Постоялец, которого такое сговорчивое несчастье удерживало здесь, был далек от того, чтобы видеть в возвращении своего имущества повод к повторному отъезду. В продолжении двух дней он испытывал лишения и должен был показы-ваться в большом обеденном зале в дорожном костюме. Тогда, когда его пропав-ший груз был снова принесен в комнату, он его основательно распаковал и на-полнил шкаф и полки для обуви всем собственным, закончив с непредвиденной временной задержкой, веселый тем, что мог проводить пляжные часы в шелковом костюме и за своим столиком в обед опять показываться в шикарном вечернем костюме.
Приятная ритмичность этого существования уже взяла Ашенбаха в свои чары, завораживающие его нежной и сияющей мягкостью такого образа жизни. Где еще встретишь, чтобы очарование ухоженной курортной жизни на южном берегу было связано с готовой близостью такого чудесно-странного города! Ашенбах не любил наслаждение. Когда где-то и когда-то ему приходилось празд-новать, заботиться о покое, о хороших днях для себя, он вскоре стремился – и именно в юношеском возрасте – с беспокойством и отвращением назад, в высоту тягостного труда и святой трезвости своих будней. Только это место очаровало его, ослабило его волю, сделало его счастливым. Иногда перед обедом, под теневым навесом домика, растворяясь в синеве южного моря, или при подстерегающей приятности ночи, опираясь на подушку несущей его от площади Марка, где, он долго пробыл под большим светящимся небом, к Лидо – и цветные фонари, расплавленные звуки серенад оставались позади, он вспоминал свое деревенское сидение в горах, жилище своего летнего круга, где облака скользили в глубине сада, ужасная непогода по вечерам гасила свет в доме, и вороны, которых он кормил, качались на верхушках елей. Тогда это казалось ему блаженством, словно он удалился в райскую страну, на краю земли, где людям дарована легчайшая жизнь, где нет снега и зимы, ни бури и пролив-ного дождя, а позволено веять только кроткому прохладному дыханию океана, дни протекают в счастливой праздности, без забот, без борьбы и все смягчено пос-тоянным праздником солнца.
Часто, почти постоянно видел Ашенбах мальчика Тадзио; ограниченное прост ранство, данный каждому распорядок жизни несли с собой то, что красавчик был вблизи него, с короткими перерывами, в течение всего дня. Он видел, он встре-чал его повсюду: в нижних помещениях отеля, на прохладных морских прогулках в город и обратно, в роскоши площадей, конечно, и часто еще внутри, на дорожках и причалах, когда предоставлялся случай. Но главным образом и со счастливым постоянством растянутый подходящий слу-чай благоговения и изучения Золотого Явления предлагали Ашенбаху утренние часы на пляже. Да, эта связанность счастья, эта ежедневная вновь наступающая благосклонность обстоятельств были так хоро-ши, что наполняли его удовлетворением и радостью жизни, дорогими для него, и солнечного дня, так мягко предлагающего себя, хватало для всего.
Обычно он был здесь уже рано, когда начинался шум рабочих дел и преж-
де, чем пляж заполнит большинство, и солнце было еще кротким и море лежа-ло ослепительно-белым в утреннем сне. Он дружелюбно приветствовал сторожа у заграждения, также доверительно приветствовал босоногого Белоуса, который готовил ему место, натягивая коричневый теневой навес, вытаскивая мебель из домика на веранду, и опускался на лежанку. Тогда были три или четыре часа, в которые солнце поднималось высоко и приобретало огромную власть, в которые море синело все глубже и глубже и в которые он мог видеть Тадзио.
Он видел его приближающимся, слева, вот тут, на кромке моря, видел его идущим от моря обратно, исчезающим между пляжными домиками или обнаруживал вдруг, не без радостного испуга, что он пропустил его приход и что он уже тут, уже в сине-белом купальном костюме, который теперь был его единственной одеждой на пляже, начинал свою обычную возню в солнце и песке, - эти милые пустяки, праздная беспечная жизнь, шляние, копание, ловля, строительство лагеря и купание, следимый, окликаемый женщинами с веранды, которые фаль-цетом выкрикивали его имя:»Тадзиу! Тадзиу!» и к которым он подбегал, усердно жестикулируя, которым он рассказывал, что он испытал, которым он показывал, что он нашел, поймал: раковины, морские коньки, медузы и бочком бегущие крабы. Ашенбах не понимал ни слова из того, что он говорит, и желал бы, чтобы это было будничностью, было это расплывающееся благозвучие у него в ушах. Так восходила чуждость речи мальчика к музыке, шаловливое солнце лило над ним рас точительное сияние, и возвышенно-глубокий морской простор всегда был занаве-сом и фоном его появления.
Скоро наблюдающий знал каждую линию и позу этого столь высоко поднятого,
столь свободно себя держащего корпуса, радостно приветствовал новое в уже знакомой красоте и находил восхитительным, что нежная чувственная радость не имеет конца. Мальчика звали поприветствовать гостя, который ожидал женщин у домика; он бежал мимо, бежал мокрый, наверное, из прибоя, откидывая волосы, как только могла достичь рука, стоя спокойно на одной ноге и поставив другую на носок, он очаровательно поворачивался и кружился, прелестно напряженный, смущенный из достоинства любви, кокетливый из дворянской обязанности. Он лежал, вытянувшись, с купальным полотенцем вокруг груди, опираясь точеной рукой о песок и подбородком – в выемку ладони; тот, которого звали «Яшу», сидел рядом на корточках и украшал его, и ничего не могло быть волшебнее, чем улыбка глаз и губ, с которой превосходство смотрело на незначительность, на слугу. Он стоял на кромке моря,в стороне от своих, совсем близко от Ашенбаха, прямой, обвив руками затылок, медленно раскачиваясь на носочках и глядя в синеву, в то время как маленькие волны набегали и касались его ног. Его медовые волосы свивались в кольца на висках и затылке, солнце освещало пушок вверху позвоночника, нежное очертание ребер, равномерность груди выступали через узкую оболочку вперед, подмышки были еще гладкие, как у статуи, подко-ленные впадины блестели, и их голубоватые прожилки оставляли впечатление, словно его тело создано из какого-то чистого вещества.
-------------------------
* Работая в Германии, начала перводить Манна от скуки, для практики немецкого и незаметно для себя втянулась в завораживающее волшебство его языка (естессно, не закончила)