Зима была… Небо ночное, как пропасть над головой. Звёзд много, трусливые такие, маленькие – кто-то светом в темноту тыкал, тыкал, устал потом, да и бросил это дело – Тьма всё равно сильней. И висит эта яма чёрная насмешкой над серебристым снегом и звёздной худосочной сыпью, а я по деревне иду – на праздник меня пригласили. Иду – руки в карманы, хоть и в перчатках, в куртку кутаюсь – холод сегодня особенный – душу пробирает до того, что кажется, будто дрожит она, в угол забилась… Окна горят кое-где – теплом манят, жизнь за ними шевелится, пахнет и дышит воздухом горячим. Даже если кто-то один в такую пору в доме, ему телевизор новостями посуетится, рекламой помелькает и вроде как ночь зимняя дальше становится, холод уже не твой, а чей-то, например, того чудака, что по улице один бредёт - смотреть на него зябко даже. Что он там забыл? Что я там забыл? Тётки тёплыми телами на кухнях пышут, чай наводят – день ушёл до рассвета, в норе тем приятнее, чем снаружи уюта и тепла меньше, больше чужого, холодного…
Следов не разглядеть – да и метёт немного, если и проходил кто, уже не поймёшь. Минут через десять я и мои отпечатки также перестанем тревожить пустоту здесь, чтобы потревожить пустоту там, потом ещё где-то и не нужно притворяться, будто знаешь, куда придёшь. Цель относительно ясна, результат не ясен никогда – круговорот ухмылок, пьяных глаз, жара в деревенском доме – вот что я надеялся увидеть, почувствовать, надеялся, но не был уверен, что получится… Дорога слишком длинная… Ночь слишком тёмная, а жизнь за окнами горяча, как котёл адский…
Село на несколько частей разделено, мне нужно попасть в ту, что по другую сторону пруда большого – спуск, две плотины, небольшой подъём и я на месте – присоединюсь к тем, кто внутри, без шапок и пара изо рта. Но пока - слева деревья, справа овраг. Усадьба, говорят, была тут когда-то, поэтому деревья – здоровые тополя, выстроились прямоугольником, как бы окружая что-то, возможно небольшое поместье, историю которого, помнят пыльные архивы и массивные стволы, память их безмолвна и безразлична. В тишине страшно бывает, не понятно из-за чего. Нет гула голосов чьих-то, не важно чьих, мельтешащих живущих и жутко становится – один… Один, без фона шуршащей жизни, посреди Ничего и Никого, без событий и случаев, без «мельком проскочил» и «невзначай наткнулся», без того, что отвлекает и уводит в сторону заботы и озабоченности. Слева деревья, справа овраг… В овраге, зарастающие летом и обледенелые зимой фрагменты площадки для НВП – щербатые бойницы, куски полосы препятствий. Мёртвые… Бойницы и полоса – мертвее мумий и гробов, но даже в них есть тайна… Тайна ушедших впечатлений, тех, кто землю эту потоптал и в неё, потом ушёл. Стал мёртвым, а был живым, проходил НВП… Сажал тополя, на которых теперь грачи летом, чёрными гроздьями горбатятся и вечно недовольны – кряхтят и презирают. Зимой особенно всё это трогало меня… Идёшь ночью, как Дракула, наверное, ходил по владениям своим и тоска внутри, как подруга неизменная, ещё сильнее отделяет от домов и очагов. Живёт она в тебе как глист скользкий, во всём теле – питается, смакует – чувствуешь, как жрёт она тебя, исходя слизью и слюной ядовитой, ёрзает, копошится. И улыбаешься тяжело, и ходишь, как будто, ноги в трясине вязнут – она жена твоя, склизкая – червь ненасытный, холодный, как сама смерть.
Почему бы не повеселиться? Почему бы не втрескаться по уши в душную, пьяную ночь в пыхтящем доме, забитом разгорячёнными, охочими до жизни и друг друга людьми. Обрести беспокойство и радость от трепотни и завесы табачного дыма… Вот решил пойти, всё же зимой особо выбирать не приходиться. Тем более друзья… Друзья… Встретились-поговорили-разошлись, выпили-влипли-проспались-посмеялись, гуляли-обсуждали-поспорили-каждый при своём…
Деревья по обеим сторонам плотины первой ветви-краги свои к звёздам тянут – ведьмы умерли тут… Слишком много шабашей и грибов, слишком много тёмных тайн и похищенных детей и теперь руки свои кривые простирают из могил сырых – «Возьми нас в небо чёрное, Хозяин!» - шепчут по-старушечьи – «Хотим к Луне, сестре нашей!». Шорохи и скрипы, ворчание замёрзших стволов-рук, лёд и спящие рыбы…Самое время покурить, застыть на пару минут, пусть не понять, но хотя-бы ощутить.
Стою, смотрю на свой будущий путь – подъём ко второй плотине и вроде как есть некое «мы» между мной и ведьмиными стонами. Между немотой льда – мёртвой воды и, темнеющим Некто, решившим затянуться посреди пустого холода. Вроде как и теплее даже стало, но по-другому… Не так, как им сейчас за столом и в спальнях, среди живых тел и голосов… Просто там за дверями и стенами другие «мы», не похожие на «нас». Они не смогут до нас дотронуться, да что там – увидеть не смогут – мы о них знаем всё, они о нас только догадываются. Мы приходим во сне и видениях, прозрения их гениев – наша заслуга. Проносимся мимо тенями и шелестом призрачных плащей, кривляемся в зеркалах, когда в них никто не смотрит… И когда оглядываются они по наитию, нас уже нет или мы ещё там, но незримо, беззвучно смеёмся холодными ртами, устремив взгляд пустых глаз сквозь ширму материи…
На левой стороне подъёма темнеет продолговатое здание. Низкий, одноэтажный барак из красного кирпича, назначение и наполнение которого менялось много раз и изначальная его миссия не ясна, забыта и никому не интересна. Большинство стёкол в окнах выбиты пьяными героями в приступе ненависти к окружающему миру, особенно если этот мир легко разбить, высадить или сломать. До недавнего времени там жили безликие, чужие шабашники, но теперь барак пустует – странно было бы, если б в такой дыре ещё кто-нибудь остался. И странно, что меня повлекло к нему… Потянуло… Бывало такое в детстве – смотришь в подвал тёмный и хочется пойти туда, хоть и страшно до жути, до мурашек… Стою, курю, смотрю на халупу, по которой снос плачет. Что в ней особенного? Таких полно, даже в одном этом селе… Стоят ждут своего часа. И он придёт, только не скоро – время в таких местах идёт медленно, и перемены наступают с опозданием на десяток лет – этим гробам стоять между живыми, пока прогресс и предприимчивость не увидят здесь звенящий, шуршащий смысл, тот, который не пахнет… Особенного… «Мы» всё ещё смеёмся над «ними», и «наша» дорога идёт к этому бараку, туда и никуда больше.
Только хотел направиться я к своей цели новой, вдруг шёпот и шорох чётче стали, плотина под ногами зашевелилась, задрожала - «Шшшшсссам пришшшёл… Ссссам идёёёт…». Я оступился, будто равновесие потерял, на узкой доске. В голове шум, своих мыслей не найдёшь среди голосов полоумных старух. На несколько секунд помутнело в глазах, а когда прояснилось – вижу кротовины вокруг – десятки кротовин и … - земля мёрзлая ломается, отступает перед теми, кто норы эти роет. И сзади, и спереди – везде кучки маленькие, с каждым мгновением множатся, рассыпались по плотине, аж в глазах рябит. Я всё никак со зрением не совладаю или верить ему не хочется, всматриваюсь в темноту, жду гостей из-под земли. Ведь должны же они появиться? Что за шутки природы или воображения? Что за?.. Черви… Из кротовин начали вылезать толстые черви желтоватого цвета, напоминающие каких-то личинок-переростков. Тела их были словно слеплены из множества складок-колец, на которых часто встречались пятна чего-то засохшего - жидкости, наверное, слизи. Но самое главное и жуткое было то, что на голове у каждого из этих уродцев располагался человеческий глаз… Десятки глаз уже смотрели на меня, десятки кротовин только появились… Твари «вылуплялись» быстро, их было так много, что от звуков возни, казалось, будто идёт дождь. Глаза множились, появившись из-под земли, они уже не отрывались от меня, буравили, хотели продырявить мне душу, забрать разум, растворить его в своей тупой, плотоядной, слюнявой ярости. Я начал вертеться, пытаясь отыскать себе безопасный путь, хотя черви были не такими уж большими – можно было проложить дорогу прямо по ним, но меня трясло от одной мысли об этом, тошнило. Я представлял, как их оболочки лопаются под сапогами и обдают мне ноги вонючей гнилью, ядовитым нутром. И вот появился звук… Что-то жужжало… Или гудело, гудело, въедаясь в голову… Или это возникало в голове?.. Изнутри… Этот звук выл во мне, глухо надрывался, сверлил, проходил сквозь, нарывал. Эти твари включили ментальные дрели, и теперь ждали, когда я начну метаться, сорвавшись в безумие, пытаясь вспомнить своё имя. Стало уже совсем невмоготу. Вырваться, убежать, как угодно, но не остаться на месте. Звук продолжал дребезжать, я напоминал себе стальную пластину по которой долбанули какой-то трубой – трясся, ззудел. Всё… Сил терпеть уже не было – ночь слишком сурово обошлась со мной… Схватившись за голову, я рванул в сторону барака. Из-под ног раздавался треск, будто ломалась яичная скорлупа, я скользил на останках беспозвоночных демонов и пару раз чуть не рухнул, но равновесие удалось удержать, несмотря на то, что звук не давал отнять руки от головы – казалось, если я это сделаю, мои мозги дополнят месиво из раздавленных червей. Внутренности дохлых тварей источали токсичную вонь. Я пытался изо всех сил, но быстро бежать не получалось, приходилось прилагать много усилий и времени тратить на попытки удержаться на ногах. Плотина была нескончаемой, если в начале своего отчаянного бегства я ждал что вот-вот перестану скользить, и зудящая какофония станет, хотя бы немного более щадящей, то теперь всё представлялось по- иному. А если точнее, то во мне не было места ни надежде, ни отчаянию. Просто всё обратилось в процесс без ожидания результата. Я – существо, механически повторяющее, действия ради… Судорожно переставляю ноги, возможно кричу, мышцы гудят, в голове ничего, кроме ужаса и гула… Я просто существо-повторяющее… Повторяющее…
Страх, отвращение и шок перевалили порог, оставив пустоту трепыхания во, всё ещё, враждебном Ничто. Поэтому, когда плотина закончилась, я по инерции пробежал с десяток метров по нормальной дороге без ощущения того, что опасности уже нет, без осознания свободы. Оно пришло вдруг, как будто жар спал за пару мгновений, сменился морозом быстрее, чем я прикуриваю сигарету. Сознание, освободившись от психотической лихорадки, нашло моё тело метрах в двадцати от «червивой» плотины. Стоя на коленях, я рассматривал ладони, отсутствовал, дышал, наблюдал себя в посттравматической тишине…
Хиромантия… Вот линия жизни, вот – ума… Тут холм Венеры и… А может это шрамы? Расчертили ладони утраты… Разочарования в том, что не стоило того… В каких-нибудь прошлых жизнях пинали меня случаи и закономерности, резали, жевали и выплюнули сюда вот, на мост этот промёрзший, на снег…
Черви позади… Я оглянулся, в общем, без особого интереса, ничего не ожидая и не боясь – кротовины начали исчезать, сворачиваться, так, будто всасывало их из недр что-то. С кряхтением земля забирала обратно то, что предназначалось увидеть только мне. Странно? А мне тогда так, почему-то, не казалось, я не ощущал странности и, в общем, даже чудовищности происходящего. Черви с глазами… Из-под снега… И что с того? Что с того?..
Отряхнувшись и, насколько возможно, очистив сапоги снегом от мерзких останков, я поплёлся к бараку. Дом этот манил ещё сильнее, чем до истории на плотине и в тот момент, несмотря на недавнее судорожное бегство, казалось, ничто особо меня не волнует, кроме дома этого – надо дойти и там должен покой ждать… Покой не тёплого очага и уютных кресел, а покой норы – холодной, но укромной, скрытой от глаз посторонних - от всех глаз, кроме моих. Зароюсь в него – в стены и доски гнилые, сыростью пропитаюсь и только моё там – каждая щепка, каждый кусок старого кирпича, каждая петля дверная. Чужого нет, только моё… Пережду… Отдышусь и дальше пойду – ближе к празднику… К празднику!..
Крыльцо у барака с торца. Скособочилось, ступени снегом почему-то не замело особо и они во всей красе – гниющие, кривые, недружелюбные. За перила лучше не хвататься, странно, что они ещё на месте. Да и к чему они здесь? Ступени всего две… Щепки из них торчат – время обгрызло, стрелками часов рубило их, башмаками топтало дешёвыми, пока они собой не перестали быть. Даже дверь сохранилась, не смотри, что на одной петле висит, а всё туда же.
На всякий случай, немного напрягая вестибулярный аппарат, я преодолел карликовую лестницу. Дверь покосилась и практически стояла на крыльце, для того, чтобы войти внутрь пришлось тащить её по замёрзшим доскам. Ржавая петля не сдала последних позиций, даже после того, как проход был освобождён – дверь не рухнула, а осталась стоять в том положении, которое я ей придал. Впереди была видна часть коридора, который, насколько я знал, проходил через весь барак. Со стен свисали обои неясной расцветки и куски облупившейся краски, под ногами что-то хрустело и ломалось. Кое-где висели облезлые календари и какие-то вырезки из древних газет и журналов. Я продвигался медленно и поэтому вовремя заметил чугунную батарею с огрызками труб, валяющуюся прямо на пути – прах к праху… Почти все двери были на месте, хотя учитывая их состояние это было довольно странно, окна же остались в прошлом – сквозняки гуляли напропалую. Некоторые комнаты были закрыты, некоторые – нет. Свет из окон позволял разглядеть кривые и частично безногие стулья и столы, из которых даже ветхость не смогла выжить дух какой-то нищей казёнщины. Пара железных кроватей, на одной куски грязной, рваной материи когда-то известной, как – матрас. Я вошёл в комнату с «матрасом» и остановился возле кровати, тупо рассматривая её ржавые пружины и разбросанные ветром или как-то иначе клочки ткани. Почему меня заинтересовало это незамысловатое ложе, переживающее одну из последних стадий упадка, было сложно сказать. По сути меня там вообще не должно было быть, в этой гигантской вонючей коробке, где нет ничего, кроме пыли и осколков быта тех, кого уже здесь никто не помнит. Но я был там – стоял и получал удовольствие от созерцания ржавчины и гнилых тряпок, трещин на стенах и мёртвых календарей. На стене, у которой стояла та самая кровать, нетвёрдой рукой был начертан абстрактный фаллос. У его основания располагались два неровных полукруга – яички. На железных кроватях спали в госбольницах граждане облагодетельствованные бесплатной медициной, ворочались переживая тревожные сновидения, чем вызывали, знакомый всем, скрип стандартных пружин. Из ран на холодные, жёсткие простыни сочилась кровь. Выжившие из ума и безусловных рефлексов старики оставляли на таких вот матрасах свои последние печати и подписи, во сне и когда утку поднести не успевали или просто не хотели. В бараке жили шабашники – приезжие рабочие и особо нуждающиеся местные. Кто-то из них над скорбным казённым лежаком, может быть даже после акта скоропостижной любви, сдобренной хорошей дозой известного вещества, решил нарисовать нечто жизнеутверждающее. Возможно, это был знак мужской победы или, что скорее всего, попытка бросить вызов косности, застарелому ханжеству, в приступе праведной страсти – страсти требующей перемен, разрушения устоев. В масштабе этой комнаты ложная мораль была преодолена символом, неукротимо устремлённым вверх – там в этих заоблачных далях нет железных кроватей с умирающими стариками, и простыни не царапают холодом граждан, переваренных «трудом на благо»
Фаллос некоторое время занимал всё моё внимание. Его несовершенные линии и неуместность… Вдруг откуда-то вторгся звук. Достаточно громкий и резкий, для того чтобы отвлечь меня, вывести из культурного шока – кто-то перетаскивал стул или стол по полу. Во всяком случае, было на это похоже. Глупо было бы думать, что только я мог здесь заинтересоваться этим местом. Залезть среди ночи, зимой в необитаемый дом – что может быть естественней в мире алкогольной анархии? Так что, ничего мистического на ум не пришло – очевидно, подумал я, кто-то решил поискать сомнительных впечатлений или просто принял эту гнилую халупу за свой дом. Я вышел в коридор, оставив позади эстетику примитивного члена и осмотрелся. Коридор был всё также пуст, только пыль немного растормошил слабый ветер, и в открытую входную дверь нанесло снега. Я не увлекался детективами, но всё же заметил, что следов на снегу, кроме оставленных мной, не было. Хотя может они и были? Просто человек шёл по отпечаткам моих сапог… Зачем? А что, мало тех, кто переступает трещины на асфальте? Старается идти точно через одну плитку по дорожкам в скверах… Но для этого надо быть трезвым…
Я стоял, ожидая продолжения, как будто это было что-то очень важное, ключевое. В сущности, ничего странного не происходило и, уж тем более, нечего было бояться, кроме… Ведь черви были на плотине… Десятки поганых червей… Воспоминание ударило меня – глаза на головах с красными прожилками – гнев беспозвоночных гадов. Гнев и ненависть тех, кто не способен их чувствовать, я ощущал это… Я ощущал это телесно, этот звук… Мозг поспешил сбросить этот груз и то, что произошло каких-нибудь полчаса назад не беспокоило меня, ушло, провалилось, будто и не было… До этого момента.
Голова заболела, стала тяжёлой как гиря – казалось, гул вернулся, гул вернулся, и они снова идут за мной. Роют свои норы и скоро будут здесь! Я привалился к стене – болело всё. Я – болел… В каждом зубе была бормашина, внутреннее сверло настойчиво пробивающее себе путь, как какая-то механическая оса. В груди горело, жгло – я попытался расстегнуть пальто, но руки свело судорогой – они были согнуты в запястьях силой, которую я не мог перебороть. Ноги ослабли до такой степени и так резко, что я быстро сполз по стене и сел на пол. Казалось, мир навалился на меня и пытается раздавить, расплющить. Голова опять была в невидимых тисках. Гул не приходил, но пространство сжималось вокруг, становилось настолько чужеродным, что, казалось, я задохнусь, растворюсь в этой злобной, ненавидящей меня, кислоте действительности. Стены напоминали кожу больного старика – шелушащиеся, в бесконечных трещинах – старик дышал тяжело, каждый вздох давался ему с трудом, он преодолевал его, ему давно надоело дышать…
Я начал понимать, что если не приложу усилия, то могу сойти с ума. Просто останусь здесь сидеть, держась за голову и никакого вам праздника – только боль и отчаяние, навсегда. Почему-то мне показалось, что нужный эффект произведёт перемена места – я решил добраться до комнаты напротив, из которой, вроде бы, и доносились те самые звуки. Ноги почти не слушались и рассчитывать на то, что возможно дойти до цели не приходилось. Нужно было ползти, и я пополз… Боль и страх подгоняли и придавали сил, как ни странно это звучит. Бегство от невидимых врагов, от боли внутри по сути своей абсурдно, но ничего не делать невозможно, нельзя… Я упал на живот и принялся тащить себя руками к заветной двери. Ноги были теперь бесполезным грузом, волочащимся по грязному полу. По-пластунски, нервно, судорожно работая локтями, я полз через довольно широкий коридор, едва различая цель в тёмной, душной реальности, иногда с облегчением глотая небольшие порции свежего воздуха, доходившие до меня благодаря отсутствию окон в комнатах и открытой входной двери. В зубах не утихали бормашины, кости ныли – пару раз я скрючивался и лежал, дрожа всем телом. Но надо было продолжать ползти… Я - повторяющий… Снова и снова гребки локтями… Существо- повторяющее…
Вот и дверь. Сначала попробовал открыть её, вытянув руку, но сил не хватило. Казалось, что отворю её и сразу станет легче, боль уйдёт и страх улетучится… Подполз поближе, навалился посильнее и… К моему ликованию дверь легко поддалась. Перед этим мне страшно было даже подумать, что может повториться история с входной дверью – для меня тогда сдвинуть её с места стало бы непосильной задачей. Из комнаты меня обдало затхлым воздухом. Гнилое дерево, старые тряпки, сырость – всё это читалось в букете, ничего близкого с приятными ароматами, но боль ушла, как только я вдохнул эту симфонию ущербного декаданса…
Лёжа на полу в коридоре лицом вниз я почти не верил в тишину внутри и приветливость снаружи. Мир перестал быть тисками, голова теперь – не очаг боли, сердце – не воплощённый страх. Ноги снова принадлежали мне, и я осторожно, не без тревоги встал с пола. Свет просачивался в помещение ровно настолько, чтобы не чувствовать себя абсолютным кротом, не более того. Делу помогали Луна и снег, но не так хорошо, как хотелось бы. Поэтому обстановку комнаты, к которой мне пришлось так самозабвенно ползти, до деталей разглядеть было почти невозможно – только очертания – стол, пара стульев и… кто-то сидящий на одном из них. Там, где я впал в транс от величия народного искусства, освещение по каким-то причинам позволяло различить больше – из коридора матрас и железное ложе я видел достаточно чётко, здесь же приходилось о многом догадываться.
Если вы когда-либо входили в склеп, то должны меня понять – почти такие же ощущения испытал я, входя в эту тёмную комнату. Этот барак, конечно, был в целом большим склепом, без трупов – мёртвое здание, сырость, атмосфера, но эта комната хранила в себе что-то особенно кладбищенское. Тела умерших – всего лишь то, что осталось от когда-то живого, трепещущего от страха, восторгающегося, удивлявшегося внезапным вывертам судьбы. Всего лишь застывший организм, биоробот без питания – лежит и лежать будет, пока время не источит его до абсолютного ничто. Что же в этом нас заставляет чувствовать? Горечь? Ощущение бессилия? Или может быть проекция – «Когда-нибудь и я так…». Всё это сразу и ещё кое-что – мы боимся… Боимся, что мертвец оживёт. Что вдруг мы увидим едва уловимое движение глазных яблок под веками, согнувшийся палец, гримасу и тогда мир уже будет другим для нас, хотя бы на короткое время. Другим, как бывало в страшных снах, когда из кошмара нет выхода и знакомое становится диким, чужим, нечеловеческим. На короткое время мы познаем что-то за пределами повышений цен, утреннего метро и кино по субботам, за пределами образа того человека, который должен быть абсолютно и бесповоротно мёртв. И этого может хватить, чтобы уже никогда не вернуться из безумия.
В комнате я нашёл девушку, печальную как статуя, оплакивающая ушедших. Она сидела, склонившись над столом, на котором стоял старый, опутанный паутиной подсвечник. Из него торчал засохший свечной огарок. Саван стягивал всё её худое тело, только руки были свободны, благодаря специально проделанным в ткани дырам. На голове у странной постоялицы заброшенного дома колыхалась от сквозняка потрёпанная, дырявая фата, которая доставала ей всего лишь до плеч, всё остальное было оторвано. Руки она вытянула и положила на стол, ладонями вниз – казалось её поглотила какая-то молитва или что-то вроде спиритического сеанса. Незнакомка была бледна, как Луна. Я смотрел на неё и видел холодное, неприветливое свечение, которое обволакивало маленькую фигуру. Светлый ореол ледяного мрака – может и не было его… Может всего лишь обман восприятия, эмоции устроили потеху для измученного разума, слишком многое пережившего за эту ночь? Мерещатся девушки в саванах, молящиеся на давно погасшую свечу – картина из Эдгара По и классики кладбищенских ужасов. Было в чём усомниться, но почему-то не хотелось всё сводить к галлюцинациям после стресса и главное – я не собирался бежать. Не могу сказать, что не боялся – боялся и одновременно ощущал связь… Мою связь с этим видением, своё место рядом с ним. Я сел за стол напротив призрака и стал просто на него смотреть. Фарфоровая, словно соткана из осеннего тумана, невозможно было понять дышит она или нет. Я снова обратил внимание на то, что фату тревожил сквозняк – так значит не призрак!
Значит…:
- Здравствуйте – я проговорил это тихо, почти шёпотом, как будто боялся кого-то разбудить. Девушка не отреагировала, но мне почему-то показалось, что она слышит и, главное, слушает – Я… Не ожидал тут увидеть, эмм… - волнение дрожало во мне, мешало говорить, мешало думать. Что-то стучалось ко мне, что-то искало возможность стать со мной одним целым. Внутри похолодело, и зима теперь была не только снаружи, не только на плотине в треске деревьев и обжигающих ветрах. Я сидел, смотрел и замерзал сердцем, разумом. Тревога колотила меня, но было отчего-то приятно. Наверное, оттого, что я становлюсь единым со льдом, чёрным небом и иглами сквозняков, проникаю в них, а они проникают в меня. Проникают и раздирают прошлое на куски. Рвут его на мелкие части до низведения в небытие. Теперь можно было только лишь улыбаться воспоминаниям, смешной памяти, которая пытается в жалкой истерике подцепить меня на свои ущербные крючки. Случаи, выводы, ситуации… Вчера, год назад, на день рождения… Обида, торжество, совесть… Всё это ползало у моих ног, лебезило и пускало сопли, умоляло и проклинало, как бес, которому дал хорошего пинка умелый экзорцист. Вот так вот вдруг, сидя перед воплощённым холодом, перед идеей банальных страшилок, по дороге на праздник я превращался в кусок циничной зимы. Превращался без сожалений, без дороги назад, без остатка… А Она всё сидела и смотрела сон про меня и мёртвую свечу на трухлявом столе…
- Вы… - я подался вперёд, чтобы лучше рассмотреть её лицо – Кто Вы?.. – дрожь продолжала бродить по телу, пальцы на руках дрожали, как у дряхлого старика, мороз получал надо мной всё больше власти, а я и не думал сопротивляться – Что со мной?..
Девушка ничего не ответила, и меня это не удивило - я воспринимал её, скорее как статую, чем как живое существо способное на адекватное общение. Но в то же время связь между нами, несомненно, была – Она слушала меня и знала, что со мной происходит, может быть даже была всему этому причиной…
Некоторое время я ждал, надеялся, что мне всё-таки ответят или подадут какой-нибудь знак, но ничего не произошло – Она не собиралась выходить из оцепенения и, казалось даже звуки ветра, блуждающего по бараку повторялись, были копиями друг друга. Скрипы и стоны деревянного пола тоже застряли на одних и тех же интонациях, они слились в примитивную мелодию, ритм, срывающийся в начало после нескольких унылых нот. Я рассматривал Её. Каждый миллиметр, доступный взгляду и всё больше восхищался, более того – становился ею одержим. Цвет слоновой кости казался серым, по сравнению с белизной её кожи, фарфоровые статуэтки – эрзац, жалкое подобие той, что сидела предо мной. Всё дёшево и пошло в свете этого лунного ангела. И как я не ослеп? Как не сошёл с ума с самого начала, только увидев Её? Неприступное молчание этого потустороннего существа, было красноречивее великих поэм. Оно заражало, давало понять, объясняло, не намекая, без ужимок и попыток проскочить. Прямая и нежная, глубокая немота – в которой коварство и святая искренность были одним целым. Реальность кружилась вокруг призрачной фигуры, Она была осью, центром зимы и чёрной дыры неба. Звуки продолжали свою трансовую симфонию, не допуская случайностей – были системой, оркестром, без погрешностей, исполняющим одно и то же – неподвижную мелодию, в такт застывшим губам незнакомки.
Девушка пошевелилась… Подняла голову, но глаза не открыла. Я был к этому совершенно не готов. Некоторое время разум отказывался принимать жизнь того, кого считал скорее изваянием. Она смотрела на меня сквозь веки и видела… Этот пристальный взгляд закрытых глаз помог моей внутренней зиме завершить дело – холод получил надо мной абсолютную власть, а я получил её над тем, чем был совсем недавно. Всё стало на свои места. Тело ощущалось, как стройная система, лишённая недочётов и возможности сбоя – казарма, полная здоровых, дисциплинированных солдат. Руки и ноги были готовы выполнять без проволочек приказы заледеневшей души и рассудка. Мысли не толпились и не суетились. Можно подумать, что я стал машиной, но это было не так. Рядом с Ней я переживал мириады оттенков чувств и эмоций, только они жили очень далеко от того мира, где меня ждал праздник в компании друзей.
Старая свеча, покрытая восковыми волдырями, без какой-либо помощи извне, загорелась, скудно осветив комнату синим пламенем, напоминавшим своим свечением ореол вокруг Её фигуры. Лицо девушки стало ещё бледнее, руки казались почти неосязаемыми, прозрачными. Вокруг зашевелились тени, они шушукались и наблюдали за нами, перепрыгивая с одной стены на другую.
Я встал со стула и медленно подошёл к Ней. Закрытые глаза не отпускали меня, контролируя каждое движение, каждый мой вдох. Мы совсем близко друг от друга, я рядом с той, чьё происхождение – тайна навсегда и для всех. Мы совсем близко и мы – одно. Где-то очень далеко, в мире без тепла, два осколка ледяной глыбы, которая осью пронизывает реальность холода и слепящего снега, были частью родной Вселенной, её плотью. И вот мы здесь – в чуждом пространстве, времени, отсчитывающем инородные события, свадьбы и войны странных существ, которые отторгли нас, как не прижившийся орган.
Однообразная какофония сквозняков и скрипов, постепенно впускала в себя скрипку и фортепьяно. Музыка из ниоткуда, медленно, но настойчиво заменяла примитивные, зацикленные звуки. Вот уже почти проявилась партия скрипки, ещё чуть-чуть и её голос донесёт до нас всё, что должен высказать. Вкрапления фортепьяно превращаются в разрозненные, но гармоничные куски, летящие навстречу друг другу, чтобы соединиться в шторме грандиозной мелодии. И вот слияние состоялось! Эта музыка могла всё – разорвать обветшалый барак на миллионы кусков, проникнуть в сердце каждому на этой планете за мгновение, дождём пролиться на землю, давно забывшую о воде, навсегда уничтожить смерть. Я сам не заметил, как это произошло, но мы с незнакомкой уже кружились в танце, словно на каком-нибудь балу и тени метались неистово, рухнув в безумие от невероятных, неземных аккордов. Комната то расширялась до размеров большого зала, то сужалась, оставляя для наших движений минимум пространства, ряды свечей – близнецов той самой одинокой старушки с трухлявого стола, окружали нас хороводом, сверкавшим ледяным пламенем – реальность танцевала вместе с нами, радовалась и грустила под аккомпанемент невидимых инструментов.
Моя партнёрша ни разу не отвернулась, не отвела от меня глаз. Мне казалось, что у этого взгляда есть выражение, есть всё то, что присуще обычному человеческому взгляду, несмотря на закрытые веки. Есть всё и ещё что-то. Что-то, в чём нет жизни, но есть глубина неизведанных пещер и тайных ходов, тёмных, как душа кровожадного тирана, глубина белого цвета арктической пустыни и сегодняшнего ночного неба – бездонного и бесчувственного.
Музыка вошла в кульминационную стадию, свечи, кружившиеся вокруг нас, превратились в сплошную дрожащую полосу холодного огня, тени то собирались в одну гигантскую, то рассыпались на сотни небольших и всё это с бешеной, истерической скоростью, комната пульсировала, в интенсивном ритме, от чего создавалось впечатление, что мы находимся внутри огромного сердца. И тут я увидел, что Она приоткрывает веки.
Страх во мне смешался с предчувствием какого-то неизмеримо важного для меня события. Словно предстояло спуститься в гробницу, где лежал давно забытый бог великого народа и открыть что-то, что сможет изменить привычный ход вещей. Повеяло сыростью, могильный дух снова вернулся сюда, на пике торжества и неистовства. Она открывала глаза, а я не мог оторвать от Неё взгляда, я должен увидеть был что-то увидеть. И я не увидел ничего…
Лишь пустые глазницы – всё, что явилось миру, после того, как Её веки открылись. Тьма и пустота – величие Ничто, ветер, гуляющий по замерзающей степи… Эти две пропасти были всё ближе, надвигались, презирая любое сопротивление, подминая под себя мир, мой мир, мою судьбу… Но я не был в отчаянии, не чувствовал, что теряю себя – напротив – я обретал, находил, возвращался издалека туда, где когда-то моё дыхание было единым с дыханием земли. Постепенно не осталось ничего, кроме Тьмы Её глаз. Я был ею одет, скрыт. Всё что могу вспомнить из своего состояния в тот момент – это пустота и холод внутри, которые я принял, без сомнений.
Комната… Стол… Полумрак и никакой музыки. Стул, на котором сидела девушка, пустовал. Я стоял на коленях и почему-то рассматривал свои ладони. Некоторое время не было удивления, не было страха, не было ничего, кроме почти младенческого мироощущения. Мне всё казалось новым, странным, но совсем не враждебным. Трухлявая древесина интересно пахла, подсвечник не напоминал о тленности бытия, а мебель перестала быть элементом презренного быта забытых и обезличенных. Но постепенно возвращалось, то, что и должно было скоро настигнуть – что со мной было?.. Я всё прекрасно помнил, память не дала сбой, не перечеркнула амнезией жуткое и прекрасное, способное свести с ума. Девушка в саване, хоровод свечей, музыка, налетевшая ураганом, наверное, из тех мест, где живут лишь высоколобые гении с отстранённым, потусторонним взором. И танец… Танец, в котором точку поставила Тьма. Это не было сном или видением, я почему-то был в этом уверен, но думать о Ней, как о части реальности, в которой сейчас шёл снег и ветер разносил пьяные голоса с того самого праздника по застывшей деревне, не получалось.
Сдвинуться с места я смог не сразу. Ничего не болело, но, казалось - начну шевелиться и развалюсь на части, как робот, некачественной сборки. В теле всё ощущалось по-другому, будто органы заменили на новые, и теперь оборудование требует обкатки. После десяти минут попыток, я достиг того, что поднялся и относительно твёрдо стоял на всё ещё деревянных ногах, лишь изредка балансируя руками, но ходьба оставалась в области сомнительных возможностей. Приложив немало усилий, у меня всё же получилось сделать три шага. Но это был предел. Единственное, что я смог сделать после этого – прислониться к стене, близкий к изнеможению.
Праздник уже в самом разгаре, а я в заброшенном доме со стеной обнимаюсь. Пытаюсь сладить с телом, которое вдруг решило пойти против моей воли, перестало быть понятным, отделилось от разума… И внутри холод этот, будто меня, как рыбу какую-то заморозили.
Я стоял и сопротивлялся, не понимал, негодовал, пытался вернуть то, что ушло навсегда, было из меня выдавлено неизвестной силой. От напряжения и страха сбивалось дыхание, слёзы подступали всё ближе – абсолютный, глухой тупик царил везде, куда бы ни устремлялась отчаянная, истерическая мысль. Я трепыхался в стальных лапах холода и судьбы. Перед глазами громоздились картины безумного танца, синее пламя выедало последние остатки ясного сознания, хоть и было лишь воспоминанием. Раз за разом переживал я пропасть её взгляда, раз за разом исчезал в изначальной Тьме. Хотелось вырвать из себя всё то, что произошло с того момента, как началась плотина, но чем дальше я заходил в своём отторжении, тем больнее мне становилось.
Но… Ведь я холоду этому не перечил… Впустил его, впустил и лелеял, как любовь в душу впускают. Оделся в него, как в броню, закутался, как в одеяло. Принял же… Сразу! Будто моё это и было всегда моим! А теперь стою и двинуться не могу толком… Кажется чужое во мне всё и я сам – не тот и не там. Нет… Что-то я упустил…
Крючьями воли я подтащил, запрятанные в глубине воспоминания, о своей присяге ледяной силе и Тьме пустых глаз. Притягивал и ощущал снова родство и близость с синим огнём старой свечи, с тем, кто без остатка отдался танцу с лунной незнакомкой. В один миг как будто увидел себя со стороны, из-под потолка – потерянного, дрожащего от страха и слабости и даже смех меня разобрал – ничтожен же ты, в своём насекомом протесте, против скалы неизбежного, жалок, как котёнок промокший. Бежать некуда, да и не нужно. Посмеялся я и ворвался в себя, прямо через глаза, разрядом льда – теперь встречай свою Правду!
Жизнь возвращалась – сила проникла в меня и установила незыблемую, стальную власть во всём теле, спина выпрямилась, глаза стали различать самые мелкие детали. Я уверенно, почти со злостью вышел на крыльцо. Мороз усилился, мела метель. Я вошёл в зиму, как в родной дом.
Впереди ждала вторая плотина, очень похожая на первую. Над ней также молились деревья, кряхтели и корчились от груза прожитых дней. Но здесь мне не встретились неведомые существа и голоса ведьм не сопровождали меня навязчивыми мантрами. Плотина пустовала, мёрзла без содержания, была жуткой, одинокой, но обычной. Снег кряхтел под ногами, пруд огромным белым пятном спал без сновидений, я шёл на уже разгорячившийся праздник, такой краснощёкий от пьяного задора, вертящийся огненной юлой посреди льда и метели.
Здесь дома по обе стороны улицы – настоящая, каноническая деревня, только вместо печек газовые колонки, а вместо телег – пыхтящие, громыхающие чудеса автопрома. Дома спят через одного. На том берегу окна уснувших квартир в двухэтажных коробках не так похожи на кроличьи норы, нырнув в одну из которых рискуешь сломать приёмник, настроенный на волну «Голос Нормы». Фонари то там, то здесь ковыряли ночь, снег им в этом солидно помогал, но жилища, погружённые в сон, всё равно напоминали затаившихся угрюмых троллей.
До праздника теперь было уже совсем близко. Музыка стала почти узнаваемой и голоса больше не сливались в невнятную кучу первобытных междометий. Постепенно немая ночь уползала за кулисы, уступая играющей и кипящей крови молодых. Тьма повсюду, но здесь в стороне – наблюдает, позволяя суетливым и горластым, тормошить тишину, чувствовать власть и свободу, кувыркаясь в алкогольных разговорах и разухабистых плясках. Вот кто-то выбежал из дома, осветив кусок ночи и позволив шуму горячего веселья ещё громче заявить о себе. Выскочивший в холод, что-то завопил, размахивая руками. Почти сразу в пятне света появились расторопные, обеспокоенные сотрапезники и поспешили убрать с улицы товарища, который в тот момент уже пытался оторвать доску от хозяйского забора.
«Героя» утащили, дверь захлопнулась до ближайшего посягательства и тем, кто заставит её петли скрипеть в следующий раз должен был стать я.
Мне нравились моменты, когда стихия бушевала за окном. Квартира становилась крепостью, пещерой надёжной и уютной, в ней появлялись смысл и глубина маленькой Родины, тёплой утробы. Улица мертва – человек там превращается в аномалию, несуразный просчёт, он бессилен перед Природой, надрывающейся в своих языческих песнях. Сел сурком в уголок с книжкой, страницами пошуршал, а за стенами твоими ветер носится, гнёт и корёжит, вода тоннами с небес срывается. Ничтожен, беспомощен, но исхитрился пронырливо и таки спрятался, укрылся… Всё пройдёт мимо… Беда пройдёт, смерть, злость, неподъёмная, неукротимая бездушность пустой Вселенной…
Захожу на огонёк, в огонь, в очаг, где, пусть временно, но сердца кипят. После всего пришёл наконец… Добрался… А ведь не очень-то хотелось и ноги особо не торопились сюда, но назад даже не подумал повернуть, надо было сюда дойти, очень надо. Куча обуви в сенях, старая стиральная машина, запах кошек. Лампочка потрескивает и немного гудит, слышно её хоть и музыка громыхает. Дерево мёртвое, зато тёплое – сбито, склеено, сложено в дом и мебель – в стулья, стены, окна. Рядом с машиной, как раз прикорнул старый стул. Заляпанный древними пятнами белой краски, с одной подкосившейся ножкой, он воплощал безразличие и смирение с долей отщепенца, оставленного за бортом по выслуге лет. Вот такой маленький, уценённый декаданс – кривой стул, ржавая стиральная машина и приглашённый, но неуверенный, что место это тепло своё просто так отдаст.
Дверь в дом потихоньку открылась, и из неё показался кучерявый человечек с озабоченным взглядом. Глаза его бегали, искали и, что самое главное – находили. Этот хорошо известный всем в округе мельтешащий маломерок, боялся собственной тени, но делал это прагматично, без излишней рефлексии. Вокруг нас множество вещей и людей, таящих в себе потенциальную опасность, мы склонны быть небрежными, подставлять себя под удар, тогда, когда могли бы избежать неприятностей, обладая способностями этого субъекта, рождённого, чтобы шнырять, проскальзывать, хихикать в такт и вовремя, видеть возможности для выгоды на, казалось бы, пустом месте. В угаре пьяного веселья оставаться рыщущим и подмечающим, странно избегающим как побоев, так и шальных засосов, мог только он – маленький золотоволосый Емеля с глазами матёрой крысы.
- Привет – голос у него тихий и слегка сиплый, крадётся и проникает… - Мы тут уже водочки!.. Заходи давай! – машет рукой, приглашая – Там все уже давно. Спрашивали про тебя. – глазки его лукаво сузились, хитрая улыбка мимолётно намекнула на подтекст.
Спрашивали… Ну конечно, я ведь и шёл за этим… Надеялся и даже не врал себе, что не надеюсь. Если спрашивала, значит интересен, значит хоть немного, но нужен и не так уж важно зачем – уже победа, если спросила… Внутри задрожало что-то, душа наверное, хотя, говорят, это сомнительно, чтоб дрожало то, чего нет. Но ненадолго. Не стала она так дрожать, как я ожидал - не пронизало до костей, не оглушило, и в руках сила осталась. Всё по-другому теперь. Хоть и дёрнуло меня назад во вчера, после новости от Емели, но ложь это – туда нет дороги. Свет и тепло… Они почти заполучили меня. На несколько секунд я стал их слугой, алкающим улыбок и рук. Я снова захотел толпиться и переглядываться, быть в центре и, иногда, с краю. Как это, в общем, занятно – быть одиноко стоящим, растущим по кривой, пасмурно изъясняться, молчать с глубоким выражением усталых глаз. Припадочно выплёвывать цитаты из дневников умерших, но значительных, где-нибудь в ободранном подъезде на впечатлительную даму под дешёвым градусом. Всё это – тепло, особенно слёзы, холодный пот по ночам, бессонница, кромсающая и без того больной мозг. Непререкаемая важность случайных фраз, косых и прямых взглядов – тоже тепло. И оно зовёт, чем дольше ты в нём, тем больше. Манит, когда отрекаешься, рвёшь, присягаешь Той Стороне, сулит томные вечера, мягкие руки, тревожные звонки от нестабильного международного положения, ноющую грудь… Просит поучаствовать, поюлить и ты начинаешь судорожно искать сломанные кандалы, а они-то совсем рядом…
Поздно уже…
- Ну чего ты? – Емеля ждал моего хода. Ему всё было интересно, даже самая малая малость из того, что называется «события». Несмотря на природный дар проныры, он не умел скрывать свой плотоядный настрой – глазки его начинали блестеть грызуньей хитростью, при одном намёке на ситуацию, хоть немного нарушающую ряд обыденности. В такие моменты из него беспорядочным ворохом сыпалось хихиканье и глупые шутки, оставалось только начать потирать ручки.
- Иду – я подался вперёд, и он зашёл обратно в дом, придерживая дверь – Ты же куда-то собирался?
- Да, хе-хе, забыл там… - крысёныш быстро исчез в недрах пьяного вертепа, а я переступил порог и остановился – трудно было решить, что делать дальше, после моего упрямого пути.
Голоса гудели, временами взрываясь девичьим визгом и гоготом парней. Пахло дешёвыми духами и перегаром. По коридору, в начале которого я стоял, постоянно кто-то перемещался, но мне как-то удавалось оставаться незамеченным… С какой-то стороны это не могло не радовать, можно было почувствовать себя почти невидимкой, обмануться тем, что ты способен контролировать наступление момента обнаружения. В нужную секунду – «А вот и я!» - когда готов и хочешь. Но тогда бы я сюда не пришёл…
- О! – краснолицый и красноглазый персонаж тривиального действа, приметил меня, как только вывалил свой грузный корпус из кухни – Здарова! – он протянул ко мне свою мясистую пятерню, намереваясь наградить меня крепким рукопожатием, которое обещало быть искренним и тёплым, благо за его температуру отвечает высокий градус суровых напитков. Мы потрясли друг друга за руки, Хряк похлопал меня по плечу. Я его встречал и даже почти знал, но пока не мог вспомнить о нём хоть что-то конкретное. Зачем он здесь? Для молодёжной попойки староват. Таких ожидаешь встретить среди слесарей и водителей, которые уже давно поняли, с чем едят мечты и даже планы. Они ежеминутно демонстрируют маскулинный, волосатый цинизм весело и громко матерясь, обсуждая задницы чужих жён и хроническое мздоимство – явный признак зрелости, тяжёлой умудрённости. Круг явно тут – не его. Хотя, что это я? Кого-то уравнял Кольт, а нас – Менделеев…
- Здарова – неприятно, ну и что с того.
- Ты ж Nских? Да? Я тя знаю – Хряк вплотную приблизил своё лицо к моему, словно хотел подробно рассмотреть хрусталики в глазах. К запаху дешёвых духов прибавился мощный, токсичный букет из его рта, а потом и вовсе поглотил все остальные ароматы простого, но весёлого деревенского праздника. – Знаешь чё… Такая… - он с мученическим выражением, начал сжимать и ворочать свитер на груди – ****ь, я… Шалава, бля… - его луковые, самогонные слюни беспощадно орошали мне лицо. После того, как он исчерпал весь страдальческий потенциал мимики, в ход пошло нечто похожее на шипение и какой-то нездоровый рык.
- Пошли, давай! - крепко схватив за локоть, Хряк потащил меня в ближайшую комнату. Мы в носках топали по деревянному полу, как огромные ежи. Мой товарищ не отпускал руку, несмотря на то, что идти так было крайне неудобно – коридор позволял пройти плечом к плечу разве что полутора человекам, но никак не двум.
Комната оказалась спальней – две железных кровати у противоположных стен, наподобие той, что гнила в бараке, только помоложе, небольшой комод у окна, на котором валялись кучей неопределённые предметы, несколько журнальных постеров с настойчивыми женщинами. Мы сели на одну из кроватей и не успела она закончить скрипеть, как я оказался в центре семейной драмы:
- Понимаешь, я ж ей ничё, никагда!.. Понимаешь меня? – он эмоционально жестикулировал перед моим носом левой рукой, правой же, всё также крепко, сжимал локоть – Мне ж… Танька моя, знаешь её?.. Знаешь. Грит, иди… Я чуток с мужиками, посидели там, выпили… Понимаешь меня?.. А она… – его свободная рука резко схватила моё плечо, он покраснел ещё больше и снова, извергая мне в лицо слюну, заревел – Иди, грит, на ***! Понимаешь меня?! На *** отсюда! Мне ж там, бляаа!.. - с последними словами он обхватил свою голову толстыми натруженными лапами и начал скулить. Я остался сидеть, несмотря на то, что мог спокойно встать и уйти – был невменяем в своей безутешности. На противоположной стене облезлые и местами рваные дамы зазывали меня в мир красочной силиконовой похоти, на партнёра моего им рассчитывать не приходилось – соперничать с Танькой не под силу даже суккубам. Обнаружив на комоде грязную чайную чашку, я решил не церемониться и использовать её, как ситуативную пепельницу. Сигаретный дым дописал эту комнату в нужном направлении – железные кровати, бумажный секс из мусорных журналов и скулящая семейная драма, цвета варёного рака, постепенно тонули в серых полупрозрачных облаках и кольцах, которые придавали всему этому сновидческий оттенок. Я приобнял Хряка, не отрываясь от разглядывания одной из весёлых девчонок на плакате. Он продолжал хныкать, а её озорные чёрные глаза смеялись над нашим буднями и праздниками, над Хряком и Танькой, над Емелей. Я даже разделил с ней её смех, её насмешливую радость. Немного, ненадолго, совсем чуть-чуть. Не проникая в суть этой весёлости, просто зашёл в неё и быстро вышел, назад к затуманенной комнате и мятым серым простыням. Лучше буду со стороны… С этой стороны.
Иногда я пытался рисовать и у меня даже получалось. Трудно было лишь выбрать тему для творчества. Перепробовав множество вариантов – от натюрмортов и пейзажей, до странных сцен междоусобиц в подворотнях, я почти потерял надежду на то, что на листе с моей помощью когда-нибудь появится что-то, от чего не будет нести вторичностью и пустотой. Не скажу, что сильно болел своей бесплодностью – просто жил и временами сетовал на бездарную голову, неподходящие условия и нехватку новых впечатлений. И всё-таки случилось то самое «однажды», когда ко мне пришло «что-то». Я сидел вечером на кухне, за банальным чаем в тревожном одиночестве, хотя тревожиться было совершенно не из-за чего. Вдруг мне захотелось вернуться в комнату и не просто вернуться, а пойти и начать рисовать. Без сомнений и ожиданий я направился к мольберту. Пока шёл, внутри не было ничего, кроме ощущения, которое должно было найти себя в грядущем рисунке, даже меня не было в тот момент. Сосуд для смутной, далёкой идеи… Бессловесной, неопределённой, как шёпот духов – я был им, был и хотел им быть. Мольберт не пугал вызовом, но превратился в нечто своё, часть меня – удобную, податливую часть, абсолютно подчинённую и отзывчивую. Карандаш и вовсе не замечался, будто я рисовал взглядом… И вот прошло время – может много или нет… Картина была готова. Сев на стул, я отвернулся от своей работы, чтобы выйти из её мистического плена, обрести себя. Пока курил – рассматривал пол. Чёрточки, точки на досках, пыль. Надо помыть полы… Дом довольно старый, дерево ветшает, да и не красили давно уже… Чердак скрипит, хотя кому там ходить, кроме голубей… Снаружи гудел ветер, вечер был ненастный, злой – как раз такой, как надо. Послушав ещё немного угрюмые песни стихии, я решился вернуться к тому, что создал несколько минут назад – время пришло.
Заснеженное, бугристое поле, под светом большой Луны. То тут, то там торчит окоченевшая трава. Небо почти без звёзд, к Луне подкрадываются облака, и скоро темнота заберёт это место себе – часть поля уже едва видна. В центре на небольшом холме стоит человек, одет в мощные доспехи с мечом в руке. Облачение явно побывало во многих битвах – рой вмятин шрамами рассыпался по металлу, который, утратив парадный блеск, нисколько не утерял величия, но лишь приобрёл его. Меч напоминал самурайский, только лезвие было шире. Клинок оскалился зазубринами, некоторые из которых были довольно глубоки – следы сильных рубящих ударов. Шлем причудливой формы, тоже нёс в себе японские мотивы – стальные пластины наложены друг на друга, как куски черепицы, образуя защитный каскад, который расширяется книзу. Лицо скрывала маска…
Безумие отважно в своём адском порыве, бесстрашно. Никаких преград внутри, только энергия, огонь, прорвавшийся сквозь стены опостылевшей морали. Кровь на руках, вместо ясного сознания – клокочущая, бурлящая масса мыслей и образов, условности прочь… Ненависть, словно знамя, пальцы впились в древко, ты – как стрела, горящая - рвёшь и сжигаешь. С картины внутрь меня смотрело безумие. На маске хоть и застыло оно, но жило, рвалось через порог реальности в комнату мою, желало пожирать месть, истекая кровавой слюной. Лунный свет выхватывал левую сторону стального лица, разделяя его на две разные, но одинаково одержимые раскалённой яростью половины. И чёрный провал оскала… Улыбка сумасшедшего, перед тем, как грань останется далеко позади.
Хряку надоедало громко горевать, он скулил с меньшим энтузиазмом, да и сам я почти исчерпал свою тихую заботливость. Дым начинал рассеиваться, комната проступала всё чётче и становилось неуютно, даже как-то противно. Я хотел было встать и выйти, оставить горемыку одного – всё равно он, скорее всего, не заметил бы моего бегства, но тут подоспела помощь судьбы, с избавлением от выбора. К нам ввалился длинный седой гражданин, очевидно товарищ Хряка, это было видно по тому, как он возбудился, заметив безутешного. Скорее всего, молодое поголовье не спешило настроиться на частоту зрелости и богатого жизненного опыта и лучшим выходом было – найти своего заплутавшего друга в недрах пьяного дома, для душевной, полнокровной беседы:
- Коля! Колян, ёпт! Ну ты чё!?.. – с последними словами Длинный развёл руками, что можно было понять и как сострадание, и как скорбь по потерянному времени на поиски. Коля отреагировал, но явно требовалось больше усилий, чтобы он выдержал тест на собеседника. Меня словно и не было для них. Пора идти. Я вышел из комнаты, запечатлев в памяти финальный кадр из истории о Хряке – Длинный опустился на корточки и пытается растормошить товарища, впавшего в ступор от неразрешимых половых вопросов, сдобренных дрянным пойлом.
В коридоре я почти столкнулся с Емелей:
- Куда подевался-то? Тут ребята ждут. Я им сказал про тебя – Расторопный лебезил, переступал с ноги на ногу – ведь нужда в событиях значилась у него в основных потребностях – Чё, хе-хе, там? – он, приобняв меня, чтобы я не оказался в гуще событий раньше его планов, заглянул к Длинному и Хряку. И убедившись в том, что не пропустил ничего значительного, продолжил роль весёлого зазывалы – Пошлии – это уже прозвучало, как прошение о милостыне, хотя я и без этого готов был идти, надо ведь продолжать…
- Пойдём – я двинулся вперёд. Емеля, вмиг преодолев маленький коридор, влетел, ушлым конферансье, к гогочущим, задымлённым собутыльникам, заседающим в большой главной комнате.
- N пришёл – я не был особо популярен, так что объявили выход мой почти без пиетета. Всего здесь находилось человек десять, среди которых девушек было не больше трёх, хотя можно было легко ошибиться – в помещении царил дух искажения пространства и времени, всё было неясно, туманно. Групповой сон, вакхическая медитация потомственных простолюдинов – так стоило попробовать назвать текущее… Позади стола с нехитрыми яствами, перед иконами стоял высокий широкоплечий темноволосый парень. Я сразу узнал его – Ваня-богомолец. Он размашисто и агрессивно осенял себя крестными знамениями, яростно кланялся и глухо грохотал молитву. Его глубокий, сильный голос успешно соперничал с беснующейся поп-мелодией китайского музыкального центра. Ваня был фатально пьян, именно в таком состоянии он становился особенно набожным и молитвоохотливым. Убедительно и рьяно, настойчивый Богомолец источал свою отчаянную веру, но его героический образ не был востребован среди присутствующих. Начальная стадия застолья была в далёком и никому не интересном прошлом, настроение перестало быть общим, народ расслоился по интересам. У стены на престарелом диване пара пыталась слиться в сиюминутной страсти, двое парней исступлённо отплясывали перед музыкальным центром. За столом сидело несколько особо преданных слуг деревенского Диониса, во главе с крупным краснолицым и красноволосым молодцом, который, приняв конкретную позу авторитета местного бандитизма, смотрел на меня с полупрезрительной усмешкой:
- Проходи! – Рыжий махнул мне рукой, приглашая принять участие – Давай, наливай – этот приказ адресован был, сидящему по правую руку, парню с жирными прямыми волосами, заправлявшему оставшимся алкогольным потенциалом. Сдувая длинную чёлку, он с явной неохотой принялся выполнять распоряжение. И, конечно же не потому, что считал себя выше приказов Вовы Пузыря (так звали главу стола), а потому что моя персона недостойна суеты. Я присел на ближайший стул, и пока Слизень (кличка «бармена») старался как можно медленнее и презрительнее наполнять стакан, мне пришлось проводить время озираясь. Ваня всё также бил поклоны, Емеля…
У окна… Как же я не заметил раньше? Сидела и наблюдала… Лиса… Глаза её смеялись над нашей вознёй, как настоящее смеётся над тем, что прошло и тем чего ещё нет. Сейчас - вихрь белых волос, искрящийся, манящим коварством смех, походка лёгкая, как полёт кружевной паутины, а я… Мы все за этим столом… Сутулимся, корчим друг другу неприязнь, роем свои бесконечные окопы. Разве это не смешно? Разве не смешон я в своём поклонении ей? В своей безответной молитве и угрюмом посте?.. Столько лет, а мы с ней всё там же – я на одном краю сюжета, она на другом, словно притяжение наше шутит над нами… А есть ли оно – «наше»? Или всё – сон… Мой сон.
Спрашивала про меня, Емеля сказал… Я давно понял, что удовольствие в ожидании и недоступности, но груз бывает настолько тяжким, что начинаешь ненавидеть здравый смысл. Как бы оно было, если бы мы… Если бы я наконец решился, пришёл к ней и… Или всё-таки фантазия моя слишком дорога для меня? Настолько, что я ни на мгновение не мог допустить счастливой развязки, не стремился к ней, любя свой добровольный крест, лобызая его в минуты отчаянного горя, одиноких слёз. Почему она веселится? Улыбается… Слишком задорная, неужели нравится ей среди них? Когда встречал её случайно, всегда казалось, что время останавливается, терпит, стремясь продлить для меня настоящее. Вот она жизнь – летит мимо тебя, проскальзывает лёгким ветром, бросит взгляд, будто случайно и исчезает, любя бесконечный бег свой. А я, как заплесневевший валун в лесу сомнений и тревог, далёких от сегодня, закопавшись по ту сторону, с трудом переношу свет…
Слизень наконец закончил ритуал уничижения и мой стакан был почти полон. С чего бы ему так ко мне относиться? Хотя… Помню его с раннего детства – парень из странной семьи. Отец его был довольно молчаливым, иногда мне казалось, что он каким-то тайным знанием обладает – занимается чем-то типа чёрной магии. Варит там у себя зелья вонючие, обрядившись в старый халат и колпак, а потом соседи на головные боли жалуются или там на падёж цыплят. Пройдёт он мимо и всё равно что холодный ветер подует, поздоровается сквозь зубы. Сразу хотелось избавиться от его образа в голове, подальше от греха. Мать тоже не из ординарных была – убегала из дома с шабашниками или просто блудила с местными малолетками. Причём это походило на какие-то приступы. Живёт год серенько, тихонько, под стать мужу, бродит тенью по селу, а потом что-то обрывалось – нацепит яркие шмотки (где она их только брала?) и в загул. Муженёк мученически ловил её по кабакам райцентра и сельским притонам, а однажды она пропала совсем. Надежду на возвращение супруги он как-то очень быстро потерял, почти сразу начал сильно пить. Многие решили, что отец Слизня не выдержал и убил жену во время очередного её припадка свободолюбия. Парень, понятное дело, рос с отпечатком всего этого веселья. Больше был он похож на отца – замкнутый, тёмный, в глаза лишний раз не посмотрит. У него был дар – вызывать раздражение у ближнего, быть неприятным без особых на то причин. Поэтому нельзя было сказать, что с общением тут всё в порядке – Слизень был одиночкой, недовольным ненавидящим одиночкой. Он не любил меня, потому что хотел спровоцировать сильных причинить мне боль, как причиняли боль ему. Я тоже был отщепенцем, но более уважаемым, чем он, мне удавалось избегать роли половой тряпки также необъяснимо, как и ему эту роль притягивать. Было чему завидовать и за что ненавидеть…:
- Бери – Пузырь ткнул пальцем в мою сторону. Остальные, включая Емелю, уже были готовы продолжить возлияние, но этикет ещё не совсем утратил актуальность – Давай за нас, чтоб хотелось и еблось! – восхитившись своим тостом Пузырь разгоготался, покраснев ещё больше. Емеля и Слизень подхватили чуть тише и не так ярко, дабы не нарушать субординацию. Выпив, я приобщился к скудной закуске, состоящей из домашних солёных огурцов, чёрного хлеба и варёной колбасы, внешний вид которой напоминал об оттенках лиц больных туберкулёзом. Это всё было не так важно и для меня в том числе. Подобные праздники проводились не ради еды. Если гедонизм и эстетика здесь присутствовали, то так, что сразу не распознаешь. Посреди бедности и грубости бесновались страх и зависть. Боялись того, что социальный тупик никогда не разродится надеждой на что-то другое, кроме опостылевшей, сухой прозы сельского настоящего, завидовали тем, кто жил на другом берегу Реки Забвения – мифическим существам с доступом к прямым светлым дорогам. Рвали рубахи и хоронили совесть под бодрые мотивы липучих мелодий, которыми щедро рвало видавшее виды стерео. Расцвечивали, как могли и даже если становилось не по себе – крушили грань, в угоду неоформленным мечтам, грёзам, без имён и лиц. Но мне их было не жаль… Слизень странно чмокал, когда поглощал напиток, его лицо выражало в тот момент отстранённость – вот оно – время Быть… Даже Пузырь терял свою крутизну и значимость, когда приходило время выпивать. Никого из них не было здесь в эти моменты – каждый растворялся в себе и в других, рождался почти так, как хотелось… Но мне недостаточно такого «Грааля», хотя не могу сказать, что он хуже других. Мне их было не жаль – здесь - не на обочине, не посредине, а просто где-то, персонажи вечного романа о сомнительном движении корчили рожи, впитывая вонючую, обжигающую воду во славу неудавшегося завтра. Их слишком много и очень часто становится скучно, также, как и в этот раз.
- Ну, кхе – Пузырь вышел из ритуала и найти себя ему, очевидно, помогал кашель – Живём! – он хлопнул себя по груди внезапно развеселившись – Как дела, N?
- Ээ – мне нужно было оправиться от шлепка по плечу, мы уже почти друзья – Да…
Что бы начать говорить? А говорить надо, хотя хотелось выйти из ряда и опротестовать чужую волю, но разум ещё был на месте. Я начал тужиться, пытаясь выдавить что-то из нужных, подходящих тем. Естественно, ничего толкового в голову не шло. Роились образы из недавно прочитанных непопулярных здесь книг и куплеты песен, которые и мне самому были не совсем понятны. В общем… Теперь я был гораздо дальше отсюда, чем вчера. Не сказать, что хотелось провалиться вместе со стулом, но было неудобно, как в одежде, которая жмёт. Тут, к счастью, мои терзания прервал Ваня Богомолец, который ворвался в наш круг, как пылающий вихрь священного огня. Он появился из ниоткуда, агрессивно и мощно опёрся на стол обеими руками, так, что несчастная мебель заскулила всеми своими членами:
- Бесноватые мы все, скажу вам! Нет в нас… - задумавшись он застыл с поднятым перстом – Нет в нас горечи-тоски по Царствию Божьему! – рука его стала терзать рубаху на груди, лицо изображало муки святых. Он схватил мой стакан, и бухнув туда остатки водки, лихо опрокинул его внутрь. Сжимая кулаки и потрясая ими, Ваня издал вопль, в котором сочеталось торжество и непроходимое отчаяние – Ааааагрх!!
- Да бля! –Пузырь очнулся первым, его впечатления от такой яркой, дикой проповеди явно были беднее, чем у остальных – Как ты заебал со своим Царством! – мощная длань вождя выстрелила Ване в истерзанную грудь. Возмутитель греховного спокойствия отлетел к, стоявшему позади, ламповому телевизору, там он скрючился, словно собравшись поспать, издавая звуки, напоминавшие злобное кудахтанье. Емеля, Слизень и остальные притихли, опасаясь попасть под горячую руку. Только в тот момент я заметил, что телевизор был включен – звука не было, шло фигурное катание. Над лохматой головой Вани пара красивых людей выполняла тулупы и улыбалась. Фигуристка была одета в воздушное короткое платьице и напоминала тех фей, что живут в сказочных садах детства, партнёр - сильный и уверенный в искрящемся костюме, ловко подхватывал её и бережно опускал на лёд, для того, чтобы она продолжала рисовать витиеватые узоры на идеально белом льду. Ваня пытался скрючиться ещё сильнее, очевидно возвращение в утробу, казалось ему неплохим выходом из создавшейся ситуации. В его кудахтаньи проступала какая-то молитва, а может несколько. Глаза его бегали, постоянно меняя объект интереса, словно он не совсем понимал, как ему реагировать. Всё в комнате зашевелилось. Девушки с пьяными заспанными лицами начали пробовать суетиться и бояться. Парни, из тех, кто был способен различить перемену ситуации, напряглись и ждали развития событий, не спуская глаз с Пузыря и Вани. Фоном звучало бубнение пострадавшего, из-за этого всё было похоже на какую-то странную мессу. Дело в том, что случай мог бы быть исчерпан, не обладай Пузырь одной исключительно опасной особенностью – временами он впадал в ярость и тогда обычно кто-то получал телесные повреждения, причём бывало, что страдали даже абсолютно посторонние люди. Алкоголь служил катализатором для приступов, а случайный «неугодный» - пусковой кнопкой.
- ****ь, я, сука, разговариваю с людями!! Мудак! – Пузырь краснел всё сильнее, его глаза горели яростью. Емеля начал нервно хихикать, разного рода хихиканья служили выражением почти всех чувств, которые он испытывал. Слизень подёргивался и что-то судорожно жевал. И только один из дуэта танцоров продолжал корёжиться перед магнитофоном, полностью поглощённый с трудом различимой в гвалте музыкой. Одна из девушек витиеватой поступью подвалила к Пузырю с миротворческой миссией:
- Вов, ну ты чо? Вов, ну его… Давай…
- Пошла, бля! – девку постигла почти та же участь, что и Ваню. Она завалилась под ногами у одинокого плясуна, скривив лицо, почти не осознавая, что произошло.
Нарисованное, написанное играет лучами Ледяного Солнца. В тумане ежедневной прямой дороги ненароком, да и забредёшь в Пряничный Домик… Вот только сладкое не про меня, слишком просто - хотеть после него уже нечего. Так что, Домик-то приходится подсолить как следует, а лучше спалить его, золой обмазаться и впитать её в кровь. Обломки собрать и гитару сдобрить. Потом из сухожилий невиданных зверей, которые в лесу том сказочном ходят и тебя не боятся, струны сделать. Сесть, песню запеть, ветер там тебе подпоёт, подхватит… Песню без названия, с такими словами, что рвать они кору на деревьях волшебных будут. И лес заплачет вместе с мелодией твоей, отзовётся, поймёт…
- Пидаррр!! – ярость Пузыря усилилась, после небольшой пробы пера на пьяной девке. Он пыхтел и трясся, как чайник, с которого вот-вот слетит крышка. Комната наполнилась красочным содержанием – всё в ней тряслось вместе с Пузырём и Ваней Бормотуном, всё дрожало в ожидании события, о котором завтра будут судачить и спорить. На скамейках проснётся жизнь, новости вскормят её горячей энергией, из рук в руки, изо рта в рот будут передавать ценную информацию про «вчера», которая уже в середине своего пути превратится, если не в крайне противоположное, то во что-то уж очень непохожее на свою начальную форму. Обвинять и властвовать над вниманием скамейки…
Настоящее во Тьме сокрыто… Смотрит Оно на тебя, а ты его не видишь, мимо проходишь, занят. И всё равно, нет-нет, да и бросишь взгляд туда, где Свет свою власть утерял. Знаешь ведь и Оно тебя знает, но не время ещё, видно. Ещё немного и вернусь на то место, ещё немного и начну то, что должен, ведь вечно ждать не будет меня…
Из коридора ворвался рёв:
- Ты чё тут, охуел, малой?!! – Хряк с корешем решили всё же присоединиться к компании молодых и как раз поспели к горячему – Ты чё забижаешь-то его?! На миг воцарилось замешательство. Ещё даже недонапуганные собутыльники были ошарашены такой молниеносной сменой фабулы. Магнитофон наконец замолк – танцору хватило событий, чтобы вернуться в реальность. Девка, забыв про унижение и обиду, вытаращилась на нежданных спасателей. Но Пузырь не входил в число пугливых и столбенеющих от резких вывертов судьбы, а уж тем более, когда разгорячился почти на полную. Он будто был готов к вражескому подкреплению… Нет! Он его ждал. Надеялся, что не придётся пинать только волосатого, тощего юродивого. И вот повезло – двое крепких, басистых мужиков, да ещё и с амбициями.
Хряк с другом тоже были по всему не настроены разводить дипломатию. Проблема с Танькой лежала на крестьянских сердцах тяжёлым грузом, а всем известно, что смена деятельности – лучший отдых. Тем более нельзя же позволить молокососу безнаказанно при людях сомневаться в преимуществах зрелого возраста. Длинный решил помочь Ване подняться с колен, видимо рассчитывал заработать послабления на Страшном Суде. Хряк же не сводил глаз с кипящего Пузыря и тоже начинал бурлить.
- Чё таращишься, малой? – Хряк задвигал челюстями, словно готовился сожрать противника. «Малой» обратил внимание, что Ваню поднимают – это явно нарушение местной субординации. Достижения Пузыря на его же глазах превращаются в прах – допустить этого никак нельзя… Но Длинный не интересовал его – слишком пассивная цель, он не был центровым, но вот второй…
- Ты дядя шёл бы жену погрел, а то, глядишь, она другую грелку найдёть – после этой критической фразы Вождь Крестьянской Молодёжи смачно сплюнул прямо на пол. Пузырь, конечно же, ничего не знал про Хряково горе. Просто всё так удачно получилось – ядовитая стрела попала прямо в сердечную рану обиженного, страдающего мужа. И ему уж было никак не стерпеть.
- Ах ты, сука!! – Хряк рванул сквозь мебель, бутылки и людей к наглому щенку. Стулья отлетали, посуда разбивалась, девки визжали, стол – последнее препятствие для яростной схватки Пузырь отшвырнул сам. Емеля, Слизень и прочие члены компании мужского пола, в меру своей ловкости и скорости реакции отскакивали от линии фронта, явно не собираясь помогать Вождю справиться с серьёзной угрозой. Титаны обменялись тумаками, потом перешли к мудрёным захватам, очевидно планируя провести болевой приём, удушение или через что-нибудь бросить противника. В целом у них получалось только насаждать ещё больший хаос в комнате. Поскольку их танец был довольно размашистым, его жертвой уже пал магнитофон, зрителям остались лишь углы, а телевизор мог начинать прощаться со своей звёздной жизнью.
Я всё также сидел на своём стуле. Удивительным образом взрывная волна от потасовки не коснулась моего личного пространства. В сущности, я этого не ожидал и не боялся – в душе поселилась уверенность в безопасности. Снова этот холод, который на время оставил меня или я оставил его. Барахтались в сплетённых конечностях уже не угрожающие мордовороты, а всего лишь пара излишне расшалившихся поросят, крики и визг девок потеряли свой психоделический эффект и походили на кудахтанье кур, которых невзначай всполошил неосторожный прохожий. Вся феерия страхов и тревог улетучилась, ступор пропал, настало время уходить. Я спокойно встал и пошёл к выходу из комнаты. Ваня Богомолец ползал по полу, пытаясь уклониться от мечущихся зрителей и задиристых «гвоздей» программы, он разочаровался в позе эмбриона и, скорее всего, предпочёл бы вовсе не быть, но Ваня будет жить ещё долго.
Оказавшись в коридоре, я почувствовал, что освободился – шумная возня была уже за спиной, приятно ощутить, что лишённая угрозы, но утомительная ситуация осталась позади во всех смыслах.
Я бы ушёл не оглянувшись, позабыв зачем появился здесь, но часто находят нас, а нам лишь остаётся реагировать.
- Привет! – Она появилась передо мной, прервав мои холодные победоносные мысли. Наверное, ждала, пока выйду, притаилась распустила сеть липкую… Ну я то и шёл сюда в неё попасть, запутаться, задохнуться.
- Здравствуй – насторожилась… Слишком формально? Да не со зла я, совсем не со зла. Вышла из страха своего быстро, неуловимо, схватила меня за руку и потянула на кухню.
- Пойдём – кухня эта ещё один образец деревенского декаданса. Кастрюли, сковороды, настолько же далёкие от свежести и новизны, как и закопчённый, потрескавшийся потолок неопределённого цвета. Цвета скучных, нетрезвых лет и зим, плоской простоты. Но здесь со мной что-то слишком цветное. Она рассыпалась своим внутренним конфетти, когда рядом с ней, всегда кажется, что ты в центре фейерверка.
- Ну? – это вроде бы в шутку… С улыбкой роскошной, приглашающей куда-то. Ну да, такой приёмчик нарочитого легкомыслия, игра с подтекстом. Сравнивают жизнь с шахматами, да вот и нет. Больше на покер похожа – блеф или блеф, что блефуешь.
- Как дела? – вопрос на вопрос. Говорят, невежливо или признак Умника неприятного.
- Да вот… - потупила взгляд, теребит что-то на поясе. Я не торопил события, можно и поиграть – Не думала, что ты придёшь…
Вполне естественно ждать от меня чего-то. Бессмысленные действия и странные взгляды, привлекательная слабость и уязвимость. Что ещё нужно, чтобы захотеть стать пронзающим воплощением стрелоподобного движения? Устремиться, уверенным до корней генетической памяти в верности направления и Абсолютной Сути того, что верным путём… Это ли не экзистенциальный оргазм? Особенно хочется забыть в такие моменты о сиюминутности. Ведь подёргаешься и проснёшься. Потрясёт тебя, поколбасит и вот оно – слезай с электрического ската, надевай протезы понедельников. Да и не до того мне…
- Я знал, что ты здесь, вот и пришёл – жестоко, но правда. Ведь ждала этого… Сразу поменялась, хоть и не так очевидно. Нужно ещё немного слабости, немного, только глупый в бизнесе соглашается на первое предложение и…
Откуда ж цинизм этот? Вещи тем краше, чем меньше их разбираешь, чем меньше ищешь. Тем они необгрызанней – цельные, румяные, так и просятся в список подтверждений того, что живёшь, купаясь в глянцевых, ярких смыслах – выбирай-не хочу. Когда приходит время от ровных окружностей и кубов, выточенных пирамид и правильных конусов остаётся множество мелких и малопривлекательных кусков, граней, осколков, в общем. Причём все они совершенно не обязательно служат симметрии. Картина собирается, несмотря на декаданс в рядах былого порядка. Да только другая эта картина.
- Ты изменишься?
- Что?
- Изменишься ты когда-нибудь? Встанешь, к примеру, утром как-то и поймёшь – место это не твоё и люди в нём, словно, в купе с ними ехала, да и вышла – попутчики случайные.
- Ну…
- Да ты не обижайся. Ты представь. Вдруг сверкать перестанешь, смеяться больше просто так не захочется и даль окажется близко-близко, аж больно глазам станет. И музыка твоя строй потеряет, загромыхает, как телега со ржавыми вёдрами, а?
- Ты… - слёзы на глазах – Что ты говоришь?.. Не понимаю… - почти заплакала. Ведь всегда лучше, когда понятнее, правда?
- Знаешь… Идти мне надо. Ждут меня. – меня ждали… Да только вот кто, не понимал я. Ждал кто-то там, куда ноги несли. Ветер дул попутный свирепый, только мой, только для меня. Она оставалась, я уходил. Ну так мне в этот день было не привыкать…
- Ты… Пойду я, пора уже… - взглянув ещё раз на её страх и замешательство, я повернулся и быстро прошёл в сени. Ещё никогда так уверенно и жёстко я не зашнуровывал обувь. Да, в элементарных действиях тоже может быть разнообразие, тоже могут появиться краски и даже пафос. Я завязывал шнурки в этот раз, будто они предназначались для того, чтобы держать пластины доспеха. В сущности, в этом не было ничего напускного, не было даже почти ничего осознанного. Я делал, потому что делалось и всё же не болтался на нитках у сна-кукловода.
На улице тот же мороз, то же небо, пустота и холод без конца и края, но не приходило в голову сожалеть, о тепле разгульного дома и искрах красивых ядовитых глаз. Мой бессловесный пророк, продолжает петь свои странные песни. Я иду на зов и знаю, что он тоже когда-нибудь замолчит. Тогда придётся идти в тишине, ориентиром в которой – только то, у чего нет имени, голоса и облика.
За домом было поле. Зимой поля, как и вся остальная природа – жертвы временной смерти. Подо льдом прудов, озёр и рек живёт вода своей ночной жизнью. Незаметно и тихо проходят дни рыб, за белой ледяной стеной. Деревья до весны забывают про тёплый ветер. Поля… Пространство белое… Это другая история, особенная. Стоишь на поле и словно битва тут была, полегли все, а ты… Ты прошёл то, что другие не смогли и тебе теперь расхлёбывать память и дорогу. Ходить по костям, вмёрзшим в землю и смотреть вперёд, туда, где горизонт и больше ничего. Бугры под снегом – это не комья земли вовсе, а останки воинов павших, оружие их ржавое, на котором места живого нет от ударов и времени беспощадного. Каждый шаг – чей-то череп или меч. И вроде бы нехорошо это - по трупам ногами, да выхода нет другого, идти надо всё равно… И мешается страх со стыдом и отвращением, но Солнце проглянет из-за края и вроде бы легче, светлее…
Иду я по полю, в голове - тишина. Ветер не особенно сильный, но жгучий, порывистый – то спрячется, то рванёт из засады, с кнутами своими ледяными и отхлещет так, что перестаёшь тело чувствовать. Места попадаются часто трудные – со временем привыкаешь спотыкаться, проваливаться и даже падать. Пару раз, падая сильно исцарапал руки о ледяную корку и ушиб колени. Ну так ничего, заживёт…Пройдёт, затянется.
Силы убывали быстро. Прошёл, в общем, немного, но чувство такое будто путь мой длился очень долго. Усталость давит сильнее шаг за шагом, гнёт к земле. Ноги будто в железных сапогах, в глазах рябит, кажется всё перемешалось, кружится вокруг меня – снег, звёзды, комья чёрной земли. Издалека, со стороны деревни голос чей-то зовёт… Кого? Женщина кричит, девушка… Не разберу слова, постой… Меня зовёт?
Ветер нападать стал чаще и хлысты его становились всё злее. Вот уж не ко времени, ноги передвигать почти не могу. Звёзды колют как иглы и луна – то покажется, то спрячется будто играет со мной, насмехается, мол – «Куда тебе малахольному с полем тягаться? Вернулся бы уж на голос зазнобы своей искрящейся в дом тёплый праздник отмечать».
Тепло теплом, но не моё оно уже… Ваше тепло – не моё. Холод тот колючий, что кости мне сломать норовит, не поймёт никак, что лёд заморозить нельзя. Нет у ветра и мороза сил таких, чтоб меня назад повернуть. И иглы звёздные колоть могут сколько угодно – боли я давно бояться перестал. Сложно не привыкнуть к тому, что с тобой срослось как тень.
Идти нормально не могу – ноги тащу, совсем обессилел… Но остановиться ещё тяжелее. Руки как чужие. Изредка, когда совсем невмоготу присяду на колено, посижу, потом встаю, и снова вперёд. Во рту снег с кровью смешался, глаза почти не видят ничего… Скоро?.. Дойду?.. Может и не случится? Ведь не я один такой… Вон они лежат, хрустят под ногами. Тоже, видно, не из робких были, не из тех, кто пасует.
А когда рисовал Его руки гудели, будто ток пропустили через них. Помню это отчётливо. И с чего бы глаза у Него такие? Почему столько зла в них, откуда? Говорят, если пишешь, то пишешь о себе… Ну так и где я откопал исчадие это? Куда провалился, чтобы выудить Его пламя ненависти? В прошлое своё? Обиды, промахи… Не срослось много чего и вот получите… Да… Может и часто мне в голову всякое приходило, спотыкался не раз о свою неуклюжесть. С рельсами не подружился, по бездорожью шатаюсь. А от бездорожья тропы ждать – дело неблагодарное. Опять ветер… Звёзд всё меньше, видно тучи набежали. Злобы хватает во мне. Мог бы расстаться с ней, если б хотел, наверное. Да одному скучно бывает. Как я руками двигаю? Почти же не чувствую их… Нет… Не я это… Я – это Его зуб или ноготь, молекула. Луна светит всё же, не пропадает совсем. Посижу и дальше… Немного посижу… Света много, хорошо…
Странно это. Осмотрелся немного, насколько возможно – луна не всё освещает, позади темно, да и с каждого бока метров по десять всего светом выхвачены. Впереди чуть подальше тьма отодвинулась. Да и свет этот на лунный не похож – яркий слишком. Одно, что его нарушает – тени по земле бегущие, как от облаков.
Ноги деревянные были – тащил их, а сейчас вроде бы силы прибывают. Сначала присел осторожно, не верилось, что так скоро восстановился. Потом встал и пошёл – медленно, неуверенно, но гораздо легче чем раньше. Тьма отодвигалась, я брёл в кольце света, которое, как луч прожектора двигалось со мной вместе. Кто или что освещало меня?.. С чего бы лучу мне внимание такое уделять? Прирос ко мне, как в цирке к акробату… Скоро уже, скоро…
Тишина резко наступила, вой ветра оборвался, мне показалось что даже снег стал хрустеть тише. Круг света расширился и застыл. Я остановился, долго же пришлось добираться… По снегу тени ещё быстрее понеслись, в глазах от них зарябило – тихо, а на земле свистопляска теней. Теперь уж они не в облака играют – вижу то лица какие-то, то предметы, форму меняют на лету - не успеваешь образ узнать, как он уже пропал и на его месте другое что-то…
- Стяпана-т знаешь маво? – ощерил беззубый рот, слесарь Портков. Немного наклонился. глазки прищурил в ожидании ответа. Народ его поколения кажется наивным, они слишком манерные. Их позы и гримасы вычурные, как у детей. Почему так?
- Знаю.
- В школе-т вместе учились – не совсем понятно вопрос это был или утверждение. Он затянулся «Примой», не спуская с меня колючих, насмешливых глаз, будто мы с ним стояли не на деревенской улице, а в застенках НКВД и он, явно, не диссидент.
- Да.
- Ну… - снова затянулся, не торопиться козырь мощный на стол кидать – Он у меня уж в городе давненько работаить. Вчерась машину пригнал… Да вторую уж! Ты знаишь, ведь? А училси-то, ууу!? – машет рукой – А тебя-т помню. Ты, помница… – сплюнул табак в придорожную пыль – Помница умник был в школе-т. Я вот тож не особо всё эт – книжки там, шишки, хе-хе.
К чему мне здесь воспоминания эти? Портков… Всегда чуть сгорблен, с цигаркой, которую держал большим и указательным, будто закрывая её от сильного ветра. Не сидел, но я бы на роль заправского зека рассматривал его кандидатуру в первую очередь. Хищный прищур глаз… Так и кажется, что он следующим верным, отточенным движением воткнёт тебе заточку между рёбер, подхехекнет и спокойно, немного прихрамывая, пойдёт пить чефир с корешами. «Стяпана-т знаишь маво? Знаишь маво Стяпана-т?! Хе-хе». Знаю…
Знаю… Красное что-то впереди. Огни красные, два огня. Свет не доходит до них, во Тьме горят… Вой поднимается, вроде ветер, но похоже скорее на трубы. Издалека начался, всё ближе и ближе. Огни тоже приближаются, становятся больше понемногу. Тишины уж больше нет – трубы раздавили её. Тени в истерике бьются подо мной.
Глаза это… Огни – это глаза Его. Вот и силуэт выступает из ночи. Доспехи лязгают, блестят, на левом бедре меч в ножнах, поступь тяжёлая, словно Он из камня сделан. Идёт не спеша, каждый шаг вколачивает ногу в землю так, что стонет она и снег разлетается в страхе. Трубы воют как волки-исполины, время пришло!.. Остановился, ждёт, огонь глаз своих не спускает с меня. Злоба его тёмная, кажется, душу мне сейчас выжжет.
Пламя… Пляшет во взгляде, не устанет. Жечь начнёт, назад не повернёт, дела своего жаркого не бросит. Если надо будет мир испепелить, испепелит без сомнений. Не путаясь в паутине тревоги и неуверенности, огонь глаз этих превратит в головешки вещи и мечты, близких и далёких. Ну а я зачем здесь? Что льду до огня? Сожалею о чём-то? Или боюсь, что придётся сожалеть? Вот вижу прямо – рвут языки огненные молодое, светлое, пепел оставляя и слёзы. Втаптывает Он в грязь и песок ростки, что не успели и захотеть толком. Что мне до того?
Ждёт… Блеснуло что-то между нами. Может снег или доспехи Его луч отразили… Нет, что-то передо мной, предмет… Меч из земли торчит метрах в десяти. Ждёт, когда оружие возьму… Что мне?..
Осторожно я приблизился к клинку, хотя знал, что Он не сдвинется с места, пока в моей руке меч не окажется.
- А ты не смотрел?
- Нет.
- Ну ты даёшь, ха-ха-ха – смеётся… Так, наверное, по ночам цветы-колокольчики звенят, когда никто их слышать не может, и на звон этот феи прилетают цветочные… - Все, кого я знаю смотрели кроме тебя!
- Ну…
- А музыка? Какую музыку ты любишь?
Когда я прикоснулся к рукояти меча, появилось ощущение, что нашёл я, наконец утерянное. Чего-то не хватало… Ведь всё время не хватало чего-то… Вставал, садился, ел, писал и всё не то, не до конца. А теперь – вот оно! Ведь руки не хватает если у инвалида, он тоже, наверное, чувствует пустоту. Части тебя нет и дело не только в трудностях. Рукоять эта, меч - не для кого-то, не для любого. Мало что в этой жизни своим назвать можно…
Он приготовился, напрягся, чувствуется это, хотя и не так заметно. Вот уже руку в стальной перчатке медленно к мечу тянет. Есть ещё время, чтобы назад повернуть. Я это точно знаю. Брошу клинок и не увижу Его никогда больше. Растает сном тяжёлым, улетучится, кроме шрамов воспоминаний ничего не останется от Него. И трубы эти замолчат…
А ведь похоже я Его изобразил тогда. И детали… Пластины доспеха – точь-в-точь, как с натуры. Особенно маска. Уметь надо писать безумие. Ведь не ярость это простая, не страх, не восторженность – всё сразу и ещё… То самое, что поверить заставляет – перед тобой тот, кто от обычного отвернулся, всё презрел. И пейзаж этот удался мне, пусть и не без огрехов, но суть я уловил.
- И чё эт? – Семён невзначай зашёл, сигарет попросить. Мы соседи. Он чуть старше меня, не помню… Года на три – Эт… - пристально всматривается в картину, которую я недавно написал – Эт горы такие што-ль?
- Да, горы.
- А ничё так, красиво, в общем. Молоток! – отечески хлопает меня по плечу – Но вот, знаешь дядь Колю Креста? Вот он рисует прям отпад! Нарисовал брату моему вазу с яблоками, и баба рядом сидит, ну в смысле на картине сидит. Понимаешь? И вот, прям как настоящая! Прям художник! – Семён жестикулирует, выпучивает глаза, чтобы его эстетический экстаз стал мне понятнее и ближе – А тут… - прищуривается и ещё раз нагибается к картине с миной эксперта – Как-то всё… Тоска… И мутно как-то. Но ничё, всё равно Молоток.
Не смогу я оружие это бросить… Страшно, но не смогу… Вот Он уже приближается, меч наполовину из ножен вынул. Не спешит, словно крадётся. На лезвии широком моего клинка тоже письмена. Рукоять без лишних деталей, сделана чётко, без изъяна. Оружие должно быть лаконичным и одежда воина тоже. На войне, как и на церковной службе, украшения смотрятся неуместно – ни к чему это. Простота… Чем больше в твоей картине элементов, тем дальше ты от настоящей красоты, от той, которая Землю эту переживёт, да и была здесь до неё.
Лезвие взвизгнуло, когда Он рывком выхватил клинок из ножен. Я встал в стойку, решив предоставить Ему возможность атаковать. Первые боевые движения дались мне удивительно легко, я чувствовал, что знакома мне битва, уже сталь-убийца гостила в моих руках не раз. И вот он – рубящий удар слева. Разрезанный воздух взвыл… Когда наши мечи столкнулись, по телу прошла мощная вибрация, устоять было не так просто. Казалось Он дрался не мечом, а бетонной плитой. Нужно было избегать прямых парирований, здесь силой ничего не добьёшься… От следующего выпада справа я уклонился и перешёл в контратаку – ударил сверху, с разворота. Мой противник на короткое время ушёл в оборону, возможно был удивлён таким напором. Я не стал переоценивать своё преимущество, опасаясь подвоха и, помня о защите, сделал пару обманных движений, чтобы заставить Его открыться. Из-под маски вырвался неистовый рык и теперь уже мне пришлось принимать серию свистящих выпадов. Я уходил от Его меча как мог, пытаясь улучить момент для контрудара, но эта атака была слишком техничной, и я на мгновение потерял контроль над ситуацией. Он не упустил возможности и подсёк меня ногой. Цель этого незамысловатого, но неожиданного для меня приёма была достигнута – я лежал на земле. Левая нога, по которой пришёлся удар, болела, возможно была сломана. Я выставил меч перед собой, чтобы обороняться до последнего.
Он не торопился, был уверен в победе и, очевидно, выбирал как меня прикончить. Медленно передвигаясь вокруг, Он жарил мне душу своими адскими глазами. Какой я у него по счёту? Но нет… Рано… Я ещё здесь, дышу и оружие в руке.
Трубы уже не помнили себя и изрыгали дикие, бешеные звуки, оставив всякую гармонию, всякий порядок. Как будто играл оркестр сумасшедших, решивших перед смертью миру припомнить его безразличие. Вот Он заносит меч! И рубящий удар обрушивается на меня со всей Его мощью, со всем гневом! Я блокирую, Он наваливается всем весом, словно хочет вдавить меня в землю. Мечи скрежещут, вцепляюсь свободной рукой Ему в горло, но это мало помогает – всё что я ощущаю – это сталь доспеха. Глаза… Указательным и большим пальцами впиваюсь Ему в глаза. Они не кажутся огненными, они и есть… Кажется я погрузил пальцы в раскалённую лаву.
Я могу терпеть… Рука уже до локтя раскалена, как кусок железа, но я продолжаю давить. Чувствую, что напор врага немного ослаб. Собираюсь и ещё сильнее вонзаю пальцы в лаву Его глаз. На этот раз Он даже чуть отпрянул, и рука моя… Начала замерзать. От локтя постепенно поднимался холод, жар отступал. Кожа становилась белой, а через несколько мгновений её покрывала ледяная корка. Неумолимо и быстро мой безжалостный союзник расправлялся с огнём. На моих глазах рука обледенела до половины кисти, но там наступление льда немного замедлилось. Противник уже не представлял опасности. Все Его силы были, очевидно, брошены на противостояние внезапной угрозе. Он еле держал меч и глухо рычал. Тело врага обессилило и лежало на мне безвольной массой. Холод двигался дальше. Отвоевав мою руку, он перекинулся на Его голову – маска покрылась инеем, глаза уже не горели, вместо огня в них теперь обосновались куски льда…
Оттолкнув от себя ногой громыхающую, безжизненную тушу, которая совсем недавно была грозным воином, я, не без труда, поднялся и осмотрел себя. Брюки были порваны во многих местах, куртку будто рвали собаки и… я был бос… На ладонях и ногах бесчисленные кровоподтёки освежали воспоминания о ледяных ножах, по которым мне пришлось сюда ползти. Бросив меч на землю, я ещё раз посмотрел на того, чьи глаза были вызовом самой жизни. Он лежал, похожий на те самые статуи, которые затаились, чтобы в удобный момент сомкнуть свои каменные руки у тебя на горле, подкравшись из темноты. Что ж…
Собака воет… Звуки праздника не утихли, хотя немного присмирели. Ночь в разгаре, Луна щедро светит, пора домой. Но той же дорогой возвращаться не буду, пойду по льду через пруд. Так короче…
По пути назад я почти ни о чём не думал, только хотелось скорее дойти и заварить чай, как те тётки в тёплых окнах… Оказалось, что, уходя, я забыл выключить свет и закрыть входную дверь, странно, но не особенно важно это в деревне. Подойдя к мольберту, я взглянул на свою работу и даже на некоторое время задержался… Редко нравится то, что сам написал. Уютно ворчали половицы, чайник пыхтел – скоро попью и лягу спать – очень устал… Окно моё выходит на тот самый пруд, за которым я сегодня побывал. Деревьев нет за домом, так что видно всё отлично. Вот – пруд, вот кусок той дороги, по которой я шёл на праздник, а вот… Два красных огня на поле. Сначала не разберёшь, думал показалось, огни небольшие. Нет, всё верно – два огня. Я вернусь завтра, вернусь туда. Только отдохну, ночи дождусь и пойду… Пойду под чёрной ямой, на праздник меня пригласили…