Привиделось. Это видение. Может явь? Такого, Его, именно такого, я не видел нигде: ни на иконах, ни в кино… Постаревший какой-то, усталый, вызывающий жалость. Разве он может быть таким? С лазуревой слезой в глазах, с чуть седой бородой, смущенно улыбающийся. Но почему-то у меня не было сомнений, что это именно он. Он – Бог, он – Иисус Христос. Сколько раз я обращался к нему в своих молитвах, я отождествлял его имя со своими помыслами. Я знал и любил его, как может любить Бога кающийся язычник.
- Ты звал меня? – шептал мне Бог.
- Ты разве не звал меня? - Его шепот становился почти злобным.
- Боже, ты разве умеешь злиться? – я недоуменно поднял на него свои глаза цвета замерзшей фиалки.
- Возлюбленный сын мой, ведь у меня присутствуют все эмоции, которые присущи человеку.
- А разве не по моему образу и подобию создан ты или все тебе подобные грешные смертные люди? – Его взгляд холодил мне душу, будоражил кровь. Не ожидал я его такого. Не ожидал.
Иисус присел на краешек моей кровати и бережно поправил подушку, нежно так, двумя пальчиками. Потом глянул сурово на меня, по-отечески, и сказал: «Удивляете вы меня люди, очень удивляете. Но не с того момента, когда вы отважились на первородный грех, это я еще могу понять, вы меня удивляете со времен Халкидонского собора, когда стали делить себя на своих и чужих сынов Божьих». А в моем больном мозге уже звучали слова: «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя…»
Я открыл глаза: видение шевелило губами. Потом образ стал размываться, затем превратился в дымку и исчез в иссиня-черной пропасти. Я безумно закричал.
Странное утро. Солнце почти не светит, а комната залита потоками изливающейся слепоты. «Странный какой сон привиделся», - подумалось мне с глухим остервенением. Всему больно и ничего не болит.
Меня вызвали к заведующему отделением. Он что-то долго выспрашивал, приноравливался, сбивчиво что-то говорил. Но отпустил с миром.
Какое огромное количество таблеток приходится пить! Наверное, решили удивить их цветом, а не способностью что-то вылечить. Сегодня я для себя все и решил. Решил: я – сумасшедший, а это уже навсегда. А ведь так все хорошо начиналось.
Я не тихий, не буйный, никаких эмоций – ничего. Я – никакой. Брожу из угла в угол по индивидуальной палате, тереблю нос и уши, что-то бурчу. И не думаю ни о чем. Всю жизнь думал, а теперь – нет. Не думаю. Отмерло все. Замерзло.
Какая-то еще жизнь кипит в нашем неврологическом доме. Ведь живые люди. Влюбляются. Танцуют. Поют песни. Обижаются. Восторгаются. Надеются. Но на ночь всем колют замечательный укол, и все проходит. Все-все. Ничего не остается. Даже самого человека.
Видение опять со мной: перед глазами проплывают картины божественной сути. Все христианские праздники я встречаю с моим приходящим другом. Он – могущественен, я – сумасшедший. Вот так и живем. Отмечаем все: от Пасхи и Рождества, до Обрезания Господня и рождения Иоанна Предтечи.
- Очень трудную дорогу я тебе указал, сын мой – Христос наконец-то снизошел до понимания такой простой вещи.
- Очень трудную, - почти в десятый раз повторил он, и лазуревая слеза сползла из его глаз на бороду.
- Не подумай, Боже, я не ропщу, я с трепетом принимаю сей крест, дарованный мне то ли в наказание, то ли из любви. - Я все-таки решился высказать Ему эти слова. Они так давно отягощали мой мозг и мою душу, сжигали сердце.
- Ты хороший человек, только уж очень обременен пороками. Великий Грешник Ты, - почти прокричал мне мой Бог. И лазуревые слезы, почти рекой льющиеся из его глаз, затопили мою кровать.
- Ты хочешь святости и чистоты? Но ведь мир так несовершенен. Да и вообще: земля и люди на ней – не самое лучшее, что Ты создал для существования. – Таких слов, такой наглости я и сам не ожидал от себя. Даже зажмурился от страха. А когда открыл глаза – увидел лицо улыбающегося Всесильного Сотворителя мира.
- Ты опять прав. Прав. Прав. Прав. Могу повторять это тысячи раз, - он трепетно гладил свою бороду – Слаб человек, мир не совершенен, но Бог – есть Бог, и ничем это не изменить. Никому не изменить.
Я отрыл глаза. В окошко пробивались первые лучи света. Вот и утро. Вот и хорошо. Жизнь продолжается. Мне страшно жить, но жить надо. Хоть через не могу. Попытался, было, засесть за диссертацию. Мне даже стол большой в палату поставили. Но..., какой там. От этих таблеток и уколов одно ничего вокруг. Даже думать не надо. Все на уровне рефлексов. Мы здесь похожи не на людей, а на собачек имени Павлова. Дотошный был физиолог, но тоже под Богом ходил. Славный был старик: так любил собак, что почти не замечал людей. Не нужны они ему были. А вот мы – сумасшедшие, в самый раз. За еду, за влагу, да за укол с таблеткой, такое сделаем, любая собака позавидует. А как в шахматы играем: любо-дорого. Что ни шахматист, то Фишер с Каспаровым, на худой конец – Кирсан Илюмжинов, одетый в черно-белую клетку и восседающий на троне в своем шахматном Вавилоне.
Новолуние. Всесильный опять у меня. Я зачарованно его не слушаю, а он с каким-то непонятным азартом ходит по палате в своей божественной неогляди и что-то упоительно говорит. Его голос! Голос ветра и водопада, леса и океана. Его голос непередаваем. Голос, который надо слушать и наслаждаться. Надо с диким восторгом радоваться, что такой голос существует.
- Да ты меня совсем не слушаешь, – высокий гость перестал шагать, повернулся и пристально посмотрел в мои глаза – Ты совсем в нездешнем мире, - эти слова он произнес очень печально.
Но, впрочем, с меня спрос не велик. Тем более, раз все в жизни выверено и предначертано изначально, так сказать, априори, так и нечего изгаляться лишний раз.
- Господи, ты прости меня, но я бы с большим удовольствием слушал твои речи, если бы знал, что ты хоть разочек ошибешься, скажешь неточность, слукавишь. Но ведь Ты – идеален. И, поэтому, уж прости, Твой монолог – пустая трата времени. Не твоего, конечно, а, увы, моего. Только Ты – бесконечен, только Ты. Остальное – пустое. Остальное – ничто.
Я на глазах превращался в ярого поборника религии. Хоть сейчас в инквизиторы записывай. Но ведь я – сумасшедший. Православный язычник.
Утро выдалось на редкость холодным. В самый раз заняться оздоровительным бегом. Я выхожу на свободу, я вдыхаю воздух Вселенной и, вдруг, ясно понимаю, что видение меня не покидает даже по утрам. За мной следят глаза. Его глаза, которые не спутаешь ни с какими другими. Я отсчитываю круги здорового образа жизни. Любуюсь природой, пою в душе гимн любви. Христос тихо вздыхает, это я слышу на бегу, тихо чихает, неужели он может болеть, думаю я. Он говорит какие-то слова и, вдруг, исчезает. Не видно, не слышно. Только мой нательный крестик засветился лунно-звездным мерцающим светом.
Все лирика. Голова ерундой забита. Лирика. Лирика. Ведь меня погубила именно любовь, а я славлю ее на все лады. Пою ей гимны. Я желаю ее, я бессильно желаю именно любви. Но ведь все зависит от Него. Разве Он мне разрешит? Разве позволит еще один раз пройти той же дорогой?
Он как-то сказал, что я пошел против Его воли. Я чуть было не продал душу дьяволу, его, кстати сказать, злейшему врагу. Он повесил на меня инфернальный медальон. Он заклеймил меня постыдным словом – дезертир. Я дезертировал, сбежал из той жизни, которую он мне приготовил. Из той жизни, которую заслуживал, но не берег. Разменял на бросовое никчемное, ненужное, это Его слова. А разве любовь не нужна, разве она никчемна? Тогда для чего жить? Для чего вообще создана эта Вселенная? Разве не для любви?
Больничные дни текут своим чередом. Лечение проходит на должном высоком уровне: таблетки, уколы, прогулки, здоровый сон. Я на психа совсем не похож, правда немного взлохмачен и угрюм, а так даже совсем ничего. Глаза ярко блестят, зубы белеют, уши топорщатся. Меня навещают родные и близкие. Не очень родные и не очень близкие. Привозят передачки. Вкусно. Сладко. Только душе очень погано. Пытаюсь писать стихи. Тоже лирика. Только какая-то сумрачная и ветвистая.
Он пришел сегодня ко мне с плохим настроением. Что-то Его явно огорчает и тяготит.
- Господи, да зачем Ты тратишь свое драгоценное время на такое больное существо – попытался пошутить я.
- У Тебя ведь столько вселенской нагрузки. Неужели я так Тебе нужен?
- Мне нужен каждый, кто разуверился во мне. Правда, глупо доказывать прописные истины. А времени мне не жаль – впереди целая вечность.
Да, у него вечность-бесконечность, а у меня от силы… Да что там считать, и так ясно как Божий, опять он, день.
Как-то, сидя в общем зале у телевизора, вместе с еще соображающими, еще не уколотыми, я заметил интересную картину: много красивых женских лиц. Мне захотелось общения, мне захотелось глаз навстречу, мне захотелось горячего шепота, искрящегося веселого смеха. Мне захотелось жить. Жить! Просто. Это так просто, - просто жить. Мне захотелось всего и сейчас. Ага, сейчас. Я был тут же безжалостно уколот и выдворен восвояси. В свой огород, в свою берлогу, в свой мир. Все – нормальные, я – сумасшедший.
- Знаешь, друг мой (он впервые так обратился ко мне), у меня тоже бывают бессонные ночи, когда я думаю, что на Земле свершилось столько катастроф, а я и пальцем не пошевелил. Хотел людям доказать, даже таким способом, что я существую. Я не говорю уже о войнах. Эта глупая человеческая игра в самоуничтожение меня даже иногда забавляла. Но, слышишь, - иногда. Меня всегда терзали детские слезы и страдания, меня убивал вид разрушенных городов и стран. Но я ничего не делал. Это – выбор человечества. Оно делает вид, что верует в меня, даже разделилось на разные конфессии, глупое людское слово. Оно спорит, какой Бог лучше. Но мы ведь с тобой знаем, что я всего один.
Как меня не назови. Если бы нас было столько, сколько существует религиозных течений, то всем богам просто не хватило бы места ни на земле, ни на небе. Вообще нигде. Все это от глупости человеческой, и от слабости. Люди поделили богов, назвали удобными именами и тешатся теперь своим неограниченным разумом. На самом же деле человек самовлюблен, заносчив, спесив, глуп, да и, по большому счету, бесполезен. Абсолютно – бесполезен.
Я проснулся в холодном поту. Вот это да. Мои мысли у него в устах. Скорее всего, это его мысли в его устах, пропущенные когда-то через меня.
Я отсчитывал круги на утренней пробежке, вдыхая холодный воздух. Я думал мне полегчает, но, увы, все тщетно. Плохих мыслей мне хватит на двести лет вперед, если, конечно, удастся дожить.
Сегодня чуть-чуть не повесился молодец из соседней палаты. Еле-еле успели вытащить из петли. Когда все суетились вокруг этого парня, я видел глаза Всевышнего. В них были слезы. Он, не стесняясь меня, плакал, рвал свои сердце и душу. Он почти умирал. Может быть и умер бы – но бесконечен!
Мои утренние пробежки продолжаются с прежней интенсивностью. А зачем это мне, я и сам не знаю. Наверное, эта одна из очередных глупостей. Мне нравиться их совершать. Малые и большие, губительные и незамечаемые. Все так, а может, все и не так. Я хочу выздороветь, глотаю пилюли, подставляюсь под уколы. Я хочу смыть с себя налет раненого в голову. Клеймо, достойное пера – я – сумасшедший. Даже звучит гордо, по-новому как-то, почти по-человечески. Психи ведь тоже люди.
Сегодня Всевышний пришел ко мне в красивой кисейной рубахе. Зачем это? Для чего? Я терялся в догадках, а спросить как-то совестно. Вдруг мой вопрос застанет его врасплох. Может он приоделся без всякой задней мысли, а я…
- Ты все о моей рубахе голову ломаешь, - от неожиданности я открыл рот. – Просто хотел обновиться. Вечно живу, пообносился весь. – Он долго гладил рукой красивую материю и что-то весело напевал себе под нос.
- А вообще-то, я тебе скажу – наконец-то он соизволил обратиться ко мне, - Думать в моем присутствии нежелательно. Да и не в присутствии тоже. Знаешь ведь, все-все под Богом ходите. Ты подумаешь – я знаю, чихнешь за тридевять земель от меня – я слышу. Так-то.- Он весело рассмеялся. Заразительно так. Искренне. Так смеются только дети, не рисуясь, не стараясь произвести впечатление. Хороший он, домашний какой-то. Свой. Мне так его не хватало всю жизнь.
Мой нательный крестик засеребрился, заискрился, и пахнуло от него травами луговыми, рощей березовой, океанскими просторами. И так стало хорошо на душе, так спокойно, уютно, радостно.
Сегодня за шахматами почувствовал на себе взгляд. Пристально внимательный. Изучающий. Это самая красивая женщина отделения решила побеспокоить меня своими бездонными глазами. Я, естественно, это заметил, я хорошо научился замечать такое, но сделал вид, что уж очень поглощен ферзевым гамбитом, тем более, что почти проиграл. У нее красивое имя – Ирина (для себя я назвал ее Форнарина). Прекрасное лицо, точеный носик, алые влекущие губы, замечательные ямочки на щеках. Вьющиеся русые волосы, собраны в корону, с одной, ниспадающей вниз, косичкой. Она небольшого роста, с великолепной фигурой, все женские прелести в полном наличии. Ну просто чудо, как хороша. Я никогда не думал, что в таких местах, мягко говоря, не подходящих, могут встречаться такие обольстительные особы.
- Я слышала, что вы писатель, - проворковала Ирина, - но я ничего, право-слово, не читала. – Она улыбнулась уголками губ.
- Писатель? Да что Вы? Вот бы никогда не подумал, что меня так обзовут. Хотя, признаюсь, лестно, очень лестно, - я естественно рисовался. И самому противно, что мир – театр, а я в нем на данный момент солирую. Но играл, в который раз…
Она тоже играла, но более непосредственно и менее напряженно.
- Я вижу, вы смущены, - вновь подала голос Форнарина. Она пристально смотрела прямо мне в глаза.
- Не смущайтесь, Маэстро, - вот это да.
- Я бы в жизни не заговорила первой с незнакомым мужчиной. Но после всех этих лечебный мероприятий… Все тормоза у меня отсутствуют.
Вот-вот, раз человек начинает употреблять сленг, значит его театральная роль в самом разгаре. Я успокоился. Мой мозг успокоился. Душа успокоилась. Сердце расплылось. Вечер-сюрприз повернулся своей самой заманчивой стороной.
- Ты очень похож на глупого влюбленного,- громко чеканил слова Всемогущий Бог. Сегодня он одет в серую тогу, а на голове венок Юлия Цезаря.
- Это я ему когда-то подарил, - прочитал мои мысли Всевышний. – Хотя он больше верил в Брута, чем в меня, но я его уважал, просто, как человека.
- Я многих людей уважал, созданных моими руками. Они далеко ушли от той черты, до которой распространялась моя воля. И хотя я этого не люблю, но их прощал. Видел их величие.
И опять этот детский смех. Он приводит меня в восторг. Его голос, его смех, он весь – один сплошной восторг. И как это многие не верят в него? Я попытался было что-то спросить, но видение внезапно испарилось, а у меня в руках остался лавровый венок.
Всю ночь куролесил. Сон не шел. Я был одинок и покинут. Видение не появлялось. Посещали предательские сомнение в его существовании.
-Ты опять в меня не веришь,- с какой-то безнадежностью в голосе Господь заглянул в дверь моей палаты. И, хотя свет в комнате отсутствовал, я ясно видел высокую фигуру Всевышнего. Он – светился. Иллюминировал. Производил фейерверк. От него во все стороны летели молнии, звездочки, искорки… Это было великолепное зрелище.
- Даже так приходится заманивать мирян в свой приход, - шутил мой полночный гость.
- Видел ли ты подобное, сын мой? – Он остановился на полушаге и вопросительно посмотрел в мою сторону.
- Бог мой, да где же такое увидишь? – Изумился я вопросу, - Если только в цирке, да и то меня одолевают сомнения на сей счет.
- Ну, в общем, это так, это все малозначительно, - Основатель всего присел на край моей кровати.
- Я пришел поговорить с тобой о другом. Может быть, о Самом Главном. – Он встал, подошел к столу, взял стакан и немного из него отпил. – «Пепси-кола» - разочарованно произнес Всевышний, - А так хочется березового сока отведать.
- Так в чем проблема, ты же ведь сам его и создал, - удивленно прошептал я.
- Нет, мой милый, я создал березу, это уже она сама сподобилась такой сок давать. Улавливаешь?
Что-то в голове, конечно, шевелилось, даже мысли по этому поводу приходили, но… Ох, уж это мне лечение.
Господь поудобнее устроился на стуле, положив красивые руки на колени, и тихо заговорил. Звук его голоса убаюкивал, успокаивал, уносил куда-то далеко-далеко. Вселенная раскрывала свои тайны, звезды тихо шелестели, общаясь между собой. Небо пахло звездами, источало аромат луны. Вокруг жила любовь. Она правила этим удивительным миром.
Всевышний долго рассказывал мне об истории религии. Говорил о христианстве, исламе, буддизме. Посвящал меня в законы семи таинств. Высказал пожелание, чтобы мне вдруг сильно захотелось жить по десяти заповедям. Он так хотел этого. Чтобы весь мир, все Галактики, вся Вселенная жили по десяти заповедям.
- И тогда, сын мой, на Земле воцарятся благоденствие и согласие, любовь и дружба, - Господь восторженно декларировал.
Я восхищался им. Так просто говорить о таком сложном. Да, видно это под силу только Создателю всего сущего.
- Знаешь, а на солнце очень жарко, - вдруг произнес он и исчез.
Утром мы сидели с Ириной на лавочке и пристально смотрели друг другу в глаза.
- Скажи мне, ты боишься умереть? – Она произнесла эти слова шепотом.
- Конечно. Но больше я боюсь бездарно жить. Никчемно. Глупо. Я боюсь существовать. Понимаешь? Меня страшит безразличие, жестокость, чванство. Человек так слаб, так греховен. – Я говорил убедительно, резко, во весь голос.
- Ну, какой молодец, - послышалось мне где-то наверху, - ах, какой талантливый ученик. – Смех одобрения переливался в утреннем воздухе. Этот обворожительный голос летал между деревьев, залетал мне в уши, ускользал между пальцев.
- Ты говоришь как священник, - Ирина почему-то с большим трудом выдохнула эту фразу.
- Я говорю как нормальный порядочный человек. А вообще-то ты меня не слушай, - у меня вырвался громовой хохот, - я ведь – сумасшедший.
Этой ночью Всевышний не пришел. У него кроме меня проблем хватает. Я долго ворочался, упорно смотрел в потолок, бесконечно считал белых слонов и желтых верблюдов. Сон не приходил, не смотря на съеденные лекарства. Сон упорно ускользал, исчезал, прятался.
Наутро мне было плохо. То ли от бессонной ночи, то ли еще от чего. Но я был сам не свой. Маялся головой, сердце скрипело. Получил разрешение съездить домой. Значит, не совсем еще плох. Мне дали прозапас разного цвета пилюли, немного проинструктировали на предмет поведения (это было лишним). Все надеялись, и не безосновательно, что я скоро вернусь. Разочаруюсь в том нездешнем мире, и вернусь. Ох, уж мне этот город. После лесной, ну почти, жизни, кажется, что попал в крематорий. Зловонные запахи наезжают на тебя со всех сторон. Дышать загубленным воздухом почти невозможно. Суета, крики, толпы людей вокруг в поисках подходящих занятий. Это изводит до такой степени, что хочется тут же утонуть в ближайшей луже. Но так как луж поблизости, увы, не оказалось, пришлось довольствоваться городским существованием, в народе называемым «жизнь в каменных джунглях». Очень подходяще. Очень. Народ не дурак. Как придумает, всегда в точку, в самое яблочко. Да и придумывает-то кто, кто сам погибает медленно и постепенно от плодов цивилизации. «Неудивительно, что Господь вас покинул» - подумал я, с большим трудом втискиваясь в душный трамвай. «Здесь люди не в силах жить, не то, что боги» - вслух и очень громко проговорил я. В то же мгновение на мне повисли десятки полубезумных глаз. Они вовсю меня изучали, когда откуда-то из противоположного конца вагона послышался сочный бас: «Да что вы его слушаете, он же псих». После этой тирады воцарилась мертвая тишина, которую так никто и не нарушил. Во всяком случае, до моей остановки.
Когда толпа выплюнула мое неспортивное тело из своих объятий, мне вдруг страшно захотелось назад, в свою больницу, в лес, в природу, к солнцу, к Господу-Богу, наконец.
Вот я и в своей квартире. Пахнет коробочной пустотой, сыростью и обыденной жизнью. Вообще-то, я соскучился по дому, по его вседозволенности, только для меня, для моих тела и души. Здесь можно быть самим собой, опровергнуть Шекспира, не играть драмы и комедии, мечтать о несбыточной Форнарине. Можно делать все, не обращая внимания на условности. Хорошо-то как! Господи, как хорошо!
Теплый душ, мамин завтрак заставляют меня помириться со всем миром, прощая ему все несуразности. Восторг не покидает меня ни на минуту. Хотя, в принципе, восторгаться-то и не чем. Я открываю любимые книги, трепетно перелистывая родные страницы, я наизусть проговариваю текст многих предложений и даже целых глав. Я в своем мире, мире, в который доступа нет никому. Только здесь я настоящий, без накипи, без маски, без оркестра сопровождения. В моем мире мне никто не нужен, никто, ибо, если случится появление кого-то, мой хрупкий хрустальный мир разрушиться. Он разлетится на тысячи мелких частей, которые мне потом не собрать. Дело идет к ночи, и меня, вдруг, начинает мучить вопрос, появиться ли Всевышний? Появиться ли? Нет, он не пришел, не издал ни единого звука, даже не вклинился в мои размышления своими замечаниями. Увы.
Утро было нарисовано безрадостными красками. Хмурые облака переглядывались с мерцающей радугой. А, может, мне это только казалось? Но, главное, я чувствовал, что день явно не заладился. Все валится из рук. Болит голова. Знобит. Поговорить, что ли, со спасительным ящиком, именуемым телевизором. Когда экран весело отреагировал яркой вспышкой, а из динамиков полилась бравурная музыка, мне стало еще больше не по себе. «Ярмарка тщеславия» – какое точное обозначение придумал для всех выкрутасов человечества писатель. Ни убавить, ни прибавить. На меня потоком лились безвкусица, неприкрытый цинизм, пошлятина. Человек разрушает себя так стремительно, что даже сам не замечает надвигающейся пропасти. Вот чем Господь нас наказывает – саморазрушением: физическим и духовным.
Я вернулся в больницу подавленным и очень тихим. Сидел в общем зале, и насупившись, смотрел на рыбок в аквариуме. Окружающие перешептывались и гадливенько подхихикивали. Было ужасно не по себе.
- Успокойся, сын мой, - вдруг услышал я божественный голос,- все уж не так плохо, как ты думаешь. - Всевышний смотрел на меня из окна, со стороны улицы, Сегодня он был наряден как никогда. На нем был строгий черный смокинг, а вместо цилиндра его голову почему-то венчала треуголка.
- Эту треуголку мне подарил Наполеон, когда умирал на острове святой Елены, - торжественно произнес Господь. – Я не любил его, но не мог не восторгаться. Вот это был человек. – Всевышний достал из потайного карманчика носовой платок с вензелями и громко высморкался.
- Да, он много бед натворил, этот гениальный недомерок, за что и был послан к Люциферу на долгую аттестацию.
- Но, согласись, он был очень умен и прозорлив. По некоторым его законам Франция живет до сих пор.
- Я произношу «был» только, чтобы ты понимал правильно, а так, с некоторыми «великими» я вижусь почти каждый день. Многие шлют телеграммы из преисподней, пишут письма, звонят по телефону, даже интернет им в помощь. И все для того, чтобы я их простил. Но я должен быть принципиален и последователен. Иначе, тогда можно будет забыть слова: справедливость и совесть. Нет, я не в себе сомневаюсь, в человечестве. Второпях создавал, почти не думал. Разве можно что-то путное создать за шесть дней? Только теперь понимаю – нельзя. Невозможно!
Я удивлялся все больше и больше, даже язык прикусил от бурных переживаний. Хотел было что-то сказать, но медсестра колокольным голосом пригласила на укол. После уже ничего не хочется, абсолютно. В полудреме я слышал, что по палате кто-то размеренно вышагивает и произносит какие-то слова, похожие на заклинание. Мне захотелось посмотреть, но веки не слушались и не открывались. Сегодня Господь был в полном одиночестве.
Мне снилась она. Сияющая лунным светом, переливающаяся на все лады. Она смеялась, выводя своим прекрасным голосом залихватские трели. Она была моей в своей одухотворенной безоружности. Такая манкая, славная, прекрасная, приносящая только радость и счастье всем, кто ее окружает. Да, это была она – моя Всежизненная мечта, недоступная как Туманность Андромеды и влекущая как Кассиопея. Господи, как я был счастлив в эти минуты! Я так любил ее всю-всю, без остатка, без памяти и рассудка. Я любил даже ее следы на песке, которые медленно размывала морская непонятливость. Даже во сне я, вдруг, осознал, что такая любовь бывает только единожды, что она не повторится. Не повторится никогда! Я плакал, я рыдал навзрыд, и не стыдился этого. Я просто хоронил свою жизнь, как хоронят очень близкого человека, который жил, не доставляя неудобств, но и радости тоже. Мне жаль ушедшего времени, так бездарно испарившегося с земной поверхности, но унесшего с собой частичку меня, так восхищающегося той, которая клялась, но лгала, смеялась, но плакала, обещала ждать, но ушла. Что уж, я – сумасшедший, неприкаянный этой жизни, ты – ее королева. Все случилось так, как и должно было случиться.
Пробуждение было тяжелым. Рассвет еще не наступил, но сон исчез, как будто его и не было. Мне было больно и страшно, этой ночью я пережил вновь самые тяжелые минуты своей жизни. Было ощущение потери и отчаяния. Сердце сжималось и билось совсем не в такт судорожным мыслям. Ощущение – опоздавшего на поезд, нет, пожалуй, на все поезда мира. Даже мой нательный крестик был влажен от слез, не от моих, а от слез Иисуса Христа, когда-то распятого за меня на Голгофе. Он думал, что спасает меня, но не знал, что спасти мою убитую душу уже невозможно. Все померкло, остались только – пыль дорог и отголоски песен. Есть у меня такая бравая тирада, которой я обычно выражаю отношение к своему нынешнему мироощущению.
-Ты очень болен, сын мой, – Господь сидел на стуле, скрестив на груди руки. - Ты пугаешь меня своей безнадежностью.
Да, я – безнадежен, это так же ясно, как и то, что избежать этого нельзя. Слишком уж я большой идеалист, верующий в то, во что все остальные люди уже не верят. Не умеют, не хотят, не желают. Их мир проще и надежнее, без выкрутасов и недомолвок, без самобичевания и самокопания. Им нужен именно такой мир – ясный как белый чистый лист бумаги. Они даже не возьмут на себя труд, чтобы добавить хоть какие-то краски и расписать этот лист, каким-либо из множества существующих цветов. Люди не мучаются и не страдают от непонимания высокой материи. Им просто-напросто наплевать на нее. Им нужен кусок хлеба с маслом, домашние тапочки и любимый телевизор. Почти всем нужен примитивный набор жизненных благ, без всяких там сантиментов, размазывания слез и вздохов влюбленных. Наверно, они правы, наверное, так и надо жить, но… Но я так не умею, не хочу, не буду.
«Почему он совсем не смотрит мне в глаза?» - думал я, глотая таблетки и запивая их водой, - «ведь он все знает, он все прекрасно понимает».
- Мне страшно смотреть в твои бездонные дали, - Всевышний сказал это очень просто, как о чем-то само-собой разумеющемся.
- Я указал тебе путь, но почти не сопровождал тебя во время путешествия, - он поник красивой головой и глубоко вздохнул.
- Ты погибаешь, так почти и ничего не узнав о жизни. Почти ничего. Ты можешь успокоиться только тем, что другие узнают о ней еще меньше. Твои душа и сердце стремились к любви, а мозг – к самопознанию, к познанию Вселенной. Разве виноват ты, что человек слаб. В этом, видно, виноват я сам. Ведь это Бог создал вас такими. Именно я.
После завтрака Ирина попросила погулять с ней по парку. Мне эта мысль понравилась. Почему нет? Компания красивой женщины еще никому не вредила. На улице было сыро, накрапывал мелкий дождь, иногда переходящий в снег. Ира взяла меня под руку и повела по аллее вглубь парка. Она многозначительно молчала, что-то обдумывая и сопоставляя.
- Тебе очень плохо? – она остановилась и заглянула мне в глаза.
– В последнее время я стала замечать, что ты какой-то подавленный и почти убитый, - она крепко сжала мою руку.
- Что случилось? Пожалуйста, ответь мне, - ее монолог говорил мне, что эта броская женщина неравнодушна ко мне. Меня это радовало и огорчало одновременно. Ведь она мне нравилась, очень-очень, но что я мог ей предложить: свое разбитое сердце?
- Ириша, мне тяжело это объяснить, но я думаю, что тебе лучше вообще ничего не знать обо мне. Ничего. - Я пристально посмотрел на нее и с большим трудом заставил себя улыбнуться.
- Считай, что нашего разговора не было, ладно?
- Ладно, - вспыхнула она лицом, зарумянилась, поспешила отвернуться.
- Странный ты, очень странный, - вымолвила она, отстраняясь прочь всем существом, - то горишь, как огонь, почти сгорая, то холодный, как арктический лед. Какой ты на самом деле, а? Скажи мне, прошу, скажи.
- Милая, все очень просто: я – сумасшедший.
Ирина не подходила ко мне три дня, избегала не только разговоров, но даже мимолетных взглядов. Мне не хватало ее общения, ее мягкой манеры тихим голосом успокоить бушующую душу. Она была единственным человеком в этом зазеркальном, неврологическом мире, который пытался как-то мне помочь. Я сам избегал ее помощи. Я боялся, что меня будут жалеть. Я многого боялся и многое выбрасывал из своей жизни за ненадобностью.
Она сидела возле аквариума и читала книгу. Ее одухотворенное лицо выражало печаль.
- Ириша, ты прости меня ради Бога, я не хотел тебя обидеть. – Пришлось встать напротив и изобразить смирение. Красавица медленно оторвала взгляд от книги и перевела его на меня. В ее лучистых глазах стояли слезы.
- Хорошо, что это ты, очень хорошо. – Она закрыла лицо ладонями и расплакалась. Крупные слезы текли сквозь пальцы на платье, барабанили по томику стихов.
- Это ты, - шепотом повторяла она.
Я растерялся, не ожидая такой реакции, я не знал, что делать. «Господи, прости меня, опять я убиваю человека» - это все, о чем успел подумать мой уставший мозг.
После всего пережитого сон не приходил. Я перемещался по палате крупными шагами, бурча себе под нос колыбельную песню, старался отгонять от себя тяжелые мысли.
- Что ты так маешься? – Всевышний смотрел на меня из звездного окна, - ты придумываешь себе проблемы, которых нет, а потом стараешься их преодолеть. – Господь утомленно вздохнул и исчез.
Появился он через несколько секунд в красивом костюме-тройка, галстук-бабочка в придачу, и сел на мою деревянную кровать. Он и сегодня был красив, впрочем, как и всегда.
- Ты просился ко мне, я слышал это прошлой ночью. Нет, скажу я тебе в ответ, нет, нет и нет, - Бог стучал по колену кулаком.
- Ты мне нужен на Земле. На этой отвратительной планете: доме глупцов, снобов и зарвавшихся мерзавцев. Ты это понимаешь? – почти кричал Сотворитель мира.
- Кто останется здесь, кто? – Он вопросительно, в упор посмотрел на меня. – И не надо себя жалеть, не надо. Не надо считать свою жизнь самой потерянной. – Он вскочил на ноги и подошел ко мне почти вплотную. Я съежился и попытался отойти от него.
- Да я вовсе…, - как-то сипло и неубедительно промямлил я.
- Так вот, мой непотерянный друг, надо жить, надо жить просто ради самой жизни, а уж потом плакать, стонать и задумываться.
Хлопнула дверь.
Мне снилась улыбающаяся мама, такая, какой я помнил ее с детства. Она кормила меня дымящимися блинами, похожими на маленькие солнца, и медом, пахнущим цветами и дождем. Она говорила мне ласковые слова, гладила непослушные вихры на голове и улыбалась своей неповторимой улыбкой. Славная, славная моя мама, ты единственный человек, который любит меня таким, каков я на самом деле. Во сне солнце светило очень ярко, смех был настоящим, все люди красивыми, чувства полными и искренними.
Господь перестал быть для меня видением. Он – настоящий. Мне даже не надо было в этом себя убеждать. Все картины и слова – явь. Жизнь усложненная и упрощенная. Мои больные и скачущие мысли иногда даже восхитительные в своей наивности. Мои смех и слезы – прекрасные по своей сути и дурацкие по предназначению. Все так тяжело и легко одновременно. Все так, и все не так. Поверни, как хочешь, а результат получается одинаковым. Результат моих дум, переживаний, мучений. Моих горящих глаз и встревоженной сути. Моего удалого вчера и моего непонятного завтра. Все пролетает в голове с быстротой пули.
Я нашел плачущую Ирину в самом укромном уголке больничного садика. Она сидела на скамейке, согнувшись, приставив к глазам ладони. Ее плачь был слышен издалека, хотя эти звуки трудно назвать просто плачем, она безудержно ревела. Когда получалось уж совсем громко, Ирина приставляла ко рту кулачок и старалась заглушить свои горькие стенания. На мой окрик она даже не повернула головы, она была вся в своем горе, в своем черном печальном мире.
- Ириша, что с тобой? – все, что я смог выговорить, глядя на нее такую. Красавица не успокаивалась и продолжала свою трагическую сцену. Мне пришлось сбегать в корпус и принести в стакане немного воды. Отпив один глоток, Ирина глазами затравленного зверя посмотрела на меня. Я принужденно улыбнулся, было ощущение собственной виновности перед этой хрупкой женщиной. Ее омуты-глаза доставали до самой сути, до изначалья, до той ниточки, на которой держится все человеческое я.
- Спасибо тебе, - с большим трудом выговорила Ирина, - ты единственный человек… Она не договорила, осеклась, понуро опустила голову и тяжко вздохнула.
- Ира, милая, не молчи, не держи в себе, рассказывай, – почти воодушевленным тоном подбадривал я ее, - ты все расскажешь, поплачешь, и тебе станет легче. Поверь мне. – Что я мог еще сказать ей в такой ситуации? Но она послушалась, повернулась ко мне всем телом и, сначала шепотом, а потом все громче и громче стала говорить. Услышанное поразило меня так сильно, что, слушая, я непроизвольно открыл рот, а когда опомнился, то заметил, что Ирина с удивлением наблюдает за моей реакцией. Видно, ее это до такой степени удивило, что несмотря на драматизм ситуации, она рассмеялась. Ирина смеялась долго, нервно, истерически, крупные слезы катились из ее прекрасных глаз и собирались в маленькие ручейки на уровне губ. Эта картина выглядела фантасмагорично: мужчина с открытым ртом и плачуще-смеющаяся женщина пристально смотрят друг на друга. Любое кино – ничто по сравнению с подобным. Жизнь сложнее и талантливее любого самого великого художника.
До этих минут я и не подозревал, что бывают истории более трагичные, чем моя. После всего услышанного, я уже считал себя почти счастливым человеком, любимчиком фортуны. Такого не пожелаешь даже злейшему врагу. Вот так… Чуть позже выяснилось, что Ирину навещал муж, вот с этого и началась нынешняя слезно-истерическая сцена.
Я шел по темной алле парка и думал, думал, думал. В голове с калейдоскопической быстротой пролетали разные мысли, слова, обрывки фраз. Я пытался выстроить предложения, объясняющие мои терзания, но у меня, увы, ничего не получалось. Все было слишком высокопарно, вычурно, попахивало глупостью и матерым снобизмом. Захотелось вырвать из себя внутреннее я и забросить его куда подальше.
Сегодня я опять решил заняться диссертацией. Устроился за большим столом, и вдруг отчетливо понял – не получится, ничего не получится. Из всех важных составляющих продвижения науки вперед, нет, пожалуй, главного – желания. Нет, и все тут. Как я не пытался выудить из себя хоть частичку этого «хочу писать», у меня ничего не получилось. Даже наступило какое-то облегчение, что меня очень удивило. Как будто тяжелый груз свалился с моих плеч. Сегодня я понял окончательно и бесповоротно – никаких диссертаций никогда не напишу. Даже пытаться не буду. Ведь я так устал от болезней, смертей, медицины. Я устал от всего, что имеет запах операционных, белых халатов, лекарств… Я устал от крови, смешанной с потом и слезами.
- Может быть ты и прав, - размышлял Всевышний, сидя со мной на парковой скамеечке,- может быть… - растянуто, как бы про себя, несколько раз повторил он.
- Единственное, что я могу тебе определенно сказать, - Господь со вздохом закрыл глаза, - по-видимому, у тебя больше нет будущего. Оставалась наука, но ты поставил на ней жирный крест.
Всевышний резко встал на ноги и зашагал прочь, так ни разу и не обернувшись. Он уходил в сторону солнца, а мне предоставил возможность оставаться в тени.
Я пребывал в смятении духа, перестал есть и пить, почти не вставал с постели. Я почти перестал жить. Зачем мне это занятие, когда вовсе его не хочешь? Я угасал с каждым днем, уходя все чаще и чаще, в черные дыры беспамятства. Так текли минуты часы, дни, месяцы. Я перестал ощущать себя человеком, в моем сознании оставались только картины счастливого прошлого. Даже видения приходили все реже и реже. Всевышний сейчас занят другими, а меня переизбрал с поста хранителя своих идей и умозаключений. Я стал совсем неинтересен ему, в своем слепом упрямстве и неповиновении.
- Да встань ты, наконец. Надо жить. Жить. Понимаешь? – Сотворитель всего сущего кричал мне во весь голос.
- Ты должен жить, должен, даже, заплатив за это такую великую цену.
- Я понимаю, что от тебя прежнего, такого яркого, ничего не осталось. Но разве можно хоронить себя раньше времени. Разве ты достоин этого?
Господь смотрел в мои глаза цвета замерзшей фиалки и говорил, говорил, говорил.
Его одухотворенное лицо сияло лунным светом, хотя за окном ярко светило солнце.
- Я ведь люблю тебя как сына, ты – частичка меня, понимаешь? Я не хочу, чтобы ты исчез из мира людей.
- Ты вспомни, как много тех, кто любит тебя, кому ты дорог, - из глаз Всевышнего текли лазуревые слезы. Он плакал по настоящему, как может плакать только отец, горюя о заблудшем своем сыне.
В эти минуты Иисус особенно хорош: трехметрового (если не больше) роста, в красивой белоснежной тунике, плетеных сандалиях. Лицо до того красиво, что такую великую красоту не сможет передать ни один художник в мире. Нет во Вселенной таких мастеров, способных уловить эти божественные черты. Не родились еще люди, чтобы с Богом на равных. За спиной Всевышнего я увидел большущий крест странного лилового цвета. Крест то вспыхивал, при особо громких словах Господа, то затухал, когда он останавливал речь, переводя дух.
- Ты должен жить, чтобы твои дети гордились тобой живым, а не легендарными воспоминаниями.
- Ты должен, должен, должен, именно должен. Хотя, конечно, наверное, тебе должны больше. Но об этом могу знать только я, я – сотворивший тебя.
- Живи, сынок, ладно? – Господь наклонился ко мне и нежно троекратно расцеловал.
- Придет время, я сам заберу тебя к себе, а сейчас надо помогать людям в их проблемах.
- Пусть ты болен телом, но у тебя добрая, отзывчивая душа. Ты очень умен, ты талантлив, наконец. А применять свой талант никогда не поздно. Смирись с физической болью, живи – духом.
Значит, он не верит, что я – сумасшедший. Господь наверняка знает – это не так.
Я стал медленно приходить в себя, возвращаться. Все еще было плохо, но я знал, что выкарабкаюсь, обязательно. Иначе и быть не может. Все полупсихическое зазеркалье радовалось моему возвращению. Заведующий, естественно, приписывал все заслуги себе. Лукаво улыбался, глядя по ту сторону меня, гадливо хихикал, попыхивал сигаретой и выпускал колечки дыма в открытое окно. А за окном уже бушевала весна, возрождалось все, радующее глаз. Все цвело, жужжало и пело. Лучи солнца доставали до самого хрусталика, до золотой нити организма, до существа. Божьи творения просыпались и простодушно заново начинали жить.
Ирину я увидел после долгого перерыва. Она, сдерживая слезы, подошла ко мне и прильнула всем телом. Потом нежно целовала меня, смеялась, что-то долго рассказывала, а я радостно замечал – она счастлива. Мы не отходили друг от друга. Радость возвращения была такой сильной, что мы боялись расстаться даже на минуту. Этой ночью она пришла ко мне. Желание переполняло ее безмерно. Она призывно тянула ко мне свои руки, а я целовал их и находил в этом удовольствие. Но…, ничего не получилось, хотя мы и не кололи столь замечательный, совсем успокаивающий укол на эту ночь. Видимо, предыдущее лечение давало о себе знать. Мы тихо вздыхали и совсем чуть-чуть плакали от невозможности подарить друг другу себя. Такие, видно, мы люди – сумасшедшие.
Исцеление удалось на славу: постепенно меня покидали депрессия и страх. Я вынырнул из омута собственной безнадежности. Я поверил в нужность себя.
А Иисус Христос больше не приходил, видения исчезли. Его глаза, голос, а, особенно, смех навсегда засели в моей просветлевшей голове. Туманом оставалось только будущее. Мой нательный крестик согревал меня своей божественной принадлежностью.
Я – выздоровел, Всевышний – исчез и не появлялся, а счастья как не было, так и нет. И разве Господь виноват, что мы не умеем ценить его, не умеем ценить простой человеческой жизни? У нас, у людей – золото то, что блестит, а ведь прекрасно иногда и блеклое, просто надо суметь увидеть, разглядеть. Мы сами не хотим этого. Мы не хотим трудиться душой, становиться добрее и терпимее. Мы все также глупы и ничтожны со своими пороками, грехами и дурью. Мы желаем всего, не пытаясь приложить к этому хоть маленькую частичку благородства, совести и чести.
А вы говорите, я – сумасшедший. Но если вы считаете, что нормальны, тогда я счастлив, что именно я – сумасшедший, и очень рад, что отличаюсь от вас… хоть этим…
Олег Гудков (с)