой стрижи: как «отделить» звук от света?

Голоса людей

Мы по-разному воспринимаем их: как не враждебный и необходимый фон, или, напротив, как нечто опасное для нас, нежелательное, воспринимаем с нескрываемым интересом — с предельным вниманием, надеждой. Голоса людей — это информация о том, что люди рядом, что у них определенные намерения, это сама природа связи между людьми. По этой природе мы мгновенно воссоздаем образ знакомого человека, и даже не слыша о чем он говорит, — догадываемся о его состоянии, о состоянии любого человека.
Но более в голосах людей мы слышим речь, слышим Слово.
Слово уже стоит поперек старого времени, оно — мотивы действий, сами действия людей остаются в памяти поколений благодаря Слову. Возникает новая наследственность. И вся звуковая система того или иного языка — нечто единое Целое, это Целое накладывает печать и на эволюцию языка и на ассимилирующиеся отдельные слова...
Это Целое вдруг обнаруживает красоту — поэзию; обнаруживается гармония звуков, ритмов, смысла.
Но только ли наше поведение подчинено той информации, которая считывается посредством языка — голосами людей? Как язык этот способствует наполнению нашего внутреннего мира? ведь не всегда же информация извне идет жестко через Слово (а наши собственные действия и желания во внешний мир)? Может быть, все принципиально твое как раз и находится вне языковой системы: все наши догадки, интуиция, озарение, осознание, наконец — «Я»? Нам ведь так трудно подчас выразить свою мысль. Но мы крепко «держимся» найденной формы общения и взаимосвязей, она нас идентифицирует, спасает в прямом смысле, но единственна ли эта связь наша с другими людьми и внешним миром вообще?
Наши чувства открывают нам мир внешний (приоткрывают), а Слова подыскиваются для его определения, Слова прокручиваются перед нашим Я. Как... точнее передать соотношение Слова и ... мысли (чего?)? Действительно ли, что мысль есть слово, свернутое и закодированное вовнутрь? Как дать определение мысли? Можно ли думать «по-немецки»? или все народы думают одинаково? Не получается ли так, что образное мышление и именно оно нас ведет вперед, а ассоциативное, то есть, понятийное, нас останавливает, одергивает?
А слова — погружают немедленно нас в ткань времени, обстоятельств, слова вызывают в памяти нашей образы, и они (слова), подобранные, нам настоящие руководства: но только как подобрать их верно? Ведь Слова, по-прежнему, есть оружие, с которым редко кто «справляется», это настоящее оружие массового поражения, ибо через слова формируются идеологии, ведущие людей друг против друга. Дано человеку Слово, готов ли он к нему?
Что дано, то дано.
Ко всему готов; все наши достоинства когда-то возникли, когда-то имели Начало. Может быть, и не эффективно вести исследование в этом плане: кто-то чрезвычайно тонко и без усилий выражает свои «мысли», а кто-то подбирает точные слова всегда, только подбирает.
Голоса людей, всего лишь голоса, теперь и уже давно так много значат для нас, для всего, что на Земле.

                ЗАПАХИ

"Погоду" делает свет и только он.  Звуки снимают сомнения в реальности происходящего. А запахи?
Запахи открытого дня, открытого пространства — это ощущение теряющихся соотношений огромного пространства, это ощущение сплошных возможностей, это чувство определенного отдаления, которое — без границ, и за которым такая же в сущности свобода воздуха...
Это свежесть, которая летом оттягивается, исчезает, а в холодное время — рядом, она — привходит; свежесть — «чистая» прохлада.
Летом запахи выстилали поверхность земли; солнце, нагревая землю, травы, давлением света и прозрачностью останавливало запахи низко над землей; толща воздуха становилась оторванной от поверхности, по-прежнему — нежной, солнечно-теплой, текучей... В сумерках и особенно ночью, да и перед рассветом, запахи — прохлада, запахи родниковые, — настоянные на прохладе и вкусе земных недр, влажных от росы трав, — застывают в низинах, стекают с холмов.
Этот воздух словно пьешь; густой, он пронизан запахом и вкусом спелых трав, каких-то глубинных темных и влажных глин, откуда выбивают родники, пронизан чистотой, ответной и ненасытной.
Ранней осенью запахи «суше», поверхностнее, в них больше запахов спелых плодов и сухой земли, да и запахов полого (!) воздуха...
И летом, и ранней весной можно забыться в половодье проходящих или застывших запахов, запахов дремучих или «стройных», запахов выстраивающих своеобразную пространственную конструкцию, невидимую, но похожую на уже известные видимые.
И потому для определения запахов иногда мы используем «световой» язык, куда входят понятия величины, формы, цвета.
Снежная поверхность отсекает темную нижнюю основу мира; небо уменьшается, а с морозами и светлеет; само солнце иногда почти лежит на горизонте, стонет местность, словно поднимаясь, а запахи остаются... морозные, запахи морозного воздуха, снега, запахи цвета (!) — желтых, почти белых отблесков солнца, синеющих окраин...
А есть ли вообще запах у неба? не привнесенный от земли — теплом или прохладой? Кажется, что есть. Кажется, что простор и сам по себе, и простор, теснящийся, например, летом, в некоем отдалении своем, так и манит какой-то таинственностью, таинственной свежестью; какие пространственные формы рождаются в нашем воображении тогда?
Мы остановлены — взглядом, шумом, запахами, — и замыкаемся неосознаваемо всем этим; бесконечность, бес¬крайность для нас — иллюзия, которая поддерживается неопределенно далеким (чем?)...
Поэтому необходимы четкие и близкие ограничения, необходимо «теснение» пространства; стены, крыша необходимы не только «физически», но «психически»: иллюзия бесконечности, например, уносит, разрывает малое пространство, «уют» — собирает, останавливает.
Запах подчеркивает замкнутость: запах дома, очага, за¬пах всего домашнего, все это немедленно ассоциируется с человеческим.
...запахи вообще дополняют — усиливают, обогащают; дополняют ощущения пространства, «дополняют» нашу па¬мять...

Запах земли

В августе после знойных дней запах обработанной чело¬веком земли глубинный. Сухая, комковатая, рассыпающаяся в пыль земля пахнет бесчисленными пустотами в себе, пустотами с блестящими и неровными поверхностями, пустотами, соединенными между собой...
Запах земли «прикрыт» запахом трав, уже высоких, отцветающих или отцветших, но под ярким солнцем, под застывающим теплом запах земли пробивается к свободе... Почти вкус, он под светом звонкий, мелко изрываясь, он мгновенно воссоединяет ландшафт; запах бесконечен в неуловимо-тонких различиях своих. Сухая земля пахнет... сыростью, плесенью.
Желтое поле в августе пахнет соломой: запах... мнущийся и колкий, с холодными пустотами, с теплой поверхностью, запах мягкой земли и редкой травы, запах срезанных колосьев и простора — воздушного, но дробящегося на какие-то «участки»... Запах желтого поля, конечно же, запах работы, естественной, «многолетней», запах тяжелой работы — запах пота, пространства...
Это земля, ответившая на «нечто» человеческое — его труд, его традицию, это запах полевой земли.
Весною, когда уже зеленеет «первая» трава, когда устанавливается тепло и наступает время опять-таки работы на земле — ее запах иной: плоский, нижний, холодный, слежавшийся; клубящееся солнечное тепло «требует» действий, и земля — отвечает? ждет?
Летом запах земли — это запах трав, запах прохладной и серебристой росы, запах нагретых стеблей и цветов и уже запах земли самой — сухой, но все равно пахнущей разнотравьем...
В низинах, в тенистых местах даже в солнечные дни, — запах подступающий к поверхности земли воды, отчего и поверхность земная, и низина вся — прохладная, с запахом устойчиво глубинным — даже вкусовым запахом... И надо ли говорить о том, что родники в таких местах стократ усиливают... запахи? что усиливают?
Он многолик, многогранен, многообразен этот запах: специалисты знают, что каждый тип почвы,например, каждая геологическая порода имеет неповторимый запах; для нас же не в том дело, чтобы ему находить определение, но в том, чтобы найти что-то общее...
А вообще — что общее? У земли есть запах. Запах — что он? Что — дополняет? что решает кардинально? ведь очевидно, что и в запахах у нас, людей, «коридор» узкий!
Как в тепле, как в свете и звуке...
Нет, запах цветущего сада (и вид, прежде всего, конечно) возвращает нам что-то уже совсем-совсем утраченное. То есть, запах — не дополняет. Разве не так?

Запахи человеческого жилья

Запах еды, огня, запах чего-то вкусного, может быть, и создает так необходимый и неистребимый с детства дух дома, уюта, защиты. Запах дома, чего-то строящегося — запах стройматериалов, краски, запах дерева; запахи каких-то одежд, — все это что-то необходимое, неотторжимое.
Эти запахи также запоминаются нами с детства и играют такую же роль, как и запахи непосредственно природного, ибо мы врастаем в окружение просто запахов, не дифференцируя их для себя...
Профессия родителей, связанная с работой, «домашние» профессии, строительные профессии уже и для самих этих людей есть неотъемлемая гамма запахов, которую они, может быть, не только не отделяют от своей работы, но, может быть, и любят чуть ли не больше самой работы... И дети, впитывая эти запахи, эти движения, не осознавая, часто впитывают свое будущее...
Да, запахи всего человеческого — защита (самозащита), но и плен. Легко сказать — плен, это образно сказано, что мы у времени в плену, — у себя, в кругу своих забот, в кругу своих требований.
Наш плен (абстрагируясь от запахов, от всех остальных атрибутов внешнего мира) есть наша суть, основа, стержень. Так? Или — в плену мы, или — нигде?
Или — среда человеческого уюта, запах жилья, пищи, или — среди «рабочей» обстановки, или, уже — среди всего природного, непридуманного... Именно здесь должна выступать Мера (но чаще не выступает). Запахи самого человека, в которых забываются любвеобильные представители, запахи увешанных и заставленных стен жилища, есть запахи...крепости.
Все это необходимо как что-то частичное (временное?) на фоне того, ради чего мы живем (ради чего?). Тогда мы — в плену или нигде? Если человека интересуют только собственные заботы, то не захлопывается ли в данном представителе развитие? Если часть воображает себя Целым, если запахи жилья и всего человеческого есть начало и конец всем стремлениям, то где уж тут Мера?
Мера всегда жестока — единственна; сознательно ли, случайно ли, но мы утверждаемся в каких-то соотношениях... (запах здесь символ, разумеется).
А что требует наше собственное родовое?

                ВРЕМЕНА ГОДА

Умещаются наши заботы в этот повторяющийся цикл, когда опадает листва и распускаются почки для будущих листьев, когда ветер шумит в деревьях то в темнеющихся скоплениях тонких и голых ветвей, то в нежных и беззащитных листьях, когда в бесшумно сером и прозрачном воздухе падает вниз такой долгожданный и белый снег, и когда он, слежавшийся на земле, тяжелый, наконец, не исчезнет, и появляется не менее долгожданная темная, даже черная земля...
Когда вокруг открытое тепло, даже изнуряющий зной, и когда острые и все более сжимающиеся иглы мороза...
Где наше время? Ждем дней каких? И не прошли ли они для нас когда-то? а мы, спохватившись, никак не можем их вспомнить, перебирая в памяти разные дни, и живем по инерции, по течению?
Нужно остановиться — осмотреться, пережить естествен¬но день, время года... с тем, чтобы в дальнейшем вновь куда-то падать, почти не имея возможности задержаться, осознать «падение».
...тяжелые, в хрустальных кристаллах, ветви деревьев оттягивались книзу, и деревья стояли неподвижно и сказочно. Пасмурная и морозная зима между белым нетронутым снегом и белым неопределенным небом растворяла едва проступающую синеву, и вокруг было тихо, торжественно.
Здоровая зима стояла долго-долго и странно, что люди сейчас ее только терпели.
Долгая зимняя дорога, через поле, лес, непременно захватывала сумерки и вообще пасмурное время, — сколько мыслей тогда пробуждалось? как в памяти все оценивалось — прожитое, увиденное?
Зима музыкальна, поэтична, зима — великое время.
Вечером... или когда? наступает весна. Снимается напряжение в воздухе, сам воздух словно пронизывает предметы — дома, изгороди, деревья, воздух становится тонким, темнеющим или голубым...
И солнце весной — все равно! Снег голубеет, даже темнеет, блестит капельками воды, а деревья все теплые и теплые, и требовательны крики больших птиц.
Весна совершается прежде всего — в небе: оно разбухает, становится в каждой своей «точке» больше, тяжелее. Весною больше солнечных дней, и солнце — греет, и дни кажутся просторнее — пространственно, и дольше — по времени.
Незаметно в свои права вступает лето. Зеленая трава и зеленые листья на деревьях, и — тончайший шелк воздуха перед тобой, перед подробной землей. Воздух — течет с неба, у неба нет границ, а есть свет, тепло и — свобода.
Лето устает быть; желтеет, выцветает зелень; прохлада все настойчивее охватывает светлый день, безоблачное небо уже пахнет землей и чем-то спелым, становится синим... Время завершает свой проверенный ритм одним неохватываемым нашим воображением циклом, на огромной, также неохватываемой воображением местности...
И вот уже глубокой осенью туман: голоса людей эхом возвращаются от рыхлых стен белесого и холодного пара. Необычно — тесно и весело, уютно и тревожно:
мы все — вместе. И застигнутые туманом и — временем.
Время уже в нас самих.

Зима

Снег и холод, снег и мороз, метель, снегопад, темные, серые и коричневые стволы деревьев, укрытая белым земля...
Зима — разная. И наступает по-разному; иногда — чуть ли не с конца сентября необычный белый снегопад, густой, и холод, даже мороз, и уже укрыта земля, и быстро вокруг (!), белым-бело, скоро и пруд затянет лучисто-гулким льдом, да так и остается зима.
И напротив, до декабря неоднократные попытки мороза и снега «схватить» мокрую и мягкую землю, резко обновить белым поверхность земли, — оканчиваются неудачно.
А мы ждем и ждем зиму. Ждем традиций зимних — игр, какого-то здоровья, ждем просто нового. И хотя мы знаем наперед, как проходит зима, мы ждем и ее начала, ждем ее течения.
Зимой необычен снег падающий медленными или быстрыми хлопьями, отдельными невесомыми снежинками... А ветреными и сухими морозны¬ми днями, со снежной поземкой, снег белесой и мокрой пылью струится понизу, и музыкально тихо вокруг, и ты забываешься в этом пасмурном неуютном дне, который непостижимым образом словно выстраивает необратимость сладкого и сурового одновременно времени, сравнимого разве что лишь с грезами.
И вот уже и снегопад подхватывается ветром, и уже не видно в нескольких шагах от себя: все вокруг летящий и сдувающийся понизу снег, и уже сугробы, и сугробы, и белая, белесая мгла...
И тебе, наконец, становится уютно. Метель «отнимала» любовь, ибо перед глазами — движение, теснота — непосредственность, и ты «физически» как-то пересиливал все это явление, ты старался осознать. Осознавал ли?
Наступал крепкий мороз: обычно становилось тихо; воз¬дух пустел, но в нем невидимо и все сильнее обозначались острия холодного, преодолевающие любые одежды и стены... Иногда мороз становился столь крепок, что не «выдерживал» воздух — становился звонким, даже вязким — медленным.
Предметы тогда вокруг обрастали пушистыми кристалла¬ми инея, матово-белый иней покрывал даже бело-голубой снег.
Но проходило время; ветер разгонял мороз, осыпал с деревьев иней; наступало время мягкой зимы: чернели на фоне грязно-белого горизонта силуэты деревьев, и с сумерками они становились ближе, с сумерками вырастал словно ниоткуда шум, ровный, круговой, появлялась синева, и она стягивалась в небо: наступала ночь.
Наступала ночь, долгая, темная, холодная, темная даже со звездами. Наступали и лунные ночи: пробиралась луна, за небом, за редкими черными облаками, и показывала свое равнодушие ко всему светлеющему земному миру. В мире вне нас ничто ничему не было необходимо, нам же казалось — наоборот: все стянуто единым смыслом. Правы мы?
Люди и все живое приспособились к зиме; только в последнее время, когда возникли кругом «фронты», например, фронт уборки с/х культур, зима не в состоянии отдать нам все свои достоинства, так же, как и мы не могли отдать ей свою естественную радость жизни...
Так какого цвета снег?
Поверхность снега словно исчезала, она была «ближе» или «дальше» фокуса зрения; холодная и ослепительная белизна оттенялась голубым и рыхлым, а в глубине бело-снежного цвета (света) пряталась темнота...

Весна

Наверное, более ни в каком времени года нет столько ожидания, даже нетерпения, радости, света, и неба.
Холод, держащий неправдоподобно большую громаду неба, всю разлетевшуюся до необозримых краев земли, лишается напряжения: повсюду в разорванных его связях — иное, тонкое и нежно-голубое поднимающееся тепло. Оно еще контрастно, и недолгое, и с заходом солнца перекрывается кристаллами морозца, и синеющее, даже лиловое пространство клубится над холодными полянами снега, но следующий солнечный день и далее теснит контраст света и холода.
И тает снег: он слеживается, сквозь него просвечивает голубое и темное, а сверху снег покрывается круглыми алмазами капелек воды. Снежный холод, укутанный давлением света, все еще чувствуется, а вот уже в оврагах остаются языки слежавшегося снега, а вокруг зеленеет трава, а этот холод, низкий, пахнущий холодной сырой землей и льдинистым тающим снегом, напоминает что-то ушедшее, и совсем-совсем непонятное.
Ибо от зимы остается только объяснение Начала — начала открытого тепла, открытой ранее зелени, уязвимой и бесшумной — темной, мягкой.
В лесу после снега коричневые пласты листьев, уже редки цветущие подснежники, разбросанные по оврагам родники. В лесу деревья уже вот-вот распустят почки: запах прелых листьев, коры, чистоты; особенно чистоты.
Решетчатый запах слежавшихся на земле листьев и веток все незаметнее, — с распускающимися листьями и травами запах становится выше, нежнее, начинает пахнуть глубинной землей, скорее сухой; светлый лес незаметно днем превращается в темный...
Ожидание всей природой — явное: все трогается в рост, все деловито, все работает, спешит, строит, пробивается; потому — шум жизни весной, вплоть до брачных концертов, до «охранительного» пения.
И радость, радость у тебя, — внутренняя, неосознаваемая из-за своей силы, из-за того, что вокруг — тепло и свет, вокруг — какое-то расширение (чего?), какие-то возможности, и они волнуют, они непонятны...
Весна — это взрывающееся в каждой точке пространство (что «взрывается»?), которое то ли влечет, то ли отталкивает... И рано или поздно мы это чувствуем, мы не находим себе места...
Когда весна «переходит» в лето? С запахом сухой и пыльной земли? с началом теплых ночей?
...цветут сады. Белое и бело-розовое марево скрывает вишни, яблони, скрывает другие деревья и кустарники, и плывет опьяняющая воздушная чистота... куда? Стекает ли она на улицы или уносит ее слабый ветерок, поднимается ли она в залитое солнцем и пением жаворонков и скворцов небо? Невиданная нежность, впрочем, предлагается миру. И — тепло, и ждущая работы земля, и зелень, зелень.
Свет весной расширяет, расталкивает небо, видимый со всех сторон (!), разного (светлого) цвета, он словно живой, он заметен пробуждением; да и ночи весной — контрастны, в них какая-то невысказанная тревога, ожидание, что-то скрытое.
И, наконец, само небо, — зовущее, увлекающее вечно неоткрытыми далями, глубиной, свежестью.
Вечностью...

Лето

Живая природа как целое ждет его; во всех временах года я больше всего любил именно условия жизни, условия для своей жизни, чем, может быть, саму жизнь.
Лето — это такое время, когда ты открыто переживаешь и день, и ночь; их богатства проходят через твои чувства, удовлетворяют всем твоим фантазиям, отвечают на все твои претензии.
...утром, когда солнце еще низко, когда застывший, иногда с туманом, воздух еще неподвижен в огромном овраге за деревней, — слышишь как твой голос, любой звук оттягивается — и возвращается: эхо. Таинственно и возвышенно вокруг.
Я думаю, что сохраненные тайны во взрослое время возвышают нас.
... а в заброшенных садах короткую ночь пронзали соловьи сочным и отрывистым пением; это пение, эту густую и короткую ночь ты вспоминаешь спустя годы, вспоминаешь с подробностями, от которых у тебя сильнее бьется сердце: ночь — пламень, обжигающий зелено-синим силуэтную громаду кустов и деревьев, домов и заборов...
А позже, в июле, низкая большая луна тянет за собой след легенд; звуки и шум деревни гулко тонут над землей, а небо волшебно-вязкое. И от самой земли — скрипичный стрекот кузнечиков: если прислушаешься — громкий – громкий. И ты пьешь прохладу ночи; утром на траве будет роса, ее испарит день теплыми солнечными лучами...
Впереди долгое-долгое время света.
Лето богато не только сменой дня и ночи, но и пространством земли — открытым, с панорамой подробностей и событий, или разбросанными всюду укромными местами, неожиданными, — под деревьями, вдоль ручьев, на поверхности почвы, даже в тени пространство читается иначе.
Лето, конечно, ассоциируется с зеленью, беззащитной, многообразной по оттенкам зеленого и форме листьев, стеблей, деревьев, цветов.
Вдруг — цветов. Невообразимо горящих белым, красным, голубым, горящих всеми красками и оттенками, цветов невообразимых по форме и размерам, неожиданных — на горных перевалах, в чистом поле, в глухом лесу, в жилищах человека.
Летом жизнь защищается, но не только; она захватывает что-то новое и проигрывает уже освоенное; защиты будет более в ином времени. Летом живое для природы было своим, внутренним (?).
А какие сюжеты разворачиваются в небесах во время грозовых дождей! Самые лучшие слова, самый тонкий стиль языка — этого всего будет недостаточно для описания огромных живительных картин.
Вода с неба, разве не чудо?
Летом круговорот всего природного достигал пика: и жизнь развертывалась максимально согласно сезону благоприятствования.
В этом времени года были спрятаны тайны жизни, ибо другие времена — лишь прерывали ее развитие, заставляя приспосабливаться к себе. И «человеческие» тайны восходи¬ли в глубине души к лету, хотя лето и не исчерпывало их.
От лета мы отталкивались, от тепла, от теплой воды, от теплого воздуха, мы отталкивались от всего не враждебного; чтобы спокойно и с удивлением воспринимать новые краски, новый объем, новое тепло...

Осень

Лето единственное из времен года, которое устает быть; его тепло, его дожди или засуха в осень переходят незаметно.
В осени мы оказываемся, — осознаем ее тогда, когда она уже наступила.
Побуревшая трава и желтые листья на земле словно приподнимают  землю, «делают» ее светлее — быстрее; обнаженные деревья — землю — легче. Но воздух, настоянный на запахах дали, воды, растений, — тяжелее и неподвижнее даже во время ветра.
Голубое небо становится почти синим и глубоким, — вот-вот лопнет от бесконечности.
Ты сам для себя — больше, сложнее (!) — значительнее? И сама осень, наполненная тяжелой прохладой и светлой легкостью, и в солнечные дни и в пасмурные, не вмещалась в наши представленья, в наши схемы, но упрямо оставалась собою, выше по смыслу... Она «доверялась» нам, все здесь на земле доверялось нам, но знание наше постоянно натыкалось на повторение внешнего, на какую-то его автономность, на завершенность — в линиях, красках, размерах, и мы опускали руки, но также упрямо вновь и вновь пытаясь подчинить внешнее своему представлению.
Природа осени — это природа завершения естественного цикла того уровня, из которого вышел сам человек, то есть, моменты зрелости, завершенности, прощания читаем мы в осени однозначно, но читаем в связях обратных (в себе самих) — прежде всего в своих чувствах по отношению к природе неживой.
К осени обретается биологический смысл в природе живой; вымученно и неоправданно я искал смысл человеческой жизни не просто в природе, но природе осенней: его Начало (?). И осень — это взгляд назад, осознание утраты, ушедшего, ностальгия (только непонятно по чему). Ибо чисто человеческое, без природы, неполное, отрывочное во сто крат, чисто человеческое вело к тупику. Собственному. А осень — это простор прохладного воздуха, прохладного даже под пронизывающими до земли лучами солнца. Осень — это простор, уходящий в недосягаемые дали; но это (осень) и работа на отдаленную перспективу, твоя собственная работа — на земле, в жилище.
И течет голубой воздух с необъятного неба вниз к тебе, соединяются дали все отхлынувшей мгновенно от тебя тяжестью чистого воздуха, и где ты сам? И запах убранного поля, запах огорода, запах земли, запах работы также растекается вокруг...
Пестреет лес,  пестрой становится сама земля,  «пустеет» воздух, а тепло превращается в плоскости-пятнышки, рождающиеся и умирающие вместе с солнцем.
А знакомый всегда дождь в воздушной прохладе был или оставался теплым; но, конечно же, не было той стихийной веселости и того бесстрашия на небесах, что летом, но — замкнутость, разорванность цвета...
Время золотой осени наступало также незаметно, как бы вдруг. Это время чистого неба или почти чистого, где-то в своей глубине от горизонта до зенита — синего, это время безветренных дней: листья горели на деревьях прозрачно-желтым, темно-красным и всевозможными коричневыми оттенками, но более — светлыми; листья падали и покрывали землю. И от этого светлого листопада до чистого неба — легко преодолеваемая прохлада.
Все имеет конец: и вот уже природа ждет зимы, то неожиданно для себя, чуть ли не в одну ночь осень уступает место зиме, то — терпеливо, затаившись, с низким солнцем, или бесконечными слякотными днями неотвратимо приближаясь к тому времени, когда грязная земля схватится морозом, когда лучистый лед скроет темного цвета водоем, когда белые сугробы спрячут землю всю, крыши строений, и начнется время новое.
Начнется новый его круг.